Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Анатолий Никаноркин
СОРОК ДНЕЙ, СОРОК НОЧЕЙ
Повесть

От автора

Шумит бурный Керченский пролив, шумит. Осенние штормы напоминают о десантных ночах.

Я был в одном из самых дерзких десантов на «Огненную землю» под Керчью в 1943 году.

Попал я туда, как говорится, с корабля на бал, вернее, с бала на корабль. Только закончил мединститут и, необстрелянный, из далекого тыла, – прямо в огонь.

Сорок дней и сорок ночей в условиях полной блокады стояли десантники насмерть. А потом совершили почти невозможное – прорвав окружение, прошли по вражеским тылам и заняли ключевую высоту над Керчью – Митридат.

Эта книга – не хроника эльтигенского десанта. Я написал только то, что сам видел и пережил. Поле моего зрения часто ограничено операционной медсанбата. Во всем рассказанном нет уклонений от правды, хотя названия воинских частей, имена героев изменены.

Повесть посвящаю моим боевым товарищам.

ГЛАВА I

Шел я с направлением в полк, но так и не дошел.

Что случилось с этим врачом полковым, которого я должен был заменить, не знаю. Выздоровел, что ли? Когда явился я к начальству, разговор получился неожиданный. Начсандив, молодой, здоровенный, крест-накрест перепоясанный хрустящими ремнями, протрубил:

– Останетесь в медсанбате.

Что же! Прекрасно. Этого я и хотел. Может быть, профессор Тарковский, случайно узнав о моем переводе в полк, подсказал: мол, лучше молодого специалиста использовать как хирурга. Если так, молодец старик!

Все-таки сколько добрых людей на свете!

Когда я уходил из полевого госпиталя, доктор Горев подарил «Севастопольские письма» Пирогова и открытку с клодтовскими конями и на ней в углу надписал: «Приедете – повожу по Ленинграду».

А шофер Лысый сам предложил обменяться обувью. «Разве врачу в полк можно так заявиться – авторитету не будет».

Теперь вместо ботинок и голубых обмоток у меня брезентовые сапоги.

Нет, на этот раз мне поразительно везет. Вышел от начсандива – вижу, во дворе знакомая плотная фигура, багровое лицо майора Квашина. Я с ним немного работал в Геленджике. Он меня тоже узнал.

– Никитин, что ты здесь делаешь?

– Ординатором направили. А вы?

– Ведущий хирург.

Обрадовался – какая красота! И Квашин, по-моему, обрадовался, хлопнул меня по спине:

– Отлично, земляк… Будем вместе трудиться… Раненых, правда, пока нет…

Встал я чуть свет. Разбудила крыса. Прыгнула прямо на голову – благо был укрыт плащ-палаткой. Вскочил, увидел, как она метнулась в угол, вильнув голым хвостом. Соседа моего, лейтенанта Игоря Конохова, не было. За стеной еще похрапывали.

Вышел из хибарки. Игорь, долговязый, с косыми бачками, в брюках, без рубашки, делал зарядку, приседал, хлопая себя по ребрам.

– Чего так рано, доктор? – весело обратился он ко мне.

– Крыса…

– Их здесь до черта… Людей совсем не боятся.

Прохладно. На крышах и на траве сверкает роса.

Вчера я не успел рассмотреть место, где мы находимся. Вот она кругом, таманская степь, пепельно-холмистая. Вытянутые овечьи кошары-загоны. Под соломой низенькие мазанки. Лиман белеет. В чистом голубовато-сквозном небе пролетают косяки птиц.

Игорь кончил зарядку, подходит ко мне.

– Вот я строен и высок, так как пью томатный сок! – шутит он. – Помнишь, Никитин, до войны «Огонек» рекламировал соки?..

Во дворе появляются девчата – идут умываться к колодцу. Одна большая, пышногрудая, косы тяжелые распущены, вторая – ни рыба ни мясо, никакая, а третья – глаз не оторвешь, смуглая, вразмах брови дразнящие и ямочка на подбородке.

– Физкультпривет! – Игорь машет им рукой.

– Привет, если не шутишь, – за всех отвечает третья.

– Вот та, с косами, – поясняет Игорь, – операционная сестра Ксения, в синих галифе капитан – врач Копылова, «цыганочка» Чувела – замполит.

Дымит походная кухня. Повар открывает котел, аппетитно запахло гуляшом. У сарая, поджав под себя ноги, черный, как жук, сидит санитар-азербайджанец и тюкает молотком: исправляет носилки.

– Ахад, как жизнь молодая?! – кричит Игорь.

– Нишиво, – отвечает санитар. – Починка мало-мало…

Посреди двора – двухмачтовая палатка со вставными окнами из плексигласа – наша операционная. Новенькое оборудование получили. Хирургические столы – прима.

После завтрака занятия. Собираемся в хатенке, где живет Квашин. Рассаживаемся на досках, положенных на ведра, и на скрученных матрацах.

Интересно, зачем замполит пришла? Сегодня лекция об ампутациях, чисто медицинские вопросы. Квашин раскрывает операционный атлас.

– Вспомним анатомию конечностей…

Чувела, наклонив курчавую голову, что-то записывает в блокнот.

Игорь мне шепчет:

– Не люблю эту операцию… Калек делает…

– А если выхода другого нет?

В голове мелькают люди на носилках, в колясках, протезы скрипучие, ноги – деревяшки…

Квашин продолжает:

– Ампутацию гильотинную запрещаю делать.

Голос Копыловой:

– Гангрена…

Квашин:

– Это единственный случай, когда она допустима… Должны знать как свои пять пальцев ампутацию по Пирогову и Куприянову.

Он подробно излагает ход этих операций. Для меня это кстати. Всего два месяца, как получил диплом врача. Курс наш был ускоренный – торопились на фронт, практикой не похвастаешь.

Про себя повторяю операцию зрительно… Круговой разрез мягких тканей до глубины фасций и разрез мышц до кости, по краю сократившихся мышц… Так… Второй разрез по уровню оттянутой кожи. И потом: распил кости, перевязка крупных артерий. Так… Есть. Высоко отсекаем нерв (нога дергается). Снимаем жгут. Самое страшное – момент, когда отсекаешь сосуды. Вдруг отпустишь жгут – и все эти завязки – лигатуры лопнут, соскользнут, и кровь ударит фонтаном… И еще жутковато, когда пилишь кость – такой звук, будто кость кричит.

Под вечер с Игорем идем к лиману. Стаи вспугнутых птиц поднимаются над камышами. Шум от крыльев, словно ветер раскачивает лес. Пахнет гнилью.

«Гыл, гыл, гыл» – проносится туча над головой.

– Уточка-лыска, она скопом летает, – говорит Игорь. – Дичи здесь о-го-го! Охотился. Я ведь керченский.

Под ногами что-то трещит. Игорь нагибается, поднимает красновато-желтый черепок.

– Обломок амфоры… Вот это да! Видишь, клеймо гончара-мастера.

Бережно, с нежностью проводит он пальцами по черепку, будто это не глина, а хрупкая драгоценность.

– Дома у меня такая коллекция была… Терракотовые статуэтки, светильники, лекифы античные.

Я удивлен.

– Эх ты, голова, на этих местах древние города стояли. Государство громадное – Боспорское – со столицей Пантикапеей, это где теперь Керчь.

Игоря нельзя узнать, какой-то ошалелый.

– На раскопках пропадал. За греческий взялся… Страбон… Геродот… Гомер.

– Я сам Гомера люблю.

– Помнишь, из «Одиссеи»?.. К нам как раз подходит:

 
…Тут Зевес, заблистав, на корабль громовую
Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом
Серным его обхватило. Все разом товарищи были
Сброшены в воду, и все, как вороны морские, рассеясь,
В шумной исчезли пучине…
 

– Думаешь, и такое может быть?

– Десант через пролив – не прогулка.

Занятия по хирургии продолжаются ежедневно. Квашин проводит их с врачами. Копылова занимается с сестрами и санитарками. Она, оказывается, вояка. На гимнастерке Звездочка – получила за Малую землю.

– Под Новороссийском эта тихоня сделала двести ампутаций, – говорит Конохов.

Вот тебе ни рыба ни мясо, думаю я.

Что ни делаем, все направлено на подготовку к десанту.

Потери в десантах по медстатистике (доклад Квашина) большие – тридцать – сорок процентов людского состава. Скрупулезно просматриваем медицинское имущество: ремонтируем палатки, носилки, укладываем белье, перевязочный материал, проверяем инструментарий, расфасовываем медикаменты.

Раненых нет, за всю неделю первый случай – боец подорвался на мине. Ранение тяжелое, в живот. Копылова будет ассистировать Квашину, я – давать наркоз.

Раненый потерял много крови.

– Сердце выдержит, – выслушав, говорит Квашин.

Мне помогает санитар Петро, губастый, на голове марлевая косынка. Он давно работает в медсанбате, вполне может заменить хорошую сестру. Петро привязывает раненого к столу, держит за руки. Я накладываю маску на бледно-цианотическое лицо. Из черной капельницы – «кап-кап» – падает эфир.

Квашин вскрывает брюшную полость, делает ревизию. Сразу видно – Копылова на своем месте. Без лишних слов знает, где нужна ее помощь. У нее умные, проворные пальцы…

– Так, так, – мурчит Квашин, причмокивая. – Решето…

Кишечник пошматован осколками.

– Резекция!

Удаляет часть желудка и около метра тонкого кишечника.

Я настороженно слежу за пульсом, дыханием. Все идет по всем правилам искусства, как по-латыни говорят, – «lege artis».

Но перед концом операции вдруг нарушается ритм дыхания… Зрачки расширены, не дают никакой реакции на свет.

Петро подталкивает меня в бок, но я сам вижу, что дело неладное.

– Степан Петрович! Зрачки…

Квашин меняется в лице:

– Снять маску… Лобелин…

Ввожу лобелии. Минута, две, три… Дыхание восстанавливается.

Выходим из палатки. Квашин потягивается, закуривает.

– Могли потерять человека.

– Шоковое состояние.

– Нет. Наркоз передозировал…

– Но я давал его по всем правилам…

– Доза определяется не только мерой и весом. Кли-ни-чески!

Неприятно слушать. Ведь я не один раз давал наркоз. Стою и носком сапога сгребаю песок.

– Ладно, без сантиментов. Тут мы все прошляпили, без ошибок не бывает. Смотри, землячок, курган похож на террикон, а?

Показывает пальцем на сопку. Она иссиня-черная, угольная. Это от облака тень так упала. А в полоске солнечного луча, по скату, жаровые отблески, точно внутри сопка раскалена.

– Не хватает только вагонетки, – говорю.

– Из дому что-нибудь получил? – спрашивает Квашин.

– Нет, – уныло мотаю головой.

В медсанбат нагрянул главный хирург армии Тарковский.

Вылез из машины в папахе, как каланча. Пыхтит. Заметил меня:

– Переезжая сваха… Уже здесь? Доволен?

– Так точно, товарищ полковник.

Провели учебный сбор. Выстроились в шеренгу во дворе: врачи, сестры с санитарными сумками, операционными наборами, биксами; санитары со свернутыми носилками на плечах. Тарковский прошел вдоль ряда.

– В десанте тысячи непредвиденных случаев – всего не учтешь. Главное: уметь действовать не только всем вместе, но и отдельными группами, – сказал он.

Потом начал задавать вопросы. У Петра спросил:

– Как остановить кровотечение, если рана у основания нижней конечности?

Ответил четко.

– Противошоковое средство? – это вопрос Игорю.

– Водка… Грелки. Морфий. Жидкость Тарковского.

Тарковский усмехнулся. Кровезамещающая жидкость – это его нововведение, его конек. Игорь смикитил, специально сказал. Хотя лучше в таком случае раненому перелить кровь.

Проверил и меня:

– Каким швом будете ушивать рану грудной клетки?

– Тройным.

Тарковский не обошел вниманием и санитара Ахада. Все рассмеялись, когда Ахад на вопрос, какое снаряжение он возьмет в десант, крикнул:

– Два носилка, один котилка…

Пошли в операционную. Как будто по заказу, привезли раненого. Тоже подорвался – на мине. Покалечены ноги.

Копылова и я обрабатываем рану. Тарковский шутит с раненым:

– В виноградники, наверное, лазил?

– Никак нет, товарищ полковник. Серого моего хлопушкой подранило у лимана. Помочь ему хотел. И сам вот…

– Серый – конь, что ли?

– Ишачок… Он со мной службу нес и на перевале, и на Малой земле – ящики с патронами доставляли, продукты. Понятливый. Как только бомбежка начнется, кричу ему: «Ложись!» – и сразу ложится. Потом: «Отбой» – поднимается…

Операция прошла хорошо.

…Лежим с Игорем на тюфяках с открытыми глазами. В окошке мерцают звезды. Шурудят в углу крысы. Игорь, задрав ноги на подоконник, курит. У него полуметровый мундштук из камышины. И эти, словно приклеенные, косые бачки. Оригинал!

Перед сном любим почитать, поболтать.

Перелистываю «Севастопольские письма» Пирогова.

«7 апреля 1855 г. Погода здесь хороша. Перед нашим окном расцвела акация. Провожу день и ночь на перевязочном пункте в дворянском собрании. В танцевальном зале лежат сотни ампутированных, а на хорах и биллиарде помещены корпия и бинты…»

Думаю, сколько раненых спас Пирогов от верной гибели.

Наркоз, сортировку, гипсовую повязку он впервые широко применил в осажденном Севастополе.

С лимана доносится трескучее кряканье деркача. Какая-то неведомая птица тянет-жалуется: «уит-уит-уит».

Игорь, причмокивая, блаженно втягивает дым от папиросы.

– А наш замполит толково выступала, – говорит он.

– Молодец…

– Женщина – мечта… – Он привстает. – «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос…» Первый раз такого политрука встречаю… В Новороссийске, на Малой земле была… Сама – историк.

Говорим о вчерашней политбеседе. Ее проводила Чувела. Немного волновалась – нужно, не нужно – все поглядывала на свои большие мужские часы на руке. А рука у нее тонкая. Белые-белые зубы. Нос с горбинкой. Красива, ничего не скажешь. Такая любого захватит, сагитирует.

Ожидали обычную политинформацию. А она преподнесла блестящий этюд из бурной истории Керченского полуострова! Рассказывала о римлянах, гуннах, турках, заливавших берега Черного и Азовского морей кровью наших пращуров.

И о лихих запорожцах… Адмирале Ушакове… Не очень далекой гражданской войне.

Затем по-деловому обрисовала сегодняшнюю обстановку в Крыму. На Крымском полуострове сейчас отрезаны немецко-румынские группировки 17-й и 6-й армий. Войска 4-го Украинского фронта сидят на Перекопском и Чонгарском перешейках.

Енекке – главнокомандующий немецко-румынскими войсками заверяет, что Крым он никогда не сдаст. «Krim – unbezwinbare Festung!»[1]1
  Крым – неприступная крепость!


[Закрыть] Но пусть лучше генерал-полковник вспомнит Сталинград – как он едва ноги унес из сталинградского котла…

– Енекке считается лучшим фортификатором в Германии, – замечаю я.

– Лучшим не лучшим, а его «Голубая линия» лопнула, – говорит Игорь… – Немцы в Крыму, как в мышеловке…

Во дворе заурчала въехавшая машина.

– Наша?

Игорь лежит ближе к двери, поворачивает голову.

– Наверное, из полка.

Последнее время часто приезжают из полков в аптеку за медикаментами.

– Мостовой, Савелий, – доносится резкий голос со двора. – Побыстрей!

Прислушиваюсь. Очень знакомая интонация голоса.

Встаю, выхожу во двор. Темно. Кто-то, кряхтя, тащит громадный тюк.

Зажигаю фонарик. Не может быть! Передо мной Колька… Горелов Колька! Он бросает тюк на землю. Трясем друг друга, радостно смеясь.

– Живой, черт, – кричу я… – Что же ты раньше не появлялся?

– Как?.. Я уже сюда два раза с аптекарем Савелием приезжал! – И с гордостью спешит сообщить: – Меня, брат ты мой, контузило на Малой. Засыпало землей. Я тебе потом все расскажу.

– И меня осколком… У Волчьих ворот.

Колька уже старший лейтенант. Полевые широкие погоны, портупея, значок гвардейский. Вояка! Только волосы по-прежнему студенческие, длинные, как у молодого Горького.

– Ромку – «могло быть хуже» не встречал? – спрашиваю. – Ведь его тоже на Малую направили.

– Нет.

– Алиев в госпитале остался загорать… Ну а ты, ты доволен, что в полку?

– Во! – показывает он большой оттопыренный палец. – А ты?

– Тоже… Здесь ведущий хирург – наш донбассовский…

С Колькой могли бы говорить до утра. Но машина уже загружена, и фельдшер-аптекарь, приземистый, квадратный, с намеком хекает:

– Хе-хе… Все.

Уславливаемся, что денька через два он снова заглянет ко мне, но так, чтоб уж посидеть, потолковать по душам.

…А получилось иначе.

На следующий день, прямо с концерта – у нас выступал ансамбль песни и пляски, – меня вызвал начсандив. Так же, как и в первый раз, когда я пришел к нему, майор, не поднимая глаз, хрустнул новыми ремнями и протрубил:

– Никитин, направляешься в полк.

ГЛАВА II

Такая досада меня взяла за эти бесконечные переводы с места на место, что я даже не прощаюсь ни с кем. Вернее, прощаюсь только с Игорем. Пусть он сам скажет остальным. Складываю быстро свои манатки, вещмешок – за плечи и тайком ухожу.

Дорога в полк прямо через степь. Пытаюсь настроиться на философский лад… В конце концов, буду с Колькой в одном полку. А с медсанбатом встречусь на крымском берегу.

И все-таки грустно. Прощай, хирургия… Как приживусь на новом месте? Плохо, когда тебя не знают. Да еще перед десантом.

Иду, взбивая пыль. Блеклое солнце закатывается. Вокруг серая, сухая трава: колючий чертополох, плотный ветвистый донник, старый полынок. У дороги валяются немецкие автомашины без радиаторов. Носом в бурьян уткнулись изуродованные орудия.

Вдали выгоревшие холмы с йодисто-черными, голыми лбами. Над ними грачи…

Налетает ветер. Взвились песчаные вихри, закружился сор, пучки сухой травы. Покатились шары перекати-поля. Запахло горьковатым кизячным дымом.

Меня нагоняет подвода с большой водовозной бочкой. На бочке восседает пожилой солдат в папахе. У него сморщенное коричневое лицо, усы обвислые.

– Слушай, не в триста третий?

– Чего? – подставляет ладонь к уху.

– В триста третий едешь? – кричу.

– Так точно, – ухмыляется солдат, показывая беззубый рот. – Садитесь… В гвардейский домчим…

Примащиваюсь сзади.

– Гнедые-вороные… Ну-ка, прокачу! – взмахнул кнутом ездовой. Проехали чуток. Папаха поворачивается:

– Перелазьте сюда. Веселей будет.

Старик разговорчивый. Шепелявит:

– Вы што ж, из фельдшеров будете? У нас в полку парочка – Рябой да Рыжий! Я им так и говорю: «Рябой да Рыжий, самый народ бесстыжий…» Пристали с прививками ко мне, как лист банный к одному месту… А у меня конь.

– Врач я…

– Угу… – протягивает он. – Меня с доктором нашим Погорелым на косе Бугазской контузило, засыпало – на слух повлияло.

– Гореловым, – поправляю его.

– А вы откуда знаете?

Объясняю – вместе учились в Махачкале, в институте, дружок мой.

– Парень подходящий. Ничего не скажешь. А я сам – тоже медицина. Санитаром числюсь. Но я все могу. И коком-поваром могу. И за конем могу. Какое дело срочное есть – кого послать? Дронова… В первую шеренгу… Хоть и зубов нема…

– А чего не вставите?

– Вставлял… Под Горячими Ключами. Я минометчиком, значит, был. Расчет весь перебило – один остался. Выпущаю мины, жарю по немцу, ствол аж красный. А тут, откуда ни возьмись, – генерал, генерал Провалов. «Чего, старина, делаешь?» – говорит. «Как чего, воюю», – говорю. «Кончай воевать, ты что, не видишь, немца-то уж далеко отогнали… И ранен, вижу. Зубы-то что, вышибло?» Этого я в запарке не заметил. Написал генерал записку – направили в госпиталь. Зубы мне сделали – протез. В полк воротился, но и месяцу не прошло – переломился протез.

Льдисто блеснул лиман. Кружит-тарахтит «кукурузник». Правее, на буграх, торчат несколько дзотов. А дальше, в промежутках между буграми, в ложбине, виднеются похожие на юрты круглые, аккуратные домики.

– Вот тут и полк наш стоит… Где немецкие балаганы…

Я думал, увижу машины, орудия, подводы, массу людей. А на месте, которое указал Дронов, никакого движения, почти пусто.

– Все замаскировали бурьяном, – поясняет он. – Батя так приказал, это наш командир, полковник Нефедов – во, человек! Он из морячков. Я с им у бригаде еще был. Теперь бригаду в полк переформировали… Бате дивизию давали, а он отказался. Тут, говорит, мои ребята – орлы, куда они – туда и я…

Подъезжаем к кибиткам.

– Ну, я на кухню, – говорит Дронов. – А вам прямочко, во второй балаган с того краю – там старший врач и вся санрота.

Захожу в кибитку. Шум. Фонарь «летучая мышь» горит, хотя и без него светло. Играют в домино. В кружке играющих замечаю квадратного рябого аптекаря Мостового Савелия, который приезжал с Колькой в медсанбат.

Напротив него сидит огненно-рыжий старшина, это, наверное, тот, второй, которого Дронов тоже назвал фельдшером. Аптекарь меня узнал, приподнялся.

– Товарищ военврач… Старший лейтенант Горелов на кухне. Скоро придет. Садитесь с нами.

Крутнув головой, показываю на мешок.

Э, так вы насовсем…

– Значит, нашего полку прибыло, – вставляет рыжеволосый и представляется: – Санинструктор Пыжов…

Мне нужен старший врач. Аптекарь подводит к отгороженной фанерой комнатушке. Подмигивает: начальство!

Оттуда слышен смех. Сбрасываю вещмешок. Стучу.

С нар поднимается капитан в роговых очках. За столом сидит старший лейтенант – под носом жиденькие усики.

– Ну что ж, – почесывая длинную худую шею, суховато произносит капитан, – принимайте дела у Шалджана… Жаль, конечно, что раньше не прибыли…

– Да, у нас уже врачи по звеньям распределены. Готовимся… – вставляет старший лейтенант. – Придется с вами подзаняться.

– Вы, кажется, хирургией увлекаетесь? В полку черновая работа, – предупреждают меня увеличенные очками глаза.

Они не скрывают своего разочарования. Конечно, я понимаю. Но я не виноват…

Игра в разгаре. С азартом бьют ребята костяшками домино по фанере…

– Слабачки! – кричит Савелий. – Закрываю… считай – шестнадцать… тридцать пять… Вот так… Товарищ военврач, не хотите партию?

– Чего к человеку пристал, – сердито перебивает его Рыжий. – Давайте ваши вещички, возле меня место свободное.

Санинструктор ведет в угол к нарам.

Устраиваюсь. Вбегает Колька.

– А мне Дронов сказал… Как чувствовал – будем вместе.

Садится рядом. Сопит, довольный. Говорю, что старший врач не в восторге от моего прихода.

– А, плюй с десятого этажа! Он Арама все не отпускал. У него порок митральный. – И, понизив голос, добавляет: – Они с Лажечниковым как петухи надутые ходят. Подумаешь, академию закончили! А кроме отчетов да снятия проб на кухне – ни черта не умеют… Посмотрим, какими в десанте будут…

Колька рано утром уходит на тренировку к лиману. Разбредаются из балагана и другие. Аптекарь Савелий, врач Арам и я остаемся.

Аптекарь составляет списки на медикаменты. Арам роется в вещмешке. Худющий, черные густые волосы. Дышит натужно, через рот.

– Горелов на тренировку взял и ребят вашего звена, – говорит аптекарь.

Киваю головой – Колька еще вчера предупредил.

– Ну, что, Арам, идем!

– Давай пошли…

Принимаю у него дела. Собственно, и принимать нечего. Просто нужно ознакомиться с полком. У Шалджана две тетрадки – в одной записи, проверка по форме № 20, на педикулез; в другой заметки разные: кому из бойцов надо заменить обувь, одежду; затем учет имущества звена, расписание занятий по санитарной помощи. Он отдает тетрадки.

– Да… Ботинки обменить Шашкину не забудь, – напоминает Арам, когда мы проходим по лагерю… – Нажми на АХЧ – это первое. Второе: наличие пакетов индивидуальных проверяй – по три штуки каждому бойцу положено. Вот списки.

Почерк у Арама неразборчивый, прошу, чтоб он читал.

– Санобработку все прошли… Баня была…

Полк закопался в землю. Автомашины в ямах-капонирах. И орудия там же прикрыты камышом. Землянок множество, вчера я их просто не заметил – они под цвет бугров. Есть и палатки. Кухни полевые тоже в ямах замаскированы. На пологих холмах пасутся кони. Солдат в кубанке, напевая, возится с соловым жеребчиком, подковы проверяет, что ли.

Длинный сарай – продовольственный склад. Возле сарая и внутри столбы высотой метра полтора с козырьками из жести. На столбах стеллажи, на них мешки с продуктами – так сохраняют продукты от мышей.

Начпрод с солдатами раскладывают на брезенте по кучкам консервы, концентраты, сухари. Десантные пайки.

– Уезжаем, Арам?

– Да…

– Зайди, на дорогу дам аргентинскую консерву…

– Раньше так хотел уехать, – вздыхает Арам. – А теперь, когда ехать, сердце болит… Но не так, не от болезни… Вернусь в полк обязательно. Понимаешь, это мне коса Бугазская, десант… простудился.

– Вернешься, – убежденно говорю я.

Но думаю, его комиссуют. Колька уверял, что сердце у Арама шумит, как примус.

Идем смотреть кухни батальонные и полковые.

…В обед встречаемся с Колькой. Он мокрый от пота, перепачканный глиной. Ребята его тоже замурзанные, с носилками, санитарными сумками, плащ-палатками, автоматами. Они долго отмываются, фыркают.

– Солдаты на лимане еще вкалывают, – говорит Колька. – И ночью будут… Обед туда повезли.

– Жрать хочется, умираю, – крякает санинструктор Мишка Рыжий. – Целого барана съел бы.

– А гузку заячью не желаешь? – ухмыляется Савелий.

– Тебе я вообще бы ничего не дал, – косится Рыжий. – Зад свой за целый день не отсидел?! Бюрократ…

Усаживаемся за стол во дворе. Уминаем тушеную зайчатину с картошкой. Кости сладкие, хрумтят под зубами. Особенно старается санитар Давиденков – здоровила, челюсти у него, как жернова.

– Наш Ивашка – ничего не разбирашка. И кости перемелет, – замечает Дронов, беззубый дядька, подвозивший меня вчера.

А сам нажимает на подливку: хлеб макает и чмокает.

– Батя сегодня был на лимане… Проверял, – рассказывает Колька. – С часами стоял на обрыве и засекал по секундомеру, как быстро высаживаемся, окапываемся… Похвалил, сказал: «Добро́!» А Батино «добро́» – это!..

Колька восторженно закатывает глаза.

Батя! С каким обожанием произносят здесь его имя. Представляю его бородатым, сильным, лет пятидесяти или старше.

– Да что ты! Он еще молодой. Тридцать пять – не больше. Это его так любя называют. Батю я только по Малой земле знаю, но скажу одно: за ним бойцы в огонь и в воду пойдут. Он чем-то на Чапая смахивает – не по виду, по духу.

Пристраиваюсь со своим звеном к батальону майора Чайки: идем на тренировку. Бойцы в полной выкладке: тащат пулеметы, минометы и даже сорокапятки. Мы тоже со своим медимуществом.

Туман густо затянул плавни, балки. Пепельным кружком стынет солнце. Мишка Рыжий по дороге говорит, что с десантом нужно торопиться. Вот-вот задуют норд-осты – труднее будет форсировать пролив.

– Задержка только из-за саперов… Немцы при отходе уничтожили все причалы… А так полк хоть сейчас в десант… Вот посмотрите, как штурмовые группы действуют. Это Батя ввел. Каждая по сорок человек – для штурмовки дотов, дзотов… Им придается миномет, противотанковое оружие, станковый пулемет, сорокапятка…

Отшагали километра два. Поднялся ветер, солнце блеснуло – туманный дым стал рассеиваться. Показался белесый от соли, наполовину высохший лиман – волны дробленые, мелкие.

Берега глинистые, в трещинах, кручи. Шелестят заросли пожелтевшего камыша, кричат чайки-крячки. Побережье перекопано: траншеи, ячейки, солончаковые валы.

Останавливаемся под обрывом – здесь вырыта большая продолговатая яма, по форме напоминающая баркас. Это наше условное судно. Тренировку, высадку на настоящих катерах проводили раньше, у Тамани. Я пока не учитель, команду передаю Рыжему.

Присаживаемся на корточки; нас шестеро, Савелий снова не дошел – занят аптечными делами.

– Мы его утопим, – говорит Рыжий. – Он плавает как топор.

Ребята моего звена уже все побывали в десантах, вон и покалечены – у Давиденкова правый глаз почти не видит, у Плотникова ранение в голову было – втянутый шрам на виске… Но Рыжий все равно напоминает о «мелочах», которые десантник никогда не должен забывать. Снаряжение и оружие должно быть так подогнано, чтобы не стесняло свободы движений. Спички, документы нужно завернуть в непромокаемый мешочек. На корабле, при переходе, не передвигаться без толку, соблюдать скрытность, светомаскировку. В случае если корабль подобьют – не зевай, вместе с командой откачивай воду, латай пробоину. А попадешь в воду далеко от берега, тоже не теряйся – быстро разденься и плыви.

Старина Дронов жмурит глаза.

– И на добра́ коня спотычка живет… Я когда на Малую высаживался, зацепился за какой-то крюк на катере и… повис. Ребята все на берег. Немец лупит снарядами, а я висю. Так бы и пропал ни за понюшку табаку. Спасибочко матросу. «Ты, – говорит, – что ж, отец, на просушку себя повесил?» И снял.

– Дронов, кончай шарманку, – перебивает его Рыжий и кричит: – Приготовиться к высадке… Берег!..

Выскакиваем из нашего «судна» и, пригибаясь, бежим к кручам. Карабкаемся наверх. Выбираем место для укрытия раненых – пещеру. Теперь я беру на себя инициативу. Отрабатываем с санитарами способы выноски раненых с поля боя и оказание первой помощи. Вначале раненого, которого изображает Дронов, санитары по одному волокут на шинели, на плащ-палатке. Это просто. Потруднее – санитар должен оттащить раненого на спине, с помощью лямки или двух ремней.

Когда очередь подходит, чтобы нести Давиденкова, начинается спор:

– Ну его к черту… Такого медведя тягать – он жрет много, – ворчит болезненный Плотников. – Пудов семь в нем.

– Грузовик с прицепом надо, – поддакивает Дронов.

– А если такой раненый по-настоящему попадется – тоже спорить будете? – спрашиваю я.

Аня-толстушка вызывается:

– Я потащу. Я сильная…

Давиденков, сутулясь, пожимает плечами, трет лоб здоровенной ручищей и ни с того ни с сего говорит:

– А я рояль могу сам перетащить…

Ребята, кряхтя, чертыхаясь, возятся с Давиденковым. Потом перевязываем друг друга. Ветер бросается колючками. В глаза лезут соринки. Делаем перекур. Наблюдаем, как работают бойцы из батальона Чайки. Наши занятия по сравнению с их – игрушка. Попробуй с пушкой вылезти на кручу! Они ее на плечах… И пулеметы втягивают. И ящики со снарядами.

– Ура-а-а! – орут и, одолев вершину, мчатся к дзотам, а оттуда пулеметы бьют, дымовой завесой загораживаются.

Чуть дальше дзотов, на бугре, стоит комбат Чайка – высокий, молодецкий, в кубанке с красным верхом и белыми полосками. Он резко машет рукой. Недоволен.

– Отставить! – кричит. – Так вас десять раз фриц на тот свет успеет отправить… Короткими перебежками!.. Пузом, пузом землю пахать…

Спускается, надевает маскхалат и быстро-быстро, извиваясь телом, как ящерица, подползает к доту. Бросает гранату. Показывает, как хватать на лету гранату противника.

– Во, фокусник! – ахает Дронов.

– Разведчик он бывший – вот он кто… И спортсмен, – поясняет Рыжий.

Потом бойцы роют окопы. Копаем и мы. Не очень приятная работа.

– Этому научились за полтора года, – ворчит Плотников. – Теперь наступаем – на черта они сдались…

– Таких, как ты, знаешь как Батя называет? – говорит Аня. – Ура-герой…

– Окоп – это жизнь… Вот когда спрятаться некуда, запоешь лазаря! – говорит Рыжий. – На Бугазской косе как прижали…

Это он рассказывает для меня.

– Коса узенькая – метров шестьдесят – семьдесят, но длиннющая. Змеей извивается… Слева тебе море шумит, справа – лиман голый. Бригада морская (не наша) высадилась, да неудачно. Высотки немец здорово укрепил, а они не учли этого и попали в ловушку. Он бы всех и уложил там, не высадись Батя. Пришлось нам брать укрепления в лоб. Немец бомбит, бьет из пушек, паразит, – укрыться негде. Кругом песок – и ни кустика тебе…

– Котелками окопы копали, – вставляет Дронов.

– Водой смочишь песок, чтоб держался… Снаряд ка-ак разорвется – все осыплется, – гудит Давиденков.

– С Погореловым меня там засыпало, – напоминает Дронов, показывая на ухо.

– Сколько тогда наших полегло, ох, мамочка! – вздыхает Аня. – Песок белый стал красным-красным. Устинова – капитана чернявенького помните? Того, что не курил, не пил? Как девчонка. Помкомбатом у Радченко был… Все пел…

– Песни он, точно, любил, – продолжает Рыжий, – голоса, правда, не было, горлом брал – молод, двадцать один годок. Его любимая… – Рыжий хрипловато затягивает: