Текст книги "Легенда"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Вдруг мне почудилось, что Захар Захарыч при-

стально и зорко следит за мной. Я молниеносно обер-

нулся. Он спал по-прежнему, подложив под щеку ла-

донь; седые волосы его казались серыми на бело-

снежной наволочке.

Было очень тихо. Я перевел дыхание, оглядел ком-

нату, оглядел свою кровать. И тут словно светом про-

низало память: мысль, радостная оттого, что вспом-

нил наконец, и мерзкая, неприятная оттого, что вспом-

нил именно то, что я старался забыть.

Шишка! Кедровая шишка, покрупнее, на камин…

Да… Шишка…

Я сел на кровать.

И тут я увидел, что Захар Захарыч не спит. Он по-

92

тянулся, спустил босые жилистые ноги на пол, слад-

ко зевнул. Я захлопнул крышку чемодана.

– Наводишь порядок? – простодушно спросил

старик.– Это хорошо… Ты не помнишь, у нас селед-

ка осталась? Что-то соленого захотелось.

Видел он или нет? Впрочем, какое мне дело, мне

все равно.

А Захарычу хотелось поболтать.

– Ну, как работка на стройке? – спросил он, под-

саживаясь к столу и добывая селедку.– Привык уже,

нет? Домой не тянет?

– М-м… («Видел! Потому и спрашивает!»)

– Это всегда. Тянет. Вот поверишь, Толя, я, когда

сюда впервые попал, бежать хотел. Тогда еще ни черта

не было: болото, слякоть, грязища, лихорадка – ах,

будь ты неладна! Поглядел я, поскреб в затылке – да

за чемодан. Потом – нет, думаю, погожу немного,

разберусь. Так по сей день и разбираюсь. Вот так…

– Гм…

– А я… – Он выбрал самую брюхатую рыбину,

ловко разодрал ее.– А я гляжу на тебя: тяжело тебе.

– Нет, почему? («Нет, кажется, не видел, по то-

ну чувствуется, что не догадался».)

– Тяжело! А ты не горюй,– добродушно и ласко-

во сказал он.– Не горюй. Все будет как надо. Вот…

м-м… ишь, сколько икры нагуляла… Вот ты правиль-

но делаешь, очень правильно: в самую жизнь, в самую

бучу, смело. И дальше будь смелым! Трусят все, но вы-

казывать трусость – вот что человека недостойно! По-

верь, сколько я трусов перевидел, сколько хоть бы и в

этой самой комнате бегунов перебывало! Поверишь,

бывало, приедет, недельку пофинтит, мозолишко на-

бил – хлоп!– и до дому! Ты можешь мне не поверить,

просто дивно! А все это, по-моему, трусость, все это

страх.

93

– Захар Захарыч, вы на многих стройках быва-

ли? – попытался я перевести разговор.

– Быва-ал… Всего насмотрелся… О чем мы говори-

ли? Да, о текучести. Вот сколько я ни присматривал-

ся – самая большая текучесть кадров на стройках. Это,

видишь ли, пробный камень в нашей жизни. Стройка—

это сейчас фронт. И всякая дрянь тут не задерживает-

ся… Да ты не болен ли? Садись, рыбы покушай. Слав-

ная еда, демократическая, во-он, вишь, какая добрая!

Садись!

Жар поднялся у меня в теле. Мысли мои били в на-

бат. Значит, он видел, как я собирался? Или этот раз-

говор случайный? Я пристально посмотрел в его лицо,

а старик спокойно обдирал рыбу, раскладывал косточ-

ки по газете и болтал уже о другом:

– Шишек в жизни валится много. И ты будь готов.

Ох, сколько еще шишек набьешь, пока приладишься!

Здоровых – во! – с кулак! Но от них башка крепче…

Что ты ничего не ешь? Скучный какой-то. Пошел бы

погулял лучше, чем в чемодане копаться.

«Видел! – ужаснулся я.– Все видел! Он играет!»

– А впрочем, я сам пойду. Разоспался, нехорошо.

«Не видел,– отлегло у меня от сердца.– Иначе он

бы меня не оставил».

Захарыч действительно ушел, а я выгрузил из че-

моданчика носки, мыло, засунул чемодан под кровать,

и все во мне дрожало, колотилось. Я не мог оставаться

один, я не мог уже ни о чем думать: это было мучи-

тельно.

Я запер дверь и постучался к Леньке. К счастью, он

был дома.

Изредка я бываю у него. У Леонида есть старень-

кий патефон и стопа пластинок.

Он всегда радостно встречает меня, торжественно

усаживает на табурет, осторожно, словно священнодей-

94

ствуя, заводит патефон, несколько раз проверит иголку

и только тогда запустит. Положит руки на стол – боль-

шие, корявые, мозолистые,– склонит на них голову и

задумчиво, грустно слушает:

С неба звездочка упала

на сарайчик тесовой.

Отдай, милый, мне колечко

и платочек носовой…

Это его страсть. И я слушаю впервые так много и

такие дивные русские песни. Я был равнодушен к ним

в Москве. А вот тут, в Сибири, в этом мужском обще-

житии с бурыми ковриками и фотокарточками по сте-

нам, со скрипучим полом и низкими потолками, в ис-

полнении этого допотопного, шипящего патефона они

меня трогают и волнуют до слез чем-то таким человеч-

ным, до сих пор мне неизвестным, щемящим и огром-

ным. Я слушал, и мне уже казалось: ничего, все будет

как надо. Да, я подожду, я посмотрю, что будет… Ре-

шено.

Не знаю, как устроены Ленькины эстетические вку-

сы, но у него рядом с русскими песнями мирно ужива-

ются арии из оперетт. Из этих вот:

Без женщин жить нельзя на свете, нет!

Скоро ты будешь, ангел мой,

Моею маленькой женой.

Их Ленька тоже слушает грустно, задумчиво, под-

перев щеку кулаком, ласково и бережно протирает спе-

циальной тряпочкой и прячет в конверты.

«БЕЗ ЖЕНЩИН ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ НА СВЕТЕ»

Поэтому мы отправились в женское общежитие.

Только теперь я понял хитроумную тактику Леони-

да: недаром он на танцах познакомил меня с Тоней.

95

Тоня с соколиными бровями и Ленькина любовь Тама-

ра – подруги, живут в одной комнате.

Мы заявились, расселись на кроватях, и Леонид

сразу же начал переругиваться с Тамарой (это у него

такая манера ухаживать).

– О! Связала утюг нитками, голова! Сказано,

бабы!

– Как ни связала, да сама!

– Погорят, глупая! Надо проволкой. Эх, хозяева!

– Нам и так хорошо, а кому не нравится, у того

длинный нос тряпки просит.

– Эй ты, сама длинноносая!

– А тебя зависть берет! А ну, вон отсюда, чего рас-

селся? А то как закачу доской! Пришел, ну и сиди и не

суйся не в свое дело.

– Давай починю. Проволка в этом доме есть?

– Обойдемся без помощников.

Тамарка злая, энергичная, все у нее в руках так и

кипит; старенький электрический утюг у нее накален

так, что от платьев пар столбом взлетает и только слы-

шится «ж-рр», когда она проводит по тряпке.

Она на третьем участке мастером; может, потому и

тон у нее такой безапелляционный, командирский. Кос

у нее нет, торчат жалкие хвостики, которые ей совер-

шенно не идут, и вообще она совсем еще девчонка.

– Тонька, гладить больше нечего?.. Хорошо. То-

гда, огородное пугало, снимай штаны.

– И-иди ты!

– Снимай штаны! Кому говорю? Оба снимайте.

Когда гладили? Семь лет назад, после дождика в чет-

верг? Думаете, мы с вами, такими, на танцы пойдем?

Снимай, пугало, а то утюгом поджарю!

– А-а-а!

Ленька визжит, Тоня хохочет, мы покорно снимаем

брюки и, оставшись в трусах, полностью обезоружены.

96

От брюк идет пар столбом, на них появляются острые,

как лезвие, складки. Ленька смущенно почесывается,

а я разглядываю комнату.

Как у них чисто – до приторности! Белоснежные

занавесочки, салфеточки, покрывала на подушках, ков-

рики, всякие бумажные цветочки, картинки по стенам,

зеркальца, флакончики… На почетном месте приколо-

та страница из журнала мод. Тоже – изобразительное

искусство! Сказано, бабы!..

В комнате три кровати. Тамара живет с сестрой. Это

странная, приветливая, но очень застенчивая девушка,

она только что окончила десятый класс и готовится в

заочный институт. Когда меня знакомили с ней, она

робко выбралась из своего угла, из-за стола, покрасне-

ла как мак и шепнула, не подавая руки:

– Оля…

Я протянул руку, она неохотно подала свою, и, по-

жимая, я почувствовал, что ее ладонь неестественно

узкая, какая-то ненормальная. Краем глаза заметил: у

нее нет большого и указательного пальцев, срезано на-

чисто чуть не пол-ладони, и – уродливый, узловатый

шрам. Это так не вязалось с ее хорошеньким, нежным,

светлым личиком, что мне стало не по себе. Эх, почему

же Ленька не предупредил! Оля, закусив губу, съежи-

лась и шмыгнула за стол; держа правую руку под ска-

тертью, принялась левой листать учебники. За весь ве-

чер она не сказала больше ни слова, не смотрела в на-

шу сторону, словно ее и не было тут.

– У вас много книг, Тоня. Можно посмотреть?

– Смотрите.

– «Алые паруса»! Дайте почитать.

– Ой, мы сами сегодня едва достали…

– У-у, жадины! – рявкнул Ленька.– У вас зи-

мой снегу не выпросишь!

– Это вы жадины! – напустилась на него Тамар-

97

7 Продолжение легенды

ка.– Ходит пять лет в одних и тех же штанах. Хоть

бы постыдился! Фу, дырки уже скоро будут! Работ-

ничек – не заработает на костюм! Пьяница, голо-

дранец!

– Сама ты голодранка!

– Кто? Я? Да я бы хотела, чтоб ты столько полу-

чал, сколько мы! Это же у вас бригада – шарашкина

контора!.. Тонька, покажи новое платье, которое ты

вчера купила.

– Вот. Хорошее?

Платье было замечательное, с большими лиловы-

ми цветами, воздушное, но очень простенькое, видно,

из какой-то дешевой материи.

– Хо-хо-хо! – закатился Ленька.– Ему цена —

пятьдесят рублей!

– Ду-у-рак! Это креп-де-флер. Что ты понимаешь!..

Ох, Тонька, надо было все-таки взять то шелковое за

пятьсот. Правда, дура, что не взяла?

Тамарка схватила с кровати гитару и на цыганский

манер запела звучным, звонким и чистым голосом:

Эх-х…

Да у нас денег – да куры не клюют!

Эх, цыганка! Эх, смуглянка!..

Хороша жизнь, когда ты сама себе хозяйка! Это только

считается, что муж да жена, да муж жену кормит. За-

знались вы, мужичье! Женщина, может быть, больше,

чем вы, зарабатывает и лучше, чем вы, живет. А он

возьмет да потом всю жизнь попрекает: я тебя, мол,

кормлю, я тебя осчастливил! Не выйду замуж! Зарабо-

тала сама – что хочу, то и сделаю. Вот справим себе

с Тоней бостоновые костюмы, лаковые туфли! А вы бу-

дете в рваных штанах щеголять. Тогда к нам не под-

ступись!

98

Эх!..

На Таганке,

Где вчера еще с тобой мы повстречались…

Она взметнула косицами – и по комнатушке слов-

но рассыпались солнечные зайчики. От нее брызгами

так и летели радость, энергия, смешинки. А она подми-

гивала, притопывала, и ее тонкое горло переливалось,

играло, как у соловья:

На Полянке,

Где вчера еще с тобой мы разошлись…

Оля в углу склонила низко голову и закрыла уши

ладонями. Из коридора «на огонек» заглянула толстая,

добродушная рожа с залихватским чубом, поводила

глазами, ухмыльнулась и исчезла. Ленька, разинув рот,

с нескрываемым восхищением пучил глаза на Тамар-

ку, а она приплясывала, пела, вертелась перед нами:

вот, мол, я какая, а что?

«ЭХ ВЫ, НОЧИ, МАТРОССКИЕ НОЧИ…»

Мы шли в темноте, спотыкались, хохотали. Тамар-

ка дурачилась вовсю, на весь поселок заливисто выво-

дила – я никогда не слышал таких голосов даже на

концертах:

Эх вы, ночи, матросские ночи,

Только ветер да море вокруг…

Было совсем темно: ни луны, ни звездочки. Я дер-

жал Тоню за локоть, чувствовал сквозь ее тонкое лило-

вое платье (надела впервые на танцы) тепло живой,

нежной руки; спотыкаясь о выбоины, мы валились

друг на дружку, смеялись, отставали.

– Тоня, вы откуда сами?

99

– Из-под Москвы, из Очакова – по Киевской до-

роге.

– А как сюда попали?

– А как все. Села да поехала.

– И у вас там семья осталась?

– Осталась! У нас там семейка большая. Восемь

дочек, папка, мама.

– Восемь дочек?!

– Ага. Я самая старшая, а те все – мал мала мень-

ше. Весело! Как запищат: мамка, дай! Хоть из дому

беги!

– И вы убежали?

– Ну что ж, надо как-то определяться. Теперь им

легче: я четыреста рублей посылаю…

Она запнулась, словно сказала что-то не так, и с

легкой досадой перевела разговор:

– Мне нравится тут, на стройке… А вам? Вы уже

привыкли? Николай, дурак, тогда даже не объяснил

вам, что делать. Пришел, говорит: он с образованием,

пусть сам башкой покумекает. Мы уж его ругали…

А вы справились; видим, ничего, парень понимает.

– Какая вы непохожая…

– На кого?

– На себя. Когда вы в блоке, в комбинезоне, вы со-

всем другая, бетонщица! А вот сейчас – тонкая, кра-

сивая, нарядная.

– Да? – грустно-насмешливо спросила она.—

Лучше не надо говорить комплименты… Давайте дого-

ним их? Бегом!

На асфальте у школы толпа жужжала, как всегда.

Казалось, тут собралась вся молодежь стройки. Откуда

берутся силы? Наработались за день до чертиков, ноги

бы только вытянуть и лежать,– нет, еще гладят пла-

тья, уходят чуть не до утра на танцы, пляшут до голо-

вокружения. Пиликали гармошки, кто-то навеселе «от-

100

калывал номера», путались какие-то морячки – отку-

да только они взялись? Мы кружились и кружились в

темноте, почти наугад, и опять пахло сеном и дымком,

шаркали по асфальту сотни ног. А потом шли домой,

опять дурачились, мешали людям спать. На пустыре

подошли к бурятам. Тамарка дерзко разорвала круг,

схватила соседей под руки и пошла вместе с ними,

сразу попав в ногу и в тон, как будто век танцевала

«йохар»…

Расставаться не хотелось, было так хорошо! Прово-

жали девушек в самое общежитие. Тамарка пихнула

Леньку на бочку с мелом, и он выпачкал руки. Мы

устали смеяться и петь – даже в груди заболело.

Дверь открыла Оля – с синими кругами под глаза-

ми, серьезная; левой рукой она потирала лоб; на столе

лежали заляпанные чернилами учебники. Тамара

ушла на кухню.

– Ну как мы только завтра бетонить будем? —

сказала Тоня, устало швыряя на кровать косынку, пла-

точек.– Спа-ать будет хотеться… И все равно… хо-

рошо.

Она посмотрела синими глазами будто мне в самую

душу. Будто мы что-то знаем, а другие не знают, глу-

пые. И она тихо спросила:

– Правда?

– Правда.

– Ну, идите. Можете помыть руки и убирайтесь.

Марш!

Мы с Ленькой вошли в кухню. Тамарка стояла у

плиты и высыпала из кулька остатки вермишели. Она

тут почему-то сразу осунулась, поблекла, на лбу про-

резались морщины, и только теперь я с удивлением

заметил, какая она бледная и худая – кости так и тор-

чат. Устало взглянула на нас и серьезно сказала:

– Ну что же, веником вас гнать, что ли?

101

Мы попрощались и вышли. Стало почему-то невесе-

ло. Здесь, на лестничной площадке, у двери с таблич-

кой «4», я спросил Леньку:

– А что же это Оля? Что у нее с рукой?

– Да… работала на циркулярке – и отхватило.

Славная девочка, так жалко! Никто за ней не ухажи-

вает. Она решила выучиться, работу бросила. Видел —

занимается. Тамарка ее держит, работает за двоих. Хо-

рохорятся: «Мы! Креп-де-флер!», – а сами вермишель

трескают… Пошли домой. Спасибо этому дому, пойдем

к другому.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Так что прикажете делать, когда шофер подходит,

смотрит просящими глазами и говорит:

– Припиши там… пару, а?

На машине «00-39» сидит тип, чем-то напоминаю-

щий дядю Костю – проводника в поезде: такие же

стреляющие, нахальные глаза, только злее, увереннее,

и во рту золотые зубы. Сделав ровно десять рейсов, он

затормозил, открыл дверцу и осведомился:

– Ну-ка, сколько у меня?.. Че-го-о? А по моему

счету уже двенадцать.

– Да нет же, десять. Вот.

– Странно ты считаешь!.. Поставь, поставь двена-

дцать!

– Не могу я, что вы!

Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул.

– М-да… Видать, у тебя карандаш сломается.

Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места

так, что тормоза запищали. Целый час его не было, по-

том он явился с бетоном, дружески и широко улыб-

нулся :

– Пятнадцатый?

102

– Знаете что,– разозлился я,– у всех уже по

двадцать, а у вас одиннадцать!

Он ничего не ответил и до конца смены больше не

появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и

искренне рад, когда не вижу его.

На машине «00-77» ездит молчаливый пожилой,

сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не го-

ворит ни слова, послушно подгоняет машину, стара-

тельно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я да-

же не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело

смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем

и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины:

какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вы-

шел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмот-

рел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень

старательный, но не нахальный, не успевает проско-

чить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и во-

зит, у него все равно почему-то меньше, чем у других.

Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я

болею за этого доброго усталого человека. Мне по-

чему-то кажется, что у него большая семья и много

детей. Но он в моем списке – на втором месте с кон-

ца, после того, что с золотыми зубами.

Вчера приехал новичок-татарин. Видно, он работал

первые дни: дали ему самую что ни на есть завалящую

машину, всю дребезжащую, скрипучую и заляпанную.

На ней раньше возили грунт, и поэтому, когда новичок

неумело опрокинул кузов, бетон совершенно не выва-

лился, так и прикипел, повис густым тестом. Я ахнул.

Вдвоем мы бились, наверно, четверть часа: скребли ло-

патой, стучали кувалдой. Бедный татарин выбился из

сил больше, чем я: так ему было совестно, так хоте-

лось помочь. Вдобавок, съезжая, он не опустил кузов.

Борт лязгнул о край бадьи – и крючки нижних зам-

ков так начисто и отлетели. Все! Теперь в ремонт.

103

– Ай-яй-яй! – чуть не со слезами завыл тата-

рин.– Ай, ошибку давал, ай, забыл!.. Ничего и сегодня

не заработал…

– У тебя две ходки,– сказал я.

– Одна?

– Две.

– Спасибо…– Он поклонился, а я отвернулся.

Вот уж кто работает так работает – это Генка-цы-

ган. Он не цыган, он только загорелый, как негр, зубы

блестят, чуб по ветру, машина, как змея. Кажется, вся

стройка его знает:

– Гена, привет!

– Цыган, наше с кисточкой!

А он сидит за рулем, как всадник на коне; летит —

все расступись; девушки идут – тормознет и пома-

шет, сияя улыбкой. Он выгоняет тридцать рейсов в сме-

ну и еще умудряется на часок-другой исчезнуть. Ну и

черт! И он никогда не справляется, сколько у него рей-

сов. Взлетит на бревна, ухнет бетон в бадью, как блин

со сковородки, и улыбается:

– Порядок?

– Чисто! Как корова языком! Ты смазываешь ку-

зов, что ли?

– А как же, кремом «Красный мак»!

С ним я и решил посоветоваться. Что мне делать с

другими, что мне делать с их просящими глазами или

с их наглыми требованиями? Осаждают!

Генка серьезно взглянул, криво улыбнулся:

– Проблема сия велика есть, но сводится к факто-

рам не сознания, а бытия. Короче, будь с этим делом

осторожен, но рейсы добавляй. Что тебе – не все ли

равно? Проверить-то ведь не проверят? Какой там черт

сосчитает, сколько я везу в кузове – кубометр или пол-

тора, лишь бы ходка. Нам идут ходки, а вам кубы.

У вас учет все равно идет по замерам, вам безразлично.

104

Без приписок не обойдешься, это уж так повелось. Ста-

райся не очень много, чтоб не слишком явно. Было бы

странно, если бы ты не приписывал. Вот и все. А мне

не надо добавлять, слышь, я и без твоих крестиков за-

работаю. Порядок?

Нет, не порядок. Я попробовал добавлять кое-кому

крестики; другие обнаглели, потребовали еще боль-

ше – по два, по три. Я растерялся. Стоило только на-

чать! Не приписываешь – злые, как демоны. Припи-

шешь – становятся такими друзьями, просят: ну еще

одну, еще чуток!

Сегодня, сдавая смену, я боялся взглянуть Моска-

ленко в глаза. Что же это такое? Или я бесхарактер-

ный, или у меня «доброе сердце»?

ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

Машинистом на моем кране веселый и добродуш-

ный парень, Саша Гурзий. Это он улыбался мне из буд-

ки в первый день, следил за каждым моим шагом; что-

бы не придавить бестолкового, одуревшего новичка, по-

давал сигналы. В перерыве он спустился со своей

верхотуры, осмотрел крюк, постучал по бадье и добро-

душно улыбнулся:

– Как? Обвык? Долго еще я буду за тебя пережи-

вать? Чего ты с ними валандаешься, чистишь до по-

следнего комка? Ты соблюдай темпы! Видишь оче-

редь – отпускай нечищеные, потом почистишь. По-

нял? А вообще приходи к нам пить чай.

Его помощник – пожилой рыжеватый, почти лы-

сый Ефремович. Это – его отчество, все его так зовут.

Он очень педантичный человек, любитель почитать в

перерыве газету и потолковать о политике. Пока Саша

Гурзий весело орудует рычагами, Ефремович лазит по

всему крану, смазывает, выстукивает, спускается на

105

эстакаду и подбирает гайку, кусок троса и все тащит в

свою будку возле машины – там у него целый склад.

На всех кранах нехватка «пауков» – это специаль-

ные стальные петли для груза. А у Ефремовича под

будкой висит их целый ворох, как сбруя в конюшне у

хорошего хозяина. Похитить их невозможно, потому

что они над самой пропастью. Один только Ефремович

каким-то тайным способом извлекает их иногда и от-

дает взаймы за банку тавота или дефицитные болты,

предварительно детально обругав просителя.

Ефремович – большой философ. Однажды я не

сдержал размаха бадьи, хотел поскорее на весу «успо-

коить» ее, поскользнулся и упал. Ефремович спустил-

ся, отвел меня в сторону, и, несмотря на то что подъез-

жали машины, ждала бадья, не спеша начал:

– Как ты считаешь, дорогой мой: что вот у этой

машины самое главное?

– Мотор,– опешил я.

– Хорошо. Хорошо. А еще что?

– Руль? Колеса?

– Эх ты, «колеса»! А вот, допустим, если перебе-

гает дорогу несмышленый поросенок…

– Тормоза!– догадался я, нетерпеливо посматри-

вая на бадью и ничего не понимая.

– Так. Так… Подожди, не торопись. Значит, такой

у меня к тебе вопрос: тормоза всегда действуют безот-

казно или нет?

– Н-нет…

– Бывает, что и откажут?

– Бывает.

– Хорошо. А как ты полагаешь, у нашего крана

есть тормоза?

Вот оно что! Вот к чему он вел!

– Я понял!

– Молодец. Люблю смышленых людей. Теперь

106

еще покумекай сам, сопоставь вышесказанное с весом

бадьи – три тонны,– и многое тебе станет совсем яс-

ным. Милости просим еще раз к нам на чай!

И он спокойно удалился, волоча к себе в будку мо-

ток проволоки, который обронили арматурщики. В про-

должение всего диалога Саша Гурзий терпеливо сидел

наверху и улыбался. Уж он, наверно, изучил характер

Ефремовича!

Я решил воспользоваться полученным приглаше-

нием и пошел, то есть вскарабкался, в обеденный пере-

рыв на кран. Если на эстакаде была головокружитель-

ная высота, то здесь уже слова не подберешь. Желез-

ные лесенки, площадки, гудит ветер, вниз не смотри:

дрожат колени. Лезешь ввысь, как по пожарной лест-

нице, а от ветра дышать нечем.

В самой стреле, на выносе, над пропастью, как ла-

сточкино гнездо, вся остекленная, полная воздуха и

солнца, Сашина будка. Мягкое поворотное сиденье, ры-

чаги, приборы, радиоприемник «Москвич» на застлан-

ной белой салфеткой полочке, целая батарея электропе-

чек и… бурно и весело кипящий чайник на обыкновен-

ной плитке.

Над чаем священнодействовал Ефремович. Он до-

стал из сундучка три пузатые чашки с цветочками,

блюдца, тарелочку с маслом, батон с изюмом, накрыл

газетой трансформатор высокого напряжения, располо-

жил все на нем, как на столе, любовно, в полной сим-

метрии, щипчиками наколол сахару и пригласил

«к столу». Мне, как почетному гостю, уступили мягкое

сиденье.

– Послушаем музычку?

– Пожалуй.

– Как в ресторане «Байкал». Свежий воздух и

художественные пейзажи! – сказал Саша, включая

приемник.– Вот дрянь коробка, а хватает все звер-

107

ски, потому что у нас антенна чуть ли не возле Луны.

Живем, как в мировом пространстве. Что послушаем,

Ефремович? Индию или Европу?

Я не знал, пить ли мне чай или восхищаться. С кра-

на открывался необозримый вид на ангарские дали, и

птицы летали ниже нашей будки; люди внизу полза-

ли, как муравьи. Я только заикнулся, а Саша востор-

женно принялся расписывать свой кран: объяснял

принцип действия, геометрию углов выноса стрелы, по-

обещал, что мы обязательно полезем на верхотуру, к

самому флагу; он гордился своей машиной, он был

влюблен в нее и ужасно рад, что кто-то другой тоже ин-

тересуется.

Уже прощаясь, я решился задать им тот же вопрос,

что и Генке:

– Слушайте, я не могу приписывать. До меня ра-

ботали здесь другие. Что они делали? Помогите!

Саша задумчиво улыбнулся, забарабанил пальца-

ми по поручням:

– Наивный ты все-таки, Толя. О таких вещах как-

то не принято говорить. Ну что? И нам приписывают…

Нет, от тебя мы не зависим. Но, если в перерыве нам

удастся перекинуть один-другой пакет арматуры, это

уж наш калым.

– Это награда за сверхурочный труд. Она исполь-

зована на покупку приемника,– назидательно сказал

Ефремович.

– Но все-таки калым, Ефремович?

– Мы с тобой еще не имеем коммунистической

сознательности. Приписки – зло строительства,– ска-

зал Ефремович.– Они разъедают, подобно червю, ду-

шу даже самого чистого человека. Будь здесь ангелы,

и они, возможно, приписывали бы. Человек любит ко-

пейку. Даже если она нетрудовая.

– Все это так, Ефремович. Но что же мне делать?

108

– Гони их в шею,– сказал Ефремович.

Саша захохотал, а я махнул рукой и начал спу-

скаться. Я решился! В тот же день я не поставил ни

одного лишнего крестика. «Рвач с золотыми зубами»

уничтожил меня взглядом. Грустный «00-77» стал еще

грустнее. На другой день я заметил, что работается

легче, без напряжения, и обрадовался. Но… было при-

нято семьдесят машин. Дальше – шестьдесят. По-

том – сорок.

Они удрали! Занаряженные под наш кран, некото-

рые шоферы делали для виду одну – две ходки и

уезжали на другие участки, где им приписывали.

Бригада начала задыхаться без бетона. Где бетон?

Где бетон? Я молчал. И только я да крановщик знали,

в чем дело. На других участках машины стояли очере-

дями.

А Генка-цыган как ни в чем не бывало возил себе

и улыбался ослепительной улыбкой:

– Говоришь, калыму не даешь, так я слышал?

Чудак, вам же хуже. Какой у вас будет процент, ты по-

думал? Нет, ты припиши, припиши, да только не да-

ром. Пойми! Ты припишешь ему, он для тебя на все

готов: домой отвезет как начальника, утром на рабо-

ту привезет, дров тебе надо – дровишек подбросит,

бензину тебе – на! Надо уметь пользоваться, а не вра-

гов наживать!

Да. Так я обрел первых врагов и крепко навредил

бригаде… Нет, я ничего не понимаю.

ВСЕ ЗА ОДНОГО

В мои обязанности входит закрывать бадью, когда

она возвращается из блока пустая. В первый день ры-

жий Николай делал это в блоке сам, но там бадья ка-

чается, «ходит», это опасно и трудно. У нее есть в дни-

109

ще створки. Нажать рычаг – и створки сдвигаются.

Со второго дня это стал делать я.

– Нас-собачился, ну и хв-ватит филонить! – «про-

инструктировал» меня Николай.

И вот однажды случилось такое, что мне и сейчас

вспомнить жутко.

В ту смену бетонировали только мы, и все самосва-

лы волей-неволей сбились у меня. Была такая же

сумасшедшая работа, как в первые дни. Я бросался к

рычагу, всем телом наваливался, захлопывал створки,

орал шоферу «Валяй!», крановщику «Вира!», был

возбужден, и хотелось петь.

Как я закрутился, как я забыл – кран рванул оче-

редную бадью, поднял над эстакадой… и вдруг створки

распахнулись, и страшным потоком вся многотонная

масса бетона рухнула из бадьи на помост, так что гром

разнесся и перила задрожали. Хорошо еще, что побли-

зости никого не оказалось! После «философского

объяснения» Ефремовича я держался подальше от ба-

дьи, когда ее трогал кран.

Саша поболтал в воздухе пустой бадьей – из нее

вывалились остатки – и тяжело ухнул ее на настил,

рядом с горой бетона.

Я схватился за голову. Бежали мастера, кто-то ко-

стил матом, кто-то мне что-то доказывал… Шел бетон!

Ведь как шел бетон!

Все остановилось из-за меня одного. Сигналили са-

мосвалы, каждый старался объяснить мне, что надо

всегда закрывать створки, как будто я сам не знал!

Бетон завалил половину проезда, но вторая свободна.

Я закрыл злополучный рычаг и принял решение:

подавать бетон, а эта гора пусть лежит. Холодный пот

выступил у меня на лбу: если она схватится и засты-

нет, потом понадобится бригада с отбойными молотка-

ми, чтобы убрать. А что уж будет мне!..

110

– Давай подгоняй! Вали!

Две машины принял. Кран понес бадью. Это уже

лучше. Работа возобновилась. Пока машины будут ва-

лить, я буду лопатой забрасывать с кучи в бадью. Но

один только раз я попробовал и понял, что работы

мне хватит на два дня… Я готов был броситься на эту

гору и зарыдать, утопиться в ней. Но что делать?

И я работал, наверно, целый час, пока перед глаза-

ми не поплыли оранжевые круги. Бросишь лопат де-

сять этой чугунной тяжести – и глотаешь воздух.

А машины идут, а машины идут, а машины идут!

Рядом заскребла чья-то лопата. Я обернулся и

остолбенел. Тоня! Тоня с соколиными бровями! Отку-

да? Увидела, пришла? Спокойная, загадочно улыбаю-

щаяся, она не сказала ни слова. И я не сказал ничего.

Рядом стали другие девушки, переговаривались как ни

в чем не бывало, будто меня тут и нет, а это – их

обычное дело.

– Бери оттуда. Куда лезешь?

– С того краю, Дашка!

– Девоньки-и! Ай да милые мои! – Шофер Генка

подлетел, схватил у меня из рук лопату и, ухнув, как

экскаватор, стал валить в бадью, только мускулы его

заиграли.

– Ты, черноглазая, посторонись! Дай-ка место

рабочим рукам. Что смотришь? Провожать меня хо-

чешь? Садись в кабину, расцелую!

– Ах ты, цыганище, а палки не хотел?

– Девочки, серьезно! Которая берет меня в

мужья? Смотрите, какой работник!

– За столом, с большой ложкой!

Так с шутками, с визгом они убрали больше поло-

вины горы. Я сначала растерялся, но потом, чтобы не

стоять без дела, подогнал машину, вывалил.

– Ви-ра-а!

101

Как медвежата, они посыпались в дыру, на лестни-

цу, чтобы успеть к блоку, пока кран принесет бадью, а

я чуть не заревел: теперь я уже справлюсь сам, наго-

няя не будет!

Выбрав момент, когда не было машин, Ефремович

подошел и стал возле меня, заложив руки в карманы.

– Саша! А ну, подай-ка бадью сюда. Ниже. Стре-

лу смайнай. Еще. Разворот.

Я бросился к висящей бадье, чтобы, навалясь, вы-

ровнять ее. Ефремович остановил:

– Не надо. Он сам сумеет… Право чуть. Разверни…

Я разинул рот. Бадья на тросах, как живая, лениво

вертелась, пристраивалась, прицеливалась и тихонько

легла разинутой пастью к самому бетону.

– Техника творит чудеса,– сказал Ефремович.—

Нужно организовать рабочее место так, чтобы сочетать

полезное с приятным.

Он поплевал на руки, взял мою лопату и принялся

кидать. Саша кубарем слетел с крана, неся вторую ло-

пату. Они отстранили меня, стали рядом – и только

зашуршало: хрр, хрр! Я уже не мог и руки поднять,

стоял, смотрел.

Они, пошучивая, подскребли все до капли, доски

заблестели, как вымытые.

– фух! Вот славно! – сказал Саша.– Так бы це-

лый день и кидать! Правда, Ефремович?

– Я бы целый день сало в рот кидал,– сказал

Ефремович.

ГЛАДИАТОРЫ В КЛЕТКЕ

Усталость. Тяжелая, беспросветная усталость, как

обложной дождь. Где бы я ни был, что бы ни делал,

одно стучит: отдохнуть, отдохнуть. Вдобавок ко всему

кончаются деньги, осталось с пятнадцать рублей, да и

112

то одна трешка рваная, надо как-то заклеить. А до

аванса далеко. Когда от усталости не хочется есть, то

я и не ужинаю.

То ли Москаленко разгадала, почему к нам мало

возят бетона, то ли действительно было так, как она

сказала:

– На приемке у нас стоят по очереди, для отды-

ха. Пора тебе на настоящее дело, в блок.

Ого-го! Оказывается, приемка – это самое легкое,

так сказать – «интеллектуальный» труд. И я перешел

в блок.

Знаете ли вы, задумывались ли когда-нибудь, как