Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XIII

Только утром узнали, что катера благополучно добрались до Большой земли. Отправили пятьдесят своих раненых, а мне казалось – больше.

Когда теперь будет следующая эвакуация?

Нефедов пока саперов не прислал, и мы сами: Колька, я, Конохов и санитары, – сняв шинели и пояса, лопатами, кирками, ломами ковыряем землю. Хотим через весь двор прокопать траншею, связать сараи, землянки с операционной. За клубом есть заброшенный бассейн – его переоборудуем для укрытия раненых. Вполне годится.

Копать трудновато: камень, песок. И главное, стенки осыпаются.

– Глянь-ка, горобцы тоже окапываются, – говорит Петро.

Воробьи, спрятавшись от ветра под стеной сарая, барахтаются в песке, ввинчиваются грудками, смешно вертя хвостиками. Ветер добирается и к ним – пичужки вспархивают. В песке остаются луночки, которые тут же исчезают.

Ветер засыпает песком глаза, уши…

– Как в Махачкале, – откашливается Колька. – Ров противотанковый помнишь?

Разве забудешь! Сорок второй, когда немец подошел к Кавказу. Душные тревожные ночи, частый вой сирен. Над затемненным городом урчали вражеские самолеты, бахали зенитки, осколки градом тарахтели по крыше общежития. Санитарные поезда приходили каждую ночь – мы выгружали раненых. А днем без роздыха копали за городом противотанковый ров. От Тарки-Тау к морю. Страшный ветер. Мы роем, кровавые водянки на руках, а ветер засыпает. На следующий день начинай все сначала.

Горели грозненские нефтехранилища – в Махачкале падали черные дожди. Все-таки мы выкопали ров. Потом, зимой, там проходили занятия по военной подготовке.

Лазали по-пластунски, бросали учебные гранаты, волочили пулеметы. Мороз. Метель. Одежда паршивенькая – легкие пальтишки, ботинки. Промерзали до костей. После занятий в общежитие идти не хотелось: там не топлено. Накрывались двумя матрацами на ночь. Как-то подняли шум. Пришел директор.

– А в окопе солдату сидеть легче?

И мы притихли.

Студенты – горцы из аулов привозили иногда вино. Тогда мороз был не так страшен.

– «Ал-шараб» помнишь, Колька?

– Хорошее вино… Густое, сладкое.

Во дворе появляется Шахтаманов. Везет тачку, нагруженную рельсами.

– Ты бы сейчас «Ал-шараб» не хотел выпить? – останавливает его Колька.

– Вах-вах! – старшина выворачивает белки глаз. – Это, по-нашему, черная кровь. И плов из барашка… Да?

Немец ведет обстрел. Кладет мины у дамбы, где копают солдаты.

– Шахтаман, рельсы на дамбе берешь? – спрашивает Дронов.

– Базар ходил…

– К тому говорю, бегаешь по открытому месту. Прихлопнуть могут.

– Я не боюсь… Я аварец.

– Кто у тебя дома остался? – спрашивает у Шах– таманова Конохов.

– Мать старый один. Брат на фронт. Знаешь, какой наш аул? Близко неба живем. Станешь на саклю, смотришь – горы кругом, внизу речка быстрый Кой-Су… Солнца много, орех много, яблок много. Овец на кутанах пасут. Зурна поет… Войну кончим – приезжай в аул Урада́. Бузу наварим, барашка зарежем…

– Нас много, одного барана не хватит.

– Для кунаков все будет…

Шахтаманов с тачкой направляется к бассейну. Лопаты скрежещут о куски красно-бурой руды. В глубине попадаются донышки, ручки глиняной посуды, смешанные с черным пеплом.

– Вроде, деньга, – говорит Дронов, вытаскивая из пепла плоский темно-зеленый кружочек.

– Ну-ка, дай, – протягивает руку Конохов. Смачивает кружок слюной, протирает рукавом, рассматривает.

– Античная монета, эмблема – виноградная кисть.

Мы тоже глядим.

– Здесь город греческий был – Нимфей, – продолжает Конохов. – Две тысячи лет назад. Сейчас на этом месте семьдесят дворов… А был город. Вольный. Монету свою чеканил. Афины с ним считались.

– А еще что ты о нем знаешь? – интересуется Колька.

– Да многое знаю… Вижу его, как тебя.

Замечаю в Игоре ту же ошалелость, что и на Тамани, когда читал мне Гомера.

Он начинает рассказывать, и мы, как завороженные, видим вместе с ним: в синюю бухту входят острогрудые парусники… Залитые солнцем холмы… Мраморные колонны храма Деметры… Террасами сбегают виноградники и сады. Рыночная площадь гудит. Мешки с зерном. Груды мяса. Копченые осетры. Вино. Гремят бубны, заиграли кифары и флейты. Закружились в танце девушки в виноградных венках. О, эйя, эйя!

– Куда же он, этот город, девался? – спрашивает Дронов.

– Война… Видел золу… Даже камень в золу превратился.

– Вот-вот, я и думаю: из-за чего люди вечно дерутся, бьются, не хватает земли, воды, солнца? Хватает… Ну, так чего ж? Я так понимаю – это все от жадности… Все мало. И еще: это мое, это мое.

– Аристотель писал, – говорит Игорь, – война – это искусство присвоения чужого добра.

– Какой черт искусство! – возмущается Колька. – Разбой! Мать его за ногу этого проклятого Гитлера.

– А правда, что Гитлер канареек разводит? – спрашивает Дронов. – И если которая издохнет, он слезами заливается?

– Может, и такой вывих, – говорит Колька. – А вот точно, в Германии строгий закон: собаку или кошку ударишь – в тюрьму.

– Кошки, собачки, канарейки… Видел я, когда был в плену, эсэсовец пацаненка вешал, – вставляет Плотников. – Так просто, за какую-то ерунду… Гармошку губную он у немца взял. Фриц схватил его за горло, снял с себя ремень с бляхой «gottmituns» и в уборной на перекладине повесил пацаненка. Стоял, смотрел, как тот в кожаной петле болтался. Потом преспокойно тут же помочился.

– Нет, пока на свете будут гитлеры-фашисты – мир всегда будет держаться на волоске, – стукает лопатой о камень Конохов.

Мы продолжаем копать. К траншее подходит капитан. Удивительно чистенький, с усиками.

– Что, старина, копаешь? – шутливо обращается к Дронову.

– Могилу Гитлеру, – отвечает тот глухо.

Непонятно, что с нашей дивизией. Будет она высаживаться или нет? Ведь на таманском берегу остались два полных полка и часть нашего. Из дивизионного начальства высадилось несколько человек. Среди них и начхим, чистенький капитан с усиками.

Дронов называет его «валетом». Он действительно похож на карточного валета. Вначале приходил в санроту, баланду травил, а теперь вот, второй день, поселился у нас и считается вроде завхоза.

Прошу его, чтобы пошел в медсанбат дивизии договориться, не смогут ли стерилизовать наше белье – у них уже есть автоклав.

Он шевелит усиками:

– Это же чистая медицина…

Иду сам.

Овраг, куда мы забежали после высадки, сейчас не узнать. Крутые склоны изрыты, зияют черными квадратными дырами – это входы в пещеры для укрытия раненых. В каждой помещается тридцать – сорок человек. Бомбежка теперь не страшна: над головой пятидесятиметровая толща земли. Операционная тоже скрыта в глубокой пещере.

Саперы соединяют между собой пещеры – получаются подземные галереи. Жаль, что у нас ничего подобного сделать нельзя – плоский берег, а до высоток далеко. Чувела советовала поговорить насчет стерилизации с ведущим хирургом, но я решил потолковать с тем, кто непосредственно этим занимается. Чем начальство поменьше, тем быстрее договоришься – это я уже знаю.

Переносный, на трех ножках, автоклав стоит в домике с пещерой, куда мы заносили раненую санитарку. Шипит пар – только закончили стерилизацию.

Врач (зубной), недавно контуженный – шея сведена к правому плечу, говорит:

– Вам же сбросили автоклав – чего пришел?

– Сбросить-то сбросили, – объясняю, – да неудачно, угодил на скалу, на камни – весь помят. Нам бы хоть парочку биксов, – клянчу я.

– Только сам приноси. Трудно сейчас очень. Мы ведь начали полостные операции делать.

– А зубы не лечишь?

– Дергаю… На кой черт они нужны, когда жрать нечего.

На обратном пути захожу в школу. В подвале, недалеко от входа, корчится от боли, катается по полу здоровенный парень в тельняшке.

– Пристрелите, пристрелите! – стонет он.

Неля говорит, что это Федька. Да, Шура вспоминала о нем. Он погибает: заражение крови.

– Совсем я замучилась одна, – Неля шмыгает носиком-пуговкой. – Шура поехала сопровождать раненых.

– Утрясется все как-нибудь, – уверяю ее. – Не вечно же так будет…

– Пристрелите! – кричит Федька.

Спускаюсь по траншее в нашу операционную и слышу голос начхима:

– Помните, Антонина Ивановна, чудесное танго?.. Утесов исполнял…

Увидев меня, умолкает. Что-то зачастил начхим сюда. Кажется, приударяет за Копыловой. Пустой номер. У Копыловой на том берегу – любовь, лейтенант-артиллерист, он приходил в медсанбат, когда стояли в Бугазе.

– Ну как со стерилизацией? – спрашивает Копылова.

– Как будто договорился… На два бикса…

– Ксеня, приготовь все, что нужно отнести, – обращается Копылова к операционной сестре.

А потом ко мне:

– С этим минометчиком, что в голову ранен, дела неважные. Как бы не абсцесс… Посмотрим?

Идем в кузню. Резкая перемена по сравнению со вчерашним днем. Правый глаз закрыт опухолью. С трудом ворочает языком.

– Ничего не кушать, – жалуется «мала-мала дохтур» Ахад. – Кушать надо, кушать не будишь – памирать будишь.

– Глотательный рефлекс нарушен, – говорит Копылова, когда мы выходим.

Его нужно было эвакуировать, но тогда, в страшной спешке, о нем просто забыли.

– Придется делать трепанацию, – вслух размышляет Копылова.

– Но у нас инструментария нет подходящего…

– Попросим у ведущего в медсанбате.

…Глубокой ночью моряки Туз и Келесиди привели в водохранилище двух ребят. Две мумии – такие истощенные! Бородатые, в рваном белье, босые… Вырвались из окружения, из немецкого тыла. Один высокий – катерник, мичман. Что поменьше – солдат из дивизии. Набрел на них Туз.

– Шлепал по берегу, вдруг слышу, кто-то жалобно, как кутенок, скулит, зовет… Подошел, а они из воды вылазят. Длинный – на тебе! – знакомый, Максимов из Уфы, вместе в одном отряде в Новороссийске были. Он меня узнал сразу, а я не поверил – шкелет, а ведь в нем сто килограммов было – Поддубный…

Как только они зашли в перевязочную, сразу упали.

– Спать… Спать, – и больше ни слова.

Переодели. Дали вина с чаем, обложили бутылками с горячей водой. Уснули. На следующий день мы узнали такую историю. Во время высадки их мотобот напоролся на мину, все почти пошли на дно, спаслись два моряка и четыре солдата. Место, куда выбрались, – голые скалы, обрывы. Подобрали на берегу автоматы, гранаты, две банки консервов, сухарей и спрятались в расщелине скалы. Было это ночью, а утром увидели: находятся в расположении немцев. Решили пробиваться к своим. Только тронулись – немцы стрелять. Заняли оборону на скале. Немцы били из пушек, обстреливали с баржи. Ничего не получилось – укрывала скала.

Тогда немцы поставили вокруг скалы охранение и решили выждать – все равно или с голоду помрут, или сдадутся в плен.

Через два дня еще попробовали ребята пробиться, но опять неудачно – убило двоих.

– Вся беда была в еде и воде, – говорит мичман. – Слабнуть стали. Траву жевали. Вылизывали мокрые скалы… Морскую воду пили… Холод страшный… Без костра… Солдат с голоду помер.

Осталось одно – прорываться морем. Спустились ночью тихо на берег, зашли в воду по горло и двинулись. Как прожектор сверкнет – они под воду. Прошли километра полтора, и вдруг – или немец заметил, или просто так – пулеметная очередь. Васе-морячку руку перебило, кровь так и хлынула. Согнул он руку и ремнем к груди притянул. Прожектор опять начал гулять по воде, и ребята под воду с головой раз, другой… А в третий окунулись – Вася уже не вынырнул. Километра четыре еще по воде вдвоем брели, друг дружку поддерживали…

Они пролежали у нас целый день, а вечером их отправили в штаб дивизии.

ГЛАВА XIV

Приходится туже и туже стягивать ремни. Голодаем. Но юмора не теряем. У нас в блиндаже есть игрушка – вырезанный из дерева, раскрашенный петух на подставке. Из какого-то домика принесли. Этот петух нас забавляет.

Холодно. С моря туман ползет. Сидим у костра, жуем полусырые кукурузные лепешки. Шахтаманов:

– Сегодня ужин – петух жареный!

Хохма старая, но действует.

– Мне крылышко и ножки.

– Мне пупок.

– А мне ножку, крылышко.

– Це-це, слюшай, – цокает языком Шахтаманов, – сколько один петух ног? Десять? Двадцать? Да?

– Он – сороконожка!..

Мы говорим о вкусных блюдах.

– Вот я торт на выпускном вечере рубанул, – вспоминая, вздыхает Колька. – Из крема вся верхушка. – Лицо его расплывается от удовольствия.

– Ты же тогда все вытравил, – говорю я.

– Да… Жалко…

– А бараньи головы тоже штука вкусная, а?

Это иногда в буфет студенческий привозили вареные бараньи головы. Один раз нам с Колькой посчастливилось достать. Целый вечер в общежитии разделывали их скальпелями, молотками. Мозги – объеденье!.. Да, бараньи головы – недосягаемая мечта!

…А вообще перспектива насчет еды у нас, я бы сказал, паршивая.

С утра по заданию Чувелы санитары обшарили все огороды и почти ничего не принесли. Немного кукурузы – и все. Мы – полбеды, а вот как с ранеными быть? Надежда сейчас на наших моряков. Они на промысле в тылу у немцев.

Горит костер. На нем большой немецкий котел-кастрюля. Дронов и Плотников попеременке крутят ручку крупорушки. Сделали ее сами из металлической трубы. Мелют кукурузу – засыпка для супа. Но что это за суп без масла, без картошки, без лука… Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой.

У поваров лица черные, в копоти, глаза слезятся. Они и похожи сейчас друг на друга. А по характеру разные. Дронов никогда не унывает, а вот Плотников мрачноват – у него язва желудка. Глотает соду все время. Иссох. Руки трясутся. Вздыхает.

– Болит?

– Печет внутри, как огнем…

– Ты и до войны желудком страдал? – спрашиваю у Плотникова.

– Нет. В плену получил болячку. Под Белостоком в первые месяцы войны попали в окружение… И в лагерь. Кормили как собак. Бросят вонючую конскую голову в грязь, в пыль – и ешь. Бежал я… Поймали – били до полусмерти. А второй раз удалось. В лагерь передали одежду гражданскую, и я к партизанам…

Дронов щурит глаза. Философствует:

– Болит не болит, горе не горе, а ты должен все одно радоваться. Живешь, – значит, радуйся. Подохнешь – не увидишь ни деревца, ни травинки, ни звездочки… Ни даже паршивого таракана. Легкость души нужна… Вот я – такой, а сколько в жизни испытал, не приведи…

Он недоговаривает. В темноте слышны тяжелые шаги. Возвращаются моряки: Туз, Келесиди и Свечко. Молчат. Злые. Ясно, не повезло. В другом случае они бы шумели. Колька все-таки спрашивает:

– Ну, что?

– Делов нема…

Они уже несколько раз удачно ходили к мысам – там, у обрывов, на берегу, несколько выброшенных катеров – в песке находили консервы.

– Чуть не накрылись! – бурчит Туз. – Засаду подстроили… Только штук пять банок отковыряли – фрицы обошли нас. Что делать? Пошли на хитрость. Бежим к ним в тыл. Фрицы за нами, но не стреляют. А мы – резкий крен к берегу. У обрыва Свечко разворачивается и: «А ну, бей гранатами!» Запустил… я тоже. Короче говоря, фрицы рылом в песок, а мы с обрыва…

– Вот две банки осталось, – говорит Келесиди.

– Теперь супец будет с наваром, – улыбается в трепаные усы Дронов.

Моряки уходят к себе.

Через некоторое время у костра появляется Басс-Тихий. Загадочно извещает:

– Принимайте гостя с Большой земли.

– Не трепись…

Кто же это может быть с Большой земли? Входит Шура.

– Шурка, живая! – кричим мы в один голос.

– Вроде живая, только побитая.

– Когда вернулась?

– А вчера ночью, – говорит она небрежно.

Мы знали, что вчера прорвался один катер.

– Рассказывай… Как там? – торопим ее.

– Да тише, черти, рука…

У нее перевязана кисть.

– Тогда нас чуть не прикончили… Вышли в пролив – навстречу немецкая баржа… «Дум-дум-дум». Высветила прожектором и лупит из пулемета. Командира и матроса убило. Наш катер сдурел – крутится-вертится на месте. Моторист как закричит: «Сестра, спасай посудину! От машины не могу отойти… Рули заклинило… Лезь в воду!» Прыгнула я. Сеть от старого ставника на руль намотало. Минут десять проклятую раскручивала. Всю кожу с пальцев посдирала.

Восхищенными глазами смотрю на нее. Знает ли эта храбрая девчонка, что она, как Галинка, по самой смерти ходила?! Но скажи ей об этом, фыркнет: «Иди ты…»

– Ну, а потом, потом?

– В Тамань добрались вечером. Ноги, руки поранены о железо, чулок нет. Видик еще тот! Подошла к столовой. Наши ужинают. А у меня голова кружится, тошнит… Не захожу, прислонилась к двери. Слышу, Горбульский, майор-хирург, говорит: «Жаль, две керчанки погибли. Хорошие девчата». А Танька-повариха: «Сейчас пироги принесу, помянуть девчат надо».

Открыла я дверь. «Как вам не стыдно, – говорю, – помянуть, помянуть… Лучше бы пожрать дали». Вначале все застыли, а потом кинулись ко мне – стол опрокинули, целуют.

Спала я двое суток без просыпу. Потом Горбульский вызвал: «Шура, опять нужно туда ехать. Не могу другого послать».

– Значит, Шура, до победного конца с нами?

– До победного!

На дворе тихо. Немецкая артиллерия сегодня что-то молчит. С моря валит густой туман. Луч прожектора едва не застревает в нем. Примолкли и мы. Вдруг слух улавливает непонятные звуки. «Гуп» – что-то тяжелое упало на землю. Еще раз «гуп»… И еще… Что за чертовщина? До сих пор такого не слышали. Тихо… И снова – «гуп-гуп»…

– Немец с самолетов что-то бросает.

– Может, бомбы замедленного действия?

Но гула самолетов не слышно. Выскакиваем во двор. В небе, конечно, ничего не увидишь – муть. Опять странные удары где-то у высотки…

– Проверять нужно, да? – решает Шахтаманов. – Пойду!..

Вместе с ним уходит и Конохов. Ожидаем их с полчаса. Возвращаются они с большим мешком в лубках. Что там такое? Вскрываем – сушеная картошка и консервы – свиная тушенка!

– Откуда? Вот чудеса!

– Может, ангелы сжалились? С неба манну сыпят…

– Это фрицевские штучки-дрючки.

– Для чего?

– Отравленные продукты – и все. Так не справятся с нами – остается потравить.

Конечно, может быть все. Ведь травили они воду в колодцах, мины-сюрпризы оставляли на эрзац-шоколаде, баночках кофе, галетах.

Сброшенные продукты не трогаем – утром сдадим в штаб и все разузнаем. До утра ждать, однако, не пришлось. Часа через два Дронов делает открытие:

– Я банку одну – тово. Решил пострадать для общества – как узнаешь, отрава чи нет? А я старый – помру, не беда.

Он выставляет большой палец, приплюснутый на конце:

– Консерва – во!

На следующий день выясняется, что ночные загадочные гости не кто иные, как наши У-2 – фанерные латаные-перелатаные «кукурузники». К вечеру мы их снова ожидаем. Как же они обманули немцев? Очень просто: над серединой пролива летчики набирают высоту, затем выключают моторы и незаметно планируют над плацдармом.

Для ориентира зажигаем костер в центре нашего двора. И вот, часов в девять вечера сверху, с неба закричало: «Полундра! Лови!» Самолета не видно, а голос слышен… И гупнуло о землю. Моряки-трофейщики побежали за грузом.

Во дворе начинают обсуждать:

– Голос-то девичий…

– Та не…

– Как нет, когда крикнула: «Лови, ребятки». Кто так скажет?

– Сказано было «полундра», а не «ребятки».

– А может, действительно девчата из того полка, что рядом с нами в Бугазе стоял…

– У них легкие бомбардировщики…

На левом фланге застучали пулеметы. Судорожно сверкнул прожектор. Тотчас на мысу раздалось два сильных взрыва.

– Они, точно… Бомбят!..

…Продукты на плацдарме распределяются строго по норме. Все найденное, сброшенное с самолетов сдаем в общий котел, на дивизионный склад. Там делят. Закон железный.

А вчера чуть было не влип в неприятную историю Колька Горелов. Он вместе с моряками побежал за мешками. Четыре мешка с продуктами моряки сдали на склад, а пятый, контейнер, Колька приволок в санроту: там был перевязочный материал и эфир. С утра к нам явился капитан-прокурор из дивизии. Не выяснив дела, напал на Кольку:

– Мародерство! Пойдешь под трибунал!

Хотел увести Кольку с собой. Но все, кто был в водохранилище: Копылова, Мостовой и я, – стали Кольку защищать. Принесли мешок.

– А шоколад куда дели? – не унимался прокурор.

– Не было никакого шоколада.

Не знаю, чем бы кончился этот разговор. Каким-то образом раненые узнали о приходе прокурора и ввалились в перевязочную. Зашумели:

– Они тут все для нас делают. Сами недоедают – нам отдают. А вы не верите. Лучше скажите, когда эвакуировать нас будете?

Прокурор что-то записал в блокнот и ушел.

В то же утро пришли саперы. Приступили к работе недалеко от хоздвора. Думали, будут строить блиндажи. Попался на глаза Ванька.

– Что вы там возитесь?

– Срочное задание – аэродром…

– Какой аэродром, чего заливаешь?

– Точно, посадочную площадку готовим – самолет должен прилететь.

Действительно, саперы целый день убирали камни, железо, выкорчевывали пеньки, бурьян выдергивали, бугорки срезали. Потом притащили железные бочки с соляркой, расставили по углам площадки.

Ночью вспыхнули костры – солярка горела весело. Стоял туман, и надежда на самолет была небольшая. А «кукурузник» все-таки приземлился. Неожиданно, бесшумно, с выключенным мотором спланировал над проливом. Немцы его заметили и открыли дикую пальбу. Однако было уже поздно.

Солдаты стали быстро оттаскивать самолет к сараям, но близко разорвалась мина – ранило двоих и повредило мотор. Летчик уцелел. Кудрявый паренек, Димка. Потащили его к себе. Он привез табак, щедро угощает. Расспрашиваем, для чего прилетел.

– Подыскать место для регулярной посадки самолетов.

Заманчиво, но вряд ли осуществимо. Территория у нас – кот наплакал, каждый метр пристрелян, пятак брось – попадут.

– А как выглядит наша земля с высоты? – интересуются ребята.

– Вся в огне. Пылает… Недаром ваш плацдарм «Огненной землей» называют.

Слышать такое лестно. Мы не сгораем в этом огне, держимся!

Направляюсь к старморначу Тулякову, может быть, разрешит швартоваться катерам и у нашего причала. В момент эвакуации, при переноске раненых от хоздвора к школе, излишне травмируем их.

На береговом наблюдательном пункте Тулякова нет, говорят, что он в школе. Небольшой пришкольный дворик, разбитая немецкая пушка, несколько моряков расхаживают вразвалку.

У ограды стоит Галинка. Необычно притихшая, грызет соломинку. Трогаю ее плечо. Она поднимает на меня беспокойные глаза.

– Ты что, больна?

– Наоборот. У меня сегодня праздник.

– Шутишь все…

– Прочитай, – кивает она в сторону разбитой пушки. На щите мелом выведено:

Партсобрание:

1. Прием в партию.

2. Вопросы улучшения обороны.

Подобных объявлений в разных местах плацдарма встречал я немало. Наскоро написанные, красовались они в окопах на куске фанеры, в медсанбате на бланке истории болезни, в противотанковом рву, вырезанные штыком прямо на глинистой стене.

– Мое заявление будут рассматривать. Ужас, как боюсь, – Галинка смотрит на меня по-детски, ища поддержки, и, волнуясь, убирает под берет свою пушистую светлую челку.

– Чего же тебе бояться? Твое имя вся армия знает… Портреты в газетах.

Моряки бурно смеются, кто-то из них, наверно, рассказывает очередную байку.

– Завидую им, чертям полосатым. Спокойные! Они тоже на прием.

Спокойные? Я бы не сказал. Ухарский вид – надвинутые на лоб бескозырки, небрежная поза, шутки – своего рода прикрытие.

За шуткой вдруг доносится (это уже тихо и всерьез):

– Я насчет устава слабоват…

– А сейчас один устав – бей немца.

Парторг Туляков все в той же обгоревшей шинели и морской фуражке выходит из школы, рукой указывает на траншею.

– Заходите, ребята, в кубрик.

Галя и моряки спускаются в блиндаж, именуемый кубриком.

Я остаюсь ждать Галинку, думаю о ней. В устах Галинки слово «боюсь» звучит неправдоподобно. Самая геройская девчонка!

Отсюда хорошо обозрима песчаная коса и то минное поле, по которому она провела десантников в первую огненную ночь. Мина на мине… А она тогда плясала, топала ногами по самой смерти. И вперед, за собой увела моряков.

Сейчас там уже протоптаны безопасные дорожки. Траншеи, землянки. Ходим. Работаем.

…Если уж по-честному, нравится мне Галинка. И глаза, и губы, и волосы. Всегда желание поцеловать ее или хотя бы дотронуться до пушистой челки. Но такая роскошь не по мне. И вижу ее редко, урывками.

Вспоминаю, какой она была в Геленджике. Женственная, дерзко-независимая, очень красивая. И в то же время грустная. Не все знали, какое горе несут ее тонкие плечи. Муж погиб под Москвой. У немцев в Новороссийске остались мать и годовалый сын…

Со скрипом открывается металлическая дверь. Кто-то выходит. Через проем двери вижу: вокруг стола, сколоченного из снарядных ящиков, тесно, бок о бок сидят парторг, коммунисты и те, кто сегодня вольется в ряды партии.

Слышится голос Туликова:

– Итак, Чумаченко – единогласно.

– Зубковский – единогласно.

– Галя…

Дверь захлопнулась. Но через несколько минут из блиндажа выпархивает вся посветлевшая Галинка.

– Можешь поздравить, доктор!

– Молодчина, – я трясу ее руки. – Вопросы задавали?

– Вопросы? Какие вопросы? – взбудораженная значительностью только что происшедшего события, она еще не пришла в себя. Встряхивает челкой. А затем взволнованно говорит: – Туляков показал красную книжечку. Простреленная, в крови… Партбилет погибшего вчера моряка. И сказал просто: «Вот, дорогие, нужно заменять верного товарища…» Поздравь меня еще раз, – тихо роняет она.

– Ты – чудо, – повторяю я.

– Такое скажешь, доктор! – Она смеется, открывая белые подбористые зубы. – Ох, доктор, милый, я такая счастливая-пресчастливая. Танцевать охота. Закружиться бы в вальсе.

И, неожиданно подхватив меня, стремительно закружила по дворику. Но вдруг резко остановилась. Из блиндажа с радостным шумом выходили моряки.

– Ну, сестричка, мы с тобой сегодня совсем породнились, – говорит один из них. – Вот я тебе от всей нашей команды хочу преподнести… В общем, одну минутку.

Он убегает к оврагу. Возвращается – в большом кулаке маленький букетик репейничков и какой-то желтый цветок. Торжественно преподносит Галинке.

– Только осторожно, колются.

Вместе с продуктами сбросили тюки с газетами, брошюрами, записками. Теперь-то точно знаем, что нам помогают летчицы-девчата. Несколько записок Колька хранит: «Кушайте на здоровье… Еще привезем. Мл. лейтенант Л. Дивонина». И еще: «Орлы, бейте фрицев поганых. С комсомольским приветом Л. Дивонина».

Колька все гадает, что скрывается за буквой «Л». Перечисляет имена: Лида? Лилия? Лена?

Я смеюсь:

– Лукерья…

– Пошел ты…

Газет мы не видели давненько. Прислали их сразу за неделю. Расположившись поудобнее в сарае, сидим, кто у двери, а кто и на сене прилег. Читаем. Немец сейчас не мешает.

«Известия» за 5 ноября. На всю страницу карта – «Размеры территории, которую освободили наши войска от оккупантов с 12 июля по 5 ноября».

– Ого! – восклицает Колька. – Кусок отхватили. Когда просто слышишь – не то… Увидишь – другое дело…

– Правильно говоришь, – замечает Шахтаманов. – Здорово наступают. А сколько ми здесь сидеть будем? Мине надоело…

Савелий прерывает его:

– Ша… Шахтаманов! Послушайте выступление Черчилля на банкете у лорд-мэра Лондона:

«Это некогда чудовищная колесница Джагернаута (в этом месте он запинается)… Джагернаута германской мощи и тирании разбита и сломлена, превзойдена в бою, в маневре русской доблестью, искусством командования и наукой… Вполне может оказаться, что она разбита смертельно…»

– Что там за колесница такая? – спрашивает парикмахер Халфин.

– Черт его знает… Конохов, ты все знаешь…

Конохов уткнул нос в книжку «В Брянских лесах».

На обложке – высокие сосны и партизаны. Я ее уже просмотрел. Партизанам можно даже позавидовать. Самолеты к ним прилетают по расписанию. Автомашины свои есть. И в клубе «Большой вальс» смотрят.

– У индусов идол такой – божество, владыка мира, – объясняет Конохов. – На священный праздник его вывозят на огромной шестнадцатиколесной деревянной колеснице.

– Ну, что ж, тогда правильно – мы этого идола труханули хорошо, – говорит Колька. – Но вот почему союзники со вторым фронтом тянут?

– Черчилль обещал второй фронт открыть летом, а уже снег, – говорит Халфин.

– Ты знаешь, Халфин, что такое сверхтерпение? – спрашивает Савелий.

– Ну?

– Прижми грешное место дверью и жди второго фронта.

Мы гогочем. Снова углубляемся в газеты.

В «Комсомолке» портрет Чайковского. Последний раз я был на симфоническом концерте в Махачкале в апреле, семь месяцев назад. Не так давно, а кажется – вечность. С Ромкой сидели на галерке, наслаждались. После концерта пошли к морю. По-над берегом тянулась железная дорога. Один за другим бежали поезда. Мы, закрыв глаза, слушали рельсовый грохот, читали стихи.

…Достаю из вещмешка лермонтовский томик, нахожу любимые строки:

 
И снова я к земле припал,
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли.
И все природы голоса
Сливались тут…
 

До сих пор смерть не трогала, миновала нашу роту. Даже в самые тяжелые бомбардировки, артналеты удавалось ускользнуть от нее. А вот в затишье, когда немец только для острастки поддерживал слабый огонь, – у нас жертва.

Санитар Петро пошел по воду за дамбу – в нашем колодце воды все меньше и меньше. Вернулся согнутый пополам, руками поддерживает низ живота.

– Кладите на операционный стол… Мина проклятая, – дрожащими губами произносит он.

– Чего ты так? Может, касательное, – успокаиваю я.

– Я же говорила: не ходи, я же говорила, – чуть не плачет Копылова.

Снимаем гимнастерку, брюки, осматриваем. Ниже пупка, по бокам, треугольные черные отверстия – вывалился кусок брыжейки.

– Ну, что? – со страхом, сквозь стон, спрашивает он.

– Чуть зацепило брюшину. Касательное, – вру я, – для страховки полость придется вскрыть.

Лицо у него передергивается, липкий пот покрывает лоб:

– А кто?

– Позовем майора – хирурга из санбата, – говорит Копылова. – Ты только лежи спокойно, не нервничай.

Петро знает, полостные операции мы не делаем. Кто ранен в живот – смертник. Недавно на наших глазах погиб один моряк. Принесли его с огромной раной в правом боку. Кровь хлестала. Сделали перевязку, отнесли в землянку. «Доктор, спаси меня ради моей молодой жизни», – просил он. А что мы могли сделать? Но он хоть долго не мучился. Через два часа последние слова: «Кажется, я даю концерт». А другие страдают по нескольку суток: рвота, жажда, боли страшные – не дай бог. Я сам боюсь больше всего ранения в живот.

Бегу в медсанбат за майором, злюсь, ругаюсь про себя, что бессилен помочь товарищу. Что же это такое? Почти как во времена Пирогова. Ножи, пинцеты, риванол – весь наш арсенал. Ведь есть уже на свете электроскальпель, сульфидин, витамин, останавливающий кровотечение. Вишневский удаляет доли легкого, Юдин восстанавливает пищевод, Богораз приживляет гипофиз…

Через час приходит майор Тропинин. Немолодой, охрипший, веки шнурами, воспаленные. Я буду давать наркоз. Петро бормочет:

– Может, буду матюкаться под эфиром…

Майор вскрывает брюшную полость. Кишечник в крови, в песке – петли, будто моток веревок.

Взрыв. Майор вздрагивает. Но это не близко. Качается фонарь, прыгают раздвоенные тени на стенах.

– Свет направляй! – кричит хирург Рае.

Чмокает языком. Кишечник иссечен осколками. Начинает зашивать. Ткань, как старая тряпка, рвется под иглой.