Текст книги "Зона вечной мерзлоты"

Автор книги: Анатолий Костишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Тихий, мы готовы, – Буек зловеще оскалился. – Ты нам обещал райское наслаждение.

– Отвали, – мой голос дрожал от напряжения.

Буек засмеялся громким вызывающим исступленным смехом. Я понял, что сейчас произойдет, и внутренне приготовился к бою не на жизнь, а на смерть.

– На пол его! – резко и злобно скомандовал Буек. – Сегодня повеселимся над Тихим от души, по полной программе. – И толпа душевно накинулась на меня, как стая голодных волков на жертву.

Я получил несколько сильных ударов по лицу, из носа потекла кровь, солено стало в горле. Удар ноги по почкам свалил меня на пол. Чья-то рука зажала мой рот, мне ничего другого не оставалось, как изо всей силы вцепиться в нее зубами.

Раздался дикий крик:

– Ах ты, пидар!

И все же мне удалось вырваться. Я вскочил на спасительный подоконник и открыл фрамугу большого окна. Рубашка на мне была разорвана, лицо, грудь в крови, подбитым глазом я видел смутные очертания класса и силуэты мучителей, застывших от неожиданности на месте. От меня явно не ждали такой прыти.

– Подойдете хоть на метр, я прыгну вниз, – пригрозил я. – Мне терять нечего!

– Не смеши меня, – злорадная улыбка замерла на губах Буйка. – Сначала мы опустим тебя, потом зачморим Комара, – и Буек сделал роковой шаг к подоконнику, сняв тем самым напряжение с остальных. Моим единственным спасением оставалось окно. Страшно не было, напротив, я почувствовал необъяснимую легкость, словно освобождался от чего-то такого, от чего никак не мог освободиться раньше.

– Пошли вы все… – и я оторвал руку от рамы…

Дальше туман…

Очнулся я в снежном царстве: высокий белый потолок, белые стены, матовое окно, с неприязнью глядящее на меня. Я, наверное, силился подняться, но что-то тяжелое придавило грудь, и надо мной нависло огромное лицо в марлевой повязке. Я вскрикнул: «Мама!», – и потом стало опять темно.

Когда я проснулся, от боли чуть не вскрикнул. Глаза открывать не хотелось. Свет в палате был приглушен, и я был уверен, что сейчас еще ночь, и значит, я не мог проспать долго. Потом выяснилось, что я проспал двое суток напролет. Вошел врач в белом халате. Он озабоченно смотрел на меня, но, увидев, что я открыл глаза, улыбнулся.

– Как ты себя чувствуешь?

– Мне больно! – прошептал я.

– Где болит? – озабоченно спросил хирург.

Я показал глазами на грудь.

– Это последствия удара, – успокаивал врач.

– Вы не поняли, – надломленным голосом произнес я. – У меня душа болит.

– Это со временем пройдет, – спокойно ответил мужчина в белом халате и таком же колпаке. – Все со временем рубцуется, затянется и эта сердечная боль. Поверь мне, так и будет, – и врач успокаивающе мне подмигнул.

Я вынужденно, молчаливо с ним согласился. Все пройдет, кроме тупой неутихающей боли, которую теперь никакими лекарствами не заглушить. Тот день меня не сломил, напротив – закалил, зачеркнул навсегда, живущий во мне страх. Мне уже нечего было бояться, и нечего терять. Я давно понял: люди боятся, когда есть, что терять. Комар лежал в соседней палате. Ему Буйковские шестерки сломали два ребра и руку, когда он рвался к двери, спасать меня.

Перед ужином зашла медсестра и сказала, что ко мне пришел отец.

– Не хочу его видеть, – выдавил я из себя.

– Понимаю, что у вас не самые лучшие отношения, но он отец, – медсестра с укором посмотрела на меня.

Отец, осунувшийся и состарившийся, приблизился ко мне. Я заметил, что его глаза были влажными. Мы молча смотрели друг на друга.

– Как ты себя чувствуешь? – прошептал он надтреснутым голосом.

Я молчал.

Он что-то еще говорил, но я не вслушивался особо в его словесный поток, я просто разглядывал его. И вдруг мне стало безумно жалко его. Передо мной лепетал пятидесятилетний старик. У него никогда не было детей, судьба ему подарила меня. Не бог весть что, но на безрыбье и рак рыба. У него был сын, и он от него отказался, потому что всю жизнь был подкаблучником у своей жены. И даже сейчас в больницу пришел втихую от нее. Мне так хотелось обо всем этом ему сказать, но говорить было невыносимо больно.

– Видишь, к чему приводит самостоятельность, – доказывал он. – Если бы ты пришел, извинился за свое поведение, ничего бы этого не было.

– Я не уходил из дома, – меня уже била истерика. – Чего вы от меня хотите, что вы меня мучаете?!

– Прости,– вдруг прошептал отец, голос его дрогнул. – Прости! Ты мой единственный сын и я тебя люблю, – по его щекам потекли слезы.

Я молчал, сбитый с толку, вся моя ненависть вмиг куда-то улетучилась.

– Папа, – говорить было пыткой, я не смог сдержать слез. – Почему ты мне этого раньше не говорил?

Несмотря на все мое смятение, я с удивлением вдруг понял, что отец мой всегда много страдал и сильно мучается в эту минуту.

– Я виноват в том, что с тобой произошло. Я слишком слабохарактерный.

Он стал оправдываться, я плохо его слушал. В глубине души я понимал, что никогда мы с ним откровеннее не говорили и такого больше не повторится. Я твердо знал, что о прошедшем со мной он не должен знать. Я прекрасно понимал, что это наш с ним последний разговор, так оно и оказалось. Дверь палаты открылась, и на пороге нарисовалась фигура усыновительницы, вид у нее был не располагающий к сентиментальности.

– Ты опозорил нас на весь город, – начала она от двери. – Другие дети как дети, ты же вечный позор нашей семьи!

Я с надеждой посмотрел на отца, но тот весь сразу как-то скукожился, уменьшился в размерах, и у меня снова проснулась неприязнь к нему за его бесхребетность.

– Вы хоть меня любили? – пересиливая себя, спросил я, сам не зная для чего, и мой вопрос глухо повис над потолком.

– Тебя не за что любить, – уверенно отчеканила усыновительница.

У меня было единственное желание – больше никогда ее не видеть.

– Успокойтесь, – моя физиономия изобразила подобие улыбки. – Быстрее сбагрите меня в детский дом, чтобы мы друг друга больше не мучили, – глухо произнес я.

Мне уже все было безразлично. Наступила гнетущая тишина. Усыновители напряженно застыли. Им хотелось соблюсти лицо, они ведь были уважаемыми людьми города. Я наблюдал за отцом, который старался не смотреть в мою сторону.

– Мы хотели, чтобы ты по-настоящему был нашим сыном, но ты пошел по скользкой дорожке, – оправдывался усыновитель под пристальным взглядом жены.

Воцарилось неловкое молчание.

– Уходите, – простонал я, – оставьте меня в покое!

От их приторности меня уже тошнило. Слова усыновительницы летели мимо моих ушей. Я натянул поверх себя одеяло, и откинул его только, когда по щелчку дверей понял: они, наконец-то, ушли.

Я по характеру оптимист, потому что твердо знаю: из каждой ситуации есть выход. Пусть он будет не парадный, черный, но он обязательно есть. Я свой выбор сделал. Тогда я еще не знал, что меня ждет впереди.

В больнице я пробыл больше двух месяцев. Кости неправильно срослись, и мне их повторно ломали, потом снова врачи долго и упорно надо мной колдовали, в результате одна нога оказалась короче другой на шесть сантиметров. Так я стал хромоножкой. Усыновители ко мне больше не заявлялись, зато Комар, когда очухался, торчал палате постоянно, расставались мы только, когда приходило время больничного отбоя. Я долго не мог решиться сказать Комару, что меня отправляют в детский дом, но у Валерки в конце июня произошло несчастье – повесился отчим. Особо он по нему не горевал, но после похорон пришли тетеньки из опеки и забрали Комара с собой. И сделали это так быстро, что мы не успели даже попрощаться. Со мной была истерика. Врачи успокаивали и твердили: «Это пройдет», но это не проходило.

В палате умер пацан. Утром увезли на операцию и больше не привезли. Его мать в истерики билась о стены, двери, тяжело было смотреть на ее страдания. Тетя Валя, медсестра, утверждала, что человек в момент смерти теряет 21 грамм. Столько весит плитка шоколада, птица колибри… Странно, что в момент смерти тело становится на 21 грамм легче. Что же тогда весит в человеке 21 грамм, и покидает его, когда приходит смерть. Тетя Валя доказывала, что 21 грамм – вес человеческой души. Значит, она все-таки есть, если в нее даже верят сами медики. Маленькая человеческая душа весом в 21 грамм.

Я много думал о смерти, и мне стало страшно. Я очень хочу жить. Странные мысли приходят мне иногда в черепную светлорыжую коробочку. Если я умру, кто понесет мой гроб, нести ведь должны близкие люди. А у меня таких пока нет, кроме Валерки, но ему будет не под силу одному нести такую тяжесть, как мой гроб. Значит, у человека должно быть минимум четыре близких человека, тогда он может быть спокоен, что прожил не зря. Страшно прожить жизнь впустую.

Меня выписали в середине августа. День выдался солнечный, светлый. Тихомировы успели оформить разусыновление, ко мне вернулась не только старая фамилия, но и имя. Оно было суперчудное: судьба и здесь решила надо мной прикольнуться. Аристарх – упасть, не встать. Когда его произнес Комар, он не поверил своим ушам.

– Тихий, неужели с таким именем живут, – лицо Валерке смешно вытянулось. Он выглядел так, будто его только что ударили по голове мешком с песком.

– Я теперь Аристарх, – твердо произнес я. – И тебе с этим придется Комар смириться.

– Да-а, уж-ж, – протяжно произнес Валерка. – Ладно, хоть не Арчибальдом назвали, – Комар с интересом уставился на меня. – По большому счету, Аристарх, в принципе не плохое имечко, может, я когда-нибудь кого-то даже из своих детей так назову, – и Валерка прыснул со смеха.

Сразу после выписки меня отвезли в областной детприемник. Там состригли мою шевелюру, ради приличия оставили сантиметровый ежик. Детприемник представлял собой мрачное трехэтажное здание из красного кирпича полностью зарешеченное. Местное сообщество приняло меня без энтузиазма. Комара я увидел в столовой в первый же день своего пребывания в стенах обезьянника. Мы обнялись, как родные братья. Из рассказов друга я понял, жизнь в детприемнике многообразна. Всем сообществом заправлял Колесо, и все боялись мента-воспитателя по кличке Гуффи. Не всех идиотов забрала война, оставила такие экземпляры, как Гуффи. Еще доставал постоянный голод. Все, что съедалось, уходило в пищепровод, как в прорву, через час нутро опять неистово пищало, как милицейская сирена.

В первую же ночь меня подняли.

– Пошли, – коротко сказали мне.

В грязном помещении туалета, насквозь пропитанном мочой, на подоконнике важно восседал Колесо, остальные шестерки сгруппировались рядышком. Когда я зашел, на меня молча с интересом посмотрели, прицениваясь к моему прикиду.

– Чо, стоишь, как чир на пятке. Бабки, курево есть?! – поинтересовался Колесо.

Я отрицательно мотнул головой.

– Тогда будешь моим рабом.

– Долго ждать придется! – ответил я с вызовом.

– Борзый, – Колесо бросил окурок на пол и сплюнул. – Посмотрим, – не громко произнес он.

На меня сразу набросилось трое, первый ударил в лицо, второй – в солнечное сплетение. Я упал на плиточный грязный пол и на меня навалился сверху третий. Комар, запыхавшись, во время вбежал в туалет. «Блин, ни на минуту тебя нельзя оставить, как малое беспомощное дитя, – возмущенно произнес Валерка, скидывая с меня шестерку. Кто-то сзади со всей силы ударил его по голове и вырубил на некоторое время.

– Опять этот гандон? – злобно матернулся Колесо.

– Это не гандон, это мой друг.

– Мочите его, – с ухмылкой приказал Колесо своим шестеркам.

Развернувшись, он резко ударил меня ногой по почкам, от боли я согнулся пополам. Через пять минут из меня сделали отбивную.

Утром в медицинский изолятор, куда меня поместили, пришел Гуффи. Он был метр с кепкой в прыжке, никогда бы не подумал, что этот маленький мерзкий мент гроза обезьянника.

– Колесов совершил на тебя нападение?! – допытывался он.

– Я оступился и упал с лестницы, – глухо ответил я.

– Расскажи эти сказки своей бабушке. Мне нужны показания на Колесова, – гундел Гуффи.

– Я не знаю, кто такой Колесов, я споткнулся и упал.

Гуффи был разочарован разговором со мной.

– Ну-ну, посмотрим, – и он громко хлопнул дверьми изолятора.

Вечером меня навестил Валерка с фингалищем на пол щеки. Он принес яблоко.

– Колесо собирается тебя зачморить, – предупредил он. – Они придут к тебе ночью. Продержись! Я не смогу помочь, мне Гуффи выписал два наряда вне очереди за нарушение режима.

– Продержусь, не переживай, – заверил я друга.

Ночь наступила быстро. Темнота была моим врагом, я ее всю жизнь боялся. Я сидел на краю койки, взвинченный и в напряжении. Мне грезилась опасность со всех щелей. Вот взломается дверь, и весь обезьянник во главе с Колесом ввалится в маленькую комнату изолятора, чтобы душевно накостылять мне по полной программе. Я решил, что буду бодрствовать всю ночь, чтобы оставаться настороже.

Ночь двигалась медленно. От мерного тиканья часов на стене можно было сойти с ума. Я продолжал сидеть на уголке койки в темноте, прислушиваясь к каждому звуку в коридоре. Усталость сморила меня, я прилег и сразу понял, что усну, чего ни в коем случае нельзя было допустить. Я должен быть готов к нападению. Я сделал несколько приседаний, снова прилег на кровать, сердце учащенно билось. «Просто так я им не дамся!», – упорно, как молитву, твердил я себе, крепко сжав в кулаке палку, как боевое оружие.

Ближе к середине ночи я услышал крадущиеся шаги. Тело мое вмиг натянулось, как гитарная струна. В дверь вставили ключ, поворот, и в комнату изолятора бесшумно вошли четверо, трое из них прямиком направились к моей кровати. Не мешкая, я ударил палкой одного со всей силы по хребтине, другой удар пришелся кому-то по шее. Последовал крик боли.

– Ах ты, сволочь! – и набор матерных слов.

На меня набросились, скинули с кровати на пол. Мои руки и ноги развели в сторону, я понял, что задумал Колесо. Как сумасшедший я зубами вцепился в чью-то руку мертвой хваткой, потом кого-то пнул ногой в живот, сумел подняться, схватить палку и принялся ею размахивать по нападавшим на меня шестеркам.

И тогда из темноты раздался голос Колеса:

– Оставьте его!

– Колесо, дай мне его порвать! – кричала шестерка.

– Счас сам тебя порву, – взбеленился Колесо. – Сказано Квака оставить хромоножку в покое, значит, не трогай его!

Шестерки отступили на задний план. Колесо подошел ближе, присел на табуретку.

– Ты, хромоножка, с характером, не ожидал, – Колесов улыбнулся. – Я думал, ты мудак.

Я молчал, тяжело переводя дыхание.

– Ты вывел из равновесия Гуффи, он тебе этого не простит, – Колесов криво ухмыльнулся.– Настучал бы, кукареку бы сегодня кричал, – он снова ехидно ухмыльнулся. – Меня зовут Олег, тебя как? – и Колесов протянул руку для приветствия.

– Аристарх, – хрипло отозвался я.

– Как, как?

– Как слышал, Аристарх.

– Расслабься, – Колесо достал из тянучек сигареты. – Будешь, – спросил он, я кивнул в ответ. Мы уселись на подоконник изолятора и мирно закурили. – Я вижу, ты гловастый пацан хромоножка, и кличка у тебя такая же будет – Гловастый. Перевелись толковые парни, все годятся только быть шестерками, – прокряхтел Колесо.– Гловастый, будь осторожен с Гуффи, он зуб на тебя точит.

Я кивнул головой, что все понял.

– Еще не знаешь, куда тебя собираются сплавить?

– Не-е-а!

– Лишь бы не на Клюшку – страшное место. Я оттуда, и тебя могут закинуть вместо меня.

– Я без Комара никуда не поеду.

– Будут тебя здесь спрашивать, – он расхохотался. – Здесь ты никто и голос твой мышиный писк. Я дам тебе один дельный совет, – Колесо перешел на полушепот. – Если попадешь на Клюшку, выбраться оттуда можно только одним способом – чаще делай ноги! Чем чаще ты будешь сбегать, тем быстрее Колобок тебя сплавит с Клюшки, ему же портить отчетность тоже не хочется.

– Неужели там так плохо?

Колесо многозначительно вздохнул.

– Возвращаться туда у меня нет никакого желания.

Мы еще немного потрепались, и Колесо ушел, уводя за собой своих шестерок. Меня мгновенно сморил сон, и снилась мне Клюшка.

Жизнь в детприемнике катилась по расписанию. Ближе к концу августа пришли долгожданные путевки в детские дома. Я мечтал только об одном – быть вместе с Комаром. Мы сходили к начальнику обезьянника. Это был представительный полковник с пышными, черными усами и без намека на шею. Мы попросили нас не разлучать. Его светлые, выпуклые, как крыжовник, глаза неприветливо обратились к нам.

– За вами плачет Клюшка, – от его слов у меня по коже поползли мурашки.

– В другой детдом нельзя? – несмело спросил я.

Может, тебе еще выписать путевку в санаторий? – крякнул начальник обезьянника. – Я сказал Клюшка, значит, Клюшка, – и хмурый полковник расплылся в добродушной улыбке.

В тот же вечер к нам с Комаром пристал противный Гуффи, он застукал нас с сигаретой в туалете.

– Нехорошо, курить, – воспитатель-мент радостно потирал руки от предстоящей экзекуции. – Разве вас не учили, что курение вредно для здоровья? Будем отучивать вас от этой вредной привычки. Для начала познакомим с душистым антитабачным чайком, – Гуффи самодовольно оскалился.

Шестерки принесли два стакана чая, воспитатель-милиционер бесцеремонно залез ко мне в карман, вытащил оттуда пачку сигарет.

– Тебе она уже не пригодится, – он отложил больше половины пачки в свой карман. Сломал четыре сигареты и высыпал табак в чай. – Вот ваше, братцы, лекарство. По-доброму выпьете или будем насильственно вливать целебную микстуру?

Шестерки долго возились с нами. Я сцепил зубы, и им так и не удалось заставить меня проглотить гадость под названием антитабачный настой. Это взбеленило Гуффи. Он приказал шестеркам растянуть меня на полу. Амбал по имени Карась сел мне на шею, Ленька Белый блокировал ноги и руки. Я сначала с ужасом подумал, что будут раздевать, стал извиваться как змея, но мне растопырили руки, и Гуффи прижигал об них окурки, то же самое сделали с руками Комара. Он дико хохотал и кричал: «Щекотно». Гуффи взбеленился, но ничего не мог с нами поделать.

– Ты у меня Сафронов, – это была моя новая фамилия, грозил Гуффи, – будешь вздрагивать от каждого шороха, я устрою тебе сладкую жизнь.

Ночью с Комаром мы затолкали Леньку Белого в туалет – такой агрессии я в себе никогда не чувствовал. Когда бил, почувствовал непонятное наслаждение и испугался, кинулся рубашкой вытирать кровь с физиономии Белого.

– Ты похлещи Колеса, – проскулил Ленька.

– Когда ты держал меня и тушил об мои руки бычки, ты думал о моей боли?

– Гловастый, ты скоро испаришься, как пердеж в воздухе, а мне здесь еще торчать и торчать, – и Белый заплакал.

Я остервенело, пихнул под зад затравленному и испуганному Леньке и крикнул ему: «Вали отсюда».

Комар молчаливо и укоризненно наблюдал за мной.

– Аристарх, – шмыгнув носом, произнес он. – Здесь нельзя быть добреньким. С волками жить, по-волчьи выть, – и он Мы сели на подоконник и закурили.

– Валерка, я не хочу стать таким как Колесо! Почему они натравливают нас друг против друга, как собак.

– Так легче нами управлять, – ответил Комар.

И так стало горько, горько, что по щекам побежали слезы. Впереди маячила безысходность и пустота, пустота, пустота…

Утром нас с Валеркой отвели к медику. Тот молча осмотрел ожоги, обработал их и забинтовал.

– Претензии имеются?

– Нет!

– Славненько! – довольно ответил он.

Вечером в обезьянник привезли еще одного одаренного вундеркинда. Потому как его радушно и громогласно встречал Гуффи, чувствовалось, приехал самый дорогой и постоянный клиент этого заведения.

– Суббота, – взмолился Гуффи. – Ты…

– Я, – ответил длинный, как штакетник, белобрысый пацан. Он был грязный, как чухонец.

– Опять к нам?

– Соскучился.

– А мы то как, даже не представляешь, – Гуффи от умиления развел руки, – завтра же Суббота спецрейсом обратно домой.

Пацан оказался простым, без звездных закидонов. Познакомились, поручкались. Представился Эдькой Субботиным. Фамилия придуманная, потому что нашли в субботу на железнодорожном вокзале. Мать бросила, положила на лавочку и смылась.

Утром приехало две машины. Нам с Валеркой приказали срочно собрать вещички. Дурное предчувствие меня не обмануло. Нас рассадили в разные машины и повезли в разные детские дома. Так распорядился начальник обезьянника.

Я еще не знал, что ждет меня впереди, куда я еду, но был уверен: это будет лучше, чем то, что я оставлял позади.

К месту новой жизни меня с Субботой привезли на «скорой помощи». Скорая помощь по-японски – кому-то хировато – мне, оказывается, херовато, и меня доставили на лечение на Гору. Детский дом произвел на меня неизгладимое, жизнеутверждающее впечатление. На меня смотрело перекошенное, скрипучее двухэтажное деревянное здание, не видавшее ремонта с самого окончания русско-турецкой войны. Спальни, громадные комнаты по двенадцать-пятнадцать человек. Духан отстойников пьянил и пробивал любой гайморит. Туалет – дыра, в которую можно при неправильной посадке свалиться. Моему восторгу не было предела. О таком профилактории я мечтал всю сознательную жизнь. Столовая – отдельная сказка. Вместо стульев, самодельные лавки и столы, на лампочках Ильича висели забитые мухами липучки. Жрачка – фантастика, кружки железные, вместо тарелок – алюминиевые миски. Настоящий праздник жизни. Хотелось крикнуть на всю мощь глотки – спасибо любимое государство за наше счастливое детство.

– Сейчас увидишь, Баскервилля, – заботливо просветил Эдька. – Главное молчи, усек! Он такой гамнюк, что лучше с ним не связываться. Сострой виноватую физиономию «Папа прости засранца» и он не будет к тебе прикапываться.

Нас завели в хорошо обставленный кабинет. Не думал, что в этом сарае могут быть такие апартаменты. И тут я увидел дерика, и сразу заценил юмор местных обитателей. Папа был настоящий Баскервилль, именно таким его я себе и представлял.

– Приехали архаровцы, – выразил он удовольствия от встречи с нами, потирая свои потные мясистые руки. – Субботин, что будем с тобой делать? – басом поинтересовался дерик. Если бы мне он задал такой вопрос, я бы нашелся, что ответить, Эдичка, наверное, в силу своей природной скромности молчал.

Баскервилль подошел ко мне, долго рассматривал меня, только еще не обнюхал. Было заметно, что он не находил слов, чтобы выразить восторг по поводу моего приезда. Мне хотелось сразу его успокоить, что я не надолго, кости не любят застоя.

– Этот по обмену, я правильно понял? – без энтузиазма уточнил Баскервилль, состряпав задумчивое лицо, как у Макаренко на портрете, не хватало только очков.

Я молчал, как учил Эдичка. Баскервилль мне не понравился, я сразу понял, что взаимопонимания между нами в перспективе не предвидеться.

– Новенького в комнату Родионова, – скомандовал дерик.

Я не знал, кто такой Родионов, но по интонации Баскервилля сообразил, что это некая особая местная достопримечательность, с которой знакомят всех приезжих. Правда, меня удивило, что какой-то Родионов позаботится о том, чтобы мне не было скучно. А если у него это не получиться, что тогда?

Мы молча стояли, у меня затекли ноги. Я присел на стоящее рядом кресло, чем вызвал негодование дерика.

– Кто тебе разрешил сесть, – заорал он.

– Я сам себе разрешил, устал.

– Что? – сочувствия у Баскервилля я не обнаружил. – Быстро встать, – скомандовал он.

– У меня по приказу ничего не встает, – вот, что значит дружить с Комаром, еще не таких словечек понабрался я у него.

Эдичка неодобрительно посмотрел на меня, дерик зашипел и врезал мне по шее.

– Ах ты, скотина! – красные, разъяренные глаза Баскервилля напомнили мне глаза нашего старого Макса, бабушкиного быка, перед тем как его вели на случку с коровой. – Я тебя покажу, как Родину уважать, – рев дерика напоминал победоносное мычание Макса, после того, как он, сделав свое дело, гордо смотрел на покрытую им Зорьку.

Я понял, Баскервилль, человек сложный и его словарный запас минимизированный.

Потом меня отвели в большую комнату с двумя окнами на всю стену и застоявшимся душком не стираных потников. Двенадцать кроватей располагались в два ряда. В спальне меня ждали, правда, хлеба, и соли не предложили, радости от моего появления ни у кого я не увидел. Напротив все лица были суровы и сосредоточены. Мне были не рады в этом чудесном зоопарке.

Вот такое было мое первое знакомство с первым детским домов в моей жизни, потом их будет еще три за неполный год, прежде чем я попаду на знаменитую Клюшку.

По выходным в детском доме от тоски можно было повеситься. После полдника ко мне подплыл Суббота…

– Тоска, – сказал он.

– Жуткая, – согласился я с ним. – Пора сменить обстановку, покуда она не сменила меня. – Суббота с интересом посмотрел на меня. – Люблю Ветер перемен, – моя физиономия расплылась в улыбке.

Через две минуты мы уже были в поезде, в который проникли через незапертую дверь одного из товарных вагонов. На какой-то станции, на последние деньги, скинувшись, купили бутылку цветного ликера. Важно усевшись, свесив беспечно ноги из вагона, мы с Субботой пили на ходу, прямо из бутылки. Быстро опьянев, горланили на весь вагон песни, приветственно размахивая руками людям на платформах тех станций, через которые шел поезд. Нам было весело, мы были на свободе. Такого кайфа от чувства, что ты ни от кого не зависишь, сам себе хозяин, что хочешь, то и делаешь, и главное ни капли страха, я ни разу не ощущал. Хотелось жить, жить и еще раз жить.

На свободе я прожил чуть больше недели, пока по-дурацки меня менты не сняли с электрички и не сплавили в обезьянник. Это надо было быть полным кретино или совсем потерять нюх, чтобы уснуть в электричке, развалившись костями на деревянной лавке. Весь мой прикид открыто говорил, кто я: растрепанные, не чесанные и не мытые неделю волосы; затасканные брюки «Отдай врагу», которые не просвечивались лишь из-за того, что в каждой штанине было по килограмму грязи, ну и голодная рожа. С такой физиономией нельзя садиться в электричку. Потерял бдительность, вот и попался, как лох.

В принципе, обезьянник не такая уж и страшная штука, даже полезная. Можно перекантоваться, пошурудить мозгами. Ко мне уже относились с почтением, как к старожилу. Когда я попал в обезьянник в седьмой раз, Гуффи встретил меня без прежнего энтузиазма.

– Сафронов, опять ты, ну совесть имей! – искренне возмущался Гуффи. – Нельзя же так часто?

Меня повели в душевую. Горячей воды не было, но я рад был и холодной, тело зуделось от желания помыться. Раздеться до конца я не мог, на меня смотрел сексуально голодным взглядом Гуффи, словно ему жена два месяца не давала. Я вообще терпеть не могу душевых. Все друг на друга таращатся, смотрят у кого какой. После душевой мне выдали какое-то старье, и повели в кабинет Митрофана. В обстановке его кабинета ничего не поменялось за время моего отсутствия. Он, как жаба надулся, важно восседая за столом.

– Сафронов, – на лице Митрофана проступило бешенство. – Еще раз тебя привезут, отправлю в спецуху, понял?!

Я покорно кивнул лысой головой. Выйдя из кабинета начальника обезьянника, я обалдел. Комар стоял в коридоре и широко улыбался.

«Везде только вместе», – клятвенно мы пообещали себе.

Вечером к нам с Валеркой подошел Пинцет.

– Гуффи добился, чтобы вас завтра сплавили на Клюшку. Информация стопудовая. За вами приедет Гиббон.

– Кто? – не понял я.

– Гиббон, самая большая папина шестерка, ума, как у мухи, – лицо Пинцета искривила ехидная ухмылка. – Он труды ведет на Клюшке.

– Там хоть нормальные люди есть или все отстой?! – поинтересовался Валерка.

– Есть неплохие пацаны, – вздохнул Пинцет, – но они все под Щукой, а Щуке еще два года кантоваться на Клюшке, так что я вам не завидую.

– Ладно, нас хоронить, прорвемся.

– Там есть толковая старший воспитатель – Железная Марго, баба, во! – восторженно воскликнул Пинцет. – Есть еще Большой Лелик, – Папа только их и побаивается.

– Уже радует, что мир не без добрых людей, – язвительно заметил Комар.

Мы с Валеркой старались казаться беззаботным, но думали мы об одном: как сложится наша жизнь на новом месте – на Клюшке.

Сон был как враг; видения, море, шторм, волны, одна мощнее другой накрывали меня с головой, и я в очередной раз погружался в бурлящую водную бездну. Борьба со стихией обессилили меня, и когда мне казалось, что мне пришел каюк, что я тону, незримая водная сила вышвырнула меня на морскую поверхность, не давая погибнуть. Я проснулся. Постель была смята. Отдышавшись, приподнялся и посмотрел в окно, там было темно и неприветливо. На душе было муторно и неспокойно.