Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XVII

Чувела лежит на носилках у кузни под навесом. Косые струи дождя, сбитые ветром, попадают на ее лицо, стекают по желтому лбу и впалым щекам. Волосы слиплись и похожи на водоросли. Она накрыта плащ-палаткой наполовину. Лежит спокойная, безучастная к дождю, шторму, грохоту пушек.

Мы не успели ее похоронить. Начали копать могилу – жуткий обстрел. Отнесли пока сюда. Обстрел продолжается. Немцы, зная о переброске нашей армии, грозятся скинуть нас в море.

– Нужно убрать ее из-под дождя, – плача, говорит Копылова.

– Теперь ей все равно, – мрачно замечает Савелий. Но поднимается, перебегает к кузне и передвигает носилки.

– Вот как судьба играет человеком, – вздыхает Плотников. – Поехала бы на тот берег, осталась бы жива, а здесь сама пошла навстречу смерти.

– Смерть всегда дорогу сыщет – от своих трех аршин не спрячешься, – говорит Дронов.

Не верится! Вчера ночью Чувела сидела в перевязочной за регистрационным столом. Оформляла боевой листок «Гвардеец». Забравшись с коленками на табуретку, старательно выводила тупоносым плакатным пером заголовки. Курчавая голова заслоняла бо́льшую часть листка, но можно было прочесть: «Ответ летчикам-штурмовикам». Заметка была написана высоким стилем. Нам нравилось.

«…Ваше письмо, брошенное летчиком Опаловым, п/п 45061, прочитали с большим воодушевлением… Клянемся перед Родиной, что завоеванную часть земли Крыма не отдадим… И недалек тот час, когда над всем Крымом будет реять Красное знамя».

…Убило ее сегодня в десять утра в нашем блиндаже. Чувела забежала к нам, разыскивая Кольку. Дронов спал. Мы с Давиденковым болтали. Она села у входа в блиндаж. Еще посмеялась над нашими замусоленными подворотничками. Сказала: «Рая скоро преподнесет вам шелковые». В это время во дворе стали грохотать мины. Завыли шестиствольные минометы. Хотела уйти, но мы не пустили. Согласилась переждать. Вдруг недалеко от нашего сарая взметнулась земля. Взрыв. Чувела как-то странно опустила голову на плечо и повалилась на бок. Осколок через двери сарая залетел в блиндаж и, ударившись о рельс, который укреплял потолок, срикошетил ей в голову.

Мы сидели рядом, нас даже не поцарапало. Это был единственный осколок.

Она была еще жива, когда принесли в операционную. На виске свернулась кровь и кусочек сероватого мозга. Начали промывать рану, слабо застонала. В сознание так и не пришла.

…Ночью прорвалось несколько наших катеров – привезли боеприпасы и забрали дивизионных на тот берег.

В район школы причалил тендер. Шура с Нелей с большим трудом успели погрузить раненых. При выходе из бухты тендер заметила немецкая баржа. Влепила три снаряда. В трюм хлынула вода. Шура, сопровождавшая раненых, подбежала к пробоине и прикрыла ее спиной. Вода стала хлестать в другом месте, и тендер повернул назад к берегу. Об этом мы узнали утром от Ваньки-сапера.

– Шурка ревет, руки прямо кусает. Столько мороки, пока посадили раненых, и без толку…

Ваньку, оказывается, ранило ночью возле школы, и он остался у Шуры.

– У… йодом мазаный, опять туда попало, – ругается Ванька, спуская кальсоны, залитые кровью. – Не везет…

У него касательное ранение ягодицы, рядом старый, глубокий, втянутый шрам.

– А чего же ты зад противнику подставляешь, вояка, – подначивает Савелий.

– Это не пулей, чудак… Это же снарядом, – отмахивается Ванька.

Укладываем на стол.

– Только уколов не надо, – предупреждает Ванька.

– Ерунда, – говорю я, очищая рану.

– Ерунда? Самое паршивое ранение, – кряхтит Ванька. – Меня уже раз полоснуло в это место возле Крымской. Привезли в Краснодар… Девки кругом, а мне восемнадцать! Тяжелораненых выгружают, а я стою на месте. Совестно сказать, куда ранен. Попробовал на костылях двинуться – в глазах потемнело. Тогда я матом: «Почему не берете?»

– Ты мастер ругаться, – говорит Ксеня.

– Положили на носилки и сразу в операционную. Кромсали-резали. Легче вроде стало. Потянуло по-большому, а как это сделать – ни сесть, ни подложить судно́. Спасибо старушке няне. Она говорит: «Ты, сынок, не стесняйся. У меня тоже такой, как ты, где-нибудь скитается, делай, что надо».

Сижу в блиндаже у Раи. Она тихо плачет. Перебирает письма, вещи Чувелы.

– Она мне как мама была, хотя старше всего на пять лет. Я ведь ее знала раньше… В медсанбате в Бугазе мы встретились вторично. В первый раз в Сочи. Меня в плечо ранило, привезли в госпиталь, лежу в пропускнике, жар, все как в тумане… Стону, зову: «Мама… Мама…» И слышу, как сквозь сои: «Что у тебя болит, девочка?» Она и за хирургом побежала и всю ночь дежурила возле меня… Я думала, она медсестра, а оказалось, комиссар. Ее в госпитале так и называли: комиссар Наташа!

Писем у Чувелы много, несколько фотографий. На одной любительской карточке стоит она у моря в весеннем светлом платье, в туфельках на высоких каблуках. Стройная, счастливо улыбается. Почти все письма написаны одним почерком.

– Это от одного полковника. Он по ней с ума сходит! В политотделе армии работает, – говорит Рая. – Наташа думала: он настаивает, чтоб ее отозвали на тот берег. Уже из-за одного этого она бы никогда не поехала…

Мигает, потрескивая, коптилка в нише над лежаком. Рая шуршит бумагой. Трет кулачками глаза. Я думаю о смерти. До сих пор я отгонял эту мысль. Утешал себя: «Смерть – тот же сон. Пока ты живешь – нет смерти, придет смерть – ты уже не будешь ощущать жизни». Но сейчас думаю о другом. Ведь я только начинаю жить. Ничего не успел сделать хорошего людям. Хочу еще увидеть свою маму, вернуться в родной городок, пропахший шлаком и акациями. Хочу стать хорошим врачом… От таких мыслей начинает щекотать в горле. Чувствую, что могу всхлипнуть. Встряхиваю головой. Нельзя распускать себя:

– Ничего, ничего, Рая, мы за все, за все отплатим…

ГЛАВА XVIII

Только заснул – разбудили. Вызывает командир полка. Раз вызывают ночью, – значит, срочно нужна помощь. Беру санитарную сумку, кладу бинты, жгут и стерилизатор с инструментами. Полусонный поднимаюсь по траншее. В пути несколько раз часовые останавливают окриком: «Кто идет?» Это встряхивает. Усмехаюсь, вспоминая, как недавно повар Басс-Тихий вот так же шел по траншее и часовой крикнул: «Кто идет?» Сашка вместо пароля сказал: «Басс-Тихий». «Басс, ложись, Тихий, ко мне», – приказал часовой. Вот положеньице!

В капонире командира полка душно, накурено. Нефедов, сутулясь, сидит у телефона. Взъерошенный. Лицо потное. Воротник гимнастерки расстегнут. Кажется, у него температура. Может, поэтому и вызвал?

– Слышишь, слышишь, «Второй» вырвался вперед, – кричит он в телефонную трубку. – Следи за фрицем. Да, да, ранен…

Закончив один разговор, начинает новый.

– Как ты там? Добро́! Не храбрись. Посылаю врача, – кладет трубку и поворачивается ко мне.

Вот что, доктор, ранен комбат Железнов. Уйти с участка ему сейчас нельзя: разведка боем, он занял несколько блиндажей новых. Доберешься туда и окажешь помощь на месте.

Рядом с телефоном дымится алюминиевая кружка с кипятком.

– Чаю выпьешь? – предлагает Батя. – Время есть, связной должен подойти.

Наливает мне кипятку. Пьем. Батя, отхлебывая, поеживается.

– Черт его знает, то в жар бросает, то морозно… Коленки выкручивает…

– Может, из медикаментов что-нибудь?

– Э, пройдет, – машет рукой. – Болеть не положено. Переборем! Это все старые штучки, с детства…

Нефедов проводит рукой по ежику волос:

– Откуда родом, а?

– Из Донбасса.

– А я из Вытегры. Леса, болота… Жили бедно. Пастухом был. Сапог не видел. Ну-ка босиком в осень?! Вот и застудил ноги…

Стрекочет зуммер телефона. Батя берет трубку. Хмурится. Губы передергиваются.

– Почему до сих пор молчали?! Шляпы!.. Доноси через каждые десять минут.

Я выхожу из капонира. Ничего не видно. Когда шел сюда, на небе среди туч проглядывал краешек луны, теперь наглухо заволочено. С моря – ветер. Сажусь, чтоб не так дуло. Прогулка, конечно, будет невеселая. Второй батальон самый дальний. Туда нет траншей. Связные больше двух-трех дней не держатся. Днем снайперы охотятся, а к ночи – жуткий обстрел. Мишку Рыжего там убило. Взлетает ракета, освещая дальние сопки. Привстаю – вон туда, за третью сопку нужно будет пробираться. «А, ничего, обойдется», – успокаиваю себя и дотрагиваюсь пальцами до кармашка гимнастерки. Там лежит письмо от мамы с Урала. Вчера с самолета сбросили вместе с газетами. Я знаю мамино письмо наизусть. Сколько раз перечитывал. Почерк у мамы мелкий, и буквы она пропускает.

«У нас в Кушве зима. Снегу навалило по пояс. Мороз такой, что воробьи падают на лету. А из леса по ночам слышно, как воют волки…»

Волки! Я их видел только в зоопарке. Как же мама не боится ходить на работу? Чуть прикрою глаза и вижу ее: идет маленькая такая, закутанная в платки, в ватнике. Работает она в заводской столовой подсобницей: топит печи, колет дрова, моет котлы, и еще на заводском паровозике, на платформе, развозит в термосах обеды по цехам. Бедная, с больным сердцем… Что она в эти минуты делает? Сидит, наверное, шьет? Нет, уже спит. А вот Вовка, брат, тот в ночной смене в транспортном цехе. Ученик электрика. Крепись, держись, Вовка!

Мама пишет: «Недавно была авария, и Вову вагонеткой придавило – две недели пролежал».

Как-то трудно представить Вовку рабочим. Он мне все видится совсем маленьким, даже не таким, каким я видел его три года назад, а малышом, когда он, громко картавя, читал на елке неизменное стихотворение «Буря мглою…».

…Появляется связной. Приземистый, в каске. Хрипло говорит:

– Дохтур, це вы? Пишлы.

Узнаю по голосу – таманский казак Витрук.

– Ты когда же связным стал?

– Другый день. Бьют дуже, мерзявкн…

Он приходил недавно в санроту с больным животом.

– Ну, как твой живот?

– Та так… Не пырижкы з маком имо́…

Трогаемся, спускаемся по траншее.

– Куда ранен комбат?

– У груди.

– Слушай, чего у вас две ночи назад такой переполох в батальоне был?

– Котячий концерт фрицу пидстроилы… Они, мерзявки, дыхнуть нам не давалы. А ни забалакай, ни ногой не ступы – на усякий шум зараз огонь фриц видкрывав. Ото й мы выришилы нервы им пощекотать. Банок порожних з консервив позбиралы и на мотузок, як тую рыбку, понавшпалы – и спереду окопив на дрючках протягнулы. Кинци мотузка – у блиндаж: й дьорг – банки як загурчать! Фрицы почали быть – думалы, мы наступаемо. Потим воны доперлы – пересталы бахкать. А ми их обдурылы – сьогодня пид концерт тры блиндажа захопылы…

Кончаются траншеи. Вылезаем на виноградники, сворачиваем на запад от моря, к сопке.

– Лягайте, – говорит Витрук. – Тепер на пузи до самого кинця ползить.

Здесь все пристреляно. С дальних гребней-высоток немцы бьют из крупнокалиберных пулеметов. Пули трассирующие. Чуть приподнимаю голову и вижу, как огненные хвосты взвиваются в небо. Время от времени немец кидает мины.

– От мерзявки, – шипит Витрук.

Продвигаемся метр за метром. Место ровное, как футбольное поле. Грязь. Ползу, а все думаю о доме и родных. «Отец что-то ничего из Донбасса не пишет, – беспокоится мама, – когда уезжал, был нездоров – стали пухнуть ноги». Отец мне еще в Махачкалу писал, что у него что-то вроде ревматизма; просил прислать растирку какую-нибудь. А мама сейчас объясняет: ноги у него заболели от недоедания. Когда они эвакуировались на Урал, несколько месяцев на одной картошке сидели. Вовка тогда еще не работал и, чтобы не хотелось есть, уходил в кино и смотрел три-четыре сеанса подряд. Эх, отец! В письмах ты мне все: «Урал кует победу» – и никогда ни слова о трудностях. Хочется сказать тебе что-нибудь теплое. Помнишь, как ты мне в детстве пел песню о чайке, которую шутя подстрелил охотник? Каждый раз, слушая, я плакал – так было жалко чайку. А как ты повел меня первый раз в цирк?

– Не видставайте, – громко шепчет Витрук.

Земля после дождя как кисель. Мы по уши в глинистой жиже, а ползти еще далеко. Взлетают яркие шипящие ракеты. Предательский дрожащий свет. Замираем, не шевелимся. Погасла – ползем дальше. Витрук опять вырывается вперед. Я постепенно отстаю, задыхаюсь. Сумка мешает.

– Не спеши, – кричу я вполголоса.

Он не оборачивается, не слышит или не хочет слышать. Заливаюсь по́том, смотрю на часы: 0.45. Уже более получаса в пути. Переползаем на участок, покрытый жухлой полынью. Грязи меньше. Полынь жесткая и еще густая, приходится раздвигать руками. В нос ударяет горьковатый запах. В темноте хватаюсь за колючий куст. Вот черт! Маленькие иглы впиваются в пальцы. Зубами вытаскиваю их. Стоп! Связной застывает. Впереди чернеет глубокая канава. Столбы с разорванной колючей проволокой. Немец палит по канаве из пулеметов. Пули, как ужи, шелестят в траве, звякают о проволоку. Приближаюсь к Витруку.

– Самэ клятэ мисце, – хрипит мне на ухо. – Тут у момент разом проскочим.

В какой-то секундный промежуток между очередями Витрук срывается и перепрыгивает через канаву. Отчаянный прыжок делаю и я. Падаем плашмя. Но оставаться здесь нельзя ни минуты, уложат как пить дать. Быстро ползем, действуя локтями, сгибая колени, будто плывем против волн. А пули возле ног и рук: «фью-фью». Недалеко падает мина. Прибавляем ходу. Сердце выскакивает. Вот курган – его быстрее бы одолеть. Хрипя, задыхаясь, вползаем на вершину, а после катимся кувырком и плюхаемся в глубокую яму.

У Витрука свалилась каска. Он потирает голову. Я хватаюсь за сумку – не вывалился ли стерилизатор, – нет, все в порядке.

– От, мерзявки, так их… – матерясь, кряхтит Витрук.

Пытаемся разобраться, где находимся. Карабкаемся наверх. Ничего не поймешь. Где море, где сопки? И выстрелы сюда доносятся глухо и как будто сбоку и сзади нас. Витрук на карачках ползет в одну сторону, потом в другую. Возвращается, растерянно говорит:

– Усэ поковырялы минами. Тут стэжка була – й нэма.

– Заблудились, что ли?

– Та вы хоч пид руку не кажить, – злится Витрук. – Заховайтесь, посыдьте тут, а я пиду розвидаю.

Он исчезает в темноте. Я спускаюсь в яму. Нащупываю каменный выступ. Скорчившись, прижимаюсь к стенке. Со дна несет падалью. Начинает моросить дождь. Проходит минут пятнадцать, а Витрука нет. Жду еще – все нет. Что случилось? Неприятная теплота подходит под ложечку. Ворочаюсь, руками беспокойно ощупываю сумку, пояс… А вдруг Витрук… Наверное, напоролся на немцев, они его тихо прикончили и подбираются сюда… Вот-вот появится квадратная каска с рожками, взмах руки, граната полетит в яму, и меня разорвет на куски. И в этой вонючей яме я останусь лежать навсегда. Закрываю глаза. Вмиг передо мной проносятся лица Нины, мамы, Шахтаманова, раненых. Чувствую, как что-то переворачивается во мне, тело наполняется силой, злостью. Кровь снова клокочет в набухших жилах. Подтягиваюсь к краю ямы, всматриваюсь во тьму. Вынимаю из кобуры пистолет. Прислушиваюсь. Шорох. Взвожу курок.

– Дохтур, дохтур, вылазьте, – доносится голос Витрука. – Усэ в порядку.

Ничего не говорю ему, но мне радостно от одного его хриповатого голоса. Теперь ползем без остановки. Смотрю на часы, прошло больше полутора часов. Наконец подбираемся к траншеям под сопкой. Выше чернеет горб-блиндаж. В траншее встречает моряк.

– Давай сюда, медицина!

Ведет нас в блиндаж. На ящиках из-под снарядов, прислонившись к стенке, полулежит комбат Железнов. Без гимнастерки. Крутая грудь и плечо забинтованы. Кровь проступает через марлю. Пятно расплывается, как на промокашке.

– Чего так долго бродили? – спрашивает он, покашливая. – Батя уже два раза звонил.

– Дорожка – черт голову сломит, – говорю я. – Забрались вы далековато.

– А я уже хотел ребят посылать, выручать вас… Немцы-то ведь тут совсем близко, думал, забрели к ним. А вообще Батя зря людей гоняет – я здоров как бык.

Он приподнимается. Голова чуть не касается потолка. Опять кашляет.

– Ну ладно, раз пришел – ремонтируй. Кровь останови. Так, вроде царапнуло, а крови как из кабана.

Фельдшер у них недавно погиб. Есть санинструктор Зина, та сестра, которую прибило к берегу на разбитом мотоботе. Она лежала у нас в санроте, плакала все.

Разбинтовываю рану. Зина держит коптилку.

У комбата касательное ранение лопатки и плеча. Сустав не задет. Кровь сочится из-под лопатки. Открываю стерилизатор – в нем иглы, зажимы, скальпель. Новокаина нет.

– Придется потерпеть.

– Давай, давай.

Подшиваю вместе с мышцей кровоточащий сосуд. Затягиваю лигатуру. Комбат закусывает нижнюю губу, молчит, терпит.

По правилам, его нужно было бы направить в санроту. Комбат угощает трофейным ромом.

– Сегодня шнапс достали, – усмехается. – Пей.

Опрокидываем по алюминиевому стаканчику. Закусываем датскими сардинами.

– Что такое, три блиндажа захватили?! Так, детишкам на молочишко, – говорит он недовольно. – Дай мне сейчас двести морячков – я до Тобечика рвану.

– А где их возьмешь?

– С правого фланга, там затишье. Вот оттуда б и перебросить морячков. Батя просил у комдива – не дает. Говорит: «Силы распылять нельзя». А сидеть, ждать, пока фриц нападет на нас, можно?

Киваю головой, соглашаясь с комбатом: сидеть, ждать у моря погоды действительно надоело. Поднимаюсь – пора идти.

– Оставайся, доктор, у меня, – предлагает комбат. – Скоро утро, могут подстрелить.

– Свой дом лучше, да и раненые…

– Ну, бывай. Спасибо! – И он провожает меня до окопов.

Обратно ползем быстро и без приключений. Дорога знакомая. Уже начинает сереть. Вот и житняковский двор. Прощаюсь с Витруком и прыгаю в траншею. Ну теперь порядок, я дома. Очень хочется спать.

ГЛАВА XIX

Есть ли предел выносливости? Удивляешься, как люди могут работать без сна, голодать, мерзнуть, день и ночь находиться под обстрелом? А раненые, которые безропотно терпят все это, да еще боль, температуру?

Мы режем, кромсаем – все в крови. Где здесь то, что Антон Иванович называл божественным, прекрасным искусством?

Когда выхожу из операционной, меня шатает из стороны в сторону. От эфира, йода, нашатырного спирта кружится голова. Ноги как деревянные – так набрякают за сутки. Я не снимаю сапог. Только один раз за все время снял, когда в баню ходил. Все мы спим в сапогах.

На руках у меня цыпки, сухая кожа потрескалась, и когда мо́ю – дезинфицирую перед операцией в растворе нашатырного спирта, – такая боль, хоть кричи. Не помогает вазелин, которым я смазываю кисти на ночь – утром снова мочишь.

Вообще все наши медики крепко осунулись, болеют. Копылова простужена, кашляет. Рая – издерганная, часто плачет. Савелий стал мрачным, больше молчит. У Плотникова совсем худо с желудком.

Я слышал, как Рая сказала раненому, когда тот жаловался на боли.

– Вы думаете, нам легче?

Обхожу подвалы и вижу – раненые опухают. Кровоточат разрыхленные десны. Дистрофия. От недоедания и соленой воды. Они, видимо, этого еще не понимают. Или присмотрелись друг к дружке – не замечают. Голени и лодыжки у дистрофиков раздутые, шелушатся. Татуировка на восковой коже рук расплывается, чернеет.

– Доктор, вот чудно́, одну бодылку кукурузную жую, а толстею, – удивляется раненый минометчик.

– Значит, на поправку, – бормочу я.

А что скажешь еще?

Лекарств почти нет. Используем для лечения ран вместо риванола морскую воду. Копылова предложила. Кипятим воду и смачиваем тампоны, салфетки. Раненые знают об этом. Я рассказывал им, как древний врач Гиппократ заметил, что у рыбаков раны заживают быстрее. И мы убеждаемся – морская вода действует неплохо.

Перевязки теперь делаем гораздо реже. С перевязочным материалом плохо. Некому носить раненых – у нас почти не осталось санитаров: Дронов – старик, еле ноги таскает, Ахад и Плотников.

У раненых завелись в ранах черви. Это их пугает. Пытаюсь убедить, что черви уничтожают лишь мертвые ткани, живые клетки они не трогают, но это людей не успокаивает. Действительно, когда видишь, как беленькие маленькие вермишелинки копошатся в ране, становится неприятно, противно.

На помощь мне приходит Щитов.

– Я когда лежал после первого ранения в Ленинграде, – говорит он, – в госпитале доктор специально разводил этих паразитов и на раны подсаживал. И мне подсунул. Зудела, конечно, рана, но зажила…

Мы решили снять у раненых верхний слой бинтов и хорошо простирать. Грязное белье тоже постираем. Конечно, от гноя, нечистот не избавимся, но все-таки. Копылова набрасывается на Савелия:

– Говорить раненым, что совсем нет лекарств, – преступление. А вы ходите, болтаете.

– Что же делать, если их на самом деле нет?

– Хоть что-нибудь, а приготовьте. Разводите в разных бутылках порошки с содой.

– Обманом заниматься?

– Нет, психотерапией.

…Белье, бинты на другой день выстирали. Холодно, но солнце проглядывает – сушить можно. Развешиваем простыни, наволочки, марлю в роще меж деревьев, на красном кабеле. И – на тебе – только повесили – гудит самолет. Как будто специально появляется «козел», сбрасывает хлопушки на рощу. Все смешивается с грязью. Больно до слез.

– У моряков осталось еще два парашюта: разрежем шелк на узкие полосы, бинты получатся, – находит Колька выход.

Щитова опять лихорадит. Открытый перелом. (Эх, если б гипс был – неподвижная повязка с прорезами-окнами помогла бы ему!) Но он стойко все переносит. Лежит на животе. Искоса горячечным беспокойным глазом зыркает.

Я люблю с ним поговорить. Сегодня он настроен на мирный тон.

– Есть одна женщина в Тамани, – вздыхает он. – Не знаю, придется ли с ней повстречаться когда? Запала она мне в сердце… Крепко запала… Это перед десантом… Пришли мы в Тамань, разместились по дворам. Там, где я остановился, – молодайка с двумя пацанами. Во дворе – землянка, в ней я со своими ребятами. Как-то вечером подходит хозяйка. Я ее уже приметил. Держалась гордо. Красивая.

– Когда на Крым пойдете, командир? – спрашивает.

– Будет приказ, тогда и пойдем.

– Смотрю я на вас, и так мне жалко… Может, помоетесь перед дорогой? Я воды нагрела – в коридоре чугун кипятка.

Пошел я, выкупался.

– И больше ничего не было?

– И больше ничего…

Зашел старшина Несвит – проведать своего командира. Тоже крепко отощал – только по блестящему золотому зубу и узнать можно.

– Наши хлопцы лазили по болоту, – рассказывает он. – Руманешты там стоят, пулеметный батальон. Пробрались аж до косы. По краю болота можно пролезть и дальше до Камыш-Буруна.

– Так, так… Дело хорошее, – оживляется Щитов. – В этом месте можно прорвать оборону и рвануть на Камыш-Бурун. А там порт. Корабли с большой осадкой могли бы подойти… И пошло бы, а?

– Комбат такую мысль имеет.

– Ну, братишки, тогда считай, погодку сделаем. Это я говорю, Щитов. Фортель немцу подстроим.

– По такому случаю закуси, лейтенант.

Несвит роется за пазухой, в руках пышка ячменная.

– Фирменная, мое печево.

Щитов делит серую от золы пышку на несколько частей, раздает рядом лежащим.

Вечереет. Со стороны немцев доносится музыка из динамиков. Веселая песня, фокстрот.

Знаем, проиграют две-три пластинки и начнут нас агитировать. «Вы – герои. Вас бросили. Сдавайтесь! Повезем вас в Берлин!» А в конце передачи – угроза: «Если не сдадитесь – сбросим в море».

– Муру эту тоже слушаете?

– Мы уже ответ фрицам составили, – потирает челюсть Несвит. – Вроде письма к турецкому султану. Только похлеще, с вариациями. У нас есть один мичман, горластый такой, так он с передовой как гаркнет: «Нас мало, но мы в тельняшках… Запомните, в печенку вашу, в гроб…»