Текст книги "Щит героя"
Автор книги: Анатолий Маркуша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Когда-то в большую жизнь из похожего училища (называлось оно, правда, фабрично-заводским) вылетел мой незабвенный командир и друг Петелин. Теперь училище, если бы сохранилось, могло носить его имя. У входа поставили бы бронзовый бюст Пепе, и я бы рассказывал мальчишкам, что он был за человек – капитан Петелин...
Незаметно мысль соскальзывает от отца к сыну. Какие там новости у Игоря?
Ребята, что стоят рядом со мной, Игоревы одногодки, а насколько они кажутся взрослее, самостоятельнее. И тут дело не в ширине их плеч, не в номере башмаков, что они носят. Человек, умеющий своими руками проточить валик, заштукатурить стену, отковать, скажем, тракторную деталь, всегда отличается от своего сверстника, только лишь имеющего представление о том, как это делается.
Очень бы мне хотелось взять Игоря за руку, привести сюда, к этим стендам, к этим мальчишкам, и сказать ему... нет, говорить-то как раз ничего бы и не нужно. Привести и оставить его здесь.
Увы, так просто это не делается. Трансплантация – сложная и очень тонкая операция, чтобы она удалась, нужна прежде всего тканевая совместимость... иначе... иначе среда отторгнет пересаживаемый орган...
Спрашиваю у ребят: чья это работа – новые стенды?
Оказывается, придумали стенды мальчишки из группы мастера Григория Константиновича Андреади, а делали в изокружке. Имя Андреади мальчишки называют с гордостью. И странное дело, я испытываю, легкий укол ревности, хочется сказать: "Андреади – это, конечно, прекрасно, но Грачев такой шум на участке Ермолина устроил – будьте здоровы!" Конечно, я ничего не говорю. А только думаю: "Как же случилось: пришел я в училище наполовину из вежливости – невозможно было отказать Балыкову, – наполовину из любопытства и, сам не заметив, превратился в яростного болельщика, да к тому же и необъективного болельщика, Анатолия Михайловича Грачева?..
Как теперь справиться с "заказом" Балыкова? Тот, кто пишет, должен быть прежде всего безукоризненно честным, объективным, должен уметь подниматься над личными привязанностями и антипатиями..."
Откуда появился Балыков, я не заметил.
– Ну как, нравится? – спросил Николай Михайлович.
– Нравится, очень все по-деловому.
– Андреади вообще деловой. Годика через три-четыре поднаберется опыта, пожалуй, и Грачева вашего за пояс заткнет.
– Почему же Грачев – мой! По штатному расписанию Грачев скорее ваш.
– Шучу, не обижайтесь! Ко мне зайдете? Я тут кое-что приготовил. – И Николай Михайлович, взяв меня под руку, ведет в директорский кабинет.
Оказалось, Николай Михайлович приготовил мне сюрприз – две старые, изрядно потрепанные общие тетради в шершавых клеенчатых переплетах.
У тетрадей этих была своя история: в них Балыков заносил разные соображения, мысли, так или иначе связанные с работой. Тетради эти предназначались исключительно для собственного пользования, и Николай Михайлович никогда никому о них не рассказывал. И тем не менее ребята как-то пронюхали: директор что-то записывает в "секретные тетради".
"Секретные" – подействовало магически.
Короче говоря, тетради из директорского кабинета исчезли. Кто, когда и для чего их стянул, оставалось неизвестным. Начинать дознание, искать, выпытывать Балыков не стал. Чертыхнулся про себя и все старался забыть о пропаже.
И вот накануне тетради столь же таинственно, как исчезли, вернулись в запертый шкаф.
И еще записка была к ним приложена: "Извените, пожалуста. Думали это не то, а оказалось – работа. Читали. Даже можно сказать – интересно. Возвращаем. Все целиком и полностью ложим на место".
– Вот черти соленые! – не очень всерьез возмущался Балыков. – И как дознались, и как в закрытый шкаф проникли, ничего не могу понять. Но не в этом суть – поняли ведь, что это моя работа. И, видно, для них работа эта тоже небезразлична... Теперь и вас прошу – поинтересуйтесь. Может, пригодится. Если пожелаете воспользоваться чем, пользуйтесь на здоровье.
Признаюсь, первую тетрадь, исписанную рукой Балыкова, я открыл не без предубеждения. Однако очень скоро мои сомнения рассеялись.
"Исходная позиция всякого воспитателя, вступающего во взаимодействие с учеником, превосходно сформулирована Генрихом Гейне: "Каждый человек это мир, который с ним рождается и с ним умирает. Под каждой могильной плитой лежит всемирная история". Понятие среднестатистической единицы, вероятно, с достаточной достоверной точностью может быть применено к едоку, но неприложимо к воспитуемому.
Пример. Сколько неудачных подходов я совершил (хотя все подходы были правильными!) к Славе Лещинскому, пока совершенно случайно не встретил его на птичьем рынке. Стоило увидеть Славу в голубиных рядах, добавить ему недостававший трояк на какого-то совершенно особенного турмана, и этот своевольный, не совсем чистый на руку мальчишка сам принес и вложил мне в руки свою азартную, основательно подпорченную душу. Потом он говорил: "Вы мне п о в е р и л и! Вы меня не п о ж а л е л и!" А сколько теоретически безупречных "методик" к нему применяли, и все зря?.."
Понятия не имея о Славе Лещинском – Балыков никогда раньше даже вскользь не упоминал этого имени, – я сразу почувствовал в короткой записи и сюжет и характер действующих лиц и как-то очень по-новому воспринял самого Балыкова.
"Воспитание без определенного регламента, без каких-то строгих норм дисциплины – невозможное дело, – писал дальше Николай Михайлович. – Но не всякая дисциплина – благо, и тысячу раз прав Локк: "Род рабской дисциплины создает рабский характер".
Если человек с детства приучен все делать т о л ь к о по приказу, он помимо своей воли становится безразличным и к добру и к злу. И в конечном счете оказывается способным совершить любое преступление, лишь бы ему п р е д п и с а л и совершить..."
Разные записи сделаны в разное время. У каждой свой повод, но уже с первых страниц обнаруживается стремление вникнуть в суть воспитательного ремесла, подкрепить свои наблюдения, догадки силой авторитетов.
Балыков, токарь по профессии, ставший с годами инженером-механиком, день за днем старался и, вероятно, продолжает стараться приобрести образование воспитателя и педагога. В личном общении он казался мне куда больше практиком, а вот поди ж ты – тянет человека к обобщениям!
"Часто говорят: в условиях вашей системы подростки устают больше, чем в обычных школах. Или проще: ну куда спешить? Наработаются еще! За этими мимоходными словами серьезная и принципиальная проблема.
Устают или не устают наши мальчишки? Конечно, устают. Хорошо это или плохо? Сошлюсь на Сухомлинского, едва ли не лучшего педагога трех последних десятилетий: "Без усталости не может быть здоровья..."
И еще запись.
"Если ты хочешь из мальчишки, особенно подпорченного, берущего под сомнение все наши взрослые истины, не признающего авторитеты за одно то, что они не им выбраны, а ему навязаны, сделать человека, постарайся вселить в него гордость за труд, за ту работу, которую он делает.
Когда мои сопливые токаришки выточили полтора десятка затейливых волчков для подшефного детского садика к Первому мая и подарили их малышам, еще ничего не произошло. Но когда через несколько дней к нам пришла заведующая садиком, кстати молодая красивая женщина, пришла сказать спасибо и, между прочим, заметила: "Своими волчками вы, ребята, сделали то, чего мы, воспитатели, сделать не сумели – вот уже неделю малыши не плачут и играют не в летчиков, не в моряков, не в пожарников и милиционеров, а в вас, в токарей..." – вот тут кое-что и случилось! Никогда мне не забыть выражения гордости на лицах ребят. Они готовы были точить эти волчки день и ночь и раздавать их всем малышам на свете".
Казалось бы, в первую очередь Балыкова должны занимать пути овладения ремеслом, секреты профессии, техника безопасности: случилось с мальчишкой несчастье – мастеру тюрьма. Но нет, главная тема записок – ч е л о в е к и л ю д и, во всей неисчерпаемости ситуаций и вариантов.
"Прежде чем обвинять воспитанника во врожденной лени, спроси себя: а достаточно ли ты доверяешь ему? Если человеку шага не дают ступить без контроля, без проверки, без сомнения в его добросовестности, можно ли удивляться, что у нега исчезает всякая охота действовать по собственной инициативе? Был у меня в группе король лентяев – Гриша Блюмкин. Я поставил его бригадиром, взвалил ответственность за срочный заказ Химмашстроя, и стал Гриша человеком.
Потом меня спрашивали: как ты решился? Такому лентяю... и т. д.
Отвечать на подобные вопросы невозможно и вот, в частности, почему: когда слышишь хорошо "накатанные" слова: вся жизнь во всех ее проявлениях борьба, – делается вроде даже неловко... А жизнь действительно борьба, и здесь надо искать ответ на вопрос: "Как ты решился?" Бороться не рискуя нельзя, невозможно... это было бы противоестественно...
Жаль, что слишком частым, бездумным употреблением хороших и верных в первооснове слов: героизм, подвиг, мужество, честь, слава – мы стираем, растрачиваем суть этих понятий. А потом мучаемся: как сказать? как объяснить? как ответить?.."
Страницу за страницей переворачиваю я в балыковских тетрадях и где-то в глубине души чувствую угрызение совести: не слишком ли поспешно я оценил Николая Михайловича? Это наша почти всечеловеческая беда – спешить с оценками, да еще пользоваться при этом упрощенной пятибалльной системой: на троечку товарищ или на четверку, пожалуй, потянет... И как часто за пределами нашего внимания оказывается суть, скрытая не то что второстепенным, а десятистепенным внешним признаком...
"Есть такая очень старая пословица: "Учат слова, но увлекают примеры". Эту мудрость следовало бы, пожалуй, высечь над дверьми каждого училища, готовящего мастеров. Мне это пришло в голову после случая с Маковецким.
Стоит парень у станка и ничего не делает. Спрашиваю: "Ты чего?" – "Не хочу, – говорит, – работать". Я даже опешил. "Как так?" – "Не хочу – и все". Что делать? Ругать? Срамить? Наказывать (кстати, как?..)? И завязался у нас такой дурацкий разговор:
– Не можешь, так и скажи – не могу, – это я.
– Не хочу, – это он.
– Нет, не можешь.
– Не хочу.
– А так можешь? – в отчаянии спросил я, запустил станок и выполнил его работу за каких-нибудь две минуты. От злости лихо так получилось. Можешь?
И что-то в парне надломилось. Пустил станок. Выточил. Честно говоря, так себе, на тройку с минусом. Говорю:
– Виноват, ошибся я в тебе. Оказывается, когда ты захочешь, можешь. Но я все-таки лучше и быстрее сделал... Сшиб его с точки..."
И еще запись.
"Не так давно, всего каких-нибудь полвека назад, человек, однажды получивший профессию, как правило, вероятно, в девяти из десяти случаев, оказывался п р и г о в о р е н н ы м к своему ремеслу пожизненно. Если ты слесарь, то уж до пенсии или до смерти. Это положение изменилось и продолжает меняться – "уровень образования и профессиональной подготовки должен давать рабочему возможность менять профессию один или даже несколько раз в течение жизни". "Виновата" тут техническая революция!"
И совсем неожиданная лукавая запись в одну строку:
"Болтун не тот, кто говорит много, а тот, кто говорит попусту".
Вот какая странная беседа получилась у меня с Николаем Михайловичем слушал я его много часов подряд и в отличие от всех предшествовавших случаев не только не мог, но и не хотел возражать. Может быть, потому, что в записках для "себя" Балыков не придерживался своей излюбленной "тактики" – оставаться в любой миг готовым к выходу из атаки, к изменению курса? А может, потому, что записки эти были скорее записками м а с т е р а, чем заметками директора? Не знаю.
И еще раз процитирую Балыкова: "Не знать чего-то не стыдно, стыдно делать вид, что знаешь все".
Называть Андреади по имени и отчеству мне удавалось с трудом, был он мальчиковат, подвижен, стоял куда ближе к своим воспитанникам, чем к коллегам. Нам случалось несколько раз толковать о программах, о подопечных его ребятах, на отвлеченные темы. Что сказать? Андреади был независим в суждениях, остер на язык, порой бурно агрессивен в споре, ничего больше я не обнаружил.
Признаюсь, было полной неожиданностью, когда Гриша спросил:
– Это правда, что вы пишете книжку о нашем училище?
– Столько людей и так старательно толкают меня, что в конце концов я буду просто вынужден взяться за это.
Андреади широко, задорно улыбнулся и спросил:
– Скажите, а идей у вас хватает?
– Наверное, идеи лишними не бывают. Чем больше идей, тем лучше, шире выбор, большая возможность проникнуть вглубь...
– У меня есть кое-какие свободные соображения. Может, пригодятся? Хотите?
Суть первой идеи Андреади сводилась к тому, что ребят еще в первых классах школы портит и отвращает от учения существующая система отметок. Единицу, как правило, в школах не ставят, только в исключительных случах и больше в знак презрения: дескать, на тебе кол и знай, Ваня, что ты полный и безнадежный болван! Двойка не отметка, ее полагается возможно быстрее исправлять, заглаживать. Стало быть, остаются три градации знания: на тройку, на четверку и на пятерку. Троечник никого не радует, хотя формально тройка расшифровывается как удовлетворительно!
– И получается черт-те что: или – или. Это одна сторона дела, а другая: допустим, я учусь на все четверки. Прекрасно, да? А что все-таки выражают мои четверки? Вероятно, их суть надо понимать так: я х о р о ш о знаю все преподаваемые науки? Но разве это возможно, чтобы один и тот же человек знал о д и н а к о в о хорошо и биологию, и математику, и рисование, и так далее – до пения включительно? Чувствуете, тут в основе уже кроется какая-то липа. – Андреади говорил увлеченно и, хотя я не сделал ни одной попытки возразить ему, то и дело темпераментно восклицал: – Минуточку, минуточку! Выслушайте меня.
В конце концов он добрался до главного – надо заменить несовершенную систему оценок, "прекратить играть в это дурацкое пятибалльное лото" и перейти на стоочковую шкалу.
Ваня написал контрольную работу, в которой выполнил задание наполовину, вот и получи, Ваня, свои 50 единиц. И тебе, и учителю, и маме – всем совершенно ясно: тема тобой освоена на пятьдесят процентов. Набрал 80 – значит, почти все... и так далее, до сотни.
– Неужели хуже? – с задором спросил Андреади, закончив изложение первой идеи.
– В некоторых странах такой системой пользуются, – сказал я, насколько она совершеннее, сказать затрудняюсь, ведь определение "процента знаний" непростое дело и, к сожалению, далеко не точное. Но стремление ваше сделать систему отметок более убедительной, мне кажется, вполне заслуживает внимания...
– Отлично! – радостно выкрикнул Андреади, будто я был министром просвещения и завтра же мог осуществить его предложение. – Пойдем дальше! Вторая идея еще важнее.
Следующая идея Андреади касалась проблемы второгодничества. Гриша предлагает второгодничество по неуспеваемости отменить. Вот так, издать приказ и с первого сентября никого больше на второй год не оставлять.
– Что получится тогда? – рассуждал Андреади. – Заработал, допустим, третьеклассник Ваня по-теперешнему двойку за арифметику. Ничего. Ваню все равно переводят в четвертый класс. И дальше есть две возможности – или Ваня в четвертом классе исправляет свою плохую отметку, подтягивается, берется за ум, или хромает дальше. Худший вариант – продолжает отставать. Пусть! Его все равно переводят в пятый класс и далее. Что достигается таким путем? Во-первых, за время обучения в школе д о с т а т о ч н о т о ч н о выявляются склонности человека; во-вторых, у Вани не развивается психология второгодника – лоботряса и дубаря, он просто осознает – математика не его стихия, и в связи с этим выбирает себе соответствующее направление в жизни; в-третьих, общество экономит громадные деньги, экономит их дважды! Первый раз, когда не учит Ваню два года в одном и том же классе, и второй раз, когда автоматически закрывает ученику средней школы не соответствующие его возможностям дальнейшие дороги...
– А как быть с аттестатами?
– Так и быть – записывать, что есть. Не исправил до конца школы двойку по географии, записать. Это будет значить, что в географический вуз Ване хода нет. А на работу повара, слесаря пожалуйста, а, допустим, в почтовое ведомство атанде...
– Заманчиво, – говорю я, – но вы не боитесь, Гриша, что такой порядок может резко снизить уровень образования вообще?
– По-вашему, уровень образования определяется отметками? Да, судя по отметкам, мы все такие грамотные, дальше некуда, а остановите на улице сто человек подряд и спросите: "Чем знаменит, да вообще, кто такой Бальбоа?", сколько ответят – два или один!.. А между прочим, чем Бальбоа не Колумб! Не Чистые пруды, а как-никак Тихий океан открыл!
– Слушайте, Гриша, а почему бы вам публично не выступить, не внести предложение? – спрашиваю я.
– Мне? – В черных Гришиных глазах смятение. – Вы что, шутите?
– Почему?
– Мое дело учить пацанов. Этим я и занимаюсь. А тех, которые всюду лезут – в газету, в телевидение, я вообще не уважаю. За такого напишут и пусть все перепутают, а он все равно рад фамилию свою в газете увидеть.
– Но как на практике вы можете изменить систему отметок?
– Очень просто. Своим мальчишкам я оценок почти не выставляю. По месяцу, по два. Чего зря людей дергать, ярлыками обвешивать? Каждую работу разбираю, растолковываю, что хорошо сделано, что можно бы лучше, быстрее; отметки потом – для учета и порядка...
– Но другие преподаватели ставят же оценки вашим ребятам.
– И пусть! За тройки я никого не ругаю. Если двойка, учиняю допрос: чего не решил, на что не ответил, почему не выучил? Стараюсь доказать, для чего это надо знать, где оно может пригодиться... помаленьку довожу до сознания: не отметка – знание нужно. – Тут Андреади хитро щурит глаза и с удовольствием говорит: – Вот, между прочим, по наукам моя группа не первое место в училище занимает, но кто все литературные викторины выиграл? Кто лучшие альбомы по местам боевой славы составил? Кто новые стенды придумал? Мои ребятки. Почему?
– Наверное, вам удается организовать заинтересованность ребят.
– Как же! Просто так их не заинтересуешь... Просто так они будут с утра до ночи мячик гонять. Каждый день приходится повторять – ищите суть! Меня на педсоветах ругали, – не без гордости сообщает Андреади, – только я все равно при своем мнении остаюсь: пятерки и всякое оформление – это как шляпа, а знания – голова! Толковая башка раньше ли позже себя покажет, а шляпа... она шляпа и есть.
Чем дольше длится наше знакомство, тем симпатичнее делается мне Гриша Андреади. Почему? Он из тех людей, что стараются жить своим умом, как Пепе, как Грачев, как Валерий Васильевич Карич. Нет, они не всегда и не обязательно бывают правы, но что неизменно привлекает в них – они не равнодушны, они готовы рисковать ради дела, которому служат, они не боятся ответственности и не бегут от нее. Но этого мало: они готовы заниматься "не своим делом", если только от этого кому-нибудь может быть польза; они не замыкаются в своем ремесле – летном, слесарном или любом другом, они ищут себе применения в большой жизни, в открытом нашем мире и не за ради славы и почестей, а потому, что не могут существовать в ином масштабе.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
НЕПРИЯТНОСТИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Неожиданно, еще не было семи, позвонил Фунтовой:
– Валерий, это я – Олег. Не разбудил? Ты справочник просил по иномаркам, так вот: достал, правда, не в собственность, а на время. Я недалеко и могу закинуть.
– Спасибо, – сказал Карич, – заезжай, чаю дадим.
– Нет-нет, никаких чаев, дежурю. Заеду на одну минуту. Если кого в город подкинуть, могу...
Надо ли говорить, что появление двухцветной милицейской "Волги" не прошло мимо синюхинских глаз. Милиция! У подъезда Петелиных! Может, Гарька и не напрасно говорил!..
А когда минут через десять из дому вышли Ирина и Валерий Васильевич в сопровождении рослого капитана милиции и юркнули в оперативную машину, Варвара Филипповна едва не задохнулась от любопытства. Как была в домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, так и помчалась в петелинскую квартиру, на ходу придумывая повод для столь раннего визита. Двери открыла Галина Михайловна.
– Извини, Галочка, вчера еще собиралась забежать, да не успела...
– Заходите, Варвара Филипповна. Что-нибудь случилось?
"Это же надо! – подумала Синюхина. – Тут такое творится, девку потянули, мужика в милицию увезли, а ей хоть бы что!" Но сказала она совсем другое:
– Белла Борисовна очень недовольна нашими мальчиками, Галя, так, может, нам сходить в школу?
– Вы сейчас собираетесь идти, к первому уроку?
– Не знаю, можно и позже... хотела с тобой посоветоваться. – В это время из ванной вышел Игорь. – А, Игорек, доброе утро! А Иришка тоже встала?
– Ирина на работу уехала, – сказала Галина Михайловна.
– На р а б о т у? И Валерий Васильевич – на р а б о т у?
– И Валерий Васильевич...
– Эх, Галина, Галина, чего от подруги скрывать? Нехорошо!.. Я к тебе всем сердцем, всей душой, можно сказать, а ты? Разве Варвара хоть раз в жизни подвела тебя? А могла ведь! – Тут на глазах Синюхиной появились неподдельные слезы, и она, махнув рукой, поспешно ретировалась.
– С ума она, что ли, сошла? – входя в кухню и обращаясь не то к Игорю, не то рассуждая сама с собой, выговорила Галина Михайловна.
– Это я Гарьке натрубил, а он, конечно, ей, – расплылся в улыбке Игорь.
– Чего ты наболтал Гарьке?
И Игорь, торопливо дожевывая завтрак, поглядывая на часы – времени оставалось не так много, – передал матери свой разговор с Гарькой и импровизированный детектив, сочиненный под луной.
– Для чего это тебе понадобилось?! Ты представляешь, что она теперь плести будет?
– Ну и что? Пусть плетет. Шакалы воют, а караван идет! – не задумываясь, объявил Игорь и, схватив портфель, направился к двери.
– Довоспитывала тебя Ирина на собственную голову. – Но этих слов Игорь уже не услыхал, перепрыгивая через три ступеньки, он скатывался по лестнице во двор.
Галина Михайловна прибиралась в доме. Добралась до книжного шкафа и стала перетирать книги. И тут ей попал в руки старый альбом с фотографиями. Она не открывала его уже много лет. Теперь вот открыла и первое, что увидела, – Пепе с роскошным аккордеоном в руках. Вспомнилось: вскоре после войны экипаж Федора Ивановича Баракова (Пепе был у него тогда вторым пилотом), того самого Баракова, что недавно стал генерал-майором и дважды дедушкой, возвращался из командировки. Они отогнали в капитальный ремонт старенький Ли-2 и ехали домой поездом. В дороге их обокрали. Уцелел только аккордеон, Пепе был тогда в полосе увлечения музыкой и постоянно таскал его за собой. Бараков сказал:
– Придется, Петька, аккордеон продавать... Не подыхать же с голодухи?
– Да ты что! – возмутился Пепе. – Я тебя этим ящиком сто лет кормить могу!
И Пепе содрал засаленный аэрофлотовский китель с бортмеханика Асиновского. Рукава были ему коротки, китель выглядел на Пепе жалкой курточкой с чужого плеча, нацепил темные очки, растрепал волосы и пошел по вагонам.
– Сестрицы и братья, к вам обращаюсь я, бывший гордый сталинский сокол, а теперь инвалид, не откажите в трудовой копейке, не дайте пропасть защитнику нашего неба, чьи крылья подпалила жестокая война с беспощадным фашистским зверем... – И он пел, импровизируя на ходу:
От солнца в атаку тот "мессер" пошел,
поджег мои быстрые крылья,
и вспыхнул мотор, я глазами повел
дерется вокруг эскадрилья!
Прощайте, друзья, и мой полк боевой,
за Родину я погибаю.
Надежда одна – парашют за спиной,
кабину я с ним покидаю...
Он пел, наматывая строчку за строчкой, и, протягивая фуражку, шел по вагону нетвердым шагом.
И надо же было случиться: в последнем вагоне Пепе нарвался на начальника штаба – майора Усова. Сияя орденами, наутюженный, в форме с иголочки, рано поседевший майор смотрел на него пристально и осуждающе. Отступления не было. И Пепе остановился против начальника штаба и, придав голосу наивысшую выразительность, наполняя каждое слово сдержанным рыданием, произнес:
– И ты, поседевший в воздушных боях герой, не откажи в братской помощи товарищу по оружию. Три рубля тебя не разорят, а мне помогут добраться до дому и услыхать голоса обездоленных крошек, за которых не жалели мы ни живота своего, ни крови...
Майор Усов щедростью не отличался, но тут, видимо, чтобы не привлекать к себе внимания, брезгливо поджал губы и положил в фуражку трешник.
Потом, уже в части, разразился колоссальный скандал.
И замять дело стоило немалого труда. Пожалуй, если бы не активная поддержка Баракова, пользовавшегося уже в ту пору авторитетом, трудно сказать, чем бы все кончилось.
Галина Михайловна смотрела на старую фотографию и думала: "Ох, и многое все-таки у Игоря от отца, но почему не лучшее?"
Игорь подсел на кровать к Ирине и осторожно начал:
– Ты спишь, Ир? Ну, я же вижу – не спишь. Ты обиделась? А чего я такого сказал? И вообще, Варвара Филипповна и без меня может что угодно наврать. Зато ты только подумай, сколько у нее сегодня крови попортилось?! Гарька говорил – она даже капли принимала! Ир, ну Ир...
– Чего ты хочешь? Поздно, спать надо.
– Ладно, сейчас лягу, только ты скажи – злишься?
– Чего на тебя, дурака, злиться, когда ты простых вещей не понимаешь.
– Зато я теперь сложные понимаю! Знаешь, как меня Танька с Вадимом натаскали. Вчера физичка спрашивала, так у нее глазищи во как вылезли. "Чего ж ты, Петелин, – говорит, – раньше прикидывался?" Ну я ей сказал, что раньше на меня осложнение действовало, после менингита, а теперь прошло, от уколов и от витаминов. И еще я ей сказал, что, когда на меня кричат, я ничего не понимаю, а когда со мной хорошо обращаются, тогда пожалуйста.
– И она поверила?
– А что? Поверила. Я же правильно ей отвечал и задачу решил. Ир, а если я тебя попрошу об одном деле, ты можешь не спрашивать, зачем?
– Не спрашивать могу, исполнить – не знаю, смотря какое дело.
– Ничего такого не думай, потом я все расскажу, честно.
– Чего тебе?
– Семь рублей можешь дать?
– Подумаю.
Утром Игорь обнаружил около своей кровати очередную записку: "...человеку свойственно мыслить разумно, а поступать неразумно". Анатоль Франс.
Рядом с запиской лежали семь рублей. Игорь собрался как по тревоге и мигом очутился во дворе. Быстро дошел до гаража и, запихав портфель в щель между задней стенкой и забором, выкатился на улицу.
Все было рассчитано: на автобусе до станции, на электричке до Москвы, с вокзала на вокзал на метро, и до пункта, где находилось суворовское училище, снова на электричке. В один конец четыре часа, на возвращение четыре, два часа на разведку, два на всякий случай... К вечеру он вернется.
Но не все пошло гладко: он опоздал на первую электричку. В пункт назначения прибыл не через четыре, а через пять с половиной часов. Тут выяснилось, что училище на другом конце города, добираться туда не так просто. Но он все-таки разыскал проходную и доложил дежурному старшине:
– Товарищ старшина, я от генерал-майора Баракова, к начальнику училища, по личному делу...
Старшина подозрительно покосился на него и спросил:
– По своему личному делу или по личному делу генерал-майора?
– Генерал-майора, – не моргнув глазом, ответил Игорь.
– Та-ак... Родственник генералу будешь или знакомый?
– Мой отец служил с генерал-майором Бараковым, летал с ним на фронте...
– Та-ак... Доложим. – И старшина, покрутив ручку полевого телефона, сказал кому-то невидимому: – Товарищ подполковник, тут к начальнику училища товарищ просится от генерал-майора Баракова, говорит, по личному делу. Какие документы, пацан. Слушаюсь, слушаюсь... Так точно.
– Если насчет приема в училище, то подполковник велели передать: генерал-лейтенант Усов этими вопросами не занимается, надо в районный военкомат обращаться, – сказал старшина, – а если по другому вопросу, пройти можно, но придется подождать.
Игорь прождал с полчаса, а потом по указанию старшины прошел на территорию училища, миновал просторный сад, вознесенный на бетонный постамент танк Т-34, поднялся по устланной ковровой дорожкой широкой лестнице и очутился перед высоченными белыми дверьми. Здесь ему пришлось подождать еще около часа. Наконец двери распахнулись, и из кабинета начальника училища вышла большая группа офицеров. А спустя несколько минут позвали Игоря.
На стене, расположенной против двери, он увидел огромный, в рост, портрет Суворова. Генералиссимус смотрел вдаль, и в лице его светились ум и насмешливое лукавство. Игорь даже оробел немного. Но, взяв себя в руки, смело приблизился к столу, скользнул взглядом по погону пожилого генерала и доложил:
– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться по личному делу?
– Вы от Баракова? – спросил Усов и внимательно посмотрел на Игоря. Давненько мы не виделись с Федором Ивановичем. Как он поживает?
– Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, хорошо поживает. Второй внук у него родился. Сам еще летает...
– Приятно слышать. А вы ему кто?
– Сын Героя Советского Союза, летчика-испытателя Петелина.
– Каждый мужчина – сын своего отца, – тусклым, недружелюбным голосом сказал генерал. – Зовут вас как?
– Игорь.
– Игорь Петрович Петелин, стало быть? Не удивляйтесь, знавал я вашего отца. Превосходный был пилот, отчаянной смелости человек, – странно, в этих, несомненно, хороших словах Игорь явственно расслышал осуждающие нотки.
– Чем могу быть полезен? – спросил генерал-лейтенант, спокойно и внимательно глядя в глаза Игорю.
– Я заканчиваю восьмой класс и хотел бы знать, какие у меня шансы на зачисление в ваше училище?
– Та-ак. Значит, имеете наследственную склонность к мистификациям и обману?
– Что? – не понял Игорь.
– Дежурному сказали, что приехали не по вопросу приема в училище. Нехорошо. Офицер должен быть правдив!
– Виноват, товарищ генерал-лейтенант, но...
– Виноваты, виноваты, и никаких "но" быть не может. Какие у вас успехи в школе, только честно?
– Средние.
– Следует понимать, что учитесь вы на три с плюсом?
– Приблизительно так, товарищ генерал-лейтенант...
– Семейные обстоятельства, позвольте спросить, какие?
– Мама, сестра, у мамы муж...
– Отца своего помните?
– Помню.
– Я тоже его помню. Хорошо помню. В давние времена состоял начальником штаба части, где после войны проходил службу капитан Петелин. Встречались. Превосходным пилотом был Петр Максимович, отчаянным... Генерал встал и, заканчивая разговор, сказал: – Порядок поступления общий – заявление от родителей, личное заявление, свидетельство о рождении – все подадите в районный военный комиссариат, пройдете медицинскую комиссию. Ну а шансы? Шансы у вас минимальные, мой друг. Успехи оставляют желать лучшего, а то, что вы сын Героя Советского Союза, о чем нескромно упомянули в первых же словах нашей беседы, это ничего прибавить не может. Не смею задерживать...
