355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Никаноркин » Сорок дней, сорок ночей (Повесть) » Текст книги (страница 5)
Сорок дней, сорок ночей (Повесть)
  • Текст добавлен: 13 февраля 2019, 22:30

Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"


Автор книги: Анатолий Никаноркин


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА VII

Первый час ночи, а мы на ногах. То и дело выходим из кузни на берег. Вглядываемся в темень морскую. Грохочут невидимые валы. Особенно справа, у мысов. Давиденков – дежурный. Сидит, прислонившись к фундаменту каменного склада.

В который раз подхожу к нему. Он качает головой, показывая на пролив. Бурлит, не успокаивается.

Да, в такую погоду все может сорваться, а подкрепление сейчас нужно позарез. Немец за эти два дня бросил против десантников более двух пехотных дивизий, танки, самоходки. В любое время он может получить пополнение людьми и техникой. А мы пока только отбиваемся. Силы тают…

С мыса метнулся, удлиняясь, луч прожектора. Блистающей косой взмахнул по берегу, резанул по волне и вернулся к мысу, осветив острые грани скал и громадные валы, разбивающиеся о камни. Как натянутый трос, гудит, дрожит берег.

Возвращаюсь в кузню. В начале второго вваливается запыхавшийся Давиденков. Ясно без слов, что-то есть! Савелий, Рыжий, Плотников и я бежим. Дронова оставляем – пусть греет кипяток. Берег не обстреливают. Изредка ракеты взлетают, это обычное.

Во тьме, густой, липкой, с моросью, ничего не различишь. Вроде тарахтит что-то. Давиденков показывает рукой. Кричит на ухо мне:

– Правее вона, у дамбы… – И бежит туда.

Мы за ним. Что-то черное, расплывчатое надвигается с моря. У причала, возле торчащих рельсов и на берегу копошатся солдаты. Ожидают, как и мы.

Приближается несколько суденышек-корыт. Конечно, это же мотоботы. На подходе разделяются: часть сворачивает к дамбе, часть – левее, к хоздвору. Немец пока ничего не замечает. Прожектор успокоился. Давиденкова и Рыжего отсылаю на хоздвор. С Мостовым остаюсь у причала.

Волны норовят выбросить мотоботы на берег. Ох как трудно рулевым удержать посудины на месте! Швартуются, проталкиваются меж рельсами, помогая баграми. Люди уже бросаются в воду. Ракета! Вижу, как неуклюже прыгают с кормы две женщины.

– Санбат!.. – горланит Савелий.

Точно. Узнаю хирурга Копылову, она по грудь в воде. Одной рукой цепляется за рельсы, другой удерживает на голове плоскую металлическую коробку. С ней рядом Ксеня – операционная сестра и еще медсанбатовские санитары с ящиками. Вот кого не ожидали, – значит, прибыл весь медсанбат. А наша санрота?

К другой стороне причала приближается «охотник», может, наши на нем? Бегу по воде навстречу Копыловой. Кричу, чтоб отдала металлическую коробку – большой стерилизатор. Она показывает на вещмешок. Беру. Савелий забирает у Ксени биксы. Нужно поскорее убираться, пока не начался обстрел. Санитары еще возятся с мешками, ящиками. «Охотник» уже подошел, разгружается. Наших не видно. С невероятной быстротой солдаты выносят, передают по конвейеру боеприпасы, мины, бочонки, противотанковые ружья, пулеметы. Это батальон Железнова – вот и он сам, в кожанке, огромный как глыба командует с берега.

И вот тут, когда почти все выгрузились, открывается пальба. Берег загорается. Взрывы. Огневые фонтаны.

– Давай за мной, – машу я руками санбатовцам, которые тычутся во все стороны, как слепые котята. И, поддерживая Копылову, бегом к рощице. Через кустарники, по тропке к сараям. Ближе всего конюшня, там щель. Прыгаем туда, отдышавшись, перебегаем во двор. Вваливаемся в сарай – там уже полно народу. Ко мне протискивается, суется мокрой головой, чертяка, Колька. При вспышках-взрывах вижу знакомые бачки Конохова. И очки Пермякова сверкают. Тщедушный, мокрый как курица, трясется парикмахер Халфин.

На море бой. Вспышка за вспышкой. Горят катера. Говорю Рыжему, чтобы занялся медсанбатовцами, помог устроиться им в сараях, а наших переправил в кузню. Предлагаю и Копыловой перейти в кузню, но девчата рады, что здесь спокойно, никуда не хотят трогаться.

Обстрел чуть стихает – санротовцы перебегают в кузню. Искрится костер. Дронов вскипятил чай. Целый котел. «Новенькие» стучат зубами. Замерзли, лезут к костру. Колька достает фляжку со спиртом. Протягивает мне.

– Пей сам… Ты весь мокрый, – говорю ему.

Пытаюсь доложить Пермякову, что мы здесь делали без них, но он еще не пришел в себя, моргает глазами:

– Ладно, ладно, потом…

– А мы думали, что вам здесь хана, – немного погодя говорит Колька. – Слух такой был – всех танками передавили.

– Лажечников, видимо, утонул.

– Как, разве он с Нефедовым не высадился? – вскакивает Пермяков.

– Катер подбили…

Пермяков садится, сжавшись в комок. Вообще все ребята до сих пор испуганные. Возбужденные. Понятно – этот мрачный погреб с горном, взрывы. Берег встряхивает, будто при землетрясении. К этому мы привыкли.

– Дронов, угощай чаем, – распоряжаюсь я.

И выбегаю посмотреть, как устроились медсанбатовцы, ведь я здесь вроде хозяина. Они тоже разожгли костер. Сушатся. Перегородили угол плащ-палаткой для девчат.

– Сено есть? – спрашивает Конохов. – Навозом попахивает.

Показываю, где конюшни. Санитары бегут за сеном.

– Слушай, а Квашин где? Он с вами был?

– С нами. Но на другом катере… Может, не высадился…

– Ну, отдыхай, Игорь… До утра.

Направляюсь к кузне. Около трех часов ночи. Немец присмирел – только ракеты бросает да из пулеметов строчит.

Замечаю слева, над морем, белые всполохи. Вначале думаю – морской бой. Но отдельные и частые отсветы начинают сливаться в широкую огненно-пульсирующую полосу, охватывающую полнеба. Это далеко. Чудится, что небо в той части раскатисто гудит.

– Ребята, что-то непонятное на море, – сообщаю, вбегая в кузню.

Все выскакивают. Небо на горизонте разгорается ярче и ярче. Пермяков посылает Рыжего к морякам. Я мчусь к связистам – они в водохранилище за клубом.

– Керчь! Наши высаживаются в Керчи!..

Как я не догадался, ведь в той стороне действительно Керчь. Вот это да! Мы пританцовываем от радости. Кто-то из автомата палит в небо: «та-та… та-та-та…». Колька в восторге толкает меня в бок.

– Теперь наши дадут фрицу прикурить! А!..

Смотрим в сторону Керчи, смотрим и не уходим.

Полыхает, полыхает осиянное зарницами небо.


ГЛАВА VIII

Утро спокойное. Медики, человек тридцать, высыпали во двор. Здесь и замполит Чувела, и светленькая сестра Раечка – они высадились у школы и только на рассвете пришли сюда. Чувела по-прежнему красива, и даже царапина над изогнутой бровью ей идет.

Солнце. У нас тихо, а в Керчи все гудит. Гул доносится сильнее, чем ночью. Армия наступает!

В нашем полку солидное пополнение – ночью высадились два батальона пехоты (комбатов Железнова и Радченко), рота автоматчиков, противотанковый взвод, штаб, хозяйственники. Жить можно! Жаль, мой земляк, ведущий хирург медсанбата Квашин, по-видимому, погиб. Катер наскочил на мину. На катере были еще два врача, две сестры, шесть санитаров. На дно пошли автоклавы, биксы, передвижные-операционные столы, прожекторы. Все-таки мы еще надеемся…

Эвакуация раненых почти сорвалась: катера причалили дальше, чем предполагалось.

Умываемся. Поливаю Кольке из котелка.

– А что? Здесь не так уж плохо, – встряхивает он длинными волосами, посматривая на виноградники, сопки.

Не переубеждаю. Так и я думал в первый день после высадки.

Рассказывает:

– Вы в ту ночь в один прием и высадились. А мы блуждали, блуждали, да так с мотоботами и не встретились. Вернулись. На вторую ночь дикий шторм, чуть не потонули… Пермякова за борт смыло – чудом спасся. А сейчас напоролись на немецкие баржи – еле пробились…

Пермяков с утра исчез. Колька говорит: «Старший врач пошел к Нефедову».

Спускаемся к пляжу – на гладком, зализанном песке – железные колья, на них надписи по-немецки: «Minen!»

Колька кривит губы:

– О!

По дороге рассказываю, что мы пережили за эти три дня в поселке.

– Лапа, а ты геройский парень, – говорит он вполне серьезно и даже с нежностью. – «Могло быть хуже», – как говорил наш общий друг.

Вспоминаем Ромку и смеемся. Колька все расспрашивает:

– А где передовая?

– Везде, кругом…

– Колечко?

– Вроде… Но как бы фрицам сейчас самим не попасть в окружение.

– Точно. Из Керчи к нам двинут! Фрицам Сталинград маленький устроим!

Море взбаламученное, грязное: обломки мачт, снасти, пробковые пояса, канистры, фляжки, противогазные трубки, перемешанные с сором и водорослями, болтаются на волнах.

На берегу – подбитые ночью мотоботы. Прибило множество трупов. На разбитом катере стрельба. В трюме что-то горит, дымит, патроны трещат.

Колька поднимает резиновый кисет – внутри красноармейская книжка. Фамилию солдата не разберешь, расплылась от воды; в книжке фотокарточка девочки с бантом, и надпись сохранилась: «Любимому папочке… Извини, что плохо вышла».

Солдат, наверное, из тех, кто вчера тонул.

На складском дворе полно новых людей. Хозяйственники прибирают к рукам все, что только приглянется. Нам нельзя зевать! Встречаем Конохова.

– Вот чудеса в решете, – удивляется он. – Вчера не знал, куда высадился. Сейчас смотрю, да ведь в этом рыбачьем поселке наш пионерский лагерь был! Вот там в клубе столовая была. А вот по этой черепичной крыше, по сараю, Ленька-лунатик еще ходил… А на мысу – раскопки древнего города…

– Где Копылова? – спрашиваю я.

– Они с Чувелой и Пермяковым к Бате пошли. Надутый ваш старший какой-то. Спорили они, я слышал. Чувела хочет санроту с медсанбатом объединить, а Пермяков против.

– Объединиться – отличная идея, – одобряю я. – Ты, Колька и я будем ассистировать Копыловой. Пермяков терапией займется. Сестра операционная есть.

– Сейчас главное – наступать, – говорит Колька. – А там дело покажет. Объединиться, разъединиться…

На севере, в стороне Керчи, по-прежнему гудение. Чуть видна голубоватая полоска земли, и над ней вспышки, как над доменными печами.

– Там, где высадилась армия, – завод Войкова и старая турецкая крепость Еникале, – поясняет Конохов.

– Слушай, так это же совсем близко, – говорит Колька.

– Километров двадцать пять…

Возвращаются Чувела, Копылова и Пермяков. Женщины идут решительно, настроение воинственное. Пермяков отстал, нехотя передвигает ноги. Чувела, оказывается, с утра успела все осмотреть и с ходу набрасывается на меня:

– Из школы раненых не эвакуировали!

– Знаю. Не успели сюда подтащить…

– Давно нужно было часть раненых перенести. Удобное место на берегу.

– Наших раненых мы отправили…

– А то – чужие? Наши – ваши?!

Мне этот разговор не нравится. Красивые глаза могут быть и злыми. Чего ей нужно?

Отвечаю дерзко:

– Я полковой врач и отвечаю за раненых полка.

– Вот-вот, к сожалению, не вы один так думаете. Пожалуйста, – обращается она к Пермякову.

Пермяков, часто моргая, подходит к Кольке:

– Соберите всех офицеров… Так сказать, гм… разговор…

Собираемся в сарае, где ночевали медсанбатовцы. Разговор короткий. Полк готовится к наступлению, нам нужно быть наготове.

– Санрота объединяется с медсанбатом – так требует обстановка, – без вступления рубит Чувела. – Распылять силы непозволительно!

– Мы вот распределили, кто чем будет заниматься, – продолжает Копылова.

Чувела передает ей блокнот. Копылова читает:

– «Копылова и Никитин – хирурги санбата, Горелов отвечает за доставку и эвакуацию раненых, Мостовой – начальник аптеки, Ксения Герасько – операционная сестра, Чувела отвечает за питание, размещение раненых и, конечно, за политработу. Пермяков и Чувела возглавляют медсанбат». Да… Санинструктора Пыжова (Рыжего) забирают в батальон – там нужно как можно быстрее усилить медсостав.

– Считаю, нам нужно немедленно строить землянки и блиндажи для раненых, – добавляет Чувела.

Пермяков молчит, как будто его ничего не касается. А ведь он среди нас старший по званию – капитан. Только в конце раскрывает рот:

– Смысла зарываться в землю не вижу. Под Керчью большое наступление.

– А вдруг придется задержаться здесь на неделю-две? – возражает Копылова.

– Не думаю… Все решится за несколько дней, а может быть, и часов.

– Товарищ капитан, вы, кажется, слышали приказ полковника Нефедова? – вспыхивает Чувела.

– Нефедов согласился на объединение санроты с санбатом… Внутренние, чисто медицинские дела мы должны решать сами.

Да, в данном случае Пермяков прав, думаю я. Какого черта мы будем теперь здесь торчать? Безусловно, рванем вперед!

Батальоны нашего полка начинают наступление в 11.00. Бой за сопки – их пять на левом фланге. И где-то там комбат Чайка, связь с которым наладили. Молодчага, до сих пор держится. Немцы на рассвете перебросили часть своих сил к Керчи – это нам на пользу.

С Копыловой направляемся в операционную. Это та самая комната в клубе, которую я намечал под перевязочную.

Губастый санитар Петро снаружи закладывает кирпичами оконный проем до половины. Операционная сестра Ксеня и сестричка Рая заканчивают уборку.

Обсуждаем с Копыловой наши возможности, какие операции сможем делать.

– В нашем распоряжении только малый операционный набор, – говорит она, – брюшная полость, черепники отпадают.

– А как без автоклава?

– Используем стерильные пакеты. Стерильных салфеток у нас много.

– Инструменты стерилизовать придется на керосинке.

– Раздобыть ее здесь можно?

– Думаю, достанем – пороемся в хатах.

– Хлорэтил есть, литра три новокаина, фонарь «летучая мышь», таз, кружка Эсмарха… – перечисляет Копылова.

Негусто, что и говорить.

На хоздворе санитары вытаскивают из сараев, подвалов разный хлам: старые кадушки, обрезки сетей, бечеву. Они оборудуют пристанище для раненых. Копают щели.

Санрота тоже переходит сюда. Будем жить в сарае. Командует всеми делами старшина Шахтаманов. Дагестанец. Верткий, длинноносый, горластый – носится по двору:

– Ай-да-лай… Давай нажимай!

Останавливаю его:

– Слушай, старшина, отпусти Давиденкова.

– Товарищ дохтур! Давиденков за пять человек вкалывает! Да?

– Ну, Плотникова, керосинку нужно достать для операционной и керосину.

– Ай-да-лай… Сам все сделаю… Да? Договорились.

Что ж, операционная у нас получается неплохая. Конечно, ей далеко до махачкалинской клинической, где работал Антон – так мы называли между собой профессора Антона Ивановича Цанова… Там пол паркетный блестит, над универсальными столами бестеневые цейсовские лампы, окна во всю стену с матовыми стеклами, подвижные столики с инструментарием…

А мы громадную комнату разделили плащ-палаткой: в меньшей части стол из стандартных ящиков, фонарь привешен на стене – здесь будем раздевать раненых, брить.

В операционной два кухонных стола – мы с Петром устанавливаем их.

Петро недовольно оттопыривает и без того толстые губы.

– Какой у нас стол раздвижной был в медсанбате! Вы же оперировали на нем, помните? С майором Квашиным…

– Хороший хирург, – говорю я. – И человек…

– Они еще приедут… Не может быть, чтоб так просто…

Появляется Шахтаманов.

– Керосинка-меросинка примус родил, – скалит он белые зубы. Действительно, притащил и керосинку, и примус.

– Канистра с горючим тоже есть… Да?

– Шахтаман, а ты нам автоклав родить не сможешь?

– Ай-да-лай… Попытка сделаем… Да?

Как мы справимся без Квашина? Страшновато. Такое чувство, будто снова должен высаживаться на неведомый клочок земли.

Копылова старше меня всего на два года. Тоже, как и я, самостоятельно почти не работала – всегда рядом был кто-нибудь, кто направлял, приходил на помощь в сложную минуту.

Скальпель – спасительное, но при ошибке и смертельное оружие. Копылова тоже нервничает, мелкими зубами прикусывает белесую обветренную губу.

– Не захватила хирургический атлас… Нужно же!

А мне сейчас видится Антон – большеглазый, горбоносый бог в белой докторской шапочке, со щетиной седоватых усов, пробивающихся сквозь марлевую маску. Да, скоро я буду здесь держать экзамен. Через какой-нибудь час он будет придирчиво наблюдать за мной. Но пока я вижу его там, в Махачкале, в операционной. Наклоняется над эмалированным тазом, моет короткопалые волосатые руки. Глаза поблескивают, бегают. Он мурлычет:

 
– Туялоска, туялоска,
Не фортуна, туялоска…
 

Антон – грек, родом из Крыма. Эту старинную песню – так он нам говорил – пели греки-рыбаки, когда возвращались с лова домой.

Операционная сестра подает ему перчатки – с треском, сразу пятью пальцами он втискивает кисть в резиновую оболочку. Студенты полукругом у операционного стола, среди них и себя вижу – худой, вытянул шею.

Ассистент, как тореадор, набрасывает простыню на распластанного больного. Антон творит – работает четко, быстро, виртуозно. Аппендицит – шесть-семь минут, внематочная беременность – пятнадцать минут, обработка бедра по Юдину – минут сорок. Операции делает почти бескровно. Раны сухие. Все видно.

– Ad oculus! – твердит он нам… – Под контролем глаза.

Говорить он любит. Объясняя, сыплет своим барабанным голосом имена, способы, приемы; по-латыни, на французском, немецком: «Бильрот… Stomia – соустье… Федоров… Extirpatio – полное иссечение. Ван-Гук… Симон…».

Удивительно, как преображаются его пальцы – толстые, короткие, в нужный момент будто вырастают, удлиняются, становятся ловкими, гибкими, вездесущими. Все получается красиво, даже торжественно. Поистине «дивная богиня – наука хирургия»!

Я несколько раз ассистировал ему: торопился, терялся, особенно, когда нужно было зажать и перевязать кровоточащие сосуды. Ощущаешь теплую кровавую жижу, пальцы не слушаются.

Антон ворчал, бил пинцетом по костяшкам моей кисти.

– Учись двумя, тремя пальцами завязывать узлы. Чтоб ни кровинки! Пальцы хирурга – пальцы музыканта!

Антон сам хорошо играл на скрипке. И я стал тренировать пальцы. На мандолине часа по два упражнялся. Учился вязать узлы вслепую. Все чаще задерживался в анатомке.

Но я знаю, все эти сомнения, неуверенность в себе – только перед началом работы, точно так, как у солдата перед первой атакой. Все до первого раненого, до первого разреза скальпелем, а потом? Видишь размозженные сосуды, растерзанные мышцы, раздробленные кости – раздумывать некогда: нужно действовать, спасать жизнь. Чувство ответственности делает тебя решительным.

Раненые стали поступать в операционную еще засветло. Это Колькина работа. Доставляют их санитары Давиденков, Халфин, Плотников и Ахад. Бой продолжается. Из окошка видна верхушка дальней центральной сопки. Там дым, взрывы. Немцы сдали ее и теперь обстреливают.

Выхваченные из боя раненые сгоряча курят, курят. Между затяжками говорят, что наши заняли уже две сопки.

– Керчь в гриву, а мы фрицу в хвост – рази он теперь выдержит, – захлебывается не то от боли, не то от возбуждения парень в серой окровавленной кубанке.

Солдат постарше, с перевязанной рукой, которую он поддерживает у груди, как младенца, говорит:

– Метров триста проскóчили… Потом гранатами… Фриц было хвост поднял, так мы в штыки ринулись и… погнали…

И другие уверены, что наши сегодня погонят немцев далеко.

Обработка ран, перевязка крупных сосудов, ампутации… Безостановочно.

Оперируем с Копыловой в резиновых перчатках, не снимая их: сполоснем руки в тазу в растворе нашатырного спирта – и дальше.

Рая дает наркоз. Эфира мало, прибегаем часто к местному обезболиванию – «замораживаем» раны хлорэтилом. Раненые люто матерятся. Петре с трудом, напрягаясь до хруста костей, удерживает бедняг на столе.

– Потерпи, дорогой, ну потерпи, – уговаривает Рая то одного, то другого, вытирая салфеткой мокрые лбы.

Нам крепко помогает Ксеня. Она опытная операционная сестра.

Осложнение. Застряли с Копыловой – перебита плечевая артерия, никак не можем перевязать ее. Наверное, устали – три часа у стола без передышки. И свет фонарный плох – тени от рук, скальпеля, колеблясь, загораживают рану.

– А выше? В проекции попробовать разрез, – подсказывает Ксеня. И подает мне желобчатый зонд. Копылова делает взмах скальпелем дальше от раны, в пределах здоровой ткани. Я отодвигаю зондом край двуглавой мышцы. Ищем артерию. Ага, вот где ты, голубушка! Подвожу лигатуру. Все в порядке. Зря нервничали.

Часов в семь приносят сержанта, раненного в грудь. Задыхается. Лицо – сплошной синяк. Кашляет кровью.

Давиденков говорит:

– Из отряда Чайки.

Раненый слова сказать не может. От недостачи кислорода глаза лезут на лоб. Слышно, как булькает кровь в ране.

– Открытый пневмоторакс, – бросает Копылова.

Иссекаем края раны, зашиваем плевру, приближая ребра друг к другу. Рая вводит атропин. Раненый воскресает. Уже ворочает языком.

– Живьем хотели нас взять… Трех хлопцев потеряли… Чайка вывел…

– Чайка сам цел?

– Пуля его не берет.

Начали обрабатывать рану на голени – гул, рев врывается в операционную. Кто-то орет истошно:

– Воздух, воздух!

Бросаюсь к окну – немецкие самолеты. Жуткий ров словно раздувает помещение. Показываю жестами Копыловой и Ксене, чтобы спускались в подвал, но они не трогаются. Ксеня невозмутимо держит руки перед собой, пытаясь сохранить стерильность. Копылова прикрывает рану салфеткой. Раненый клацает челюстью. Опять задыхается. Порывается встать. Петро, наваливаясь, удерживает его.

– Рая, марш в подвал, успокой раненых, – кричу ей на ухо.

Вой нарастает. Наверное, пикируют. Взрыв. Дом трясет, кажется, расходятся стены. Куски штукатурки, дранки сыплются на операционный стол. «Звяк, звяк» – в эмалированный таз, рикошетя, упал осколок. Внезапная тишина, и снова рев над головой и – «дррр! та-та-та…».

По крыше застучало, затарахтело дробно. В проеме окна метнулась тень остроклювого «мессера»… Сволочь, бьет из пулемета.

Из подвала слышатся крики. Бежим. Одного убило и двоих ранило – осколки залетели в крохотное окошечко, чуть выглядывавшее над землей.

Приводим в порядок операционную и продолжаем оперировать.

Снова налет – возле входа торчит бомба, не разорвалась.

Чувела считает, что операционную отсюда нужно переводить, предлагает водохранилище, где был КП Нефедова.

Моряки приносят на плащ-палатке лейтенанта. Раздели – ахнули: нет живого места – ноги, руки, голова, бок истерзаны осколками. Лицо обгорело. Удивительно, раны не свежие. Сам он весь в грязи, в крови, мокрый, вымученный.

Остановили кровотечение, почистили раны. Не нравятся ноги: раздроблены кости. Раненый почти в шоковом состоянии.

– Рая, возьми одну ампулу кровозаменителя из НЗ, – говорит Копылова и вздыхает.

Наше НЗ – всего десять ампул с кровозаменяющей жидкостью Тарковского.

Моряки не уходят, ожидая конца операции. Когда лейтенанта выносят (он еще спит под наркозом), угловатый старшина с золотым зубом, переминаясь, спрашивает:

– Лейтенант наш жить будет?

– Состояние тяжелое. Крови много потерял… Двадцать шесть ран… Почему поздно принесли, ведь ранен он не сегодня?

– Так он трое суток пролежал на нейтралке… Подобрали, когда третью сопку отбили. Думали, не живой, – глухо, словно в кулак, говорит старшина. – Трупы навкруг… А он как застонет: «Пить…», а сам лежал-то у ямы с водой… Мы к лейтенанту, а там мин понатыкано, как картошки. Так мы привязали крючок на веревке, зацепили за одежу и потащили. Вот тогда и раны, видать, растревожили.

– Как же лейтенант попал туда? – допытывается Петро.

– Это еще в ночь, когда высаживались. Ему Героя нужно дать.

Противотанковая рота Щитова – пятьдесят моряков – одной из первых высадилась в поселок и попала на минное поле. Лейтенант сразу подорвался. Остальные залегли. Немцы немилосердно палили из орудий, минометов.

Когда Щитов очнулся и огляделся вокруг, понял: оставаться на месте – значит всем погибнуть. Нужно поднять людей, во что бы то ни стало поднять!

– Ко мне! – закричал он.

Два бойца и этот угловатый старшина бросились к командиру. Он приказал положить себя на плащ-палатку и нести вперед.

– За мной, кто знает Щитова, за мной!

Рота рванулась в атаку.

– Пробились на высотку, а там перемешались свои, чужие, – рассказывает старшина. – Врукопашную: ножами, лопатками. Лейтенанта мы в сторонке, óбок блиндажа положили. А потом немец танки бросил и как шуганул нас с сопки, в такой каше не успели лейтенанта забрать.

…До глубокой ночи работаем. Гимнастерки, халаты мокрые. Устали смертельно, больше пятидесяти раненых прооперировали. Выхожу на воздух. Ветер с моря обдает влагой. Свистит. Опять шторм.

– Доктор, вставайте, доктор! – кто-то тянет меня за сапог. Вставать неохота. Тело болит, будто побитое. Еще бы поспать. Опять теребят.

– Сейчас, – ворчу я и приподнимаюсь. Рядом похрапывает Колька – он пришел с передовой перед рассветом. Я так и не мог проснуться, хотя смутно понимал, что Колька укладывается возле меня. Он скрутился бубликом, весь в грязи. Подальше от него шумно, с присвистом храпит Давиденков, в глубине, в темноте, Пермяков скрипит зубами.

Дронов в сарае возится у догорающего костра, дымок обволакивает большой черный котел.

– Чаю похлебайте, – предлагает Дронов.

– А чего-нибудь посущественнее нет?

– Пайка колбасы… Сухари.

Наскоро съедаю колбасу, выпиваю кружку солоновато-горького кипятка и выхожу во двор. Навстречу бежит Чувела.

– Я уже была у Нефедова – дал «добрó». Связисты вытряхиваются из водохранилища.

– Значит, перебираться.

Раненых оставляем в клубном подвале – он все-таки крепкий. Подходим к водохранилищу. Савелий отбивается от связистов. Длинношеий в мичманке цедит сквозь зубы:

– На готовенькое, значит. Для вас делали? Салаги! – и сплевывает.

– Слушай, друг, может, сам к нам придешь за помощью… Мы тебя без очереди примем, – говорит аптекарь.

– Заткнись, – свирепо цыкает на него другой связист, – век бы вас не видать…

Они перетаскивают рацию и причиндалы к ней. Связистов было восемь человек. Двое из них с запасной рацией пока останутся здесь, остальные идут к сопке, ближе к КП полка.

Водохранилище вместительное и сухое – бетонированная цистерна. Местные жители использовали его для сбора питьевой воды. Савелий вымеривает пол.

– Семнадцать шагов в длину. Шесть – ширина… Подходяще. Высота тоже (подпрыгивает) – рукой не достать.

Связисты перегородили водохранилище досками – в одной части, меньшей, стояла рация, в другой – нары, столики. Роскошно жили.

В меньшем отсеке решаем сделать аптечный склад, там же будут жить Копылова, Ксеня, Мостовой и Петро. Большой отсек – в глубине операционная, а при входе перевязочная. Люк в потолке закладываем, оставляя только щель для вентиляции. Перетаскиваем и устанавливаем наше нехитрое имущество. Через два часа готовы к приему раненых.

На левом фланге наши и сегодня продолжают наступление. Немцы яро сопротивляются, контратакуют. Опять расхрабрились – под Керчью притихло, гул орудий чуть слышен. Но мы не верим, что там все поломалось. По солдатскому телефону слухи добрые. Одни говорят: наши вроде перегруппировывают силы. Другие: к нам прорвались оттуда два танка. Значит, жди еще. Третьи уверяют, что к поселку пробились на лодке партизаны – разведчики из Старо-Карантинских каменоломен.

Занимаемся ранеными, которых принесли под утро. В операционной темновато. Работать можно только при свете фонаря и коптилок. Желтые лица, рдяные простыни. Глухо позвякивают инструменты. Уверенная команда Копыловой: «Следующий!» Еще раз убеждаюсь, что Копылова очень выносливая. По-мужски крепкие руки. И нервы. Недаром сам Батя дал ей на Малой рекомендацию в партию – об этом мне сказала Ксеня.

Крики раненых оглушают – эхо отдается, как в колодце. На исходе эфир и перевязочный материал.

– А как дальше? – спрашивает Рая.

– Экономить, – отвечает Копылова.

Что значит экономить? Мы делим один флакон эфира, в котором двести пятьдесят кубиков, на пять-шесть человек. Если не прибудут катера или с самолетов не сбросят – не знаю, как будем жить.

В перерыве, часа в два, к нам заглядывает Колька.

– Ну, что, бюрократ, все цацки свои переписываешь? – поддразнивает он аптекаря.

– Noli me tangere – не тронь меня, я ассистирую.

Савелий сегодня помогает нам вести операционный журнал.

Дронов принес обед – жиденький суп из горохового концентрата.

– И дисерта есть, – он раскрывает чугунок. Там печеные бураки.

– Ты знаешь, какой номер отколол наш «академик»? – спрашивает Колька.

– Какой?

– Блиндаж себе строит…

– На кой черт?

– А вот на кой… После вчерашней бомбежки – мандраж… Ребята всю ночь раненых таскали, не отдохнули как следует, а он их заставил рыть… Вон, полюбуйся.

Выходим в траншею. Верно, на огороде, среди бурьяна, метрах в ста от водохранилища горбится почти готовый блиндаж. Давиденков и Плотников накатывают бревна.

– Вот и ответ Чувеле на вчерашнее разногласие, – кисло усмехаюсь я.

– Для раненых, значит, не нужно укрытий… А для себя? Мы еще вчера поддержали его. С этой минуты он для меня – ноль. Трус несчастный… – Колька сплевывает и закуривает. Погодя говорит мрачновато: – Теперь нам придется зарываться в землю по-настоящему, под Керчью заело серьезно. Фронт не прорвали. Я Ганжу из штаба видел…

– А разговоры о наших танках, партизанах?

– Звон… Танков не было. А партизан немцы перехватили. Вот так… Начинается осада.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю