Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

 
Как ухаживал за девушкой три года,
Она дочь Василя-кузнеца.
 

…Голову парню снесло. Перед этим его к награде представили. Приползли из политотдела двое вручать ему Звездочку, и, нужно ж, мина ротная разорвалась у капитана прямо на каске. У политотдельцев – ни царапины. Три дня брали эту проклятую высотку. Немец ух как держался, а нам – кровь из носа – с косы его нужно было выбить; оттуда дорога прямая на Тамань. Потом нам «катюш» подбросили – как врезали!..

После окопов мы еще раз «высаживаемся» – штурмуем кручи. Стреляем из автоматов по мишени, бросаем гранаты. Так проходит день. Когда расплывчатое солнце начинает садиться за грядой высоких сопок, мы вместе с батальоном возвращаемся назад. Шагаем с песнями, со свистом:

 
Цыганочка, топай-топай,
Цыганочка черноглаза…
 

ГЛАВА III

Над лагерем низко пролетает «кукурузник». Видно летчика, машет рукой. Это Танюшка привет посылает. В нескольких километрах от нас стоит женский авиаполк. Ребята его называют «Танькин полк», потому что у них командир и комиссар Татьяны, и еще девчат пятнадцать Тань. Вечерами наши морячки тайком «пикируют» к своим соседкам, правда, почти безрезультатно: насчет свиданий у авиаторов очень строго.

Медики – народ скромный. Какие уж там свидания? Если ходим в их сторону, то разве только за виноградом.

За холмами тянутся желто-бурые заросли медовой шаслы. Солдаты тащат переспелые ягоды ведрами, в плащ-палатках, рогожах.

Я собираюсь в батальон Чайки – надо провести беседу о туляремии. Разносчики этого заболевания – грызуны. Раньше я никогда не представлял, что их может быть такое скопище. Маленькие, серые твари с белыми полосками на спине кишат всюду. Пробовали ставить ловушки, травили ядами, обкапывали землянки и палатки – мало толку. Проникают куда угодно. Прогрызают вещмешки, портят сапоги, объедают погоны.

Виноват голод. Вокруг запущенные, голые, бесплодные поля – мыши рыщут в поисках пищи. За армией бегут.

Из медиков Колька персонально отвечает за борьбу с грызунами. Но что он, бог? Злится. А мы подначиваем. Савелий кричит:

– Горелов, есть новое средство против мышей!..

Колька сомневается – подвох, но все-таки спрашивает:

– Без трепа?

– Стопроцентное…

– Так какого ж ты хрена молчал?

– Поймай мышь и в глотку ей керосина…

А вот Сашка Басс-Тихий, наш повар, вчера в обед действительно отличился. Я дежурил и пошел на кухню снять пробу. Ребята возвращались с похода. Слышно: «Цыганочка, топай-топай…» Пухлощекий Сашка стоит с черпаком у котла, снял крышку.

– Товарищ военврач!.. Один момент.

И вдруг, откуда ни возьмись, огромная крыса… Шлеп на трубу, завизжала: труба раскаленная.

Я ахнул… крыса летела прямо в котел. Но Сашка изогнулся, подпрыгнул, как мячик, и на лету подхватил ее черпаком.

– Вот проклятая, чуть сердце не остановилось, – выдохнул он.

– Тебя, Басс, наградить нужно.

– Значок «Отличник повар» у меня есть.

– За ловкость наградить.

– Только вы никому не рассказывайте. А то могут подумать, что крысу ту я из борща выловил…

Даю слово молчать. Но Сашка не вытерпел, сам рассказал. К вечеру весь полк знал о его «подвиге».

…Налицо уже все признаки, что скоро будем высаживаться. Привезли – я сам проверил – теплые вещи. Срочно сдаем зачеты по листовке «Советы десантнику». Инспектора за последние дни просто осточертели. О них ходят злые анекдоты.

Была среди ночи тревога учебная. Приехал генерал из Главной ставки – проверял, как вооружен, обмундирован полк.

Тогда я впервые мельком увидел Батю – Нефедова. Внушительный. Шапка с крабом золотым. Окает баском: «Добро́, добро́». Ординарец Бати старшина Алексашкин юркий, занятный (к нам частенько наведывался) – рассказывает, что Батя последнее время с комбатами уезжает куда-то на целый день. А ночами в штабной палатке свет не гаснет до утра. Над картами головы склонились. Комбаты с Батей разрабатывают предстоящую операцию… Что? Как? Где точно? Пока это тайна.

У нас тоже есть карта. Немецкая, трофейная. Подробная – каждый бугорок, каждая дорожка, не говоря уже о населенных пунктах Таманского и Крымского полуостровов, – все обозначено.

Странно, когда читаешь на чужом языке названия наших поселков, станиц, городов.

– И наше место, Красный партизан, есть… Паразиты!

– А вот Керчь… Камыш-Бурун… Минными полями все позагородили.

– Какой он, этот Крым? – мечтательно говорит Савелий. – Давно хотел побывать на курорте…

– А я был в Ялте, – хвастает Алексашкин, сияя безбровым лицом. – Из Одессы турне на теплоходе «Абхазия»! Подошли к вечеру – блеск! Горы синие, пальмы на набережной… Ресторан-поплавок. Все в огнях! И джазик… Соло на саксофоне, вальсик. «Та-ра-да-ра… Та-ра-да-ра…» – Алексашкин подражает саксофону – сам музыкант, играл в духовом оркестре. – В общем – рай! Только гроши нужны.

– Ну, а как насчет курортниц? Небось, капельдудкин, романы закручивал? – допытывается Савелий.

– А ты как думал…

Начинается рассказ о встречах с потрясающими женщинами. О прибое, лунных дорожках… О мускатных винах.

– Зима там бывает?

– Розы на кустах круглый год. Цветут и благоухают!

Наверное, многое выдумывает Алексашкин, но его слушают. И я слушаю и пишу маме письмо на Урал. Карандашом на листке, выдранном из непонятно как сюда попавшей конторской книги.

«Дорогая мама! Пишу тебе из новой части, гвардейской. Ребята в санроте хорошие; за несколько дней, что я здесь, все стали родными. Сейчас мы на пороге больших событий. Кажется, пришло время попробовать краснобоких яблочек».

Последние два слова вывожу большими буквами. (Это я так зашифровал Крым).

К нам в городок на базары часто наезжали чернолицые, в фесках торговцы из Крыма. Они привозили яблоки, продолговатые, с красными щечками. Сладкие. Привозили сухой инжир, нанизанный на нитки. Мама покупала инжир про запас: если зимой кто простудится – варила ягоды с молоком.

Крым для меня – синяя сказочная страна! Вспоминаю фотографии из домашнего альбома. Нюся, мамина сестра, в Симеизе забралась на скалы, которые выдаются в море и чудно́ называются: Дива и Монах… А море искристо-веселое, жмурое, как будто в нем растопили солнце.

И еще на мамином столике, перед зеркалом, стояла коробочка из крымских мелких ракушек с высушенным крабом на крышке. И большая раковина, закрученная, как улитка. К уху приставишь – море шумит.

Пишу дальше: «Послал письмо в Донбасс тете Нюсе и бабушке. Ответа пока нет. Но вы, наверно, скоро сами будете там… Узнайте обязательно, где Нина, что с ней?»

Голос Алексашкина прерывает мои мысли.

– Доктор, может, вы, как новый человек, на Батю повлияете. Ничего не ест.

У Нефедова не так давно была желтуха.

Ему на сахар нужно нажимать, – продолжает Алексашкин.

– Ты, профессор кислых щей! Глюкозум сеу декстрозум, – щеголяет латынью Савелий. – А чего сам на него не повлияешь?

– В том-то и дело, что характер его знаю… Если чего надумает, не удержишь… Какой он, я еще в сорок первом узнал, в Одессе. Лекции он нам читал.

– Что ты загибаешь! – возмущается Мишка Рыжий. – В Севастополе он комиссаром был на крейсере «Коминтерн».

– В начале войны, точно, был на крейсере, а осенью сорок первого перевели в политуправление Чефе… Загибаешь! Слушай лучше…

Заявляется он в Новороссийскую дивизию. В Одессу… Лекции нам читать про политику. Ну, а мы – как раз в наступление… Концерт утром румынам дали – как шуганули их!.. А к ночи потеряли связь с командованием – разбрелась братва. Бродим, по колени ноги оттопали… Тут и повстречали Батю. В черной моряцкой форме. Он, значит, свой вещмешок с лекциями оставил в штабе, в Одессе, – и с нами в бой… Я ему свою плащ-палатку дал, а то он выделялся среди пехтуры. Связным меня назначил, задание: собрать всех до кучи.

Собрали – получился целый батальон… Двое суток под его командой дрались. Да как дрались!.. А из Севастополя в Одессу звон – телефоны лопаются: «Где лектор?» А лектор воюет.

– Воюет… – повторяет Савелий. – Это на него похоже. Ты, Алексашкин, прав, с тебя пол-литра. Но вот ты тут говорил, что был в музыкантской команде. Чего ж в бой поперся?

– Не, тогда я уже в разведроте, командиром отделения…

– А в ординарцы к Бате?

– Э, это в конце сорок второго… После ранения.

Погода портится. Похолодало. Туман сивыми космами ползет, лепится по степи. В балках лежит, точно спрессованный, долго не расходится. А над лиманом густой, молочно-синий, паром клубится. Идет валовой перелет птиц. Гуси, журавли, утки, цапли, кулички. Летят клиньями, цепочками, облачками – шарами. В сторону Керченского пролива. И словно зовут: «Давай, братцы, давай за нами!»

А то задует ветер северо-восточный – совсем зимний, пронизывает до костей. Ребята шутят:

– Вот жара, аж зуб на зуб не попадает.

Приводим себя в порядок. Устраиваем баню.

– Стричка, бричка и мойка волосей! – провозглашает щупленький лысоватый парикмахер Халфин.

На этот раз он не жалеет «Тройной» одеколон. От нас пахнет за версту.

Еще раз проверяем медицинское имущество, которое должны взять в десант. Оно разделено на три звена. Упаковано в специальные ящики, вещевые мешки и санитарные сумки. Просматриваем содержимое сумок: перевязочный материал, жгуты, стерилизатор со шприцами, пинцетами, скальпелями, зажимами, ножницами. Еще медикаменты: противостолбнячная сыворотка, пантопон, камфора, кофеин, йод.

– Колька, – прошу я. – Подкинь, пожалуйста, немного пантопона.

Он, знаю, запасливый. Точно! Дает десять ампул.

– Могу две иглы дать…

Мы будем на разных судах. Случись, одно звено пойдет ко дну – другое должно заменить его.

Если придется окунуться – все это барахло того… – замечает Колька. – Достать бы спасательные круги и привязать к ним мешки, ящики. А? Идея?

– Слушай, Коль, на тренировке Мишка Рыжий говорил: на судно сядем – ботинки расшнуровать и на белье тесемки развязать, чтоб быстро в воде раздеться, если чего… Как на это смотришь? Ты ведь высаживался на Малую.

– То не десант… Я на шапочный разбор попал. Вот когда Куников высаживался! Зимой… Триста морячков…

О майоре Куникове я слышал еще в Геленджике. Знаю, как трудно пришлось тогда десантникам. Танки немец пустил. Пресной воды не было. Но моряки выстояли. Куникова тяжело ранило, привезли в геленджикский госпиталь – там он и умер.

– Имя интересное у него – Цезарь. А профессия – газетчик.

Молчим. Развязываем мешки, вытряхиваем плотные рулоны сетчатых шин.

– Ну и бывают сволочи, – ругается Колька. – Ко мне сегодня в санчасть явился один деятель… С триппаком… Чует, вот-вот десант, и специально, гад, заразился…

– И что же ты?

– Что? Пришлось дать направление в госпиталь. Не будешь же спринцевать ему канал в десанте… Батя узнает – голову свернет, в полк он уже носа не покажет…

Вечером смотрим кино. В балочке, похожей на кратер, на дне вкопаны два столба, на них белое полотно. Солдаты расположились как в цирке. Пока киномеханик перекручивает ленты, стоит говор, смех, гул вокзальный. Дым густой. Нам выдали табак «Таманский».

– Недавно за Тамань воевали, а теперь она уже угощает своим табачком, а? – улыбается Колька.

Здорово, даже не верится. Закуриваем с удовольствием.

Замечаю, почти у всех наших солдат из-под расстегнутых воротников выглядывают тельняшки. Откуда столько понабрали?

– А ты поближе присмотрись, – говорит Колька. – Это же кусочки тельняшек. Одну тельняшку раздобудут, разрезают на тридцать – сорок лоскутков и нашивают. В десант все хотят идти моряками.

Замелькали кадры «Суворова» – в главной роли Черкасов… Здесь он даже ростом меньше. Прыгает старикашка в парике. Но вот «Чертов мост». Суворов говорит солдатам перед трудным переходом:

– Воины земли русской! Орлами взвивались вы на самые высокие вершины Европы! Древняя слава шумит в ваших знаменах… Победу несете вы на острие штыков.

По коже будто ток пробежал от этих слов. Горячеет в груди.

– А ведь старик для нас говорит…

Глава IV

Ночью в три часа тревога. Вначале думали, очередная учебная. Нет – пахнет настоящим делом.

Пермяков, старший врач, объявляет:

– Быстро получить на складе обмундирование… И продукты. Имущество грузить на подводы.

Холодно, сыро. Спросонья на воздухе пробирает дрожь. На ходу в темноте ополаскиваю лицо ледяной водой из бочки.

Спешим к складу. А там – толкучка, галдеж. Нужно же, перед самым маршем додуматься обменивать обмундирование.

– Вот паразиты… Не могли вчера это сделать, – зло ворчат в толпе.

На складе ни черта не видно. Два фонаря – один у кладовщика, другой у того, кто просматривает и записывает вещи в аттестат и солдатские книжки.

Получаю шапку-ушанку, нижнее белье и диагоналевые брюки.

Продукты выдают на три дня. Консервы – тушенку или американскую колбасу – по банке на брата. Сухари, галеты, сахар. По бутылке водки на двоих, пачку табаку.

Полк выступил под утро. Движемся в темпе, хотя идти нелегко: песок. Но мы перед этим неплохо отдохнули. Ветер подгоняет в спину. Степь мне кажется другой, чем тогда, когда я шел с направлением в полк. Тогда – унылая, безлюдная, смурая. А сейчас ожила. Воздух наполнен ревом моторов. Как угорелые носятся «ястребки». Через равные промежутки с грозным рычанием пролетают тяжелые бомбардировщики. Скрипят повозки. Слышатся крики ездовых. Бряцание оружия. Топот сапог. Стук котелков. Фырканье автомашин.

А в груди чувство тревожно-восторженное. Началось! Началось! Началось!

Полк вытянулся в двухкилометровую колонну. Нас около двух тысяч. Медицина в хвосте. Большая часть медицинского имущества на подводах, укрыта брезентом. Часть несем на себе.

Рядом со мной идут: слева – Дронов, справа – Мишка Рыжий. Дронов кривоногий – семенит мелкими шажками, иногда смешно, вприпрыжку, сбиваясь с ноги.

Туда-сюда вдоль колонны колесит потрепанная эмка. В машине полковник Нефедов. Вижу крупное загорелое лицо с раздвоенным подбородком, шапку с золотым крабом. Машина притормаживает, Нефедов высовывает голову.

– Дронов, ты чего это не на подводе? – спрашивает он басом.

– Ходули свои еще тянут, товарищ полковник, – отвечает польщенный Дронов.

– В машину не хочешь?

Лицо Дронова вытягивается.

– А я чего, проштрафился? Стружку снимать?

Батя улыбается. Едет дальше.

Мишка Рыжий поясняет:

– У Бати привычка такая. Кто проштрафился – в машину, и так тебя там пропесочит… Без крика… Спокойно. Лучше бы накричал.

Поднимаемся на холм. С высоты хорошо видно, как в растянувшейся ленте колонны колышутся шапки, мичманки, пилотки. И кубанки: красные, малиновые, черные; кожаные, суконные, мерлушковые. Кони тянут орудия, повозки с боеприпасами, кухни.

На конях – наши два комбата. Чайка – на белом холеном жеребце.

– Красавец писаный! – восхищается Дронов.

Чайка на коне действительно как картинка. Сидит подбористо, легко. На груди бинокль. Хромовые сапожки с короткими голенищами обтягивают мускулистые икры. Он небрежно похлестывает плеткой по сапогу. Комбат 2 майор Железнов – косая сажень в плечах, в кожанке, тяжел – под ним крупный конь чуть не прогибается. А Радченко, самый старший из комбатов, угрюмый, нахмуренный, едет на подводе – нога после Бугазской еще не зажила.

Лошади в полку появились давно. В сорок втором, когда бригада отступала. Проходили через кубанские станицы, а там конефермы. Колхозники, чтобы не оставить немцам, пригнали табун в бригаду.

– Тогда у нас каждому по коню досталось, – вспоминает Рыжий. – И бедарка или арба. И девчат мы с собой прихватили. Из Краснодарского мединститута эвакуировались… Потом девчата так и остались в бригаде… Раечка – медсестра, Копылова – доктор.

…Все идем, идем. Небо затягивает тучами. Начинает моросить дождик. Песчаная дорога темнеет. Справа наплывает, обозначается курган – рыжий, облезлый.

– Пужай-могила, – говорит кто-то из солдат, идущих впереди, показывая на курган. Видно, солдат из здешних мест.

– Кого кто пужает, Витрук?

– Стари люды казалы, як произджалы на волах, так отутечко, у цьому мисци, у савани прывидение выходыло… И пужало…

– Сказки про белого бычка, – машет рукой Рыжий.

– А может, и правда, – вставляет Дронов. – Пустынь сущая… Мертвякам только и место. Ну, как здесь жить? Вот у нас в Осколе. Речка, лес!.. А сады какие – загляденье!

– Такэ говорить, що и собака з маслом не зьисть, – сердится солдат. – Тут край богатющий! Рыбу рукамы ловы. Загородку з камиша в ерику зробиш, на байди пидплывай и черпаком… Карпы, чебакы, жерехы по пять – сим кил… А дыни – дубивкы, а вынограду, а вышни… Иж досхочу. А балык у Темрюку…

– Водочки за три пятнадцать и балычком закусить бы, а, Дронов? – подмаргивает Рыжий.

– Балык – стоящая штука, – соглашается Дронов. – А все ж таки я бы здесь не жил. Соловьев нету…

Впереди меня, сбычившись, идет Давиденков. Он в ватнике. Плечи коромыслом. Нагрузился, как верблюд. Тащит две пары носилок, сумки, сундук. И гранатами обвешался.

– Будут гранаты – будет и харч, – мычит он, что-то жуя.

Смотрю на его мощную шею, плечи и вспоминаю дядю Павлушу. Вчера я получил сразу два письма – одно из Енакиево, отец уже дома, а второе от мамы с Урала – она с братом Вовкой пока остается там. Отец пишет: немцы зверски убили дядю Павлушу. До войны мы жили вместе, в одном дворе. Павлуша – это муж маминой сестры. Он работал на Софиевском руднике крепильщиком. Силища необыкновенная – мог поднять телеграфный столб. Он остался в Енакиево по заданию горкома партии. Сосед выдал… Бухгалтер, такой тихонький. С его сыном Жоркой я еще дружил… Так вот, при немцах этот тихонький бухгалтер – можно ли было подумать – стал помощником бургомистра. У дяди Павлуши при обыске нашли гранаты, винтовки… Его жестоко били в гестапо… Колонну арестованных гнали мимо нашего дома. Ленка, его дочь, выбежала передать хлеба немного, а немцы прикладами. Дядю Павлушу вначале загнали в лагерь под Горловкой, а потом живым бросили в шурф…

В полдень привал. Перекусили. И опять в путь. Отмахали уже километров пятнадцать. Начинаем уставать. Несмотря на то, что я в легких сапогах – ступни как обожженные. И плечи стали свинцовыми. Аня, маленькая толстушка, в своих не по размеру кирзачах едва ноги передвигает. Сажаем ее на повозку. А каково пэтэровцам? У них плечи гнутся под «Петром Великим». Или минометчикам, которые на себе несут опорные плиты да еще на плечах, как винтовку, штыковую лопату… Пулеметчики волочат по песку на лямках свои пулеметы… Одному Давиденкову хоть бы хны.

– Я рояль раз сам тащил, – говорит он.

– А кроме рояля что-нибудь еще таскал – сколько об этом говоришь?

– Мешки с мукой и уголь грузил… И доски, когда грузчиком на промкомбинате работал.

Сильно потеет лоб. Вытираю рукавом. Дронов поглядывает на меня, достает из кармана гимнастерки платок.

– Доктор, хотите, подарю?

Вот чудак старина. Трогательно… Платочек маленький, обмереженный. Подарок принимаю. Немного погодя Дронов признается:

– На земле я ни шута не боюсь. А к воде сызмальства у меня страхи. Ну ее! Всё сом окаянный. Мальчонкой-сопляком на речке, на Старом Осколе, у берега бултыхался, а сом подкрался и хвать меня за левую пятку и под воду. Саженей сто протащил… Бабы, девки кричать стали, а я, видать, тяжел был для сома – и он бросил добычу. Всю шкуру на пузе содрал, как рашпилем. И на ноге отметину, свои зубья, оставил… С той поры страхи.

– Ну, а как сейчас? Может, придется искупаться… Море!

– Тут разговору никакого быть не может. Все идут. Это я так, по расположению к вам рассказал.

Ребята говорят, что мы движемся к Тамани. Меж холмов впереди все время голубеет. Кажется, что море. Подходим ближе – никакого моря нет. Просто небо в просветах среди туч голубело.

– Памятник в Тамани запорожским казакам видели? – спрашивает меня Рыжий.

– Нет, не видел.

– С саблей казак стоит. И надпись, в точности не помню, но вроде: будем верно служить, турков бить и горилку пить.

– Здорово. Только надпись нужно переделать, – говорит кто-то из рядов. – Горилку глушить и фрицев бить.

– Как возьмем Керчь, вот сабантуй устроим…

А я думаю о Лермонтове.

В нашей армейской газете писали, что музей Лермонтова в Тамани немцы разграбили, спалили. Староста так и сказал: «Если бы Лермонтов жил сейчас, то он был бы большевиком». Шкура!

– Сколько лет было Лермонтову, когда он в Тамань примчался? Пожалуй, как мне, двадцать один. В бурке, приземистый, с черными как уголь глазами. Ожидал попутное судно, добирался в действующий отряд на геленджикскую кордонную линию… А пока ожидал – сколько приключений! Контрабандисты. Девушка с развевающимися на ветру волосами. Песня о корабликах… Кораблики! Кораблики!

Спотыкаюсь и чуть не падаю. Размечтался.

К вечеру тучи заволакивают все небо. Дождь усиливается. Ветер резкий, холодный, бьет в грудь и лицо.

На Тамань мы не пошли – резко свернули на юго-запад. Месим грязь глинистую.

– Чего так людей мордуют, – ворчит санитар Плотников, – командиры мне тоже…

Он всегда чем-нибудь недоволен. Хорошо, плохо, все равно ворчит. Правда, сейчас мы все устали. Сам бы тоже поворчал.

– Морем пахнет, – шмыгает носом Рыжий, – значит, скоро – стоп!..

Точно. Водорослями, рыбой потянуло… Еще плетемся с полчаса. И наконец остановка. Прямо в степи. К счастью, здесь много готовых землянок и щелей. Разбредаемся. С Дроновым подыскиваем блиндажик. Вползаем на животе – такой узкий вход, но внутри неплохо – тепло, сухо. Пол травой выстлан.

Отдыхаем. Дронов зажигает коптилку и начинает ворошить содержимое своего вещмешка: байковые портянки, белье, консервы. Вытаскивает всякую мелочь. Раскрывает плоскую трофейную коробочку из-под масла.

Там целый магазин: пуговицы, пряжки, лезвия, нитки, иголки, огрызок карандаша, зеркальце, зубной протез. И медаль «За боевые заслуги». Подержит в руках каждую вещицу, побормочет что-то и назад кладет. Глядя на него, я тоже поднимаюсь, вынимаю свое барахло, перебираю. Для чего? И сам не знаю. Может быть, инстинктивно… Прощаемся.

– Внучек у меня есть, – бормочет Дронов. – Сашок, Александр Сергеевич… Мы его Пушкиным прозвали. Смышленый – у него две макушки… На баяне играет. Песню какую услышит – в момент подберет…

Я его почти не слушаю… Говорить не хочется. Вынимаю томик Лермонтова, тетрадку с моими стихами. Просматриваю старые письма. Маленькое фото для паспорта. Продолговатое личико, тоненький носик, гладко зачесанные волосы стянуты на затылке ленточкой… Эту карточку Нина подарила мне в школе, на переменке, на лестнице. А перед тем, за два дня, всей школой ходили в культпоход на фильм «Аэроград». С экрана в темный зал врывались с ревом самолеты, самолеты. Но было не страшно.

А Нина сидела рядом теплая, близкая, и ее ладошка лежала в моей руке.

Как все меняется! Теперь настоящие самолеты-бомбардировщики тяжело гудят в ночи. А Нина – только воспоминание далекое, неосязаемое…

Колька просовывает в блиндаж патлатую голову.

– На… гранаты, – сует он четыре чешуйчатые лимонки и запалы. Еще дает листовку – обращение командующего армией к десантникам.

«Родина приказывает опрокинуть и разгромить…»

Тяжело ухает. Совсем недалеко. Блиндажик вздрагивает. На голову сыплется песок.

– Наши дальнобойные.

– Через пролив по крымскому берегу… Ух, дают! – говорит Колька. – Там уже вроде Нижнегорская дивизия высадилась…

– А мы когда?

– Команды пока нет. Я в штабе кручусь… Но, сам понимаешь, каждую минуту…

Колька выползает, а мы с Дроновым засыпаем, хотя пушки все бьют. Спим часа три крепко, без сновидений.

– На погрузку! Вставайте! – дергает меня кто-то за ногу.

Вскакиваю. Это Мишка Рыжий. Бужу Дронова. Рассовываем гранаты по карманам. В руки – мешки. Вылезаю я, потом Дронов. Через пять-шесть минут звено в сборе, только Мостового нет.

– Где аптекарь?

– Старший врач вызвал.

– Черт, всегда у него причина, – злюсь я.

Прибегает Колька:

– Твое звено на посадку первым на «Молнию». Будешь вместе с батальоном Чайки высаживаться. А я с Радченко. Ну, до встречи на том берегу!..

Колька хлопает меня по плечу. Я притискиваю его к себе.

Мостовой наконец появляется. Запыхался.

– Сколько тебя ждать?! – ору я.

– А за аптеку Пушкин отвечать будет?.. Ящик один чуть не оставили, охламоны.

У разрушенной постройки присоединяемся к колонне. Вязкая, густая, чавкающая темнота. Сыплет дождик-мгичка. Идем быстро, хотя ничего не видно. Через ямы, лужи, бугры. Без разговоров. Только слышно на подъемах посапывание и тяжелое дыхание перегруженных людей. Шлепают, чвакают сапоги – сотни ног месят глину.

Давиденков с Плотниковым тащат медицинский форменный ящик. Он тяжелый. Позвякивают металлические ручки. Плотников кряхтит. Давиденков на ходу забирает у него носилки.

На пристань – крутой спуск. Ноги скользят. Ветер с моря, как скаженный, свистит, обжигает, хочет свалить. Справа, вдали – за выступом, короткие багровые вспышки. И гром. Бьют дальнобойные. С каждой вспышкой проступает из мрака черно-красная махина моря. Как бы продолжая орудийный гром, ревя, оно наступает на кручи, шарахает с размаху о причалы. Скрипят сваи. Гремят цепи. Громко хлюпает где-то под днищами судов. Спускаемся на берег. Под обрывом несколько блиндажей. Вразнобой, словно оголенные деревья в лесу, качаются мачты сейнеров, охотников, катеров. Чуть мерцают красные фонарики на корме.

На берегу большое скопление людей. Мы смешиваемся с ними. Только бы не растерять своих – одна мысль у меня в голове.

– Аня, Мишка, Дронов… Сюда… за мной, – повторяю вполголоса.

Слышат они, не слышат, но пока держимся все вместе.

Идет погрузка; удивительно, как только она возможна в такой тьме! Подъезжают грузовики, скупо намечая дорогу узкой полоской синего света. Люди – бесформенные тени – копошатся, передвигаются, согнувшись, втаскивают по трапам на суда ящики с патронами и минами, мешки с мукой, тянут орудия, вкатывают бочки с водой.

И все почти молча, привычно, ловко.

Мы пробираемся к сейнеру «Молния». Высокий, как мачта, в дождевике, у трапа стоит Чайка.

– Давай быстрей, Житняк! Не тяни резину, – приглушенно кричит он.

Командир минометной роты Житняк, с пиратской бородищей, пропускает, подгоняет ребят.

– Медицина, давай садись, – подает знак рукой Чайка.

Поднимаемся вслед за минометчиками.

Пока мы устраивались на сейнере, не слышали ни свистков боцмана, ни команды убрать сходни. Опомнились, когда уже отвалили от причала.

На носу уселись пэтээровцы, выставив вперед свои длинноствольные ружья, будто приготовились к абордажу. Житняковские хлопцы не сбросили с себя минометов. Так навьюченные и сидят вдоль бортов, и лопаты штыковые рядом.

Еще рота автоматчиков на палубе и связисты. Всего нас человек шестьдесят. Сейнер вооружен. На корме, на железной тумбе, установлен крупнокалиберный пулемет. Перед капитанской рубкой торчит пушка.

Быстро теряется берег. Теперь сплошная, кромешная тьма. Ветер обдает ледяным дыханием. Хоронимся, пристроившись на ступеньках у входа в кубрик.

Минометчики, уплотнившись в кружок, достают пайки и начинают жевать. Из фляжек забулькало. У меня за спиной сидит молоденький солдатик с птичьим носиком в завязанной на подбородке шапке-ушанке.

– Та ты выпей, Лопата! – уговаривает солдатика его сосед. – Оно легчей будет. Нам еще плыть и плыть… А потом пересадка на «тюлькин» флот.

Чувствую, как дрожит спина солдатика.

– А я плавать не умею, – тоскливо говорит он.

– Ничего, – крякает его сосед. – Крепка… На мотоботе, как к теще в гости, сухим на берег доставят. А сопли распускать будешь, тогда лучше бери грузило и сигай на дно.

Пока молчим. Разговор не клеится.

Но вот Савелий предлагает:

– А мы чего, хуже других? Давай, старшина, раскупоривай НЗ.

Мишка Рыжий достает водку, консервы. Пьем прямо из горлышка. Обжигает.

– Дай бог, не последнюю!

Пьет с нами и Аня. Закусываем тушенкой.

Открывается дверь. Из кубрика дохнуло теплом, светом, табачным дымом. Раздается смех. Морячок поднялся на палубу, вскоре возвращается, замечает Аню.

– Э, так не годится… Лучше держись за клеш – не пропадешь… Идем к нам! – И забирает Аню в кубрик.

Все больше и больше качает. Гудят ноюще снасти. Дождь усиливается. Мы вышли в пролив.

– Балла четыре, наверное, будет! – кричу я.

– Все шесть… Погодка – только выть, – отвечает Рыжий. – Фрицы не ждут…

Моряки чаще и чаще выходят из кубрика, и мы убираемся со ступенек. Бортовая качка. Ходить нельзя: палуба склизкая, судно так накреняется, что, кажется, вот– вот перевернется.

Я примостился у борта возле металлического ящика. Хочется о чем-то вспомнить, и никак не вспомню. Полудрема. Наплывает. Уплывает… Донбасс… «Калачики, калачики, зеленая трава». Почему калачики? Шелковица! Мое дерево под окном. Паровозы. И мамин голос… Нет, бабушкин. Она по-украински кличет:

– Ивасыку-Телесыку, приплынь, приплынь до бережка!

Так я плыву… Плыву… Только зачем толкать? Зачем?.. Сильный удар – стукаюсь о борт. Оказывается, я заснул. Муторно. Голова трещит. Изжога от тушенки. Откидываю плащ-палатку. Непроглядная темь. Холод собачий – водка уже не греет. Мерзнут ноги, и я шевелю пальцами.

Где-то в тучах прячется немецкий самолет. Бросает осветительные ракеты-фонари. Приторно-яркий, дрожащий свет, как от вольтовой дуги. Медленно спускаясь на парашютах, ракеты вырывают из мрака громадные, неестественно белые горбы волн и черные провалы меж ними. Тучи в небе низкие, бегущие, разорванные.

На палубе все притихли – головы в коленки, скорчились, закутались плащ-палатками, дремлют. Только недалеко от меня один солдат, матерясь, блюет. Да у пулемета памятником застыла массивная фигура моряка.

…От пристани Комсомольской до Керченского побережья при нормальных условиях полтора часа хода. А мы идем, идем – кажется, вечность. Шторм и дождь разыгрались не на шутку.

– Заблукали, что ли? – мычит, продирая глаза, Дронов.

– Мотоботы никак не разыщем, – говорит Савелий.

В пути мы уже часа три. Если дальше будем так болтаться, то встретим рассвет в море. Мотоботы нам нужны обязательно: у керченских берегов мелководье, и сейнеры сами подойти туда не смогут.

Никто уже не спит. Молчат. Сейчас не до шуток. Связаны в этот час мы все одной веревочкой – невольно придвинулись друг к другу.

Все чаще опускаются осветительные ракеты. Прожекторы шарят, полосят по небу. Опять вырисовываются горбы, горбы волн. А погаснет свет – еще чернее, еще страшнее ночь.

Как только в этом хаосе волн, дождя, ветра можно что-нибудь найти?

На палубе говор: «Мотобот… Мотобот…»

Я его еще не вижу. Но все ребята уже на ногах. На сейнере глушат мотор. Слышно, как капитан орет в мегафон, сквозь рев ветра доносятся обрывки фраз, матюки:

– Мать вашу растак… Где болтались?

Из тьмы кричало:

– Рули… Рули заклинило…

– Давай подходи к борту! – хрипит капитан.

Мотобот долго не может приблизиться к сейнеру – мешают волны. Теперь вижу. Маленькое суденышко чуть приподнимается над водой. Как его только не зальет? Вот уже качается внизу у борта. С палубы сейнера до мотобота метра три. Эта высота для прыжка – ерунда, но ведь оба судна взлетают, качаются вверх-вниз, а между ними пролет, который кажется бездной бурлящей, клокочущей.