Текст книги "Легенда"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

АНАТОЛИЙ КУЗНЕЦОВ
Продолжение легенды

Записки молодого человека

Первая тетрадь

В ДОРОГЕ

Кто изобрел слово «зрелость»? Кому пришло в голову выдавать удостоверения о зрелости наивным ребятам после школы? Как будто можно бумажкой в один день перевернуть жизнь!

Я окончил десятый класс, но никогда в жизни не чувствовал себя таким растерянным. Таким беспомощным. Щенком.

Об этом я не скажу никому. Напишу в дневнике, потому что мне трудно и страшно. Нам десять лет говорили, что перед нами открыты все пути. И вот, оказывается, они передо мной закрыты.

Зачем было готовить нас к легкой жизни?

Мы привыкли думать, что «молодым везде у нас дорога», а в семнадцать лет я вдруг увидел, что упомянутая дорога одна: на завод, в работяги, в мазут!

Я ненавидел немецкий и тригонометрию. Так что же, я должен был зубрить или изворачиваться, готовить шпаргалки? Я не стал зубрить. По истории срезался случайно. И вот я, с тремя тройками в аттестате, получаю любезное приглашение на целину или в чистильщики. Куда, дурак, лезешь в институт? Брысь под лавку!

Как тяжело! Что же будет? Что будет? Я очутился где-то в поле, в темноте, среди дождя, огонька не видно, с удостоверением о «зрелости». Это я вступаю в жизнь. Что делать? Что делать?

Виктор подал заявление в Политехнический, на что-то надеется, сидит зубрит тригонометрию. По-моему, надо смотреть правде в глаза: все равно с его знаниями он не пройдет. Вот Юна пройдет. Я уверен. Поняв это, я понял и то, что нам с ней не по пути.

В СУТКАХ ДВАДЦАТЬ ТРИ ЧАСА

В нашем отделении общего вагона едут шесть человек. Это хорошо: едут и по семь и по восемь. Каждые сутки неизвестно куда пропадает час. Мы движемся на восток, навстречу солнцу.

Железные дороги работают по московскому времени, и у пассажиров-москвичей долго еще путаница с часами.

– Вы уже ложитесь? Который час?

– Двенадцать ночи.

– Что вы! Это по какому?

– По местному.

– А! Ну, тогда будем садиться ужинать. Мы еще живем по московскому.

Проводник у нас крикливый, рыжий, безалаберный – дядя Костя. Ни минуты он не сидит спокойно: ходит, орет, охотно присаживается к столикам и все стреляет, стреляет своими бесцветными цепкими глазами. У него есть ручные медные часы величиной чуть ли не с будильник. Идут они так, словно внутри по звонким наковаленкам тюкают медные молоточки. Дядя Костя очень гордится ими, презирает все остальные и охотно дает «послушать ход» всем желающим.

– Что у вас за часы? Это разве часы? Да мне их даром давай – не возьму! Вот послушайте мои, девятикамневые. Хронометр!

По этому хронометру мы и ориентируемся.

Дядя Костя не признает никаких временных поясов, кроме железнодорожного. Но под общим давлением он все же вынужден был сознаться, что, приезжая домой, во Владивосток, переставляет стрелки на семь часов вперед и несколько дней «отгула» живет, как все добрые люди, по домашнему времени и даже форму не носит. Когда-то, принципа ради, пробовал и дома жить по «единому» времени, но оказалось все же очень неудобно ложиться спать, когда все вставали. И, кроме того, во Владивостоке пивные закрываются, если судить по московскому времени, в четыре часа дня.

Впрочем, уступка эта законам природы несущественна, так как дома дядя Костя бывает очень мало. Привез получку, погостил, сына за двойку выпорол – и снова на полмесяца поезд, стрелки на семь часов назад, снова дорога…

Пятеро моих соседей не такие, как я. Они вербованные. Я еще совершенно наивный и глупый. Слышал о пунктах «организованного набора рабочих», видел объявления, но не понимал, какое они имеют отношение ко мне. Не знал, что незачем на свой счет брать билет, ехать в неизвестность. Всюду есть уполномоченные, с которыми заключаешь договор на три года, тебе выдаются подъемные, суточные, проезд бесплатный. В Сибирь и на целину к тому же набор идет и через райкомы комсомола…

В нашем поезде Москва-Владивосток размещено сто таких «вербованных» ребят; я, сто первый, еду на свой собственный счет. Правда, у меня есть одно существенное преимущество: я не связан всякими договорными обязательствами и могу в любой день совершенно спокойно удрать.

До Иркутска ехать пять суток. Хорошие вагоны – цельнометаллические, удобные, с зеркалами и «принудительной вентиляцией». Когда я спросил, что означает такая надпись на табличке, дядя Костя объяснил: «Хочешь не хочешь, а вентилируйся». И все же болтаться пять суток в этой тесной клетке невыносимо скучно, душно, и «вентилироваться» мы хотим все время. Я уже сказал, что наш вагон общий, по железнодорожной терминологии – «веселый». На каждой стоянке его осаждают бабы с узлами и ребятишками, какие-то переселенцы, торговки. Пассажиры всё ближние, постоянно меняются. Проходы забиты вещами. Нужно иметь энергию и глотку дяди Кости, чтобы управлять этой ярмаркой орущих, толкающихся несметных пассажиров: одни садятся, другие сходят, тот без билета, тот перепился, та стирает пеленки в уборной и собрала у двери грозную очередь…

Наши развлечения? У Лешки есть замусоленные, чуть живые карты, и мы часами дуемся вшестером в дурака.

Глухонемая тетка продавала по вагону самодельные открытки. Она предлагала их из-под полы и только мужчинам. Из соседнего купе заглянула бабка и тоже хотела посмотреть. Ух, как зарычала на нее глухонемая – дескать, не суй нос не в свое дело! Потому что на открытках полуголые женщины, какие-то не наши, иностранные типы, в картинных позах и с подписями: «Жди миня, и я вернус и как солнце появлюс», «Верность и любовь я свято бирегу».

И тогда меня стала мучить тоска.

Юна, наверно, уже ходит на консультации. Скоро у нее экзамены. А что ждет меня?

Наш вагон общий, по железнодорожной терминологии – «веселый»

До сих пор не понимаю, как я отважился вот так сесть в поезд, выехать, не имея знакомых, не имея понятия, что я буду делать в Сибири и нужен ли я вообще кому-нибудь. Может, я сделал это потому, что плакала мать и умоляла устроиться рабочим в артели детских игрушек: «Как раз требуются, а это и близко и удобно. Будешь работать, как все люди».

Как все люди? Это значит: приносить домой получку, ходить по субботам в кино, а по воскресеньям играть во дворе в домино или строить клетушку для поросенка и наконец жениться, по возможности на портнихе. В шестом классе мы мечтали о дальних морях…

Юна! Юнка… А что я могу сказать?

Поезд идет так быстро, так трясет, что писать почти невозможно.

ИЗ СЕДИНЫ МИНУВШИХ ДНЕЙ

Нас было трое: Саша, Виктор и я.

В школе нас называли «три мушкетера» и «три

танкиста», но последнее мы отвергали, потому что

только Виктор с первого класса рисовал в тетрадках

танки. Саша рисовал самолеты, а я – корабли.

Если один из нас «заболевал» чем-то, остальные

следовали за ним. Отец подарил Вите фотоаппарат, и

мы все трое стали фотографами. Саша смастерил детек-

торный приемник – и наши карманы наполнились

лампами, конденсаторами и проводами. Я завел кро-

ликов – и в один прекрасный день Витькина мама об-

наружила под роялем капусту, траву и крольчат в ко-

робке из-под радиолы, за что Витьке тогда влетело

ой-ой!

Витька смотрел кино «Молодая гвардия» шесть раз,

я – девять, Сашка – пятнадцать. До восьмого класса

мы были грозой девчонок, а в девятом все трое влюби-

8

лись в Юнку. На почве ревности между Виктором и

Сашей произошла драка – и с этого времени наша

дружба стала меркнуть.

Нет, дело тут было не в Юнке, а в чем-то другом.

Например, комсомол.

Мы вступали в комсомол вместе, все трое волнова-

лись ужасно, и Витька заявил, что это первый наш по-

настоящему важный шаг: будучи комсомольцем, в

жизни теперь легче продвинешься и большего достиг-

нешь, чем какой-то «несоюзный». С этого все и нача-

лось. Что значит продвинуться? И во имя чего вообще

существуем мы? Мы спорили вечера напролет, забыв

об уроках.

Сашка говорил, что, если понадобится быть таким,

как Александр Матросов, он будет им, потому что сло-

во «родина» для него святое слово. Витька ехидно спро-

сил: а когда же родина даст ему новую квартиру? По-

тому что Сашка с отцом жили в старом, готовом зава-

литься доме, в тесной комнатушке с прогнившим по-

лом. Им все обещали, обещали – и не переселяли.

Саша был самый высокий из нас, несуразный, рань-

ше всех начал говорить баском; в поступках своих —

очень прямолинейный. Задумав что-то, он долбил до

конца, пока не добивался своего. Это он, единственный

из нас, стал фотографировать с профессиональным уме-

нием; стал коротковолновиком и получал открытки от

радиолюбителей со всего света. Его отец работал на

Тормозном заводе, и Саша часто ходил к нему вытачи-

вать нужные детали, сам сделал себе тиски и оборудо-

вал в кладовке мастерскую.

Туда к нему всегда приятно было зайти: в тесной

клетушке под лестницей, в полутьме,– вороха желез-

ных пластинок, гайки, провода, запах кислоты, распо-

трошенный соседский приемник на верстаке, остано-

вившиеся часы с кукушкой, линза для телевизора,

9

опилки… Сесть и повернуться негде,– а в крохотное

оконце виден кусочек неба и соседний брандмауэр с

голубями.

Тут мы и собирались для споров. У меня негде бы-

ло. У родителей Виктора хоть и была большая кварти-

ра, и дача за городом, и они отвели Витьке даже от-

дельный «кабинет», но там почему-то нам бывало не-

уютно. А здесь мы могли кричать, не стесняясь, спо-

рить до хрипоты; Сашка одновременно мастерил, в

остервенении паял не то, что нужно и не туда, швырял

паяльник и махал кулаками.

Он больше брал чувством и ругался. Витька дони-

мал его жизненными примерами и доводами. Я пооче-

редно становился на ту или другую сторону.

Витька стал называть Сашку «патриот без шта-

нов»; тот отвечал более зло: «крыса без родины».

А после того как Витька очень нехорошо, цинично

отозвался о Юне и Саша разбил о его голову драгоцен-

ную телевизорную линзу, они открыто возненавидели

друг друга и при встречах только тем и занимались,

что кололи один другого едкими насмешками.

Мы с Витькой увлеклись коллекционированием ста-

рых монет – Саша к нам не примкнул. У него завелись

новые друзья, из заводских ребят. Саша и меня не звал

к себе. Может, потому, что перед экзаменами вообще

некогда было заниматься посторонними делами.

Мы с Витькой целые дни проводили в его «кабине-

те», гоняли друг друга по физике и химии. Однажды

решили отдохнуть, пошли в шашлычную, как вполне

взрослые люди, и Витька научил меня делать «ершик»

из пива, вина и водки; и мы вообразили, что пьем кок-

тейль. Мы опьянели так, что нас с позором вывели; по-

том мы долго искали Юнкин дом, чтобы засвидетель-

ствовать ей свое почтение; прошли мимо несколько

раз, но, к счастью, не нашли, а зато очутились каким-

10

то образом в Витькином «кабинете», где и проспали на

ковре до утра. Дома мать встретила меня слезами, она

уже звонила в милицию…

…Нет, все это прошлое. И нечего перебирать. С Саш-

кой наши пути окончательно разошлись; я даже не

знаю, собирается ли он куда-нибудь поступать. Витька

перебрался за город, готовится к экзаменам; я уехал,

не повидавшись с ним. В день отъезда получил от него

письмо, которое я перечитываю, лежа на третьей полке

поезда Москва—Владивосток,– вот и все, что осталось

у меня от прошлого.

ПИСЬМО ОТ ВИКТОРА

Милый Толька!

Не представляешь ты себе, как мне тут невесело.

Синусы не лезут в голову. Вокруг – стильные ребята,

девчонки в штанах гоняют по улице на велосипедах,

играют в волейбол, танцуют по вечерам под магнито-

фон – словом, развлекаются напропалую. Среди них я

один, как идиот, сижу и зубрю котангенсы, вызывая

насмешки.

Кому это надо? Почему моя судьба зависит от этих

проклятых котангенсов, которые я предпочел бы век не

видеть и не знать – и прожил бы без них хорошо? Все-

му виной наше увлечение радио – папахен вообразил,

что это мое призвание, и усиленно толкает меня в По-

литехнический, на радиофак. Но, честно говоря, я сам

не знаю, чего я хочу и в чем мое призвание. Ладно.

Папахен настаивает на Политехническом – иду. Если

бы он настаивал на Архитектурном – тоже пошел бы…

Скверная история.

Но, послушай, ведь ты тоже неправ, начисто отка-

11

зываясь от борьбы. Это же паника! Это еще хуже, чем

мое «не знаю, чего хочу». Ну и что же? У меня тоже

три тройки в аттестате и куда меньше пятерок – что

это решает?

Твоя (прости) трусливая затея бежать куда глаза

глядят меня не привлекает. Я много думал над этим.

Пришел к выводу, что сдаваться нельзя. Слушай,

Толька, давай лучше вместе поступать в Политехниче-

ский! Ты ведь тоже увлекался приемниками. Вдвоем ве-

селее – смотришь, еще и вытянем там друг друга,

шпаргаленции заготовим, то да се. Надо бороться! Надо

верить!

Понимаешь, в жизни выживают только наиболее

приспособленные. Да, надо смело идти напролом! Но

если не получается напролом – перестраиваться, при-

спосабливаться, но идти любой ценой. Слышишь, лю-

бой ценой! Это единственное, что я знаю и во что я верю

по-настоящему.

Толик, ни с кем я так не откровенен, как с тобой.

Был еще Сашка, но то – дело прошлое. И мне сейчас

особенно не хватает твоих вопросов, твоих тревожных

метаний.

Не с кем и поговорить. Наш дачный поселок состоит

из такой, скажу тебе, обывательщины – как на подбор!

Наверно, он составлялся по принципу «рыбак рыбака

видит издалека». На кого ни посмотри – самодоволь-

ные рожи, собственники, циники. И дети их такие же.

Хозяин роскошной дачи справа – заведующий ка-

кой-то закусочной «точкой». Еще более роскошная, ди-

кая и безвкусная дача слева принадлежит заведующе-

му отделом снабжения какого-то треста. А на краю

поселка – смех!– новенькая дачка, построенная —

кем бы, ты думал? Нищим, что ходил по электричкам

со слепой женой: «Граждане, перед вами два инвалида.

Во время войны я… и т. д. Подайте на пропитание».

12

Это не с тобой мы ехали как-то и подали ему «на про-

питание» ?

Толик, приезжай ко мне. Поговорим, подумаем, бу-

дем готовиться к экзаменам. Расскажешь мне, как по-

живает Юнка. Приезжай!

Крепко жму твою лапу. Жду!

ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА И КАЗЕННЫЙ ДОМ

Но Сибири почему-то нет. Все те же пейзажи за ок-

нами: поля, леса, перелески, речки и снова поля. Мы

перевалили Урал и не заметили, что был Урал. Ника-

ких гор, никаких грозных скал, просто холмистая

местность. Недалеко от реки Чусовой, у одной из стан-

ций, мелькнул простой полосатый столб – и это была

граница между Европой и Азией.

Азия!..

На остановках весь поезд высыпает поразмяться на

перрон. Покупают на базарах варенец, жареных кур,

горячую картошку в газетных кульках. А если поезд

останавливается на глухом разъезде, можно нарвать

цветов, в двух шагах от полотна найти гриб или зем-

лянику и покидать мяч.

На одной станции поезд осадили бродячие цыгане.

Грязные, жилистые, живописные, с кучами голопузых

ребятишек и ленивыми собаками, они куда-то ехали,

какие-то у них есть свои цели…

Я никогда их не понимал. Что за сила заключена в

этих черных крепких мужчинах, в их смуглых и кост-

лявых женах? Что заставляет их двигаться, двигаться?

Сегодня они не знают, что будут есть завтра, мерз-

нут, мокнут, унижаются, попрошайничают, а попробуй

предложи им пойти в артель детских игрушек! Сколько

надо беззаботности и еще чего-то, чего я не понимаю,

чтобы жить вот так просто, «подобно птицам небес-

13

ным», между небом и землей, и не пропасть, не угомо-

ниться! Тут ты один раз боишься поехать и думаешь-

гадаешь, оставляешь лазейку, чтобы в случае чего

удрать. А они кочуют и кочуют. Не работают, не сеют,

не жнут, а живут, родятся и умирают в пути.

– Молодой-красивый, давай погадаю! Положи на

ручку рубль, всю правду скажу!

Свистел милиционер. Цыганки бегали, ныряли под

вагоны – и опять лезли с каким-то отчаянным нахаль-

ством. Может, потому, что стоянка была всего пять ми-

нут.

Одна страшная старуха пристала ко мне. У нее бы-

ли черные, потрескавшиеся босые ноги. Она шлепала

ими по бетонной платформе и, тряся своими бесчислен-

ными юбками, шла за мной вдоль всего поезда, забега-

ла и с одной стороны и с другой:

– Положи на ручку рубль! Ай, какой жадный!

Дай бедной цыганке на хлеб! Всю правду скажу!

Мне было неловко и больно. Она почти умоляла:

– Ну, хочешь, скажу, где у тебя деньги? Вот в

этом кармане. Вот тут они, тут?

Это поразило меня не на шутку: деньги точно ле-

жали у меня в правом кармане. Уже потом я сообра-

зил, что, наверно, непроизвольно придерживал рукой

этот карман.

Ее нужно было прогнать, но у меня не хватило ха-

рактера. Я дал ей три рубля и таким образом узнал,

что мне предстоят дальняя дорога, интересы в казен-

ном доме, возле меня бубновая дама, но на сердце у

нее червонный король. После этого старуха выдернула

у меня волос, положила его на зеркальце и потребова-

ла еще три рубля. К моему счастью, поезд тронулся.

Проехали, наверно, остановок пять, пока я не ре-

шил глубокомысленно, что жить на свете паразитом —

это мерзость. И что, если бы не было в мире вот таких

14

нищих, продавцов открыток, гадалок, мир стал бы чи-

ще, лучше…

Эх, старуха, старуха! Ведь не так уж трудно уга-

дать, что все мы в дальней дороге, и каждому пред-

стоят дела в казенном доме, и у каждого, пожалуй, на

сердце лежит бубновая дама. Все мы одинаковые, хотя

и все мы очень разные!

В НАШЕМ КУПЕ

Третий день стучат колеса. Счет километрам уже

ведется на тысячи, сыграна сотня партий, выпиты де-

сятки стаканов чая, мы пригляделись друг к другу,

привыкли.

Васек – озорной, разбитной мальчишка, он мой

сосед по демократической третьей полке. Стройнень-

кий, легкий, голосистый, любит стихи, обожает залезть

под потолок и петь длинные песни. Васек ничего не

боится в жизни, кроме милиционеров. Дома осталась

только глухая бабка, которой он «мешал жить»; он

поехал в Сибирь не за деньгами, не за теплым местом,

не за славой, а просто из одного желания увидеть раз-

ные земли.

У него и вещей с собой нет никаких: пиджак да

торбочка с сухарями. Как воробышек вышел на стан-

ции, купил стакан голубики или орехов, поклевал – и

сыт. Васек – великий фантазер. Услышал от соседа-

солдата, что в Могилеве, где служил тот, «жизнь – чи-

стый рай: два рубля метр колбасы», это ему понрави-

лось, и он выдумал целую сказочную страну:

– Толь, а Толь! И там, в этой стране, стоит дерево,

и на нем растут пирожные. Сверху свежие, бисквитные,

аж теплые… а внизу уже сухие, наполеоны. Скажи,

здорово?

– Спи, чертенок!

15

– А в дерево воткнута палка, на ней сидит попу-

гай и читает стихи Долматовского. А мы лопаем пи-

рожные и говорим ему: «Попка дурак!»

Васек не имеет секретов; жизнь его на виду, и весь

вагон знает, что у него всех капиталов семьдесят руб-

лей, а бабка не злая, но только день и ночь ругается и

задумала выходить замуж. Все к нему относятся ласко-

во, учат уму-разуму и подкармливают. Васек одинаково

приветливо принимает и поучения и кусок булки с

маслом. На третьей полке он блаженствует; тут его

царство: он может крутить вентиляторы и вообще са-

мостоятельно жить.

Иван Бугай.В общих комбинированных ваго-

нах, как известно, нижние полки «сидячие», а средние

плацкартные. За одну плацкарту доплатил из своих

денег Бугай.

У него болят зубы. Ехал из колхоза на машине, на-

дуло флюс, и разнесло правую щеку так, что жутко

смотреть. Иван Бугай – под стать фамилии – громад-

ный, медлительный и тугодум. Полка под ним потрес-

кивает, и тогда сидеть под ней становится неуютно.

Как запасливый путешественник, Бугай взял с со-

бой в дорогу просторный лохматый кожух. На этом

универсальном кожухе, зарывшись в шерсть, он спит,

им же укрывается, рукав подстилает под голову, а дру-

гим, предварительно вывернув его, закутывает флюс.

Иван Бугай – спокойный, идейный и обстоятель-

ный человек. Он закончил в сельской школе девять

классов, прочитал о стройках в Сибири, махнул рукой

на причитания и уговоры матери с тетками, завербо-

вался и со скандалом покинул дом. Он работал в кол-

хозной кузнице, заработал деньжат и поэтому позво-

ляет себе роскошь: ходит в вагон-ресторан, сидит там,

пьет пиво.

В первый же день у Ивана сперли часы. Часы были

16

старые, на потрепанном широком ремне. Бугай про-

снулся утром, провел рукой по глазам и увидел, что из

ремня торчат только обрезанные хвостики. Бугай бро-

сил ремешок в окно, почесался и успокоился. Только

на запястье осталась белая, незагоревшая полоска.

Есть у Бугая зеленый фанерный чемодан с тяже-

лым висячим замком. Крышка изнутри оклеена цвет-

ными фотографиями тяжелоатлетов, аккуратно выре-

занными из «Огонька», а сам чемодан набит пищей —

как физической, так и духовной: караваями, помидо-

рами и учебниками для десятого класса. Бугай поста-

новил закончить десятилетку в Сибири, в вечерней

школе.

Он может восхищенно приводить разные крупные

цифры, выражающие успехи народного хозяйства, но

не находит терпеливых слушателей.

Тогда он достает из чемодана и раскладывает по

столу помидоры, приглашает Васька и, раскрыв «Эко-

номическую географию СССР», обстоятельно рассказы-

вает ему о том, что мощность Иркутской ГЭС —

600 тысяч киловатт, а Братской ГЭС – 3 миллиона

200 тысяч киловатт. Васек ест помидоры и охотно

слушает.

Григорий. Второе спальное место в нашем купе

занимал солдат. Он сошел в Кирове, и полку тотчас

же захватил Гришка. Он все время сидит там и дро-

жит, как бы проводник не вспомнил, что место сво-

бодно, и не согнал его.

Гришка – жадюга и кулак. У него рябое пугли-

вое лицо и узловатые, загребущие руки. Он немедлен-

но загромоздил полку узелками, чемоданами, рассо-

вал все под голову и бока, чтобы не украли, и сам едва

помещается среди своего добра.

Меньше всего Григория интересует, какова мощ-

ность станций на Ангаре. Он жадно слушает рассказы

17

о невероятных заработках на стройках и ночью, когда

все спят, пересчитывает выданный ему аванс. Мне это

видно сверху. У него в брюках болтается на веревочке

мешочек для денег. Он тоже имеет часы – серебряные,

карманные, на массивной цепочке – и десять раз за

ночь ощупывает их.

Он ничего не покупает на станциях, даже не выхо-

дит: сторожит свое барахло. А нам это на руку: мы

спокойно уходим гулять, поручив ему отстаивать гру-

дью купе от новых постояльцев. Гришка действительно

готов лечь костьми, клянется, что здесь едет бандит-

ская шайка, и так пугает пассажиров, что полвагона

уже со страхом косится на нас.

Когда мы садимся есть, Григорий отодвигается в

сторону и делает вид, что ему не хочется. Мы зовем

его; он отнекивается, потом нехотя присаживается. Но

так как он вечно голодный, то начинает хватать куски,

как волк. Своего он никогда не кладет. Бугай демон-

стративно валит свои караваи и презрительно сопит, а

Васек давится от хохота и закрывается газетой.

У Гришки остались дома отец с мачехой и пятеро

братьев и сестер. О мачехе он отзывается хорошо: хо-

зяйственная. И отец – хозяин. Живут ничего. Но хо-

зяйство-то отцово, не Гришкино. А Гришке скоро же-

ниться пора. Говорят, в Сибири прилично зарабаты-

вают. Ихние, верхнечарские, записывались, ну и Гри-

горий записался.

Толстый Лешка. Под «Гришкиной плац-

картой» на нижней полке барином развалился Лешка.

Собственно, ему все равно, где ехать и на чем спать.

Будь тут гора чемоданов или поленница дров, он и на

них устроился бы с таким же комфортом. Он толстый,

ему мягко и без постели.

Лешкино лицо круглое, пухлое, всегда сияет, как

солнышко. Он рыжеватый, добродушный и флегматич-

18

ный. Сидит себе развалясь, смотрит на всех и улыбает-

ся. Он любит играть в шашки, и на этот случай у него

имеются в кармане разграфленный лист и двадцать че-

тыре пуговицы.

Вообще карманы у него замечательные: в них по-

мещаются стаканы, пепельница, консервный ключ,

кашне, серия гвоздей разных калибров. Это у него ока-

зались и карты, но играет он не ради победы, а ради

самого процесса игры. Он с удовольствием и бьет и тя-

нет, но больше всего ему нравится жульничать. Побьет

козыря простой картой и улыбается: заметили или

нет? Время от времени Григорий, выйдя из себя, набра-

сывается, как петух, на него, обыскивает и вытаски-

вает откуда-нибудь из-под Лешки парочку припрятан-

ных «на погоны» шестерок. Леша не обижается – на-

оборот, очень доволен.

И мы ахнули, вдруг узнав, что наш Лешка отсидел

уже в заключении шесть месяцев за драку. Застен-

чиво улыбаясь, Леша рассказал, как однажды по

пьянке кого-то сильно избил и был судим. Теперь

в деревне ему не дают проходу, и он поехал в иные

края.

Есть у него отец, есть и мать. Одет он почти щеголь-

ски: в кожаную хрустящую куртку, хромовые сапоги.

Только багажа нет вовсе, если не считать того, что в

карманах.

Впрочем, багажом он обзаводился в пути. На вто-

рой день мы ходили обедать в вагон-ресторан. Леша во-

ротился оттуда вместе со всеми и скромно улегся на

свое место. Но что-то ему мешало – он крутился, кру-

тился, вздыхал. Потом встал, покопался в карманах и

вытащил оттуда три стакана, три ложки и вилку. Ва-

сек покатился со смеху. Григорий, как клушка, зама-

хал руками и бросился прятать это «добро». Бугай за-

сопел, молча отобрал, отнес в ресторан и тихонько под-

2* 19

сунул на стол. Леша поулыбался, ничуть не обиделся

и спокойно уснул. Вечером он принес два стакана с

подстаканниками.

Они, собственно говоря, ему не нужны. Просто ему

жаль было, что такие хорошие вещи остаются на столе

без присмотра. Пепельница, которую он вытащил из

кармана, была керамическая, а в ресторане стеклян-

ные,– он ее где-то прихватил раньше. Сначала мы

бранились, стыдили его, относили стаканы обратно, по-

том обозлились и плюнули. Так у нас накопилась дю-

жина стаканов и связка вилок. Леша аккуратно завя-

зал их в носовой платок с очевидным намерением при-

хватить с собой на новоселье.

Гришка долго и подозрительно наблюдал за ним и

наконец убежденно высказал свое мнение:

– Ага, врешь ты! Рассказывай – «за драку си-

дел»! Вор ты, вот чего. И еще сто раз в лагере будешь

сидеть, да!

– А! Там тоже люди,– лениво возразил Лешка.

Дмитрий Стрепетов – шестой наш спутник,

самый взрослый и серьезный. Он высокий, с резкими

рублеными чертами лица, упрямыми черными волоса-

ми и упрямым волевым ртом. Он рабочий из Орла, но

родина его – Новосибирск, и родители до сих пор там

живут. Имеет двадцать два года, семь классов и три

специальности: шофер, тракторист и помощник маши-

ниста паровоза. Вот специальности! Как мы все зави-

довали, когда он вытащил бумажник и показал свои

удостоверения и права! Вот кто всюду нужен и всюду

найдет себе место!

Но по какой-то иронии судьбы поездка в Сибирь

беспокоит Диму Стрепетова более, чем всех нас. Он в

поезде мечется, не находит себе места. Я не понимаю

его, но подозреваю что-то неладное: видно, что-то му-

чит его. Он подолгу стоит у окна и смотрит на мель-

20

кающие километровые столбы. Тоскует. Может, просто

потому, что тесно ему тут, негде развернуться, а нужно

ехать и ехать в душной клетке? Может, потому, что он

возвращается на родину?

Димка Стрепетов больше, чем другие, заботится о

Ваське, и тот привязался к нему всем сердцем. Когда

Дмитрий задумается, глядя в окно, Васек тоже рядыш-

ком смотрит.

– Дим… А в Сибири черемуха растет?

– А куда ж она делась?

– Я люблю черемуху…

И как-то само собой вышло, что, когда Дмитрий

что-то предлагал, все соглашались; когда приказывал,

слушались. Даже обстоятельный и независимый Иван

Бугай молча и согласно признал его власть. А для

Димки это не была власть, он просто руководил, как

руководит старший брат.

Отъезжая от Москвы, мы, самостоятельные мужчи-

ны, все сразу закурили, даже Васек, и стало ясно, что

он до сих пор ни разу не курил. Из нашего отделения

повалил дым столбом. Проводник дядя Костя пришел,

уперся руками в бока и с минуту разглядывал нас с

любопытством. Мы молча сидели и курили.

– Вот что, генералы,– сказал он, обращаясь

к одному только Димке Стрепетову.– Чтоб я боль-

ше этого не видел! Назначаю тебя начальником

купе.

– Есть! – улыбаясь, сказал Димка.

Когда проводник ушел, он погасил окурок о каблук.

– Кончаем, братва. Будем ходить в тамбур. В са-

мом деле: тут женщины, дети… А ты, Васек, мал еще,

нечего переводить папиросы!

С тех пор мы ни разу не курили в вагоне.

Любопытно смотреть, как Дима и Васек играют в

шахматы. Васек сообразительный – цоп, цоп! – и об-

21

ставил, быстро и ловко. А Дмитрий подолгу размыш-

ляет над простейшими ходами, глубокомысленно мор-

щит лоб и задевает фигуры корявыми пальцами. Ры-

чаги, баранка, рельсы – это да, это по нему, а хрупкие

точеные фигурки и тонкая игра не даются. Он про-

играл много раз, но не сдается и снова садится. Васек

доволен чрезвычайно! Не везет Дмитрию и в картах.

Лучшего партнера для Лешки не отыскать в целом

мире: Димка безгранично верит всему и думает толь-

ко над своими комбинациями, никогда не проверяя,

козырем или не козырем бьет его туза Лешка.

Так мы едем, шестеро разных людей, в одном на-

правлении. И мы очень сдружились, и нам хорошо. Мы

дружно впятером (без Григория) ходим в ресторан, бе-

рем самый дешевый суп, а на второе чай и сидим доль-

ше всех. Проходя через мягкий вагон, мы независимо

грохаем дверью и стучим ногами. На стоянках дольше

всех торгуемся с бабами, берем ягоды и семечки на про-

бу горстями, дружно прыгаем в вагон, когда поезд уже

набирает ход; а дядя Костя называет наше купе своей

гвардией.

Мелькают будки, разъезды, выложенные камнями

звезды у верстовых столбов, лозунги, висящие прямо

на березах, и сотни путевых обходчиков протягивают

нам вслед желтые флажки. Едем…

ЭТО БЕДА ИЛИ СЧАСТЬЕ?

Я очнулся оттого, что кто-то меня тормошил:

– Толь, Толь, слышь, проснись!

Передо мной качалась круглая, лоснящаяся физио-

номия Лешки.

– Чего ты?

22

– Деньги у тебя есть?

– А что?

– Не держи в брюках. Тут один крутится, подби-

рается к тебе. Я его давно приметил. Хочешь, пересчи-

тай деньги и дай мне. У меня не возьмет.

– Да ну!.. Зачем?

– Не веришь? Ну, как хочешь… Тогда спрячь под

майку… Вот так. Спи. Я наблюдаю.

– Слушай, Лешка, а это не он срезал часы у

Ивана?

– Нет.

– Нет?

– Нет, не он. Другой. Я знаю, но не могу ска-

зать. Спи.

Он нырнул вниз и шлепнулся мешком на свою пол-

ку. Я попытался заснуть, но уже не спалось: было

душно.

Вагон сильно качало; лампочка под потолком горе-

ла в четверть силы; стоял дурной запах от портянок

и ног; эти разнокалиберные ноги торчат с каждой

полки, босые, в дырявых носках, из которых вы-

лезают пальцы; на одной полке две пары ног: одни

большие, мужские, а другие – женские, в чулках.

На узлах вповалку спят бабы, детишки. Душно

и мутно.

Я слез с полки и пошел в тамбур. Распахнул

дверь – и голова закружилась. Грохотали колеса, нес-

лись мимо стремительные неясные тени. Шел дождь, и

поручни были мокрые; залетали крупные капли; вдруг

вспыхнула близко молния и осветила застывшие на