Текст книги "Первым делом самолёты. Семейный альбом"

Автор книги: Анатолий Маркуша

Жанр:

Советская классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Будем считать установленным фактом: работа летчи-ка-испытателя – рискованная работа. Утверждение это не требует дополнительных доказательств и леденящих душу примеров.

Помню, как чествовали Анохина по случаю "круглой даты", скорее всего, это было пятидесятилетие. В Доме авиации собралось сотни две человек. Как в таких случаях полагается, говорили заздравные речи, желая юбиляру здоровья, успехов, новых выдающихся достижений. Признаюсь, я не люблю подобных церемоний и, может быть, поэтому передаю обстановку чествования несколько предвзято. Извините.

Одно выступление, однако, мне не только запомнилось, но и понравилось. На трибуну вышел товарищ Анохина, держа в руках большой нескладный сверток. Хитровато поглядев в зал, он начал медленно сдирать газету за газетой, в которые был обернут его подарок. В зале сделалось шумновато, флюиды нетерпения ощутились вполне явственно. Наконец на пол упала последняя газета, и все увидели здоровеннейшего резного орла, широко раскинувшего свои деревянные крылья. Публика засмеялась, аплодируя, а старый друг сказал:

– Сережа, если ты не научишь его летать по-челове-чески, так ведь никто не научит. – Помолчал и добавил: – Летай долго, Сережа.

И еще запомнилось. Вот уже были произнесены все речи, все адреса и памятные подарки вручены, со своего места поднялся сам Анохин и пошел не к трибуне, а в публику. Он остановился перед седой женщиной, поклонился ей почтительно, как-то по-крестьянски и сказал:

– Спасибо, мама... И всем, кто пришел, большое спасибо.

Он пролетал долго, пролетал так, как дай бог пролетать каждому. Мне всегда хотелось понять, да и сегодня все еще хочется, почему Анохину удавалось почти невозможное, что хранило этого невероятно удачливого человека в самых немыслимых обстоятельствах? И может, подробное, очень доскональное описание всего лишь одного анохин-ского взлета поможет вам приблизиться к ответу на это мое "почему".

Если память не изменяет, он вырулил тогда на сухов-

Сергей Анохин

ском истребителе. Опробовал еще раз двигатель и запросил разрешение на взлет. Набирая обороты, взвыла турбина, машина стронулась с места и, увеличивая скорость, побежала вдоль бетона. Когда самолет бежит по земле, его крылья обтекает встречный поток воздуха, и крылья начинают работать, – чем стремительнее набегает на крыло воздух, тем значительнее делается подъемная сила. Крылья напрягаются, силятся оторвать машину от тверди, вывесить ее, преодолеть силу земного притяжения. Идет борьба. И в этой схватке наступает одно крохотное, быстротечное мгновение, когда стойки шасси делаются как бы длиннее, еще чуть– и вес самолета уравновесится величиной подъемной силы, колеса перестанут нести на себе тяжесть машины... А в этот миг Анохин переводит кран уборки шасси в положение "убрано", стойки будто подламываются, и колеса, кажется, брезгливо оттолкнувшись от бетона, уползают в купола на фюзеляже. Скорость нарастает еще стремительнее, зазор между самолетом и летным полем сохраняется ничтожным, пока Сергей Николаевич не ставит машину в зенит и не уходит с аэродрома безукоризненной свечой.

Так, во всяком случае на моих глазах, взлетал только Анохин. Примите во внимание, он взлетал на опытной машине, совершая на ней всего второй-третий полет. Не стану утверждать, будто никто на свете не способен был повторить такое, если Удет подхватывал носовой платок с летного поля приделанным к крылу крючком, если Анисимов производил приземление с переворота, если Голофастов штопорил на "Аэрокобре" так, что после вывода до земли оставалось – ноль целых метра, то такое утверждение могло бы кого-то обидеть, набросить тень на побратимов Анохина, а это, как, я надеюсь, вы понимаете, не входит в мои намерения.

Взлет, что я старался описать для вас с возможной точностью, многое объясняет. Летные испытания требуют не присутствия летчика в полете, не простого отличного его владения машиной, которую он экзаменует, а слияния человека с вроде бы бездушным летательным аппаратом. Утверждаю: бездушных самолетов не бывает. У каждой машины свой характер, свой норов, свое особое "я". Так вот, у летчика-испытателя Анохина был несравненный талант ощущать это "я" машины, не ломать характер самолета, а находить его понимание.

Однажды в чисто авиационной компании, где все знали друг друга, где кое-кто делал хорошую мину при неважнецкой игре, где из отношений не исключалась за-

висть– в конце концов, испытатели не боги, – я высказал о Сергее Николаевиче примерно то, что теперь написал. И тогда старый, седеющий воздушный волк изрек:

– Э-э, Толище, это уж слишком. Анохин – твоя слабость.

Не хочу скрывать. Слабость. Я очень любил его, мысленно прощал многие его недостатки, закрывал глаза на его несовершенства и всячески восхищался его достоинствами. Именно так.

Наша последняя встреча прошла в моем доме, в пору дня Анохина не лучшую. После смерти Сергея Павловича Королева, очень Анохина поддерживавшего и уважавшего, Сергея Николаевича от космических тренировок отстранили. Доводы выглядели вполне благовидно: не те уже годы, чтобы штурмовать космос, да и поберечь надо такого человека. Анохин тосковал. Это невозможно было не почувствовать с первого взгляда. К нам он забежал, что называется, на огонек. Разговор пошел довольно пестрый. Помнится, несклонная к снисходительности в оценках людей, моя жена сказала что-то весьма решительное о нашем коллеге испытателе. Сергей Николаевич поморщился, но спорить не стал, а, сделав деликатную паузу, стал характеризовать своих товарищей летчиков-испытателей. Боже мой, как это было неожиданно и поучительно! Ни об одном он не сказал ни единого худого слова. Точно, коротко, предметно представлял Анохин сильные, самые сильные, невероятно сильные стороны тех, с кем его сводила авиационная судьба. Попытка моей жены настоять – но ведь у любого человека есть и минусы? – успеха не имела: Сергей Николаевич упорно оставлял все, что могло быть помечено знаком минус, внутри скобок, вынося на первый план заслуги, сильные стороны, положительные качества, оригинальные особенности каждого, о ком только заходила речь.

И еще запомнилось – он ни словечком не коснулся своих неудач, хотя отстранение от тренировок, лишение надежды слетать в космос переживал сильно. В тот вечер мы пили не только чай, что, впрочем, совершенно не мешало

ему сохранять нить в разговоре, не уступая, когда мы пытались гнуть свое. Неожиданно он сказал:

– Вот бы в Бермудский треугольник слетать...

В ту пору как раз много писалось о тайнах этого загадочного района земли, о бесчисленных кораблекрушениях, о пропавших в нем самолетах.

– Слетать – и что? – спросил я, стараясь понять, чего ему там может быть надо.

– Неизвестное всегда казалось мне интересным. Представь – никто ничего не знает, а ты узнаешь...

И мне вспомнилось, как однажды, рассказывая мне о своем детстве, Сергей Николаевич с усмешкой поведал такой эпизод: ночью, зависнув под мостом, раскачиваясь на руках, он перебирался через речку. Для чего? Тренировал в себе смелость.

Услыхав о Бермудском треугольнике, подумал: в нем еще живет детство. И на чествовании в Доме авиации он обратился к старушке матери совсем по-ребячьи: мама.

Как самонадеянны и глупы мы бываем, маскируя наши чувства. Кто придумал: истинные мужчины не плачут? Истинные мужчины тверды и сдержанны, они умеют прятать свои чувства. А я вот не хочу! Не верю в мудрость сухарей. И не вижу причин скрывать – я очень любил Анохина.

И всем говорю: это грех – не любить летчиков.

Пожалуйста, не удивляйтесь – у моего повествования нет конца! У семейного альбома при жизни его хозяина и не может быть последнего листочка. Пока длятся встречи и дружеское общение, пока не погасло любопытство, альбому полниться, охватывая круг новых лиц.

В самом начале я просил не спрашивать, почему в альбоме нет того или иного вполне заслуживающего внимания лица, надеюсь, я могу теперь не извиняться за отсутствующих, многие из которых наверняка достойны занять почетное место в вашем собрании.

Как вам идея – продолжить мой альбом?

Если здание вырастает из кирпичиков, то история

складывается из памяти о тех, кто был, кто любил, ненавидел, рисковал, побеждал, ошибался, жертвовал собой, верил и надеялся. Согласны?

Впервые сложив стопкой двадцать пять портретов, определивших потом лицо этой книги, взглянув на них купно , я подумал: как же многое объединяет этих людей столь разных судеб, живших не в одно время, не в общих границах, говоривших на непохожих языках, принадлежавших к разным сословиям, опутанным своими условностями и

предрассудками. И все равно – они едины. Их сводит – боюсь, это прозвучит выспренно, но ведь понятие "небо" имеет и вполне будничный смысл ... так вот, их сводит небо – место работы всех авиаторов. Трудной работы повышенного риска: взлетев, на обочину не съедешь и, задрав капот, в моторе не подкопаешься. Когда стрелочка указателя скорости подбирается к отметке 1000 – я это испытал на собственной шкуре, – а высоты всего ничего, с десяток метров, земля утрачивает лицо, угрожающе мелькая пестрой подмалевкой, лишает тебя всякой возможности расслабиться. И не дай бог тут нарушить главное правило авиации: приняв однажды решение, даже худшее из возможных, не изменяй его...

И высота – фактор особенный. Повторяю: перешагнув тысяч одиннадцать метров, дыша с помощью обледеневающей кислородной маски в открытой кабине, никто не склочничает, не сочиняет анонимок. Высота делает человека лучше.

А еще скажу: каждый полет имеет непременно точную цель и всякое действие в полете – ясный смысл. Вот ради этого стоит терпеть и тупость, и перестраховку, вынуждающих летчика рисовать пропасть бумаг, которые востребует начальство, если ты не вернешься из полета. "Вот,– козырнет небольшой начальник начальнику, что выше, – мы его готовили в строгом соответствии с наставлениями, инструкциями и вашими ценными указаниями... Нарушил... Сам и виноват..."

Но и это не главное затруднение в нашем ремесле. Первые десять типов самолетов можно освоить за счет школьного запаса информации, а дальше – гонись и гонись за новизной.

Я застал время, когда все летали без радио. Земля командовала небом с помощью сигнальных ракет и полотнищ попхем (вы и слова такого, уверен, не слыхивали). У этого полотнища отворачивались клапаны, они образовывали причудливые фигуры – каждая соответствовала определенной команде...

Помню и первые авиагоризонты. Мы их сильно опасались – верить не верить?

Мне досталось убирать шасси ручной лебедкой, всякий раз опасаясь, как бы трос не соскочил с капризного барабана, как бы не сунуться мордой в землю – убирать колеса низко считалось особым шиком.

Наверное, я говорю не совсем то, что следовало бы сказать во славу ремесла, но не могу иначе: летание не терпит наималейшего обмана.

Оторвавшись от земли, ты творишь правду: обманом не пробить облаков, не перешагнуть через горную вершину, не опоясать земной шар в беспосадочном полете.

Вот, собственно, и все, о чем я хотел поведать моим семейным альбомом тем, кто идет нас менять.

И очень советую каждому коллеге, заведите свой личный, персональный альбом, собирайте в нем судьбы, достойные на ваш взгляд, памяти и подражания. Перелистывая страницы такого альбома, человек, сам того не замечая, очищается от многого, что ему мешает набирать высоту.

Конечно, жить надо по совести, но вот беда – свою совесть бывает не так трудно уговорить, поэтому не лучше ли контролировать себя, свои поступки и мысли по избранному вами кумиру, герою, если угодно – эталону? В делах житейских я постоянно спрашиваю, а как повела бы в соответствующей ситуации моя мама; в делах профессиональных – ориентируюсь на Валерия Павловича Чкалова.