Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА IX

Колька не выдумывал. На другой день, хотя море было бурное и тучи метались над самой водой, слева из-за скального выступа показались немецкие самоходные баржи. Вблизи мы не видели их ни разу. Баржи шли со стороны Камыш-Буруна. Темно-шаровые, под цвет свинцово-серых волн, они сидели низко в воде, вытянув длинные, похожие на сигары тела. Раздвоенные, как пасть, носы зловеще приподнимались над гребнями. «Ду-ду-ду» – гудели мощные дизели. Четыре баржи быстрым ходом, оставляя позади вспененные борозды, на виду направлялись к Тобечикскому мысу. Мы в это время вышли на обход.

– Обнаглели, однако.

Было видно, как немцы в бескозырках свободно ходили по палубе. Чернокрестный флаг трепыхался на мачте. К нам подбежал Шахтаманов.

– И… Ай-да-лай! Дай пушка… Пе-те-эровский ружье… Я им кишки-мишки выпущу…

– У них на барже восемнадцать огневых точек, броня, – сказал Петро.

– Дай мне ружье только! – старшина метнулся на берег.

Баржи, развернувшись, у мыса повернули назад. Да, это была наглядная демонстрация. Мол, имейте в виду: «Море закрываем, блокируем».

Если вчера ночью катера не сумели пробиться к нам, то теперь, когда появились эти стражи?!

– С сегодняшнего дня будем стирать использованные бинты, – говорит Копылова.

– Может, Мостового послать в дивизию, в медсанбат – попросить взаймы немного эфира?

– Попробуем…

Продолжаем обход, подходим к клубу. Из подвала доносится голос Чувелы. Проводит политинформацию, читает сводки. Она их хранит вместе с пистолетом в кобуре.

– Двухдневный бой дорого обошелся врагу… Восемьсот гитлеровцев на тот свет отправили, шесть автомашин, два танка подбиты. Пулеметы, сотни автоматов захватили наши гвардейцы. И даже ящик с крестами – наградами.

– Целый ящик?

– И аккордеон, гитару и две губные гармошки.

– Давай их сюда! Мы оркестр составим – фрицам на нервах поиграем.

Лейтенанту Щитову сегодня лучше. Могучий организм. Он разговаривает. Голова и правая половина лица забинтованы, нос клювом торчит.

– Когда фрицы танки бросили… Потерял я сознание. Утром, как в чаду, слышу – немцы ходят, шпрехают: «Аллес капут!» Сапогом меня стукнули. Опять провалился в мертвую темь. Потом опять вроде живой – звезды вижу… Захотел пить, а повернуться не могу…

Приблизительно через час после ухода барж, когда ветер разогнал тучи, прилетели «илы».

– Это в отместку за баржи!

– Если б немного раньше…

Сбрасывают парашюты. Кремовые зонты с грузом болтаются в воздухе. Ветер относит их на сопки. Захлопали часто зенитки. Нервно затявкали пулеметы. В небе возникли белые облачка разрывов. В самолеты немцы не попадали, а грузы исчезали…

Колька с санитарами и Шахтамановым помчались на сопки. Вскоре притащили груз вместе с парашютом. Не терпелось, сразу стали распаковывать длинные брезентовые мешки. В первом оказались медикаменты и главное – эфир и перевязочный материал. Ура! Во втором – продукты: сахар, шоколад, вино.

– Вот хорошо! – захлопала в ладоши Чувела. – Раненым праздничные подарки сделаем!

А ведь завтра действительно 7 ноября. В этой кутерьме о празднике забыли.

…Вечером в перевязочную набилось полно народу. Радист будет принимать доклад из Москвы.

Наши, санротовские, ходячие раненые, соседи-хозяйственники расселись на носилках, ящиках или просто на полу. Мы с Колькой устроились у двери. На столе – ящик-рация. Зеленый глазок. Белобрысый радист крутит, настраивает. Чадят коптилки.

Рядом с радистом примостилась Чувела – вытащила блокнот, карандаш.

Море рассвирепело – бьет, гупает. В водохранилище как в тоннеле. Все примолкли. Вытянув шеи, следят за радистом, вслушиваются в треск, писк, вырывающийся из темного ящика.

Поймал! Однотонный шум, глухое покашливание – включен зал. Слышны шаги. Рокот аплодисментов. В тишине, слышим, звякнул графин, забулькала вода… Знакомый с акцентом голос. Сталин говорит медленно, негромко, давая возможность подумать.

Мы придвигаемся ближе к рации.

О чем он говорил?

О переломе в ходе войны. О том, что наша армия прошла с боями от 500 до 1300 километров и что уже освобождено две трети родной земли.

И все мы засмеялись, когда он сказал: «Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки».

Радист скорчил рожу и хлопнул себя по белобрысой башке. Савелий повторил: «Пышки-шишки», но на него зашикали.

Мы верили каждому его слову. И было еще странное чувство – где-то там, за тысячу километров, Москва, светлый зал, а мы здесь, в полутемном, сотрясающемся от взрывов убежище, но между нами прямая связь, которую нельзя оборвать.

В девять обстрел. Прожекторы. Ракеты. И обычная суматоха на берегу. Высадка проходит в таком темпе, что не удается посадить раненых. Несколько кораблей немцы подбили у самого берега.

В санроту поступают раненые, пострадавшие во время высадки.

Поздно ночью моряки из патруля принесли девушку. Почти голая – только шинель черная наброшена. Нашли окоченевшую, полуживую на песке.

Мы растерли девушку спиртом. Напоили чаем, уложили в отсеке связистов на нары. Зовут Зиной, медсестра. Дрожит, колотит всю – никак согреться и уснуть не может. Ее носило по морю пять часов. В проливе мотобот подорвался на мине и перевернулся. Она держит меня ледяшками-пальцами за руку, распатланная, страшненькая. Всхлипывает:

– Выплыли только два морячка и я… Морячки поснимали с себя все – остались в одних тельняшках. Держимся за борт. Волны сильные, вода ледяная. Они решили плыть к берегу. Я осталась. Потом один вернулся, другой пропал. Чувствую, с каждой волной силы теряю. Морячок говорит: «Помоги, я влезу на мотобот, потом тебя втяну». А я не могу. Закрыла глаза. Ну, думаю, конец. Еще удар… Волна. И вдруг под ногами песок. «Вставай, морячок», – говорю. А он молчит – мертвый, замерз в воде.

Зина и после рассказа не успокаивается. Плачет.

– Что там воет так?

– Волны… Море…

– А мне кажется, кричит кто-то. Пятьдесят ребят на мотоботе, и все на дно пошли… Родненькие! Паренек один все шутил перед посадкой: «В Черном море много керченских селедок – хорошая пожива им будет».

Отлежаться ей нужно, прийти в себя. Это нервный шок – все пройдет. Лишь бы пневмонию не схватила.

Вот и мой первый фронтовой праздник. С утра немцы открыли бешеный огонь по берегу и поселку. На море шторм. Туман и дождь – кругом мутью заволокло. «Трах-тр-ах-тр-ах!» – рвется где-то близко от водохранилища.

– Праздничное настроение фриц хочет испортить.

– Злится за вчерашний день…

У немцев действительно есть причина злиться. Взят Киев! В сводке Информбюро говорится и о нашем десанте. Читаем, перечитываем переписанные рукой Чувелы строчки:

– «Северо-восточнее Керчи наши войска, сломив сопротивление противника, овладели сильно укрепленными пунктами: Маяк, Жуковка, Опасная, крепость Еникале, Баксы, Капканы, – создав в этом районе плацдарм по фронту 10 километров и в глубину 6 километров… Южнее города Керчь десантные части овладели сильно укрепленным пунктом противника Эльтиген… Атаки против наших высадившихся частей были отбиты с большими для противника потерями…»

Что еще хорошего? Оказывается, вчера среди высадившихся были ребята из нашего полка: рота автоматчиков и хозяйственники. Высадился и полковой повар Сашка Басс-Тихий.

Сашка с Дроновым уже спаялись, с утра успели оборудовать настоящую кухню на хоздворе.

Сашка забегает к нам свеженький, в белом фартуке – фасон держит. Тараторит:

– Меню праздничное – во! Без повара, вижу, вы тут совсем отощали. Сготовил на обед борщ с лавровым листом и перчиком. Гуляш из консервы и картошки. И компот из сухофрукты.

– Да… Если бы Батя не прислал вчера для раненых мешок картохи, ты б сготовил, – поддевает повара Петро. – И две бутылки коньяку впридачу и шоколаду… Вы– то что с собой привезли? Вошь на аркане.

– А что б ты делал? Пробоин-дырок в мотоботе как в друшлаке – воды по колено… Команда: «Бросай все за борт!» И давай выкидывать: американские ботинки, желтые с блестящими застежками везли, белье нижнее из чистого батиста, консерву, сухари, спирт в литровых бутылках… Вещмешки туда же. Только я свой вещмешок не бросил – мой инструмент там: половник, нож, ложка, специи…

– Ладно, Саша, не обижайся. Твоя профессия для живота хороша…

– У меня спирта бутылка есть, – доверительно сообщает мне Сашка. – Вечером отметим?

– Отметим!

Такой сильный обстрел, что мы решили отменить повторные перевязки: раненых носить в перевязочную опасно. Пройдем с Копыловой в подвалы, кузню и на месте перевяжем.

– Главное, не пропустить послеоперационного кровотечения и гангрены, – внушительно говорит она. – А то вот случай был на Малой. И хирург как будто квалифицированный! – Копылова всегда говорит о хирургии с такой ревностью, словно она одна ее и любит. Но может быть, это и хорошо. – Да… Бойцу попала мина в верхнюю треть бедра и не разорвалась – торчит стабилизатор. Конечно, за такую операцию не каждый возьмется. Хирург выгнал всех из операционной – оставил одну операционную сестру… Мину извлек благополучно и повесил на дерево – смотрите, мол, какой я. А полость хорошо не осмотрел, у раненого – прободение кишечника, потом внутреннее кровотечение… Погиб.

Выходим из перевязочной.

– В клуб, а?

Раненые рады нашему приходу. Халфин заканчивает бритье.

– Всех побрил без подскока, – докладывает он.

– Какого подскока? – удивляется Копылова.

– Если бритва тупая, клиент подскакивает.

Поздравляем с праздником. Рая разносит вино, каждому по мензурке. Сколько того вина? А уже пошли разговоры, воспоминания, шутки.

– Доктор, и вы с нами.

– Коньячка в три бурачка.

– А закусон?

– Языком закусим.

Я говорю, что сегодня будет настоящий обед.

– Сашка сварганит, факт… Он с морской бригады.

– Кок на флоте равен полковнику в пехоте.

– Эх, вот до войны праздники справляли… Ну, конечно, выпьешь, потом с жинкой гулять. Она у меня – кра-а-савица, солидная! Сам тоже приоденусь – брюки клеш, бостоновый пиджак… Шляпó. По главной улице чин-чином пройдешься. А потом в кино – «Горячие денечки». Вечером – гости… Патефончик…

– А я всегда демонстрацию открывал: у меня мотоцикл– зверь… Как рванет!..

– А я с баяном…

– После демонстрации люди пить-гулять, а меня в лес, на речку тянет… Снасти беру, люблю на природе…

– Так, вообще, я тихий, а выпью – в драку лезу. Праздники боком выходят.

– Маслом закусывай – никогда пьяный не будешь…

Я тоже вспоминаю праздники. Самые светлые, в школьные годы. Думаю о мае. Потому что сейчас туман, ледяной ветер. Обычно в мае у нас в поселке всегда каштаны распускаются.

Перед этим прошелестят два-три легких весенних дождика. И каштаны выпускают семипалые, парашютиками, листья с розовато-белыми метелками.

Я играю в школьном духовом оркестре на альте. Толька Ганаполя тоже дудит на «альтухе». Олег и Мартын – на трубах-корнетах…

Тольки уже нет в живых… И Мартын погиб…

Перед праздником мы усердно репетируем. Дирижер наш, маленький, пузатенький, с громкой фамилией – Шаляпин, разрешает взять инструменты домой, почистить.

Я драю, драю свой альт мелом так, что он начинает сверкать, как бабушкин самовар. И повторяю, дую… Гаммы ахроматические. Такты ногой отбиваю: «эс-та, эс-та, эс-та-та-та!».

Утро как по заказу: солнечное, без облачка. Каштан под окном не подвел – весь в цвету. И вдалеке, за домами, за купой яркой зелени, террикон лиловый принарядился – на самой верхушке красная звезда сияет.

Во главе колонны, с трубами, гордо вышагиваем мы по мостовой. Ноты с веточками сирени пристроили на инструментах.

Плывут, пламенея, знамена над головами. Песни, крики, смех волнами перекатываются.

Оглянешься – в глазах рябит от бесконечного людского потока: за нами детдомовцы, студенты техникума, мартеновцы, прокатчики, сталевары. С лампочками в руках шахтеры идут, среди них – Никита Изотов, прославленный на всю страну.

«Учиться так, как рубит уголь Изотов!» – качается плакат над нами.

Площадь. Памятник Ленину. Невысокий из бетона пьедестал, и Ленин, небольшой, похожий на знакомого мастера-доменщика, держит в руках помятую кепку и улыбается. Лицо у него, как у металлурга, красноватое от руды.

Дирижер круто поворачивается. Брови на лоб полезли, взмахивает трубой. И мы, впиваясь губами в мундштуки, вдуваем весь жар своей юности в звонкоголосую медь:

 
Кипит, ломая скалы, ударный труд,
Прорвался с песней алой ударный труд…
 

Возвращаемся в водохранилище. Нас ожидают майор Чайка с батальонной медсестрой Женей.

У Чайки на плечи накинут ватник, правый рукав гимнастерки болтается пустой.

– Не хотел идти… Экземпляр, – жалуется симпатичная, с косицами Женя. – Насилу привела. Рука-то ведь пухнет.

– Не шуми, Женька, – сводит извилистые брови Чайка. – Пугает, а мы уже пуганые. Медицину слушать, так и воевать некогда.

– А все-таки пошел…

– Если бы не Батя – ищи-cвищи…

Рану обрабатываем под местной анестезией; терпит, лоб мокрый, шея мокрая. Закончили – укоряет:

– Хоть бы, черти, перед этим спирту дали… Ковыряли, как сапожники…

– Расскажи лучше, как в окружение попал?

– Зубы не заговаривай, доктор. Спиртику и сейчас можно… А попал обыкновенно. Как выбили нас с первой линии – немцы сразу стали отрезать. А там степь голая. Попробовал взять фрица на «полундру» – не получилось… Троих ребят потерял. Пришлось занять оборону подвижную: двое отдыхают, а трое бегают по траншее и стреляют. Потом меняются, чтобы без перерыва огонь…

Чайка морщится – просыпается боль. Спрашивает:

– Закурить можно?

– В перевязочную выйди…

Вдруг начинает ругаться:

– Я им, паразитам, одного не прощу. Хотели живьем нас взять, гады, навозом забросали… Ну, гранатами бы, куда ни шло. А то навозом. Когда прорвались, я к Бате… Обнял меня, а потом говорит: «Иди к морю, вымойся – дух от тебя…»

Не успел Чайка выйти в перевязочную, зовет Женя.

– Удержите этого ненормального – хочет в батальон.

Объясняю Чайке, что может быть послеоперационное кровотечение, и тогда снова придется возвращаться в медсанбат – лучше уж здесь отдохнуть, да и обстрел видишь какой…

Чайка бурчит:

– Праздник без ребят – какой праздник?

Пока раненых нет, занимаемся разными делами. Савелий наклеивает на бутылочки этикетки, расфасовывает порошки. Ксеня проверяет кровоостанавливающие зажимы, готовит марлевые тампоны-шарики. Копылова дописывает в операционный журнал. А я в перевязочной, примостившись на ящике у входа, точу скальпели на бруске. Напротив, прижавшись к стенке, сидит Женя, возле нее, опираясь на здоровый локоть, полулежит Чайка. Густая спутанная шевелюра лезет ему в глаза. Женя трогательно поправляет его волосы. От близких разрывов в водохранилище сильный резонанс. Звенит и пульсирует в ушах.

– Крыша у вас ненадежная, – замечает Чайка. – Снаряд семидесятипяти пробьет.

Прилетают самолеты. Наши. Много. Хорошо бомбят и прочесывают пулеметами передний край врага. Сбрасывают парашюты. Кое-что достается и нашему медсанбату: галеты, сухофрукты. Обстрел немцы прекращают. В перевязочную заглядывает ординарец Бати Алексашкин.

– Чувелы здесь нет?

– Нет.

– А Раечку можно?

– Ты что, любовь пришел крутить, капельдудкин? Раечку захотел, – хихикает Савелий.

– Какая там любовь? Дело есть…

Раечка была в кузне. Алексашкин выходит с ней в траншею и с таинственным видом начинает что-то нашептывать. Ну, что ж – дела так дела… Не допытываемся. Хотя он сам не вытерпел и, уходя, сказал:

– Вечером приду… Новости будут с музыкой…

Действительно, вечером Алексашкин снова появляется у нас в сопровождении добродушного, с подбритыми бровями старшины и рыженького моряка. Какие они фасонистые, надушены! У старшины – аккордеон трофейный, перламутром отделанный. Морячок с гитарой – на грифе бант.

Алексашкин вытаскивает из кармана губную немецкую гармошку, пиликает.

– Это ты здорово придумал с оркестром! – потирает руки Колька.

– Нет, это Батина придумка, – говорит Алексашкин. – Он у нас знаешь какой заядлый насчет самодеятельности… В сорок первом его прислали к нам комиссаром в станицу Пролетарскую… Там в клубе – полный набор духовых инструментов… Блеск! А играть некому… Батя сразу купил – семь тысяч отвалил… Ревизия нагрянула – с Бати гроши хотели удержать. Так он на документе написал: «Выплачу после войны».

– Давай с нами садись. Сейчас Басс спирт принесет, – предлагает Конохов.

– После концерта…

Тут подошли Раечка и Чувела. Вот оно что! Значит, у них по программе. Мы просим Дронова, чтобы испек картошки, и всей капеллой направляемся к раненым…

Получилось здорово. Оркестр хоть и небольшой, но играли с душой. И сценки придумали. Рыженький морячок представлял немецкого доктора, а Алексашкин – больного фрица.

– На что жалуешься, фриц?

– Лихорадит, господин доктор. Бросает то в жар, то в холод.

– Когда это бывает?

– Когда морская пехота наступает…

Раненые довольны – перед этим еще обед сытный, вино. Хлопали артистам, смеялись, стучали костылями о стенки подвала. А когда Раечка запела: «Прощай, любимый город», – раненые подхватили. Даже санитар Ахад, молчаливый, заросший чертяка, застыл в дверях, улыбаясь, шевелил губами.

– Что, Ахад, нравится?

– Якши песня… Якши…

С музыкантами обошли все отделения и вернулись в сарай. Дронов сидел у костра – обломанным штыком ворошил почерневшие обуглившиеся картофелины.

– Готова! – вытащил картошку из золы. Подул. Переломил пополам: – Рассыпчатая…

Ветер выл, хлобыстал плащ-палаткой, прикрывавшей вход. Хлестал, барабанил дождь. Трещали колья в костре. Ярко-игроватыми языками вспыхивал бурьян-колючка. Дымило, но было тепло. Мы разлили спирт по кружкам и выпили за праздник и победу. В голове закружилось, затуманилось. Я подумал, что недавно, утром с грустью вспоминал о предвоенных праздниках, жалел, что они такие неповторимые, как и моя юность. А сейчас мне думается, я ошибался. Разве можно что-либо сравнить с великой дружбой, рожденной в беде, под огнем? Что может быть выше товарищества, братства у походного костра в холодную, беспросветную ночь! Хочется говорить друзьям только слова любви. Я обнимаю за плечи Кольку, и Конохова, и Сашку Басса… Старшина, прижав широкий подбородок к планке аккордеона, выводит вальс.

– Ромку бы сюда, а? – говорит Колька.

– Могло быть хуже, – смеюсь я.

– Нет, все-таки здорово, что мы здесь, – говорит Конохов.

– Лучше, если бы мы отсюда скорей смотались, – подгребая головешки к костру, вставляет Дронов. – Беспокойства много…

Тоже правильно, старина… Тебе бы, вообще, сейчас хорошо сидеть дома и слушать, как твой внук, ты его называешь Пушкиным, на баяне играет… Эх, война, война…

ГЛАВА X

Дронов сидит на бревне у сарая и перочинным ножиком старательно строгает какую-то деревяшку. У его ног на песке лежат вырезанные из фанеры ручки, туловище игрушечного человечка. Тут же тонкая проволока, шило.

– Тебе что, делать нечего?

– А я девчушке… Потешку… Сальто-морталь…

– Внуку, что ли?

Он морщит нос и смотрит на меня хитровато-добрым взглядом.

– Здесь в поселке бабка живет, осталась… При ей дочка и, значит, внучка-девочка.

– Чего же ты раньше молчал?

– А я сам учерась на них набрел… Забились в подвал… Полез за буряками, кукурузой… Ну и наткнулся…

– Как же они в таком пекле уцелели?

Старик, продолжая примерять, складывать, соединять проволочками человечка, рассказывает: бабка – калека, нога «кульгавая», у ее дочери Александры муж был моряком, погиб в Одессе. А внучка – Феня тоже калеченая: когда Александра была на сносях, поехала в Баку мужа проведать, и случись – упала со сходней, ударилась животом. Вот девочка и родилась «сухоногенькая».

Дронов заканчивает игрушку. Таких акробатов и я в детстве мастерил. Две палочки, посередине распорка. Суровая нитка вверху натянута – это трапеция, на ней человечек. Сожмешь чуть концы планочек, акробат на руках выжимается. И стойку может сделать.

– Доктор, хотите, сходим вместе. Отнесем малóй…

– Недалеко?

– Не…

От нашего двора это домиков через десять. Разбитая хатенка – груда камней. Кругом воронки. На огороде насыпь. Погреб. Спускаемся по ступенькам. Полутемно. Сыровато. Бабка – дряхлая, согнутая пополам. Черное лицо, на подбородке длинные седые волосы. Охает.

Дронов взял с собой несколько грудок сахара и галеты.

– Вот, захотелось посолонцевать, – говорит он бабке, протягивая сверток.

Бабка ковыляет к бочке. Достает хамсу – крупную, жирную.

– Ишо Тимофей засолку делал, – шевелит она втянутыми губами. – Господи, иде он сейчас?

Хамса Дронову не нужна. Почти в каждой хате она есть: поешь, а потом хлещешь воду целый день. Но Дронов дипломат. Перед тем как шли сюда, он объяснил: «Так вроде неудобно дать, а вот на обмен бабка пойдет».

Бабка накладывает полный котелок хамсы.

– А где Александра? – спрашивает Дронов.

– К морячкам побегла. Сидайте (это она ко мне). Може, водички хотите? В макитре сладкая есть.

Я отказываюсь.

– Феня, посмотри, и хто пришел, – кричит бабка.

Из вороха одеял, тряпья высовывается черная головка, странные недетские глаза. Девочка лет шести. Лицо белое, почти прозрачное, давно не видавшее солнца. Руки тоненькие. Чешет их.

– А я тебе чего, малáя, принес! Акробат… Сальто– морталь. Алле-гоп… Фокус-покус!

Дронов показывает все номера, на которые способен акробат. И сам кривляется. Девочка не реагирует. Дронов протягивает игрушку. Молча берет, синеватые губы чуть вздрогнули.

– Ты боишься нас? – спрашиваю.

Она не отвечает.

– Туга на ухи она, – поясняет бабка. – От бонб. У первый день, как высадились… Солдаты рядом стояли. Бонба попала – всех поубивало, одиннадцать душ было… Царствие им небесное!

Приходит Александра. В солдатском ватнике, высокая, сухая. Приволокла громадный узел с бельем.

– Простирнуть ребятам. Все грязные – вши едят.

Дронов говорит, что я доктор.

– У мамы ноги пораспухали – снять бурки не может… А у Фени все тельце в болячках – расчесала… И ушки…

Обещаю принести марганец и камфоры. Интересно, как им удалось остаться здесь?

Александра рассказывает, что немцы за день до высадки приказали жителям немедленно эвакуироваться в степные села.

Погрузили и они свое барахло на тачку. Началась стрельба, у дамбы снаряд разорвался, бабку сбило – двинуться не может.

Александра тайком, огородами, перетащила дочь и мать во двор, спрятала в копне сена.

– Ранетые у нас в погребе лежали, – говорит бабка. – Матросика еще трясовица трясла – кипяток ему грела.

– Их потом забрали в школу-госпиталь, – добавляет Александра. – Я и сейчас могу взять раненых, если нужда есть.

– Конечно, нужда, – подхватывает Дронов. – Правда, доктор? Бабьи руки лучше выходют раненого.

– Правильно, – соглашаюсь я. – Вот только надо с нашим замполитом потолковать.

Идем назад, Дронов вздыхает:

– И чего дите должно мучиться… Ну, солдату положено. А дите при чем? Вы у глаза ей заглядывали? Будто у мертвого – стекляшки… Боже, потопчи во гневе ворогов наших.

Молчу. Эти немигающие, с застывшим страхом, недетские глаза я видел и раньше.

В Махачкале, осенью сорок первого года.

Работал лекпомом на эвакопункте при вокзале. День и ночь на товарняках и открытых платформах прибывали беженцы…

Без конца, на каждом поезде, тьма-тьмущая. Махачкала – тупик. Дальше по железной дороге никого не пускали. Единственно – морем на Красноводск, а парохода ждали по две-три недели.

Жили эвакуированные в клубе железнодорожников. Здание битком набито – лежать невозможно. И все-таки тех, кто находился там, считали счастливчиками – основная масса беженцев жила на берегу моря, за вокзалом. Лагерь растянулся больше, чем на километр. Грязные голодные дети с раздутыми животами, растрепанные женщины с запавшими глазницами, развалины-привидения – старики и старухи.

А я все ходил-бродил по берегу, искал своих родных. Они тоже эвакуировались, а куда – не знал. И ждал чуда: а вдруг встречу. Пробирался через мешки, тряпье, узлы, палатки, постели, костры. Через дым, ветер, пыль песчаную, грязь, вонь, кислятину. Тут делали все: варили, стирали, ели, спали, ругались, искали в белье насекомых, плакали, оправлялись, дрались, горели в лихорадке, торговали, меняли продукты. Как в страшном сне, проходил я сквозь тягучий, чадный, однообразный гул бездомного становья – раздавал больным пилюли, порошки. Помню двух полуслепых стариков – евреев из Молдавии. Белые библейские бороды. Высокие барашковые шапки. С ними маленький больной внук. Матери нет – убило в дороге при бомбежке. Старики совершенно растерянные, пошатываясь, одно причитали: «Ой, Мотеле, Мотеле…»

Мальчику три года. Глаза – стекляшки. Молчит, даже не плачет. Тяжело, часто-часто дышит. У него пневмония, но в больницу не возьмут – переполнено. Даю кодеин. Колю камфору. Старики все причитают. Прошло четыре дня. Прихожу как обычно на дежурство, вижу – старики повеселели.

– Сегодня мало кашляет. Заснул…

А у мальчика синее лицо и немигающие глаза. Мне кажется, он не дышит. Слушаю стетоскопом. Тело холодное. Он мертв.

– У нас гости, – встречает меня Савелий. – Морячки с подбитого мотобота. Цирк устроили.

Прошлой ночью – мы даже не знали – прорвалось несколько мотоботов. Один из них волной выбросило на берег за хоздвором. Трое моряков в высоких резиновых сапогах, с кинжалами на поясах беспечно расселись посреди двора. На плащ-палатке – бидон, таранка, кружки. Как ни в чем не бывало пируют. С аптекарем подходим к ним.

– За здоровье ваше – в горло наше! – моряк с замусоленной повязкой через лоб опрокидывает алюминиевую кружку в рот, крякает.

– Спиритус? – интересуется аптекарь.

– Чача! – отвечает горбоносый, смуглый. – Пропустим? До левой пятки достанет.

Савелий отхлебывает, морщится, краснеет.

– Рыбкой закуси, – предлагает ему моряк с повязкой. – От нее кровь густеет, шея толстеет.

– Она у нас в печенках сидит.

– Слушайте, хлопцы, – говорю я. – Все-таки щель бы нужно вырыть. Блиндаж…

– Обстреливает, дай бог, – поддерживает Савелий. – Это сейчас что-то немец притих. С горы ему все видно.

– А мы здесь зимовать не собираемся, – усмехается горбоносый. – Сорвемся… А, Туз?

Туз – это моряк с повязкой.

– Двадцать одно – всегда очко, – бросает Туз. – Всегда везло.

– Везло? А вчера перебор вышел, – вставляет с подковыркой скуластый, со щербатым зубом, старшина. Он чвиркает сквозь зубы. – Не сумел удержать катер против зыба… Тоже мне!

– Старшой, – оправдывается Туз. – Мотор ведь водой залило. А то бы разве вышло так?

Ребята кажутся знакомыми. Особенно морячок с повязкой и другой – горбоносый.

– В ночь на второе ноября сюда не приходили? Часом, нас не выбрасывали? – спрашиваю.

– Может, и выбрасывали… Разве всех упомнишь? С первого по шестое из катера не вылазили. Роба не просыхала.

– Минометчики на мотоботе тогда были… И рули у вас еще заклинило, – напоминаю я.

– А, минометчики? С полка? Бородач такой, лейтенант…

– Да, Житняк…

– Мы из-за него чуть не накрылись, – говорит горбоносый.

– Живой он, бородач? – спрашивает Туз.

– Можешь встретиться.

– А ну его.

– Ту ночку не забуду, – сплевывает старшина. – Только отошли – снаряд как ударит в борт. Задраили пробоины матрацами. Вода все равно хлещет, а у нас одна помпа… Еще влепили повыше ватерлинии, командира ранило…

– Тут еще шесть чудаков с подбитого буксира подобрали, – прибавляет горбоносый. – Катер совсем погруз.

– А фриц лупит – то спереди, то сбоку. Дымовую шашку зажгли, поставили на носу – дым на нас, дыхнуть нечем. Чую, не дотянем, хоть коса вон уже. Ребята в воду. Мы с греком (старшина показывает на горбоносого) командира поддерживаем, поплыли… Добрались до базы – язык на плече.

– За тех, кто не вернулся в ту ночку залетную, – брякает кружкой Туз.

Еще раз советуем вырыть хотя бы щель, но морячки поднимают нас на смех… Выпили – весело. Минут через двадцать, как и надо было ожидать, немец со всей силой ударил по берегу и по двору. Моряки убедились, что шутки здесь плохи, и смылись в сарай-склад.

Позже я заглянул к ним. Настроение не то. Лежали, курили, молчали. Денек был трудным – немец бил без передышки.

– Ну, как, ребята, останетесь?

– Дураков нема.

– А как же?

– Сами знаем…

Разговор не клеился. Вечером, когда обстрел прекратился, моряки почапали на берег. Недалеко от кухни, среди шурхающей гальки, валялся на боку их мотобот. Стали очищать его, вычерпали воду. Потом начали возиться с мотором. Возились долго, пытались завести, но ничего не выходило.

– Свечка мокрый – зажигания нет, – сказал Шахтаманов и подался к морякам. Как-никак, он ведь бывший танкист.

Развели костер, сушили мотор.

Море было сравнительно спокойно, и, если бы мотор зачихал, могли бы отчалить. Я даже думал отправить с ними раненых. На помощь к морякам пошел Плотников, но быстро вернулся: «Злые… Лучше не подходи…»

Прожектор, вытянув щупальца, шарил по заливу.

Пустынно, только на горизонте луч зацепил, высветил силуэт корабля. Наш это корабль или нет?

Морякам удалось столкнуть мотобот в воду. Но мотор не работал.

Возвратился Шахтаманов.

– «Охотник» наш на горизонт… Моряки к нему ходить будут…

– Без мотора?

– В море прыгать будут – якорь тянуть… Кипяток принесу. Замерзать будут.

Потащил чайник с кипятком.

Туз снял с себя бушлат, брюки и, волоча якорь, привязанный к длинному тросу, вошел в воду. Лег на бок и, загребая одной рукой, поплыл с якорем. Продвинулся метров на сто, бросил якорь. Ребята стали подтягивать мотобот по тросу. Медленно, незаметно суденышко отходило от берега.

Туз опять поплыл с якорем. Мотобот отошел дальше. Туза сменил кто-то другой. И еще много раз прыгали они в ледяную воду, пока мотобот не растворился в темноте.

Примерно через полчаса мы увидели суденышко, вернее, знаки, которые оно подавало «охотнику» – размахивали зажженным факелом.

– По-моему, «охотник» идет к ним, – сказал Плотников.

Прислушались. Действительно доносился приглушенный рокот мотора.

Снова сверкнул прожектор. Разяще уперся, осветил наши корабли: «охотник» уже был не так далеко от мотобота. Ракеты вспыхнули над заливом. Сразу же немец открыл огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Завертелась оглушительная карусель. «Охотник» быстро повернул в море, а мотобот, как нам показалось, накрыло огнем…

Каково же было наше удивление, когда часа через два мотобот прибило к берегу. Живы – целехоньки, ни царапины. И мотобот цел.

Моряки не оставили своей мысли добраться до Тамани. Решили поставить на мотоботе парус. Работали всю ночь. Из парашюта выкроили треугольник. Укрепили мачту. Как раз поднялся ветер, и они вышли в море…

Опять неудача. Под утро они ввалились в санроту мокрые, зуб на зуб не попадает. Мачту поломало, мотобот перевернулся. Греку – его фамилия Келесиди – ногу покалечило.

– Шабаш… Становимся на прикол, – угрюмо буркнул старшина.

Утром на берег спустился Нефедов. Поговорил с моряками. Точно – они оседают здесь. Устраиваются в крайнем сарае-складе. Роют большую щель под блиндаж. В потолке склада пробивают ход на чердак. С разбитого катера сняли крупнокалиберный пулемет, ухватившись за стояки, силясь, втаскивают на крышу. Подначивают друг дружку: