Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"
Автор книги: Анатолий Никаноркин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
ГЛАВА VII
Первый час ночи, а мы на ногах. То и дело выходим из кузни на берег. Вглядываемся в темень морскую. Грохочут невидимые валы. Особенно справа, у мысов. Давиденков – дежурный. Сидит, прислонившись к фундаменту каменного склада.
В который раз подхожу к нему. Он качает головой, показывая на пролив. Бурлит, не успокаивается.
Да, в такую погоду все может сорваться, а подкрепление сейчас нужно позарез. Немец за эти два дня бросил против десантников более двух пехотных дивизий, танки, самоходки. В любое время он может получить пополнение людьми и техникой. А мы пока только отбиваемся. Силы тают…
С мыса метнулся, удлиняясь, луч прожектора. Блистающей косой взмахнул по берегу, резанул по волне и вернулся к мысу, осветив острые грани скал и громадные валы, разбивающиеся о камни. Как натянутый трос, гудит, дрожит берег.
Возвращаюсь в кузню. В начале второго вваливается запыхавшийся Давиденков. Ясно без слов, что-то есть! Савелий, Рыжий, Плотников и я бежим. Дронова оставляем – пусть греет кипяток. Берег не обстреливают. Изредка ракеты взлетают, это обычное.
Во тьме, густой, липкой, с моросью, ничего не различишь. Вроде тарахтит что-то. Давиденков показывает рукой. Кричит на ухо мне:
– Правее вона, у дамбы… – И бежит туда.
Мы за ним. Что-то черное, расплывчатое надвигается с моря. У причала, возле торчащих рельсов и на берегу копошатся солдаты. Ожидают, как и мы.
Приближается несколько суденышек-корыт. Конечно, это же мотоботы. На подходе разделяются: часть сворачивает к дамбе, часть – левее, к хоздвору. Немец пока ничего не замечает. Прожектор успокоился. Давиденкова и Рыжего отсылаю на хоздвор. С Мостовым остаюсь у причала.
Волны норовят выбросить мотоботы на берег. Ох как трудно рулевым удержать посудины на месте! Швартуются, проталкиваются меж рельсами, помогая баграми. Люди уже бросаются в воду. Ракета! Вижу, как неуклюже прыгают с кормы две женщины.
– Санбат!.. – горланит Савелий.
Точно. Узнаю хирурга Копылову, она по грудь в воде. Одной рукой цепляется за рельсы, другой удерживает на голове плоскую металлическую коробку. С ней рядом Ксеня – операционная сестра и еще медсанбатовские санитары с ящиками. Вот кого не ожидали, – значит, прибыл весь медсанбат. А наша санрота?
К другой стороне причала приближается «охотник», может, наши на нем? Бегу по воде навстречу Копыловой. Кричу, чтоб отдала металлическую коробку – большой стерилизатор. Она показывает на вещмешок. Беру. Савелий забирает у Ксени биксы. Нужно поскорее убираться, пока не начался обстрел. Санитары еще возятся с мешками, ящиками. «Охотник» уже подошел, разгружается. Наших не видно. С невероятной быстротой солдаты выносят, передают по конвейеру боеприпасы, мины, бочонки, противотанковые ружья, пулеметы. Это батальон Железнова – вот и он сам, в кожанке, огромный как глыба командует с берега.
И вот тут, когда почти все выгрузились, открывается пальба. Берег загорается. Взрывы. Огневые фонтаны.
– Давай за мной, – машу я руками санбатовцам, которые тычутся во все стороны, как слепые котята. И, поддерживая Копылову, бегом к рощице. Через кустарники, по тропке к сараям. Ближе всего конюшня, там щель. Прыгаем туда, отдышавшись, перебегаем во двор. Вваливаемся в сарай – там уже полно народу. Ко мне протискивается, суется мокрой головой, чертяка, Колька. При вспышках-взрывах вижу знакомые бачки Конохова. И очки Пермякова сверкают. Тщедушный, мокрый как курица, трясется парикмахер Халфин.
На море бой. Вспышка за вспышкой. Горят катера. Говорю Рыжему, чтобы занялся медсанбатовцами, помог устроиться им в сараях, а наших переправил в кузню. Предлагаю и Копыловой перейти в кузню, но девчата рады, что здесь спокойно, никуда не хотят трогаться.
Обстрел чуть стихает – санротовцы перебегают в кузню. Искрится костер. Дронов вскипятил чай. Целый котел. «Новенькие» стучат зубами. Замерзли, лезут к костру. Колька достает фляжку со спиртом. Протягивает мне.
– Пей сам… Ты весь мокрый, – говорю ему.
Пытаюсь доложить Пермякову, что мы здесь делали без них, но он еще не пришел в себя, моргает глазами:
– Ладно, ладно, потом…
– А мы думали, что вам здесь хана, – немного погодя говорит Колька. – Слух такой был – всех танками передавили.
– Лажечников, видимо, утонул.
– Как, разве он с Нефедовым не высадился? – вскакивает Пермяков.
– Катер подбили…
Пермяков садится, сжавшись в комок. Вообще все ребята до сих пор испуганные. Возбужденные. Понятно – этот мрачный погреб с горном, взрывы. Берег встряхивает, будто при землетрясении. К этому мы привыкли.
– Дронов, угощай чаем, – распоряжаюсь я.
И выбегаю посмотреть, как устроились медсанбатовцы, ведь я здесь вроде хозяина. Они тоже разожгли костер. Сушатся. Перегородили угол плащ-палаткой для девчат.
– Сено есть? – спрашивает Конохов. – Навозом попахивает.
Показываю, где конюшни. Санитары бегут за сеном.
– Слушай, а Квашин где? Он с вами был?
– С нами. Но на другом катере… Может, не высадился…
– Ну, отдыхай, Игорь… До утра.
Направляюсь к кузне. Около трех часов ночи. Немец присмирел – только ракеты бросает да из пулеметов строчит.
Замечаю слева, над морем, белые всполохи. Вначале думаю – морской бой. Но отдельные и частые отсветы начинают сливаться в широкую огненно-пульсирующую полосу, охватывающую полнеба. Это далеко. Чудится, что небо в той части раскатисто гудит.
– Ребята, что-то непонятное на море, – сообщаю, вбегая в кузню.
Все выскакивают. Небо на горизонте разгорается ярче и ярче. Пермяков посылает Рыжего к морякам. Я мчусь к связистам – они в водохранилище за клубом.
– Керчь! Наши высаживаются в Керчи!..
Как я не догадался, ведь в той стороне действительно Керчь. Вот это да! Мы пританцовываем от радости. Кто-то из автомата палит в небо: «та-та… та-та-та…». Колька в восторге толкает меня в бок.
– Теперь наши дадут фрицу прикурить! А!..
Смотрим в сторону Керчи, смотрим и не уходим.
Полыхает, полыхает осиянное зарницами небо.
ГЛАВА VIII
Утро спокойное. Медики, человек тридцать, высыпали во двор. Здесь и замполит Чувела, и светленькая сестра Раечка – они высадились у школы и только на рассвете пришли сюда. Чувела по-прежнему красива, и даже царапина над изогнутой бровью ей идет.
Солнце. У нас тихо, а в Керчи все гудит. Гул доносится сильнее, чем ночью. Армия наступает!
В нашем полку солидное пополнение – ночью высадились два батальона пехоты (комбатов Железнова и Радченко), рота автоматчиков, противотанковый взвод, штаб, хозяйственники. Жить можно! Жаль, мой земляк, ведущий хирург медсанбата Квашин, по-видимому, погиб. Катер наскочил на мину. На катере были еще два врача, две сестры, шесть санитаров. На дно пошли автоклавы, биксы, передвижные-операционные столы, прожекторы. Все-таки мы еще надеемся…
Эвакуация раненых почти сорвалась: катера причалили дальше, чем предполагалось.
Умываемся. Поливаю Кольке из котелка.
– А что? Здесь не так уж плохо, – встряхивает он длинными волосами, посматривая на виноградники, сопки.
Не переубеждаю. Так и я думал в первый день после высадки.
Рассказывает:
– Вы в ту ночь в один прием и высадились. А мы блуждали, блуждали, да так с мотоботами и не встретились. Вернулись. На вторую ночь дикий шторм, чуть не потонули… Пермякова за борт смыло – чудом спасся. А сейчас напоролись на немецкие баржи – еле пробились…
Пермяков с утра исчез. Колька говорит: «Старший врач пошел к Нефедову».
Спускаемся к пляжу – на гладком, зализанном песке – железные колья, на них надписи по-немецки: «Minen!»
Колька кривит губы:
– О!
По дороге рассказываю, что мы пережили за эти три дня в поселке.
– Лапа, а ты геройский парень, – говорит он вполне серьезно и даже с нежностью. – «Могло быть хуже», – как говорил наш общий друг.
Вспоминаем Ромку и смеемся. Колька все расспрашивает:
– А где передовая?
– Везде, кругом…
– Колечко?
– Вроде… Но как бы фрицам сейчас самим не попасть в окружение.
– Точно. Из Керчи к нам двинут! Фрицам Сталинград маленький устроим!
Море взбаламученное, грязное: обломки мачт, снасти, пробковые пояса, канистры, фляжки, противогазные трубки, перемешанные с сором и водорослями, болтаются на волнах.
На берегу – подбитые ночью мотоботы. Прибило множество трупов. На разбитом катере стрельба. В трюме что-то горит, дымит, патроны трещат.
Колька поднимает резиновый кисет – внутри красноармейская книжка. Фамилию солдата не разберешь, расплылась от воды; в книжке фотокарточка девочки с бантом, и надпись сохранилась: «Любимому папочке… Извини, что плохо вышла».
Солдат, наверное, из тех, кто вчера тонул.
На складском дворе полно новых людей. Хозяйственники прибирают к рукам все, что только приглянется. Нам нельзя зевать! Встречаем Конохова.
– Вот чудеса в решете, – удивляется он. – Вчера не знал, куда высадился. Сейчас смотрю, да ведь в этом рыбачьем поселке наш пионерский лагерь был! Вот там в клубе столовая была. А вот по этой черепичной крыше, по сараю, Ленька-лунатик еще ходил… А на мысу – раскопки древнего города…
– Где Копылова? – спрашиваю я.
– Они с Чувелой и Пермяковым к Бате пошли. Надутый ваш старший какой-то. Спорили они, я слышал. Чувела хочет санроту с медсанбатом объединить, а Пермяков против.
– Объединиться – отличная идея, – одобряю я. – Ты, Колька и я будем ассистировать Копыловой. Пермяков терапией займется. Сестра операционная есть.
– Сейчас главное – наступать, – говорит Колька. – А там дело покажет. Объединиться, разъединиться…
На севере, в стороне Керчи, по-прежнему гудение. Чуть видна голубоватая полоска земли, и над ней вспышки, как над доменными печами.
– Там, где высадилась армия, – завод Войкова и старая турецкая крепость Еникале, – поясняет Конохов.
– Слушай, так это же совсем близко, – говорит Колька.
– Километров двадцать пять…
Возвращаются Чувела, Копылова и Пермяков. Женщины идут решительно, настроение воинственное. Пермяков отстал, нехотя передвигает ноги. Чувела, оказывается, с утра успела все осмотреть и с ходу набрасывается на меня:
– Из школы раненых не эвакуировали!
– Знаю. Не успели сюда подтащить…
– Давно нужно было часть раненых перенести. Удобное место на берегу.
– Наших раненых мы отправили…
– А то – чужие? Наши – ваши?!
Мне этот разговор не нравится. Красивые глаза могут быть и злыми. Чего ей нужно?
Отвечаю дерзко:
– Я полковой врач и отвечаю за раненых полка.
– Вот-вот, к сожалению, не вы один так думаете. Пожалуйста, – обращается она к Пермякову.
Пермяков, часто моргая, подходит к Кольке:
– Соберите всех офицеров… Так сказать, гм… разговор…
Собираемся в сарае, где ночевали медсанбатовцы. Разговор короткий. Полк готовится к наступлению, нам нужно быть наготове.
– Санрота объединяется с медсанбатом – так требует обстановка, – без вступления рубит Чувела. – Распылять силы непозволительно!
– Мы вот распределили, кто чем будет заниматься, – продолжает Копылова.
Чувела передает ей блокнот. Копылова читает:
– «Копылова и Никитин – хирурги санбата, Горелов отвечает за доставку и эвакуацию раненых, Мостовой – начальник аптеки, Ксения Герасько – операционная сестра, Чувела отвечает за питание, размещение раненых и, конечно, за политработу. Пермяков и Чувела возглавляют медсанбат». Да… Санинструктора Пыжова (Рыжего) забирают в батальон – там нужно как можно быстрее усилить медсостав.
– Считаю, нам нужно немедленно строить землянки и блиндажи для раненых, – добавляет Чувела.
Пермяков молчит, как будто его ничего не касается. А ведь он среди нас старший по званию – капитан. Только в конце раскрывает рот:
– Смысла зарываться в землю не вижу. Под Керчью большое наступление.
– А вдруг придется задержаться здесь на неделю-две? – возражает Копылова.
– Не думаю… Все решится за несколько дней, а может быть, и часов.
– Товарищ капитан, вы, кажется, слышали приказ полковника Нефедова? – вспыхивает Чувела.
– Нефедов согласился на объединение санроты с санбатом… Внутренние, чисто медицинские дела мы должны решать сами.
Да, в данном случае Пермяков прав, думаю я. Какого черта мы будем теперь здесь торчать? Безусловно, рванем вперед!
Батальоны нашего полка начинают наступление в 11.00. Бой за сопки – их пять на левом фланге. И где-то там комбат Чайка, связь с которым наладили. Молодчага, до сих пор держится. Немцы на рассвете перебросили часть своих сил к Керчи – это нам на пользу.
С Копыловой направляемся в операционную. Это та самая комната в клубе, которую я намечал под перевязочную.
Губастый санитар Петро снаружи закладывает кирпичами оконный проем до половины. Операционная сестра Ксеня и сестричка Рая заканчивают уборку.
Обсуждаем с Копыловой наши возможности, какие операции сможем делать.
– В нашем распоряжении только малый операционный набор, – говорит она, – брюшная полость, черепники отпадают.
– А как без автоклава?
– Используем стерильные пакеты. Стерильных салфеток у нас много.
– Инструменты стерилизовать придется на керосинке.
– Раздобыть ее здесь можно?
– Думаю, достанем – пороемся в хатах.
– Хлорэтил есть, литра три новокаина, фонарь «летучая мышь», таз, кружка Эсмарха… – перечисляет Копылова.
Негусто, что и говорить.
На хоздворе санитары вытаскивают из сараев, подвалов разный хлам: старые кадушки, обрезки сетей, бечеву. Они оборудуют пристанище для раненых. Копают щели.
Санрота тоже переходит сюда. Будем жить в сарае. Командует всеми делами старшина Шахтаманов. Дагестанец. Верткий, длинноносый, горластый – носится по двору:
– Ай-да-лай… Давай нажимай!
Останавливаю его:
– Слушай, старшина, отпусти Давиденкова.
– Товарищ дохтур! Давиденков за пять человек вкалывает! Да?
– Ну, Плотникова, керосинку нужно достать для операционной и керосину.
– Ай-да-лай… Сам все сделаю… Да? Договорились.
Что ж, операционная у нас получается неплохая. Конечно, ей далеко до махачкалинской клинической, где работал Антон – так мы называли между собой профессора Антона Ивановича Цанова… Там пол паркетный блестит, над универсальными столами бестеневые цейсовские лампы, окна во всю стену с матовыми стеклами, подвижные столики с инструментарием…
А мы громадную комнату разделили плащ-палаткой: в меньшей части стол из стандартных ящиков, фонарь привешен на стене – здесь будем раздевать раненых, брить.
В операционной два кухонных стола – мы с Петром устанавливаем их.
Петро недовольно оттопыривает и без того толстые губы.
– Какой у нас стол раздвижной был в медсанбате! Вы же оперировали на нем, помните? С майором Квашиным…
– Хороший хирург, – говорю я. – И человек…
– Они еще приедут… Не может быть, чтоб так просто…
Появляется Шахтаманов.
– Керосинка-меросинка примус родил, – скалит он белые зубы. Действительно, притащил и керосинку, и примус.
– Канистра с горючим тоже есть… Да?
– Шахтаман, а ты нам автоклав родить не сможешь?
– Ай-да-лай… Попытка сделаем… Да?
Как мы справимся без Квашина? Страшновато. Такое чувство, будто снова должен высаживаться на неведомый клочок земли.
Копылова старше меня всего на два года. Тоже, как и я, самостоятельно почти не работала – всегда рядом был кто-нибудь, кто направлял, приходил на помощь в сложную минуту.
Скальпель – спасительное, но при ошибке и смертельное оружие. Копылова тоже нервничает, мелкими зубами прикусывает белесую обветренную губу.
– Не захватила хирургический атлас… Нужно же!
А мне сейчас видится Антон – большеглазый, горбоносый бог в белой докторской шапочке, со щетиной седоватых усов, пробивающихся сквозь марлевую маску. Да, скоро я буду здесь держать экзамен. Через какой-нибудь час он будет придирчиво наблюдать за мной. Но пока я вижу его там, в Махачкале, в операционной. Наклоняется над эмалированным тазом, моет короткопалые волосатые руки. Глаза поблескивают, бегают. Он мурлычет:
– Туялоска, туялоска,
Не фортуна, туялоска…
Антон – грек, родом из Крыма. Эту старинную песню – так он нам говорил – пели греки-рыбаки, когда возвращались с лова домой.
Операционная сестра подает ему перчатки – с треском, сразу пятью пальцами он втискивает кисть в резиновую оболочку. Студенты полукругом у операционного стола, среди них и себя вижу – худой, вытянул шею.
Ассистент, как тореадор, набрасывает простыню на распластанного больного. Антон творит – работает четко, быстро, виртуозно. Аппендицит – шесть-семь минут, внематочная беременность – пятнадцать минут, обработка бедра по Юдину – минут сорок. Операции делает почти бескровно. Раны сухие. Все видно.
– Ad oculus! – твердит он нам… – Под контролем глаза.
Говорить он любит. Объясняя, сыплет своим барабанным голосом имена, способы, приемы; по-латыни, на французском, немецком: «Бильрот… Stomia – соустье… Федоров… Extirpatio – полное иссечение. Ван-Гук… Симон…».
Удивительно, как преображаются его пальцы – толстые, короткие, в нужный момент будто вырастают, удлиняются, становятся ловкими, гибкими, вездесущими. Все получается красиво, даже торжественно. Поистине «дивная богиня – наука хирургия»!
Я несколько раз ассистировал ему: торопился, терялся, особенно, когда нужно было зажать и перевязать кровоточащие сосуды. Ощущаешь теплую кровавую жижу, пальцы не слушаются.
Антон ворчал, бил пинцетом по костяшкам моей кисти.
– Учись двумя, тремя пальцами завязывать узлы. Чтоб ни кровинки! Пальцы хирурга – пальцы музыканта!
Антон сам хорошо играл на скрипке. И я стал тренировать пальцы. На мандолине часа по два упражнялся. Учился вязать узлы вслепую. Все чаще задерживался в анатомке.
Но я знаю, все эти сомнения, неуверенность в себе – только перед началом работы, точно так, как у солдата перед первой атакой. Все до первого раненого, до первого разреза скальпелем, а потом? Видишь размозженные сосуды, растерзанные мышцы, раздробленные кости – раздумывать некогда: нужно действовать, спасать жизнь. Чувство ответственности делает тебя решительным.
Раненые стали поступать в операционную еще засветло. Это Колькина работа. Доставляют их санитары Давиденков, Халфин, Плотников и Ахад. Бой продолжается. Из окошка видна верхушка дальней центральной сопки. Там дым, взрывы. Немцы сдали ее и теперь обстреливают.
Выхваченные из боя раненые сгоряча курят, курят. Между затяжками говорят, что наши заняли уже две сопки.
– Керчь в гриву, а мы фрицу в хвост – рази он теперь выдержит, – захлебывается не то от боли, не то от возбуждения парень в серой окровавленной кубанке.
Солдат постарше, с перевязанной рукой, которую он поддерживает у груди, как младенца, говорит:
– Метров триста проскóчили… Потом гранатами… Фриц было хвост поднял, так мы в штыки ринулись и… погнали…
И другие уверены, что наши сегодня погонят немцев далеко.
Обработка ран, перевязка крупных сосудов, ампутации… Безостановочно.
Оперируем с Копыловой в резиновых перчатках, не снимая их: сполоснем руки в тазу в растворе нашатырного спирта – и дальше.
Рая дает наркоз. Эфира мало, прибегаем часто к местному обезболиванию – «замораживаем» раны хлорэтилом. Раненые люто матерятся. Петре с трудом, напрягаясь до хруста костей, удерживает бедняг на столе.
– Потерпи, дорогой, ну потерпи, – уговаривает Рая то одного, то другого, вытирая салфеткой мокрые лбы.
Нам крепко помогает Ксеня. Она опытная операционная сестра.
Осложнение. Застряли с Копыловой – перебита плечевая артерия, никак не можем перевязать ее. Наверное, устали – три часа у стола без передышки. И свет фонарный плох – тени от рук, скальпеля, колеблясь, загораживают рану.
– А выше? В проекции попробовать разрез, – подсказывает Ксеня. И подает мне желобчатый зонд. Копылова делает взмах скальпелем дальше от раны, в пределах здоровой ткани. Я отодвигаю зондом край двуглавой мышцы. Ищем артерию. Ага, вот где ты, голубушка! Подвожу лигатуру. Все в порядке. Зря нервничали.
Часов в семь приносят сержанта, раненного в грудь. Задыхается. Лицо – сплошной синяк. Кашляет кровью.
Давиденков говорит:
– Из отряда Чайки.
Раненый слова сказать не может. От недостачи кислорода глаза лезут на лоб. Слышно, как булькает кровь в ране.
– Открытый пневмоторакс, – бросает Копылова.
Иссекаем края раны, зашиваем плевру, приближая ребра друг к другу. Рая вводит атропин. Раненый воскресает. Уже ворочает языком.
– Живьем хотели нас взять… Трех хлопцев потеряли… Чайка вывел…
– Чайка сам цел?
– Пуля его не берет.
Начали обрабатывать рану на голени – гул, рев врывается в операционную. Кто-то орет истошно:
– Воздух, воздух!
Бросаюсь к окну – немецкие самолеты. Жуткий ров словно раздувает помещение. Показываю жестами Копыловой и Ксене, чтобы спускались в подвал, но они не трогаются. Ксеня невозмутимо держит руки перед собой, пытаясь сохранить стерильность. Копылова прикрывает рану салфеткой. Раненый клацает челюстью. Опять задыхается. Порывается встать. Петро, наваливаясь, удерживает его.
– Рая, марш в подвал, успокой раненых, – кричу ей на ухо.
Вой нарастает. Наверное, пикируют. Взрыв. Дом трясет, кажется, расходятся стены. Куски штукатурки, дранки сыплются на операционный стол. «Звяк, звяк» – в эмалированный таз, рикошетя, упал осколок. Внезапная тишина, и снова рев над головой и – «дррр! та-та-та…».
По крыше застучало, затарахтело дробно. В проеме окна метнулась тень остроклювого «мессера»… Сволочь, бьет из пулемета.
Из подвала слышатся крики. Бежим. Одного убило и двоих ранило – осколки залетели в крохотное окошечко, чуть выглядывавшее над землей.
Приводим в порядок операционную и продолжаем оперировать.
Снова налет – возле входа торчит бомба, не разорвалась.
Чувела считает, что операционную отсюда нужно переводить, предлагает водохранилище, где был КП Нефедова.
Моряки приносят на плащ-палатке лейтенанта. Раздели – ахнули: нет живого места – ноги, руки, голова, бок истерзаны осколками. Лицо обгорело. Удивительно, раны не свежие. Сам он весь в грязи, в крови, мокрый, вымученный.
Остановили кровотечение, почистили раны. Не нравятся ноги: раздроблены кости. Раненый почти в шоковом состоянии.
– Рая, возьми одну ампулу кровозаменителя из НЗ, – говорит Копылова и вздыхает.
Наше НЗ – всего десять ампул с кровозаменяющей жидкостью Тарковского.
Моряки не уходят, ожидая конца операции. Когда лейтенанта выносят (он еще спит под наркозом), угловатый старшина с золотым зубом, переминаясь, спрашивает:
– Лейтенант наш жить будет?
– Состояние тяжелое. Крови много потерял… Двадцать шесть ран… Почему поздно принесли, ведь ранен он не сегодня?
– Так он трое суток пролежал на нейтралке… Подобрали, когда третью сопку отбили. Думали, не живой, – глухо, словно в кулак, говорит старшина. – Трупы навкруг… А он как застонет: «Пить…», а сам лежал-то у ямы с водой… Мы к лейтенанту, а там мин понатыкано, как картошки. Так мы привязали крючок на веревке, зацепили за одежу и потащили. Вот тогда и раны, видать, растревожили.
– Как же лейтенант попал туда? – допытывается Петро.
– Это еще в ночь, когда высаживались. Ему Героя нужно дать.
Противотанковая рота Щитова – пятьдесят моряков – одной из первых высадилась в поселок и попала на минное поле. Лейтенант сразу подорвался. Остальные залегли. Немцы немилосердно палили из орудий, минометов.
Когда Щитов очнулся и огляделся вокруг, понял: оставаться на месте – значит всем погибнуть. Нужно поднять людей, во что бы то ни стало поднять!
– Ко мне! – закричал он.
Два бойца и этот угловатый старшина бросились к командиру. Он приказал положить себя на плащ-палатку и нести вперед.
– За мной, кто знает Щитова, за мной!
Рота рванулась в атаку.
– Пробились на высотку, а там перемешались свои, чужие, – рассказывает старшина. – Врукопашную: ножами, лопатками. Лейтенанта мы в сторонке, óбок блиндажа положили. А потом немец танки бросил и как шуганул нас с сопки, в такой каше не успели лейтенанта забрать.
…До глубокой ночи работаем. Гимнастерки, халаты мокрые. Устали смертельно, больше пятидесяти раненых прооперировали. Выхожу на воздух. Ветер с моря обдает влагой. Свистит. Опять шторм.
– Доктор, вставайте, доктор! – кто-то тянет меня за сапог. Вставать неохота. Тело болит, будто побитое. Еще бы поспать. Опять теребят.
– Сейчас, – ворчу я и приподнимаюсь. Рядом похрапывает Колька – он пришел с передовой перед рассветом. Я так и не мог проснуться, хотя смутно понимал, что Колька укладывается возле меня. Он скрутился бубликом, весь в грязи. Подальше от него шумно, с присвистом храпит Давиденков, в глубине, в темноте, Пермяков скрипит зубами.
Дронов в сарае возится у догорающего костра, дымок обволакивает большой черный котел.
– Чаю похлебайте, – предлагает Дронов.
– А чего-нибудь посущественнее нет?
– Пайка колбасы… Сухари.
Наскоро съедаю колбасу, выпиваю кружку солоновато-горького кипятка и выхожу во двор. Навстречу бежит Чувела.
– Я уже была у Нефедова – дал «добрó». Связисты вытряхиваются из водохранилища.
– Значит, перебираться.
Раненых оставляем в клубном подвале – он все-таки крепкий. Подходим к водохранилищу. Савелий отбивается от связистов. Длинношеий в мичманке цедит сквозь зубы:
– На готовенькое, значит. Для вас делали? Салаги! – и сплевывает.
– Слушай, друг, может, сам к нам придешь за помощью… Мы тебя без очереди примем, – говорит аптекарь.
– Заткнись, – свирепо цыкает на него другой связист, – век бы вас не видать…
Они перетаскивают рацию и причиндалы к ней. Связистов было восемь человек. Двое из них с запасной рацией пока останутся здесь, остальные идут к сопке, ближе к КП полка.
Водохранилище вместительное и сухое – бетонированная цистерна. Местные жители использовали его для сбора питьевой воды. Савелий вымеривает пол.
– Семнадцать шагов в длину. Шесть – ширина… Подходяще. Высота тоже (подпрыгивает) – рукой не достать.
Связисты перегородили водохранилище досками – в одной части, меньшей, стояла рация, в другой – нары, столики. Роскошно жили.
В меньшем отсеке решаем сделать аптечный склад, там же будут жить Копылова, Ксеня, Мостовой и Петро. Большой отсек – в глубине операционная, а при входе перевязочная. Люк в потолке закладываем, оставляя только щель для вентиляции. Перетаскиваем и устанавливаем наше нехитрое имущество. Через два часа готовы к приему раненых.
На левом фланге наши и сегодня продолжают наступление. Немцы яро сопротивляются, контратакуют. Опять расхрабрились – под Керчью притихло, гул орудий чуть слышен. Но мы не верим, что там все поломалось. По солдатскому телефону слухи добрые. Одни говорят: наши вроде перегруппировывают силы. Другие: к нам прорвались оттуда два танка. Значит, жди еще. Третьи уверяют, что к поселку пробились на лодке партизаны – разведчики из Старо-Карантинских каменоломен.
Занимаемся ранеными, которых принесли под утро. В операционной темновато. Работать можно только при свете фонаря и коптилок. Желтые лица, рдяные простыни. Глухо позвякивают инструменты. Уверенная команда Копыловой: «Следующий!» Еще раз убеждаюсь, что Копылова очень выносливая. По-мужски крепкие руки. И нервы. Недаром сам Батя дал ей на Малой рекомендацию в партию – об этом мне сказала Ксеня.
Крики раненых оглушают – эхо отдается, как в колодце. На исходе эфир и перевязочный материал.
– А как дальше? – спрашивает Рая.
– Экономить, – отвечает Копылова.
Что значит экономить? Мы делим один флакон эфира, в котором двести пятьдесят кубиков, на пять-шесть человек. Если не прибудут катера или с самолетов не сбросят – не знаю, как будем жить.
В перерыве, часа в два, к нам заглядывает Колька.
– Ну, что, бюрократ, все цацки свои переписываешь? – поддразнивает он аптекаря.
– Noli me tangere – не тронь меня, я ассистирую.
Савелий сегодня помогает нам вести операционный журнал.
Дронов принес обед – жиденький суп из горохового концентрата.
– И дисерта есть, – он раскрывает чугунок. Там печеные бураки.
– Ты знаешь, какой номер отколол наш «академик»? – спрашивает Колька.
– Какой?
– Блиндаж себе строит…
– На кой черт?
– А вот на кой… После вчерашней бомбежки – мандраж… Ребята всю ночь раненых таскали, не отдохнули как следует, а он их заставил рыть… Вон, полюбуйся.
Выходим в траншею. Верно, на огороде, среди бурьяна, метрах в ста от водохранилища горбится почти готовый блиндаж. Давиденков и Плотников накатывают бревна.
– Вот и ответ Чувеле на вчерашнее разногласие, – кисло усмехаюсь я.
– Для раненых, значит, не нужно укрытий… А для себя? Мы еще вчера поддержали его. С этой минуты он для меня – ноль. Трус несчастный… – Колька сплевывает и закуривает. Погодя говорит мрачновато: – Теперь нам придется зарываться в землю по-настоящему, под Керчью заело серьезно. Фронт не прорвали. Я Ганжу из штаба видел…
– А разговоры о наших танках, партизанах?
– Звон… Танков не было. А партизан немцы перехватили. Вот так… Начинается осада.