Текст книги "Щит героя"
Автор книги: Анатолий Маркуша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Милый Гоги, я никогда не признаюсь в этом, ни словом, ни полсловом не выдам себя – завтра утром ты станешь моим героем, и я буду счастлив этим возвращением в молодость. Тебе этого не понять...
Давно-давно, еще на войне, Пепе вылечил меня от мелочного, суетливого тщеславия. И случилось это так: в дни последних наступательных боев под Берлином отозвал меня в сторону и сказал:
– Вчера разговор с командиром был. Батя сказал, что тебя пора ведущим ставить. Созрел. Я возражать не стал. Уйти – твое право. Сегодня он у тебя спросит: согласен или нет? Решай по совести, я не помешаю...
– А ты другого ведомого хочешь? – спросил я. – Только честно.
– От добра добра не ищут.
И я остался. Остался ведомым до последнего часа войны. Жалею? Нет. "Ведомый – щит героя", – любил повторять Пепе. Это были не его слова, но он, как никто, умел произносить их – скучно, осуждающе, одобрительно, патетически, насмешливо, благодарно.
Первые триста шестьдесят километров мы проехали почти не разговаривая. Остановились заправиться. Гоги посмотрел на часы:
– Триста шестьдесят километров за четыре десять. Ничего, если учесть, что мы почти час потеряли на выезде из Москвы, – сказал Гоги. – Пойдем в буфет или на ходу перекусим?
– Как командор.
– Жалко время терять, может, все-таки на ходу?
– Давай на ходу.
Дальше повел машину я. Гоги расслабился на правом сиденье, сначала он что-то насвистывал, потом спросил:
– Ты стихи любишь?
– Люблю.
– Пишешь?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что люблю. На хорошие таланта не хватает, а плохие писать стыдно.
– Удивительное совпадение! Я тоже люблю и не пишу. Даже никогда не пытался. Правильно ты сказал – плохие стихи стыдно писать.
– А какие ты считаешь хорошими? – спрашиваю я. И почему-то ожидаю услышать – Есенина.
– Хорошими? "Которые историю творят, они потом об этом не читают и подвигом особым не считают, а просто иногда поговорят..." Высший класс! Кто написал, знаешь?
– Знаю – Слуцкий.
– Молодец! – И без видимой связи с предыдущим Гоги спрашивает: – Ну так что, рассказать тебе то кино?
– Рассказывай.
– Только я коротко буду, без подробностей. Если понравится, подробности отдельно. Хорошо?
Вот каким мне запомнился "сюжет" Гогиного кино.
Жил на свете мальчик. Обыкновенный, средних способностей и нижесреднего прилежания. И родители у мальчика были обыкновенные. Ничего выдающегося в семье не замечалось. Впрочем, одна особенность у мальчика все-таки имелась: он обалдевал от одного вида автомобиля. В пять лет мальчик с удовольствием глазел на машины. В семь – знал все марки, имевшиеся в городе. В девять – мог толком объяснить, для чего служит дифференциал и какие имеет преимущества воздушное охлаждение перед водяным.
Если мальчик пропадал среди дня из школы, искать его надо было в гараже. Одиннадцатилетнего автоболельщика знали чуть не все шоферы города. И уважали. В правилах уличного движения он разбирался так, что с ним невозможно было спорить. Его показывали в городском ГАИ, как показывают музыкантов-вундеркиндов в консерватории.
Автоинспекторы здоровались с ним за руку.
В четырнадцать лет он контрабандно выучился водить ГАЗ-53 и мечтал попробовать "Москвич".
На этом оптимистическое вступление заканчивается.
Ему было пятнадцать лет, когда, проходя по улице, он увидел: около гастронома стоит машина, двигатель работает, шофера нет. Ни о чем не думая, мальчик сел за руль и поехал.
Нет, он никого не задавил, не совершил аварии, просто он не мог остановиться – это было свыше его сил. Сначала он ехал вперед по городу, потом вперед по шоссе... Его задержали на шестьдесят третьем километре.
– Для чего ты угнал автомобиль? – спросил инспектор.
– Не знаю. Так вышло...
– Куда ты ехал?
– Вообще...
– Ты понимаешь, что за угон автомобиля придется отвечать?
– Да.
– Кто-нибудь знал, что ты собираешься угнать автомобиль?
– Так я и не собирался, пока не увидел – мотор работает, а водителя нет.
Короче говоря, мальчик попал в колонию.
Здесь у него оказалось достаточно возможностей для "повышения преступной квалификации", но его спасли любовь к автомобилю и толковый воспитатель. Почти два года паренек слесарил в гараже и вышел на свободу с лучшими характеристиками: трудолюбив, автомобильное дело знает отлично... Его приняли в гараж. Слесарем. Заставили доучиться в вечерней школе.
Мальчик жил тише воды и ниже травы. Жил ожиданием совершеннолетия, чтобы получить законные права водителя и сесть за руль. Совершеннолетие наконец пришло, он получил права и был призван в армию.
Через неделю после того, как ему доверили тяжелый вездеход ЗИЛ, в его машину врезался пьяный автолюбитель-доктор. Доктор погиб, а молодого военного шофера, хоть и признали ни в чем не виноватым, на всякий случай от вождения отстранили.
– Может, ты вообще невезучий? – не то в шутку, не то всерьез сказал командир роты.
Он слесарил еще два года, пока не пришло дело, для которого он считал себя родившимся: автоклуб! Должность у него была скромная аккумуляторщик, но теперь он мог тренироваться на спортивных машинах и показать, на что способен.
Тут Гоги делает отступление:
– Я не слишком длинно рассказываю? Хочется, чтобы ты все понял. Я не умею писать кино, но знаю, как все было на самом деле...
– Рассказывай как тебе нравится, Гоги, все, что ты пока рассказал, интересно, – говорю я и вспоминаю последнюю встречу с Таней и Вадимом. "А кто парня на генеральный курс поставит?" – сказала тогда Таня.
– Раз говоришь – интересно, слушай дальше. Попал я в руки к замечательному человеку. Фамилию его по некоторым соображениям не буду называть. Поездил он со мной и говорит: "Учиться надо". Как учиться? Я же восемь классов окончил, водительские курсы на все пятерки?.. "Это ничего не значит, – говорит он, – раз ты собираешься иметь дело с машиной, надо еще учиться. Машину не только руками и ногами водят, головой тоже. Если твой потолок – водитель автобусного парка, колхозный шофер или таксист-разбойник, восемь классов довольно, но, если хочешь стать настоящим гонщиком, надо еще учиться". Спорить с ним я не мог. Поступил в вечерний техникум. Без охоты, но пошел...
Неожиданно в нашей машине что-то взрывается. Торможу, сворачиваю на обочину, глушу двигатель. Смотрю на Гоги. Он смеется.
– Ты чего? – спрашивает.
– Рвануло, слышал?
– Боржомная бутылка лопнула. Не машинный звук.
– Посмотрим?
– Чего время терять, не машинный звук...
И мы едем дальше, и Гоги продолжает свой рассказ.
Прошло с полгода, и молодому нетерпеливому парню стало казаться, что тренер его зажимает, придерживает, не дает ходу. Кое-что он, правда, успел – получил спортивный разряд, участвовал в соревнованиях, но хотелось большего.
И тут его позвал к себе руководитель клуба. Войдя в кабинет, парень оробел, хотя никакой вины за собой не знал.
Но разговор начался миролюбиво, и Гоги сразу успокоился.
– Ты как считаешь, должен или не должен наш советский спортсмен обладать высоким моральным обликом? – спросил начальник.
– Должен, о чем говорить...
– Пить может?
– А я не пью.
– Не о тебе речь. В принципе спрашиваю. А семью разваливать может? А товарищей оскорблять? Ясно – ты стоишь на правильных позициях. На прочти. – И начальник дал ему бумагу – письмо женщины, в котором та жаловалась на мужа. Письмо было длинным и отчаянным. Жена просила обсудить поведение мужа – мастера спорта – на общем собрании клуба, поставить его на место, призвать к порядку, а если не подчинится требованию коллектива, наказать.
Гоги спросил:
– А может, это все вранье?
– Проверено и установлено – плохо твой бог себя ведет. Очень плохо. На собрании выступишь?
– Неудобно...
– Очень удобно! Надо, чтобы человек понял – его осуждают все. И молодые тоже. Ему же на пользу будет. А не захочет осознать, пусть не обижается. – И начальник дал понять Гоги, если даже его тренер из клуба уйдет, Гоги не только не пострадает, но скорее выгадает.
– Теперь-то я понимаю, – рассказывает Гоги, – на какое свинство он меня подбил, а тогда молодой был, глупый, к славе рвался и... выступил.
Конечно, не Гогино слово было решающим, не выступи он, скорее всего ничего бы не изменилось, и запомнил он не столько свое, сколько его выступление.
Когда все осуждающие слова были произнесены и заранее отрепетированное собрание подходило к запланированному концу, слово дали ответчику. Он встал, оглядел собравшихся пристальным взглядом и спросил:
– А кто вам дал право требовать у меня ответа? Нет закона, по которому я обязан раздеваться перед вами... и перетряхивать грязное белье...
– Вот именно – очень грязное белье! – язвительно заметил начальник клуба.
– Достойные уважения люди, – игнорируя реплику, продолжал он, – не станут терять время и разбирать сплетни. Весь цирк, что тут устроен, препохабная инсценировка, и жалко мне только мальчика. Из Гоги мог бы выйти человек, но этого, к сожалению, под вашим руководством не случится. Теперь я думаю: что делать дальше? Наплевать на все сказанное и продолжать работать. Ничего вы со мной не сделаете. Советский суд не даст меня уволить. Но общаться с вами противно...
Поднялся невероятный шум. Выкрики следовали один за другим, кто-то даже засвистел на пальцах, но он продолжал рассуждать вслух:
– Конечно, из вашей лавочки я уйду. Уйду по собственному желанию. И вы дадите мне приличную характеристику. Вам спокойнее и выгоднее сделать все тихо. – И дальше он обратился к Гоги. Глядя парню в глаза, сказал: Ты совершил подлое предательство, мальчик. Если по глупости – это еще можно простить, если из расчета, тогда плохо. Уйди вместе со мной, и я все забуду. Если останешься, прощения не жди...
Оскорбленный словами "предательство и подлость", Гоги остался.
– Вот и все кино. Как? – спросил Гоги.
– А где же конец, Гоги?
– Придумай. До конца я еще не дожил. То есть понять я все понял: из спорта ушел, чтобы не встретиться с ним где-нибудь случайно, на трассе. Все пережил, но одного не могу сделать – пойти и сказать: "Виноват, простите!"
– Раз понял, что виноват, почему ж не можешь? – спросил я.
– Он не простит.
Километров за десять до Крымской базы у нас полетела шестерня первой передачи. С трудом доковыляли до места. Стянули коробку скоростей – от шестеренки только куски остались. Гоги со злостью плюнул и сказал:
– Этого только не хватало. Пока телеграмма дойдет, пока вышлют, неделю будем загорать!
– Загорать в Крыму, Гоги, совсем не худший вариант из возможных.
– Радуешься, а мне еще двенадцать тысяч километров накрутить надо. И есть план, и есть премиальные...
– Поедем на аэродром, – предлагаю я, – попробуем договориться с ребятами, которые летят в Москву, чтобы они позвонили на завод и подняли панику! Если твои гаврики позаботятся, завтра утром можно получить коробку.
Вечером я присаживаюсь к столу и решаю написать Игорю. Что? Как? Зачем? Увы, не все можно объяснить – есть чувства, выражаясь по-старинному – порывы души, которые не укладываются в логические рамки и очень плохо поддаются расшифровке. И когда б не это, мы бы давно перевели человеческую жизнь на компьютерное управление.
Пишу: "Милый Игорь! Привет из Крыма. Хотел перед отъездом заехать, но не успел. Было много забот, и сборы проходили на повышенной скорости. К тому же предполагал вернуться дня через два. Да вот непредвиденность выражаясь по-авиационному, сидим на вынужденной.
Когда ты был у меня, я отдал тебе спецгашения, а еще одну вещь забыл. Будешь в Москве, загляни и скажи жене, что в среднем ящике письменного стола лежит большой серый конверт. Там карта. Забери ее. Не знаю, поможет ли сталинградский лист, а вдруг... Человек способен на большее, чем он предполагает, в этом я давно убедился. Надо только понять, чего ты хочешь, и заставить себя идти к намеченной цели.
Желаю успеха. До встречи".
Письмо я собирался отправить утром, но не пришлось. Аэрофлот сработал без осечки – в восемь нам привезли новую коробку; к одиннадцати мы ее поставили и в двенадцать выехали.
Гоги повеселел и до Зеленого Гая вел машину со средней скоростью сто двадцать километров час. Вся обратная дорога показалась нам много короче. Может быть, потому, что светило солнышко и шоссе подсохло, может быть, потому, что мы притерлись друг к другу и чувствовали себя не просто двумя людьми в одной машине, а экипажем... Не исключено, что действовали и какие-то другие факторы, но как бы там ни было, Москва приближалась в достаточно резвом темпе, и поздно вечером, а точнее, в начале ночи мы были у цели.
– Ты не придумал хороший конец для нашего кино? – спросил Гоги на прощание.
"Наше кино" прозвучало признанием, оно утверждало возникшую между нами общность, и я ответил:
– Буду стараться, командор, хотя и не уверен, что в кино должны быть непременно счастливые концы со свадебным путешествием или малиновым перезвоном.
Мы пожали друг другу руки, и я стал подниматься по лестнице домой. Ступеньки чуть-чуть покачивались под ногами. Все-таки я здорово устал от этой гонки, у меня было такое ощущение, будто я вернулся из воздушного боя. Бой не проигран, но выигран или не выигран, предстояло подтвердить земле...
Спал я без сновидений, а утром нашел в кармане старой кожаной куртки не отправленное Игорю письмо, посылать теперь было нелепо, я порвал и выбросил его. А сталинградский лист положил на видном месте.
И вот опять я в петелинском доме. На этот раз меня встречает Валерий Васильевич:
– Заходите, располагайтесь, Галина вернется через часок, задержалась у врача, звонила; Ира придет скоро, а когда явится Игорь, не знаю, в Москве он, у вашей Тани.
В словах Карича нет ничего такого, к чему можно придраться. И все-таки мне чудится: "Раз уж моих женщин нет дома, придется самому с вами заниматься".
Не хочется показывать Каричу мою предвзятость, улыбаюсь, поддерживая разговор, подчеркивая свое дружелюбие.
Сначала речь идет о каких-то пустяках, и нам обоим немного неловко, потом тема незаметно смещается в область развития автомобиля, и разговор принимает по-настоящему непринужденный характер.
– А вы не будете возражать, если мы перейдем на кухню? – неожиданно спрашивает Валерий Васильевич. – Я бы там чуть-чуть похозяйничал, чтобы к Галиному приходу все было готово, а то она голодная явится.
В кухне Карич ловко орудует у плиты, неторопливо и сноровисто чистит картошку, открывает консервные банки, шинкует лук. Почему-то оба мы чувствуем себя здесь куда свободнее, чем в комнате.
– А вы куда уезжали? – спрашивает Валерий Васильевич. – Игорь говорил, но я не очень понял, что за автопробег?
Рассказываю сначала про автомобиль, потом про маршрут, передаю, не называя ни имени, ни фамилии Гоги, содержание его "кино"...
– Занятно, – говорит Карич, – только я не совсем понимаю, для чего вы так старательно сохраняете инкогнито персонажей? Или Гоги специально просил вас об этом...
– Позвольте, вы знаете Цхакая, Валерий Васильевич?
– И его, и себя, и того сукиного сына Короткова, начальника автоклуба, и всех других персонажей знаю.
– Даю честное слово, – чтобы нарушить неловкость, говорю я, – ни сном, ни духом, как говорится, и подумать не мог, что рассказываю вам о вас...
– Бывает. Еще одно доказательство – тесен мир или, если угодно, гора с горой не сходятся, а человек с человеком сколько угодно.
– Если не секрет, Валерий Васильевич, а вы с Цхакая так и не виделись с тех пор?
– Собственно, я не искал встречи. К чему? Он тоже...
– Гоги произвел на меня самое, знаете ли, хорошее впечатление. Неужели вы до сих пор не забыли и не простили ему той истории?
– Вы думаете, такое можно забыть? К счастью или, к сожалению, даже не знаю, что вернее, у меня хорошая память. Я ничего не забываю. А простить... так не мне же идти к Цхакая...
– Да он бы пришел, но боится.
– Интересно человек устроен – напакостить не страшно, а прийти и сказать виноват – страшно...
На этом разговор обрывается. Валерий Васильевич прав – грешить легче, каяться труднее, даже если тысячу раз сознаешь: виноват, виноват, виноват...
Приходит Галя. Валерий Васильевич расставляет посуду, и мы садимся обедать. Пока Галя рассказывает о посещении врача, я стараюсь соединить облик этого, домашнего Карича с тем, который действовал в Гогином "кино".
И странное дело, Валерий Васильевич, муж Гали, отчим Ирины и Игоря, пожилой, грузно сидящий на месте Пепе, делается вдруг гораздо симпатичнее и понятнее. Смотрю на них рядом – на него и Галю, замечаю, как внимательно он слушает, как настораживается, когда она говорит о кардиограмме, в которой изменился какой-то ответственный зубчик, как улыбается словам: "А вообще бы я всю эту медицину с удовольствием взорвала – пугают, пугают..."
– А ты совсем и нисколько не боишься? – спрашивает Валерий Васильевич.
– В том-то и дело – боюсь. Стала бы иначе я к ним ходить!
– Надо тебя, Галя, в Кисловодск отправить. Воздух, горы...
– А Игорем кто заниматься будет?
– Чего им заниматься? Если он сам себе не поможет, никто не поможет.
Вероятно, это уже не первый разговор об Игоре, мне кажется, что Гале эта тема неприятна: и уйти от нее не получается, и решить ничего не может.
– Слушайте, люди, – вмешиваюсь я, – смотрю на вас, и хочется спросить: – Где это вы так здорово нашли друг друга?
– Под дождиком, и не друг друга, а он меня. – Показывает Галя глазами на Валерия Васильевича. – Ехала я из города, мотор заглох. Вообще-то срамота, и признаваться в этом стыдно – машину водить умею, заправить могу, протереть, а дальше – тундра в двенадцать часов ночи... Меня еще Петя ругал. Ну остановилась машина, я на стартер – никакого впечатления. Что делать? Вылезла под дождик и голосую. Машин на шоссе полно, и все мимо. Кому охота мокнуть? Я даже психовать начала. Ребята дома с ума сойдут – куда мать девалась, и позвонить неоткуда. Тут останавливается автобус, выходят люди. Ежатся. И он появился...
– Он – это я, – усмехается Валерий Васильевич.
– Но я же не знала, как тебя зовут. Подходит и спрашивает: "Не могу ли, дамочка, быть вам чем-нибудь полезен?"
– Положим, "дамочка" я не говорил, спросил: "Помочь надо?"
– Ну может, и не говорил "дамочка", все равно ты мне активно не понравился. Но делать нечего. Говорю: "Если вы понимаете в автомобиле, помогите".
– А сама была уверена, что я ни черта не смыслю, а просто вяжусь?
– Ты и вязался! Что, неправда? Правда! Командует мне: "Откройте капот!" Открыла. "Нажмите на стартер!" Нажала. Спрашивает: "Насос есть?" "Ну, – подумала я, – специалист! Насос ему нужен!" Говорю: "Должен быть в багажнике". – "Откройте багажник". Короче говоря, что-то он в моторе продул...
– Не что-то, а бензопровод! Подачи у тебя не было.
– Значит, продул и говорит: "Запускайте". – "И запустится?" спрашиваю. А он: "Обязательно, куда ему деваться". И запустился. "Заплатить, – думаю, – надо и как-то неудобно деньги предлагать". Но все-таки полезла в сумку. Он увидел и спрашивает: "Интересно, сколько же собирается дамочка отвалить?"
– Не говорил я "дамочка", никогда я этого слова не произношу...
– И сколько я тебе заплатить собираюсь, тоже не спрашивал?
– Спрашивал. Это было.
– Я говорю: "Теперь, насколько я знаю, цена стандартная – на бутылку. Или мало?" И тогда он мне заявляет: "Не мало, но я не пью". – "Как же быть?" – это я у него спросила. А он и говорит: "Может, разрешите пока в машину сесть, а то дождик".
– И тут уж Галина Михайловна точно решила, что я обольститель и мелкий жуир. Однако не пустить в машину было неловко – дождь правда шел. Пустила. А у самой вид взбесившейся королевы...
– Не ври, Валера, я очень спокойно держалась. Только один момент был, когда ты сказал: потрогайте мне лоб...
– Но глазом не моргнула и потрогала.
– А у него, наверное, тридцать девять, весь горел. И я, конечно, спросила, куда его отвезти. И услышала... Что ты сказал?
– А что? Все, как на самом деле было, так и сказал: дома у меня больше нет – одна прописка, ехал я в этот поселок, чтобы снять комнату, да не рассчитал сил и теперь даже не знаю...
"Господи, – подумала я, – как все глупо получается. К себе взять его не могу – дети, соседи... ясно. И на улице бросить не могу..."
– В жизни не забуду, как она меня спросила: фамилия, имя, отчество? Я представился и попробовал что-то сострить относительно анкеты. А она строго так говорит: не ломайтесь, Валерий Васильевич. Сейчас я вас отвезу к одной старушке, представлю фронтовым другом, а там посмотрим...
– И ты знаешь, к кому я его свезла? К Шурке.
– К какой Шурке?
– Медсестрой у нас в полку была. Шурка Арефьева, оторва, ругательница, но добрая душа! Помнишь?
Действительно, припоминаю я, была. Некрасивая, много старше нас. Жалостливая и к мужчинам очень даже снисходительная.
– А она разве здесь? – спрашиваю я.
– В Москве. В больнице работает. Одинокая... Вот так мы и нашлись. Все.
– Как все? – очень серьезно спрашивает Валерий Васильевич. – А самое главное что ж не рассказываешь?
– Ну ладно... Завалились мы к Шуре, а та говорит: "Ничего ты мужика подобрала, подлечим, сгодится..."
– Александра Федоровна сразу оценила! А Галина Михайловна еще долго в сомнениях пребывала. И почему решилась...
– Только не хвастай, Валера! Я тебя умоляю.
– А чего хвастать? Когда я на ноги поднялся, Александра Федоровна ультиматум предъявила: или ты его берешь, а то себе оставлю...
– Нарасхват мужчина! Очередь на тебя стояла...
– Повезло тебе, – говорю я и смотрю на Галю.
– Мне? А ему?
– По-моему, нам в самый раз выпить по рюмочке за справедливость и везение, – предлагает Валерий Васильевич, – чисто символически, всерьез тебе, Галка, нельзя, я понимаю.
– За справедливость и за везенье можно, – говорит Галя и достает пузатый графин с какой-то темно-коричневой настойкой.
Мы выпиваем по рюмочке. И Галя спрашивает:
– Ну что, поладили? А то я все время как по ножу ходила. Все-таки, Валера, он, – Галя кивнула в мою сторону, – нашим ведомым был, самый старый друг, ребят с рождения знает. И по первому знакомству нехорошо вы друг на друга смотрели. Или вру?
– Так ведь не каждый раз с первого взгляда получается, – замечает Валерий Васильевич.
Приходит Ирина. Оглядывается и спрашивает:
– Что это у вас такой вид, будто на свадьбе гуляете?
– Тебе не нравится? – спрашиваю я.
– Нравится.
Игоря в тот день я так и не дождался. Уезжая, положил на его стол развернутый сталинградский лист. Сказал Ирине:
– Если спросит, откуда карта, скажи, что я оставил.
– А это отец написал?
– Да.
– Вам?
– Мне.
– "Человек должен стремиться вдаль", – читает Ирина. И молчит.
К вечеру подморозило, и асфальт сделался сухим, светло-серым. Я люблю пустынные улицы моего города, особенно в поздний час, когда идешь и слышишь собственные шаги. Идешь, и вдруг начинает казаться, что рядом с тобой шагает время...
Приближаюсь к Самотеке. Это район нашего с Пепе детства. Здесь в кривых старых переулках мы гоняли мяч, лазили на крыши сараев, дрались и строили первые планы. Сколько лет минуло? Целая жизнь, можно сказать, прошла. И всегда мне казалось, похожего на Пепе человека быть не может. Лучше, хуже сколько угодно, но такого, чтобы я сказал: он похож на Пепе, нет! И вдруг, словно в голову ударяет, а ведь Карич удивительно напоминает Петелина. Не лицом, не манерой держаться, а чем-то куда более существенным, глубинным. Я даже останавливаюсь, будто хочу услышать ответ в шелесте еще голых деревьев Цветного бульвара; они должны помнить Пепе...
Человек – сложная система, но все равно и люди, как всякая система, должны укладываться в какие-то условные координаты: честный – нечестный, смелый – трусливый, щедрый – жадный, осторожный – рисковый, открытый замкнутый, умный – глупый, добрый – злой...
И укладываем, стараемся, подгоняем и ставим отметки: честности – на четверку, смелости – на тройку, щедрости – на пять с плюсом, ума – на тройку... и тщимся вывести средний балл – хороший, вполне приличный, так себе... Жаль, что, ставя отметки людям, мы чаще всего забываем оценить отношение к труду. А в этом отношении, я совершенно уверен, ключ от главной тайны каждого – надежный ты или нет?
Когда-то Пепе был слесаренком, потом стал летчиком истребительной авиации, позже поднялся в летчики-испытатели. И всегда он оставался р а б о т н и к о м, всегда труд для него был не только обязанностью, но радостью, необходимостью, гордостью. И в этом они похожи – Пепе и Валерий Васильевич...
Тихо. Прохладно. Сухо щелкают шаги по светло-серому пустынному асфальту. И время будто шагает рядом, безостановочное, неутомимое время. Один современный писатель назвал Москву добрым городом, кажется, это лучшая строчка из великого множества опубликованных им строк.
И снова я думаю об Игоре.
Только труд убеждает. Лучше всех слов... Труд может совершить и изменить все... Но как сказать об этом Гале, Валерию Васильевичу, Игорю?
Вот Пепе я бы не задумываясь выложил:
– Отдай, Петька, своего красавчика в руки хорошего мастера, и через год он станет человеком!
Пепе понял бы и, уверен, согласился со мной.
ШАГ ЗА ШАГОМ
Ирина проснулась среди ночи и, еще не до конца разлепив веки, поняла – в комнате включен свет. Взглянув сонными глазами на часы, увидела – четверть четвертого. На письменном столе горела настольная лампа, прикрытая сложенной вдвое газетой. Игорь сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки. Постепенно до Ирины дошло: заснул над физикой. Ей сделалось жалко Игоря.
Поеживаясь, Ирина спустила босые ноги на пол, зевнула, потянулась и быстрыми, мелкими шагами перебежала комнату.
– Игаш, Игаш! Проснись.
– А? Сколько времени?
– Четвертый час, Игаш. Ложись, ты же не встанешь в школу.
– Я что, заснул?
– Заснул. И не разгуливайся. Быстренько раздевайся и ложись.
Игорь заглянул в учебник, судорожно, по-собачьи, клацнул зубами и сказал:
– И всего-то чуть-чуть не дочитал... Жалко.
– Ложись, Игаш, теперь уже никакого толка читать нету. Поздно.
Они разошлись по своим кроватям, и Игорь потушил свет.
Ирина не сразу пригрелась под одеялом и не сразу уснула. Она думала об Игоре. Вот уж месяц, как он судорожно цепляется за книжки, пачками решает задачи, носится в Москву на дополнительные занятия с Таней и Вадимом, терпеливо отчитывается перед Алексеем, когда тот раза два в неделю приезжает его проверять и натаскивать... Он старается, как не старался никогда еще в жизни. И все-таки не верится, чтобы Игорь благополучно рассчитался за восьмой класс. В Игоревом упорстве есть элемент истерики, перенапряжения. Что говорить, не к знаниям он рвется, нет; честолюбие взыграло: "Я не хуже других!" – и еще он хочет "отомстить" Белле Борисовне, классной, вообще школе, которую не любил раньше и не полюбил теперь. А если сорвется, что тогда будет?..
Как только тренькнул будильник, Игорь вскочил и сразу стал собираться.
Первых двух уроков он даже не заметил. Игорь не слышал, о чем шла речь: мысли его, опережая время, были на контрольной по физике; неустойчивые, надо сказать, это были мысли: то ему казалось, что он напишет работу с легкостью, то его шибало в нервный озноб – нет, ни за что не написать! И тогда Игорю представлялось насмешливое Танино лицо и иронически вздернутые брови Вадима. Что сказать ребятам, если засыплется?
И еще Игорь вспомнил: "...учение в худой голове тщетно есть и бесполезно". Ломоносов. Это Ирка когда-то написала ему... Тут он подумал: "Давно написала, а помню! Раз это помню, может, и еще что-нибудь в голове осело?.."
К величайшему своему удивлению, Игорь написал контрольную без особых затруднений. Как-то так вышло – задачки вроде сами решились. Когда все уже было кончено, когда на перемене Игорь убедился, что у большинства ребят ответы сходятся с его ответами, он почувствовал вдруг совершенно необоримую слабость во всем теле, ему смертельно захотелось уснуть. Казалось, стоит подремать каких-нибудь пять-десять минут, и это валящее с ног чувство липкой, как грязь, усталости исчезнет.
Рядом со школьным спортивным залом была узкая длинная комнатушка, там складывали спортивный инвентарь, на длинном столе писали плакаты, там иногда выясняли отношения... Игорь заглянул в эту комнату-пенал, здесь никого не оказалось. В его распоряжении было двадцать минут. Не теряя зря времени, он бросился на сложенные в углу гимнастические маты. Подумал: "Пылью воняет..." – и тут же провалился, как умер.
Давно закончилась перемена, давно прошел урок, и только тут хватились: где Петелин? Портфель в парте, а самого нет...
– Синюхин, – спросила классная руководительница, – ты не знаешь, где Петелин?
– Он мне не докладывает! Но, может, за сараем загорает? Перед физкультурой мощности набирается?
– Сбегай посмотри и, если он там, приведи в класс.
Гарька отсутствовал минут десять, а когда вернулся (вернулся один), вытаращил страшные глаза и прямо от двери поманил классную руководительницу пальцем.
– Что случилось?
– На минуточку... по секрету... – и громким шепотом: – Он там... в спортзале... Плохое дело, пойдемте...
Когда классная заглянула в комнату-пенал, у бедной учительницы подкосились ноги: раскинувшись крестом на горке спортивных матов, лежал Игорь, вся нижняя часть лица и шея были залиты кровью, а рядом валялась пустая пол-литровая бутылка.
Учительница не сразу отважилась приблизиться к нему, а когда, преодолев испуг и растерянность, склонилась над ним, заметила: Игорь ровно и глубоко дышит, спит... Постепенно до нее дошло – красное не кровь, а чернила... Осмелев и как-то сразу остервенившись, она резко дернула Игоря за руку.
– Петелин!
Он вскочил, словно подброшенный пружиной, и ничего не соображающими глазами уставился на учительницу.
– Что за представление? На кого ты похож? Как это понимать? – тряся под носом у Игоря пол-литровой бутылкой, выкрикивала учительница. – В чем дело, Петелин? Что это такое?
– Бутылка, – сказал Игорь и потер лицо руками. Кожа была неприятно стянутой.
– Отлично! Изумительно! Нет слов... Вот в таком виде, в полной красе ты пойдешь сейчас со мной... И не вздумай увиливать...
– Пожалуйста, пойдемте, я что?..
Размахивая бутылкой, учительница повела встрепанного и перемазанного Игоря по коридору. Редкие встречные шарахались от них. Классная была человеком невредным и собиралась предъявить Игоря классу. Вот, дескать, полюбуйтесь и решайте, что с ним делать. Так классная предполагала, но получилось иначе. На лестничной площадке классная, Игорь и эскортировавший их Гарька столкнулись с тучным незнакомым мужчиной, медленно поднимавшим себя по ступеням; справа его сопровождал директор школы, чуть позади завуч и завхоз.
– Что, позвольте узнать, случилось? – удивленно спросил важный посетитель.
– Небольшое недоразумение, – начала было классная.
– Кто его? – спросил директор. – И за что?
