Текст книги "Легенда"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

зависимо копался, громко говорил с нами:

– Завтра сдаем большой блок… Петька, где зерка-

ло? У тебя лезвия есть? Степан уехал в отпуск, ты слы-

шал?

А она сидела на краешке табуретки, ссутулившись,

и молчала, словно ее и не было. Тихая-тихая, скром-

ная-скромная, беззащитная и все пыталась спрятать

ноги в стоптанных, перекосившихся туфлях довоенно-

го фасона.

Кубышкин и Петька обо всем переговорили, посмот-

рели свежие фотографии,

негативы. Потом Кубыш-

кин взглянул на стену и

сказал:

– Галя, пошли.

Она встрепенулась,

прошептала: «До свида-

ния», и пошла за ним

преданно и послушно.

Захар Захары ч.

Но третий жилец нашей

комнаты необычный. Ему

шестьдесят лет. Пред-

ставьте себе высокого,

подтянутого, с воен-

ной выправкой пожилого

мужчину. Добавьте со-

вершенно седую голову,

седую как лунь. Но седи-

на так не вяжется с ним,

что кажется – это прос-

то льняные белые воло-

сы, которые к тому же

приятно вьются. И толь-

ко потом с удивлением

замечаешь, что волосы

белы от старости. Но ста-

рым Захара Захарыча

назвать нельзя: он всег-

да гладко выбрит, черты

лица у него крупные,

энергичные; мясистый

нос. Наш Захар Заха-

рыч – водитель семитон-

ного самосвала «МАЗ-

205», человек с соро-

калетним стажем шо-

фера.

Я еще не узнал его как следует, потому что он боль-

шую часть дня находится в гараже; работал он и в во-

скресенье. Петька рассказал, что он старый коммунист,

то ли с 1918, то ли с 1919 года, водил в революцию бро-

невик, в Отечественную войну пошел добровольцем

на фронт и выдержал всю блокаду Ленинграда. Там

у него погибла вся большая семья, и с тех пор он

одинок.

Гараж от нас далеко, и Захар Захарыч выходит из

дому в шесть часов утра; для него мы оставляем гром-

коговоритель включенным на ночь. Он очень дисцип-

линированный, койка его заправлена идеально; гово-

рит он густым, приятным басом с уверенными рокочу-

щими нотками.

71

Но он стал совершенно беспомощным, когда при-

нялся варить суп.

Суп мы должны варить все. У нас коммуна. Скла-

дываемся и покупаем продукты, а готовим по очереди.

Вернее, как объяснил Петька, с очередью не совсем кле-

ится: варит тот, кто пришел первый и голодный. Каша

с гипосульфитом была моим первым достижением на

этом пути.

Но Захар Захарыч готовить не умеет, и Петька над

ним измывается:

– Не то, не то! Теперь лук покрошите. Где нож.

Батя, где нож? Господи, какой вы бестолковый!

– Петро, гляди, столько крупы хватит?

– Батя, вы с ума сошли! Это на целый взвод!

Куда вы высыпали? Доставайте обратно! Да ско-

рее же!

– Ничего, Петро, гуще будет…

– Куда гуще! Она не сварится. Доставайте лож-

кой, пока не размокла! Где ложка? Батя, поворачивай-

тесь! Вот лук, крошите скорее – сало горит!

Обед готовится со скандалом, зато потом содержи-

мое кастрюли вываливается в глубокую миску, от по-

лусупа-полукаши идет вкуснейший пар, мы усаживаем-

ся вокруг с чистыми ложками и начинаем «наворачи-

вать». Суп-каша жирный, густой, сытный. Я сдаюсь

первый, потом Кубышкин, а Петька с Захарычем сидят

до седьмого пота, любовно поскребывают ложками и

изредка роняют фразы:

– Кажись, надо было лаврового подбавить?

– Ха-рош… Сойдет и так.

– Ну уж!.. А картошка переварилась.

После этого следует чай, который мы пьем из

стеклянных полулитровых банок, потому что круж-

ки заняты химикатами. Чай плиточный – густой, мут-

ный, какой-то тоже сытный, после него уже невоз-

72

можно дышать, и мы валимся – каждый на свою

кровать.

– Ну, ребята, кажись, маленько подзаправи-

лись,– говорит Захар Захарыч, распуская пояс.

– А что, батя,– спрашивает Петька,– вы «фор-

ды» водили?

– Водил. Я еще старые водил, драндулеты такие —

может, видел на картинках?

– Ага. А «студебеккеры»?

– По Ладожскому. Я их три сменил.

– А «виллисы»?

– Водил. Это в Германии. Я генерала возил.

– Вы бы, батя, женились, а? Вон Кубышкин же-

нится.

– Да нет, Петро, куда мне… Я старик. Уж как-ни-

будь доживем…

КРЕЩЕНИЕ

В новеньком черном комбинезоне, новеньких рези-

новых сапогах я явился к прорабке четвертого участка.

На бревнах и камушках сидели, лежали, грызли семеч-

ки девчата в таких же комбинезонах, курили и хохота-

ли несколько мужчин. Я несмело подошел и спросил

у одного из них, не это ли бригада Анны Москаленко.

Он был рыжий-рыжий, как солнышко, и вдобавок заи-

кался.

– Буду у вас работать.

– Н-ну и л-ладно,– равнодушно сказал рыжий и

отвернулся, скручивая цигарку.

Я протянул «Беломор». Это его несколько озадачи-

ло, и он миг колебался, брать или нет.

– Б-будешь всем «Беломор» совать – б-без штанов

останешься! – недовольно прорычал он и взял.—

А моя жена н-не разрешает папиросы, ш-шипит, стерва.

73

После этого он окончательно и бесповоротно повер-

нулся ко мне спиной.

Правду говоря, я ожидал всего, но только не тако-

го приема.

Загудело четыре часа. Стали кучками собираться

рабочие, уходили домой. А мы все сидели, никто и не

думал двигаться; почесывались, хихикали. Я поду-

мал: «Вот это работа! И это называется лучшая брига-

да? Странно».

Наконец явился бригадир – маленькая, смуглая,

курносая женщина. Она была такая щупленькая, ми-

ниатюрная, что мне захотелось протереть глаза: неуже-

ли это бригадир бетонщиков на такой стройке? Она

потерялась среди всех, вылезла на камушек, чтобы ее

видели, и, кончая доругиваться с мастером («А мне де-

ла нет до ваших плотников! Разогнать вас всех!»), при-

нялась распределять:

– Сегодня все по местам, как вчера! Машка – на

большой блок, Дашка – на водослив…

– О-ох, о-пя-ать водослив! В печенках он уже, ваш

водослив!

– Вставай, Дашка! Хватит вылеживаться… коро-

ва!

Поднимались нехотя, брали лопаты, брели в разные

стороны. И вдруг стало так скучно, так тоскливо!

– Я новенький,– сказал я, не утерпев, думая, что

меня не замечают.

– Вижу. Дашка-а! Ты скажи Ефремовичу, пусть

он…

Какие они все безразличные, грубые! Бригадира

почти не слушаются, машут рукой: ладно, мол! А Мо-

скаленко ничего, как будто так и надо. Она разогнала

с бранью, раздраженно почти всех, слезла с камушка.

– Тебя звать Анатолий?.. Николай! Поведи его

под первый кран на приемку.

74

– П-пошли,– буркнул Николай, не глядя на меня.

Он лениво побрел по брусьям, по камням, совершен-

но не интересуясь, иду ли я за ним. Перебрели по ко-

лено в воде лужу, покарабкались вверх по лестнице.

Выше, выше… Мелькали серые стены, сплетения желез-

ных балок, помосты; мы нагибались, скользили, лезли,

лезли… Я старался не смотреть на землю; она осталась

далеко внизу, а мы запутались среди сплетений железа

и дерева, и обратно не было возврата. И вдруг… откры-

лось небо!

Ух, какая это была высота! Мы выбрались из от-

верстия, оказывается, на самой верхотуре эстакады,

широкой, как мост. Прямо перед нами стоял, раскоря-

чившись, грандиознейший портальный кранище, и его

стрела, казалось, цепляла тучи, а на самом конце ее

трепетал красный флаг.

На эстакаде было пусто, только лежала бадья для

бетона – огромный железный ящик на салазках, за-

цепленный за крюк крана.

– Б-бадью видишь? – сказал Николай.

– Да.

– Как машина вывалит в бадью, так ты п-почисти

лопатой к-кузов и ори крановщику «вира-а». Понял?

– Понял.

– Вот и все. Номера машин запиши и, сколько кто

сделал ходок, доложишь бригадиру. На лопату, а я по-

шел,– заключил он свой инструктаж.

Он исчез в той же дыре, откуда мы появились, а я

в недоумении, держа лопату, осматривался; подошел

к бадье, потрогал. Черт возьми! Это не во сне? Ткнули:

почисти и ори «вира»… Кран-страшилище передо мной,

как динозавр, и я перед ним – муравей. А вдруг я сде-

лаю что-то не так? Да и сумею ли? Мне стало страшно-

вато. А вот бревна лежат, косые. Зачем бревна?

Ага, это чтоб машина въезжала на них колесами…

75

Проклятый рыжий, не сказал. Чем я ему не понра-

вился?

Куда же кран понесет бадью? Ага, вон наши дев-

чата, среди досок и железа, как в клетке; возятся в

блоке, тянут кабели… Сердце у меня замерло. Тоня!

Тоня с соколиными бровями. Ей-богу, она! Неужели в

нашей бригаде? Точно, вон и рыжий Николай там пол-

зает, помахивает руками… Сверху мне все это видно

как на ладони.

Рыжий Николай дал мне лопату тяжелую, с налип-

шим цементом и сучковатой ручкой. Как хорошо, что

я в свое время научился работать этим орудием произ-

водства! Каждую осень мы всей школой сажали сады.

Витька всегда удирал, «болел», а мне нравилось рыть

ямы, рыть до испарины на спине. Эх, думал ли я тогда,

что буду загребать лопатой бетон на Иркутской ГЭС?

А вот когда пригодилось…

Издавая гул, как на мосту, прямо на меня по эста-

каде мчалась первая машина с бетоном. Ну, держись,

Толька!

ВЫДЕРЖУ ИЛИ НЕТ?

И началась работа! Я вспотел в первые же минуты

Это оказалось и просто и невероятно трудно. Машина

подлетела, расплескивая серый, грязный раствор,

задним ходом взлетала на бревна, опрокидывала ку-

зов, я бросался в самую грязь, в кузов, скреб лопатой

налипший на углах бетон – тяжелый, вязкий, как за-

мешанная глина,– скатывался вместе с ним в бадью,

барахтался там, утопая в бетоне, выпрыгивал, неся

пуды на сапогах, орал:

– Ви-ра-а! Давай!

Кран лязгал, дергал, бадья вставала дыбом и взле-

тала в небо. Из нее сыпались камни, ляпал раствор; я

76

Прямо перед нами стоял портальный кранище,

и его стрела, казалось, цепляла тучи.

отбегал к самому барьеру; там, где-то внизу, рыжий

Николай направлял бадью, открывал, но я не смот-

рел – лихорадочно записывал номер машины, ставил

крестик, оттаскивал бревна, чтоб не придавило бадьей,

а она летит, пустая. С размаху грохнуло и пово-

локло по эстакаде. Я бросаюсь к ней, упираюсь в нее

изо всех сил, веду на место. «Ту-ту, ту-ту!» – сигналит

крановщик. Дальше, дальше! Прочь! Я отскакиваю, а

бадья тяжело валится на салазки.

– Дав-вай!

Машина подлетает; тащу бревна.

– Задний ход! Вали!

Я набил себе мозоли на ладонях уже в первые ми-

нуты. Руки разбиты черенком лопаты до крови. Обли-

вался потом на жаре, хотел пить, стал задыхаться…

А машины шли, шли… Я бросался, кричал «вира», та-

щил…

Нет, до чего же он тяжелый, бетон! Липкая се-

рая, перемешанная с камнями масса. Полную лопату

почти невозможно поднять. Хоть бы минуту передыш-

ки. Нельзя: очередь, очередь машин.

…Уже я не мог поднимать лопату, с ужасом ду-

мал: а вдруг не выдержу до конца смены? А вдруг по-

паду под бадью? Похолодело сердце. Надо выдержать,

надо справиться! Шоферы были разные: одни весе-

лые, бесшабашные – они с лету открывали кузов так,

что вылетало почти все; другие медленно пристраива-

лись, у них бетон нехотя полз и половина оставалась в

кузове. Я махал, махал, чуть не выворачивая руки.

Ух-х!.. Работка!

Надо выдержать, надо выдержать! Выдержать!

Вытирал кровь с рук о штаны, боли не чувствовал;

соленый пот заливал глаза и больно ел их – нечем вы-

тереть: все мокрое от раствора и пота. Волосы перепу-

тались, лезут в глаза. Выдержать, выдержать!

78

Так шел час, так шел второй, третий… Я уже лез

под бадью, забыв об опасности. Крановщик недоволь-

но сигналил и тормозил. Когда же перерыв? Когда же

хоть чуть убавится машин? А они шли, а они шли…

Неужели не выдержу?

ЛИВЕНЬ

И в этот момент грянула гроза. Налетели низкие,

пепельно-тревожные облака, захватили все небо, солн-

це мигнуло и погасло, красное, насовсем, и наступила

ночь. Молния брызнула над самыми стрелами кранов,

хлестнул ливень, забарабанил по голове, пронизал на-

сквозь холодком. Здесь, на поднебесной эстакаде, я

был как на открытой сцене.

Я осмотрелся: все заволокло сизой пеленой дождя,

хлещут и пляшут по эстакаде тысячи капель, молнии

сверкают, и, кажется, пахнет серой. Машины зажгли

фары. Идут, идут…

Мокрый до костей, одуревший, вода течет, глаза

заливает! Дождь освежил меня, и я вдруг понял, что

выдержу. Выдержу!

Шоферы, казалось, пришли тоже в азарт. Взглянул

наверх – крановщик в будке скалит зубы, одобритель-

но кивает: давай, давай!

Вот он какой, этот колосс-кран! Я до сих пор его

видел только на картинках. Даже не верится, что

это он и я! Он подчиняется взмаху моей руки, под-

нимает бадью, как пушинку, когда я кричу «вира», и

кладет ее осторожно, легкими рывками, когда я

приказываю «майна». Машина слушается меня! Я не

боюсь ее!

Вспомнилось, как на беговой дорожке на длинную

дистанцию бежишь и на середине пути чувствуешь,

что все, сейчас упадешь. И, если пересилишь себя, при-

79

ходит второе дыхание. Дождь принес мне второе ды-

хание!

Силы, силы! Я впервые в жизни понял, почувство-

вал, что такое настоящая работка, с ветерком, с соле-

ным потом в глазах. Шоферы что-то весело кричали —

за шумом дождя я не слышал. Снизу Николай, сжав

руки в один кулак, показывал мне над головой – на-

верно, говорит: хорошо, дело идет. Вот он, бетон, на

моих глазах превращается в быки – их я тоже видел

только на картинках. Весь бетон идет через мои руки.

От меня зависит работа всей бригады, от бригады —

Иркутская ГЭС. Ну!..

Ливень. Ночь, огни. Прожекторы загорелись и про-

низали дождевую мглу. Грохот. Возбужденные люди,

соленые шутки. Эх, дайте нам горы, мы горы перевер-

нем!

А люди себе работают, делают все, что надо. Это я

одурел и пьян, как от вина. А они просто работают,

словно так и должно быть – дождь, ветер. Рыжий Ни-

колай копошится внизу, дергает бадью за веревку;

девушки в свете прожекторов нагибаются и разгибают-

ся; сколько я ни подаю им бетона, они его уклады-

вают, он идет как в прорву. И мне показалось в эти

мгновения, что они, эти люди – шоферы, крановщи-

ки, наши бетонщики,– какие-то преображенные, кра-

сивые, не те мелкие и безразличные, каких я видел до

сих пор…

Дело спорилось, я уже готов был петь и жалел, что

дождь прекращается. Все равно вымок до последнего,

купаться так купаться! Сколько времени прошло в

этом грохоте? Час, два, сто, вечность?

И в этот момент поток машин прекратился. Я даже

испугался. Стало вдруг тихо-тихо, слышно, как о по-

мост постукивали редкие, последние капли дождя.

Я взглянул наверх – и крановщик из будки исчез;

80

торчали рычаги, и никого не было. Что случи-

лось?

На эстакаде показалась Анна Москаленко. Она бы-

ла мокрая, как и я; юбка хлопала о ее худенькие

ноги.

– Все, Анатолий,– по-деловому сказала она.—

Давай бумажку. Сколько там ходок?

Мы пересчитали крестики. Их было девяносто во-

семь.

– Ах, чуть не сто! – с сожалением сказала Мос-

каленко.– А на том кране шестьдесят. Ну, иди, сда-

вай лопату.

Вдруг она быстро повернулась, насупилась и внима-

тельно, почти сердито посмотрела мне в глаза:

– Тяжело было?

– Да нет… Сначала тяжело, а потом дело по-

шло,– пробормотал я.– Я теперь хоть еще одну сме-

ну! Даже удивился: почему нет машин?

– Гм… Ну ничего. Привыкнешь,– сказала она

почему-то немного грустно. – Иди отдыхай.

Она проворно застучала по лестнице вниз, а я сту-

пил шаг… и вдруг пошатнулся: ноги дрожали.

ДЕРЕВЯННАЯ ЛЕСТНИЦА

Теперь я плохо помню, как спустился с эстакады,

как сдал лопату и почему рукавицы оказались за поя-

сом. Они были в крови.

По дорогам из котлована спешили люди. Наша

бригада рассыпалась и исчезла, как невидимка. Во-

круг ходили и носили доски новые, незнакомые люди.

Наверно, и рыжий Николай и Тоня с соколиными бро-

вями ушли. Я побрел один через брусья на дне котло-

вана к буфету. Ужинать не хотелось, но я понимал,

что нужно поесть.

6 Продолжение легенды 81

Проезжали самосвалы, от которых я шарахал-

ся в сторону, слепили глаза фары и прожекторы.

Вот ободранная доска показателей, и за ней малю-

сенькая хибарка – буфет. Он работает круглые

сутки.

Будь я художником, я нарисовал бы, как шоферы

на двадцатипятитонных «МАЗах» приезжают ужи-

нать. Эти чудовищные машины обступили хибарку,

как слоны, и замерли, уставясь на нее потушенными

фарами. Любой из «МАЗов» мог бы раздавить буфетик

одним своим колесом.

А внутри, в хибарке, шумят работяги, стучат круж-

ками о стол, обдирают колбасу, дымят махоркой.

Я уже заметил, что шоферы-«мазисты» ведут себя не

так, как прочие: они говорят складно, с достоинством,

громко шутят, едят за четверых и вообще чувствуют

себя среди других рабочих, как танкисты среди пехо-

тинцев.

Тем не менее я тоже был горд своим комбинезоном

в бетоне, своими сизыми от налипшего цемента сапо-

гами и рукавицами, которые я небрежно вытащил из-

за пояса и швырнул на подоконник. Мне было приятно,

что в моей походке появилось что-то неуклюжее, широ-

кое, рабочее…

В буфете столы и лавки были грубо сколочены из

неровных досок, стояли бочки, пол был усыпан окур-

ками, бумагой; воздух сизый от табачного дыма. На

стойке бок о бок с пыльными окаменевшими шоколад-

ными плитками и конфетами «Весна» – ходкие и нуж-

ные вещи: бутерброды, сайки, молоко, селедки, тво-

рог, котлеты. У меня глаза разбежались. Пива и вина

в котловане не продают, но все время хлюпает насос

на бочке с квасом, и, налитый в кружки, он цветом

и буйной пеной словно настоящее пиво.

Я нахлебался простокваши с пряниками, добавил

82

кусок колбасы и запил квасом. Развалистой походкой

я вышел и в темноте наткнулся на пахнущую резиной

стену – даже подумал, не ошибся ли дверью. Впритир-

ку к выходу было… колесо в мой рост. Это прибыл еще

один «МАЗ» и протиснулся к самой двери. Я едва вы-

брался. Буфетик совсем потонул, как детская игруш-

ка среди паровозов.

А мне было весело. Я не был тут экскурсантом.

Я был рабочим. Я стал настоящим рабочим. У меня

висят, как плети, руки и болят. Сапоги невыносимо тя-

желы. Я настоящий рабочий. Что ж, если хотите, да,

из той армии, которая делала революцию, уничтожа-

ла рабство, строила социализм…

Эх, да разве расскажешь об этом? Это нужно по-

чувствовать, разгрузив вот так девяносто восемь ма-

шин, шатаясь от усталости и упершись лбом в колесо

двадцатипятитонного «МАЗа». Могу только сказать,

что у меня гудело и ныло все тело и я был удивитель-

но, потрясающе счастливый.

Перешел, спотыкаясь, через железнодорожное по-

лотно, и почти тотчас, обдав паром и мелкой сажей,

по ней загрохотал скорый поезд Москва – Пекин.

Быстро-быстро промелькнули слабо освещенные окна,

и вот уже, убегая, исчезают вдали красные хвостовые

огоньки. Все дальше, дальше, на Байкал, Читу, Пе-

кин… А мы вот тут строим!

Кому из рабочих Иркутской ГЭС не памятна дере-

вянная лестница, шедшая на гору из котлована! Вот я

по ней и потащился. Спеша в домоуправление, мы с

Ленькой тогда перешагивали через две ступеньки. Сей-

час я разглядел, что ступеньки высокие, и штурмом

осиливал каждую доску. Лезешь и лезешь вверх,

остановишься перевести дух, обернешься вниз —

огни…

Выше, выше!..

83

Ну и бестолковый я! Уже второй час ночи, люди

спят, а я все еще иду с работы.

А на горе, на пустыре, темным колесом двигалась

по кругу толпа. Словно плакал или молился кто-то, а

потом все повторяли непонятные слова, и слышалось

только заунывное и странное «а-а-а-а…» Это после по-

луночи рабочие-буряты сходятся на гулянку и тан-

цуют «йохар», длинный, бесконечный танец, когда

парни и девушки крепко берутся под руки и ходят,

ходят по кругу и поют однообразную песню. О чем они

пели, я не знал.

Но Ленька уже говорил о «йохаре», говорил, что

буряты сходятся здесь три раза в неделю и водят хо-

ровод до рассвета.

Приезжают даже издалека, со стройки алюминие-

вого комбината, потому что они очень любят свой

«йохар» и он напоминает им родину.

Было как-то непередаваемо волнующе и грустно.

Огни котлована, гул, рокот машин; кипит, копошится

муравейник среди сопок и болот. Ветер приносит запа-

хи цемента, металла и речных просторов; гаснут вда-

ли окна в домах поселка. А на пустыре буряты

танцуют «йохар». И я еще постоял в стороне и по-

слушал.

А потом пришел в настоящий ужас, не обнаружив

за поясом рукавиц: забыл их в буфете, на окне!

И я возвращался, потом опять штурмом брал дере-

вянную лестницу и все шел, шел домой с работы. Это

была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни.

ПИСЬМО ОТ ВИКТОРА, ПОЛУЧЕННОЕ ВСКОРЕ

Привет, старик!

Получил твое письмо, из коего заключаю, что ты

дурак.

84

Жаль, жаль, что ты меня не послушался! Ну что ж,

вкалывай. Давай, давай!

Нет, я ехать в Сибирь не собираюсь, тем более на

третьей полке и со шпаной вроде твоих дружков. Сей-

час объясню почему.

Итак, пошел я в Политехнический подавать заявле-

ние. Глянул – мама моя родная, столпотворение! Та-

кие, брат, зубряги сидят, а с производства – и то тря-

сутся. В лоб не получится; вижу, надо поворачивать

оглобли заранее. Повернул в Медицинский. То же. Фи-

нансово-экономический. То же. Торфяной и т. д.—

то же. Короче говоря, обошел дюжину вузов, но халту-

ры нет."

На семейном вече восторжествовала батина

идея: торговый техникум. Теперь, оказывается,

такое положение, что и на техникум приходится мо-

литься.

Конкурс там, Толя, будь-будь! Папахен сунулся ту-

да-сюда и, конечно, нашел ход. Ох, и папахен у ме-

ня! Там у него оказался знакомый завуч – свой чело-

век, что-то даже вроде родственника, десятая вода на

киселе. Пришлось тряхнуть мошной: знакомство зна-

комством, а купюры на бочку.

А ты знаешь, Толик, я теперь и сам допер: прекрас-

ный техникум! Он выпускает работников торговой се-

ти, а это в нашей жизни клад. Поглядываю на дачу

справа и все более убеждаюсь в этом… И грустно и

смешно, когда посмотришь на простачков, как они зуб-

рят, готовясь к экзаменам. Юна совсем извелась. Вчера

были с ней в кино: посочувствовал, потащил раз-

влечься немного; зашли в кафе «Мороженое», вспомни-

ли тебя.

Она жалеет тебя, говорит, что грузчиком ты мог бы.

работать и на заводе ее папы. Между прочим, слышал

бы ты, каким тоном это было сказано!..

85

Ну ладно, пиши еще, как там жизнь. Медведей ви-

дел? Мошки не заели?

Нет, брат Толька!

Кончай играть дурачка! Хватит прикидываться, что

не понимаешь сущности жизни! Не знаю, как тебе, а с

меня довольно. Красивые идеи и сияющие вершины,

брат, специально изобретены для наивных юношей,

а мир движется по иным законам, более простым и

конкретным. Конечно, такие дурачки, как ты, ах, как

нужны!

Ты скажешь, я неправ? Приглядись, приглядись

получше. Там у вас, на стройке, думаю, как в капле

воды преломляется вся наша действительность". А убе-

дился – ну, и лататы к пенатам. За одно я тебя хва-

лю: что без путевки поехал. Если б завербовался по

путевке, тогда все, не удрал бы. Будь здоров. Жду

тебя.

…Но если ты мне всерьез писал, то я умываю руки.

На таких наивных дурачках, как ты, и держится мир.

Поживи, поживи. Пройдет еще твоя телячья радость,

как с белых яблонь дым. Нет, я что? Я просто посмеюсь

над тобой, совсем не вздумаю убеждать. Очень мне это

надо.

Тебя, старик, сама жизнь убедит.

P.S. Да! Мамахен передает привет и просит: бу-

дешь ехать – привези кедровую шишку (на камин,

покрупнее).

ПОЧЕМ ФУНТ ЛИХА?

Руки мои, руки!

Они болят у меня днем, а еще сильнее ночью. Все

началось с пузырей, которые я набил черенком лопа-

ты. Каждый день я разбиваю ладони все сильнее. На

смене, пока бегаю по эстакаде, карабкаюсь на маши-

ны, долблю бетон, как-то забывается боль, не чувст-

вуется. Но дома не нахожу себе места. Эта тупая, ни

на секунду не прекращающаяся боль, она отдается в

предплечье, ноют все мускулы. Трещины на ладонях

пекут огнем, так что хочется шипеть. Я открыл, что

холодный воздух успокаивает. Поэтому хожу по ком-

нате и машу руками; а если уж слишком доймет,

дую. Хожу и дую, хожу и дую…

Петька посмотрел и велел идти к врачу за бюлле-

тенем. Был миг, когда я пошел. Спустился с крыльца,

постоял… и вернулся. Какой позор! Поработать без го-

ду неделю – и уйти на бюллетень! Нет, пусть я лопну,

но к врачу не пойду. Я слюнтяй, маменькин сынок.

Так мне и надо! Нет, посмотрим, кто кого пере-

87

силит: боль меня или я ее. Не пойду ни за что, буду

дуть.

За этим занятием меня застала наша молодая

уборщица, тихая и скромная Октябрина. Посмотрела,

покачала головой:

– Ох, ребята, ребята! Все вы узнаете! Узнаете, по-

чем фунт лиха на чужой стороне.

Меня это разобидело. Я грубо ответил, что лучше

бы она поискала в кладовке какой-нибудь картуз мне,

а то от брызг раствора волосы мои уже сбетонирова-

лись.

Октябрина молча ушла и принесла фуражку му-

жа – еще хорошую, мало ношенную. Тогда мне стало

совестно, и я пообещал принести полную эту фуражку

конфет для ее малышей.

Каждый день начинается одна и та же волынка.

Приходим с работы – надо бежать в магазин за про-

дуктами, за хлебом. Потом чистка картошки; зани-

маем очередь на плиту; стирка рубашек и носков.

Октябрина стирать отказывается: у нее своих забот

полон рот. Других же женщин в доме нет.

Резиновые сапоги, комбинезон – все это мокрое

от раствора и пота, грязное и вонючее. Нужно отнести

в сушилку (там топится печь и от десятков комбинезо-

нов стоит такой дух, что хоть святых выноси).

Стирать комбинезон уже нет сил, да и бесполезно.

Тут хоть бы самому как-то отскрестись в умывальни-

ке, выкрошить бетон из ушей.

Когда, наконец, приобретешь человеческий вид и

брюхо сыто, ни на что уже больше не способен. Петь-

ка и Кубышкин – я им удивляюсь! – напялили но-

вые костюмы и марш-марш до двух утра на гулянку.

Захар Захарыч идет в гости к своему дружку, такому

же старому шоферу, или сам приглашает его. Пойти-

то есть куда: рядом клуб, кино, библиотека, танцы.

88

Даже у нас в доме есть красный уголок, и там день и

ночь ребята постукивают в бильярд. А я валюсь на

постель и дую на руки, вскакиваю и дую…

ДНЕМ И НОЧЬЮ

Днем и ночью мимо стройки идут поезда. Одни —

на восток, другие – на запад… Иногда в общежитие

доносятся их гудки.

Был вечер; закатное солнце светило в окна. Захар

Захарыч пришел усталый и завалился спать. Он мерно

и глубоко дышал на своей постели, а я сидел за сто-

лом, обхватив голову руками, и думал.

Юна, Юна, как ты далеко и как ты окончательно

стала чужая!

Однажды как-то Юна заболела. Мы готовились к

контрольной, а она не знала правил. Мы с Сашкой и

Витькой пошли к ней. Ее папа – директор крупного

завода, и они живут в большом новом доме.

Мы долго звонили у огромной дубовой двери квар-

тиры, прежде чем она приоткрылась. Женщина в пе-

реднике глянула на нас подозрительно и недруже-

любно. Осмотрев нас с головы до ног и закрывая со-

бой вход, она принялась допрашивать, кто мы, откуда,

к кому, зачем и опять, кто мы. Дверь захлопнулась, и

мы остались на площадке недоумевая.

Прошло пять минут.

За дверью раздался шорох. На этот раз проход за-

городила собой круглая разодетая женщина, судя по

всему – мать Юны. Опять начался допрос: кто мы,

откуда, зачем пришли, как наши фамилии? Подо-

ждите.

Дверь хлопнула, и мы опять переглянулись. Вре-

мя тянулось томительно, а мы стояли и ждали.

В третий раз открылась дверь, и мать Юны, подо-

89

зрительно поблескивая острыми глазами, чуть посторо-

нилась:

«Проходите. Стойте здесь. Вешайте пальто сюда.

Калоши ставьте сюда. Пройдите здесь».

Заслоняя своим круглым телом вход в другие ком-

наты, зорко следя, чтобы мы, не дай бог, не ступили

лишнего шагу, она провела нас по половичку до двери

большой залы и оставила ее за нами открытой.

Юна лежала на тахте у стены в этой слишком

большой, пустынной зале, и я подумал, что, наверно,

болеть в такой комнате неуютно и холодно. Для нас

уже были поставлены три стула у тахты; мы присели

на краешке и говорили официально, только о контроль-

ной. Что-то душило меня, я не мог расправить плечи,

почему-то не мог забыть, что у моего пальто оторвана

вешалка и оно может упасть там, в передней, и слушал

шорохи в коридоре.

Юна сказала: «Спасибо», и просила нас еще за-

ходить, но мы не знали, о чем говорить; посидев пять

минут, торопливо попрощались и ушли. Только вый-

дя на улицу, мы опомнились и посмотрели друг на

друга с изумлением. Сашка крепко выругался, а Вить-

ка расхохотался.

Мне довелось побывать у нее еще раз. Был лыжный

кросс, и Юна просила зайти за ней и принести дужку

крепления. Я уже не был так ошеломлен процедурой

впускания, но на этот раз меня не провели в комнаты,

а оставили ждать в передней, среди калош, у малень-

кого круглого столика под вешалкой. Юна была не

одета, она выбегала ко мне, просила присесть и снова

убегала.

Потом она вынесла мне стакан чаю и стопку кек-

сов на тарелке. И я, сидя под вешалкой, растерявшись,

как был в пальто, принялся пить чай. Я не знал… мо-

жет быть, это так нужно было, может, это от всей ду-

90

ши, а я, если откажусь, обижу… Кексы были очень

вкусные, но я заметил это, только машинально слопав

последний и ужаснувшись своей невоспитанности.

Нет, я никогда не забуду этого. И никогда не прощу

себе того, что не встал и не ушел навсегда…

За что я любил ее? Об этом не спрашивают, когда

любят. Она необыкновенно красива и умна. В школе,

на улице, в театре, на катке она преображалась. Она

спорила с мальчишками, брала над ними верх, она

всегда была центром нашего кружка и даже стриг-

лась под мальчишку, и все обожали ее. Девчонок она

не любила, и они в отместку шептали, что она закапы-

вает в глаза атропин, оттого они у нее такие блестящие

и темные. С седьмого класса она уже одевалась по

последней моде и говорила об Уайльде, Драйзере и

Хемингуэе. У них дома огромная библиотека из самых

дорогих и редких книг, но никто из нас этой библио-

теки не видел.

Юна училась хорошо, почти на одни пятерки, и за-

кончила с серебряной медалью. Отец возил ее каждое

лето на Рижское взморье и выдавал ей на карманные

расходы ежемесячно пятьсот рублей.

Моя мама зарабатывала эти пятьсот рублей, днями

трудясь за машинкой в швейной мастерской. Я выпра-

шивал на кино, но не шел, а откладывал и в следую-

щий раз приглашал Юну. Мне казалось, что может

случиться чудо, что Юна того душного дома с перед-

ней и кексами ненастоящая. Она умная, она красивая,

она простая, она замечательная, я не могу не думать о

ней.

Но, когда она со своей медалью пошла в институт

и я увидел, что жизнь у нее будет и дальше безоблач-

ная, тогда я и понял, что пути наши очень разные…

К Юне я никогда не приду. Я не забуду ее: это не

забывается. Но теперь она ходит с Виктором в кино и,

91

между прочим, говорит, что грузчиком я мог бы рабо-

тать на заводе ее папы. А Виктор тоже, кажется, на-

шел свей путь и «клад» в жизни…

Днем и ночью я слышу гудки поездов. Одни – на

восток, другие – на запад. Что будет со мной, зачем я

приехал сюда? Да, я могу заставить себя не ныть и не

пойти за бюллетенем. Но есть ли в этом смысл?

Какая же дорога в жизни яснее и прямее? Та, по

которой идут Юна и Витька за широкими спинами

своих отцов, или та, которую пробивают себе Ленька,

Дмитрий Стрепетов, Тоня с соколиными бровями?

Моя тропинка в мир светлых и прямых дорог,

где ты?

ШИШКА

Я медленно укладывал в свой потрепанный чемо-

данчик носки, рубашку, мыло, а сам все силился

вспомнить: что я забыл самое главное? Что-то очень

ценное, интересное и важное, и я никак не могу вспом-

нить, что же. Потом вспомню, да будет поздно…