Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Смотри, Туз, надорвешься, рожать не будешь!

– Ничего… Что нам, холостым да неженатым…

Старшина стоит на крыше, как на капитанском мостике. Смотрит на море в бинокль. Порядок!

ГЛАВА XI

Теперь уже ясно – скорой помощи с Большой земли не жди.

Разгулялись штормы. Пока дули ветры с Черного моря, было еще терпимо. Но вот третий день они завывают, врываются со стороны Керчи.

Пухнут, вздуваются морские валы, будто гигантские доисторические животные, всплывая, выставляют свои горбатые спины, закованные в панцири.

Грызут, клыкасто раздирают берег с таким ревом, что стрельба немцев кажется ничтожной. Дымится, разносится по двору водяная пыль.

– Разгневался борей азовский, – говорит Игорь Конохов. – Трамонтан его по-местному называют.

– А сколько он дуть будет?

– Четыре и семь дней может без передышки. Здесь норд-ост не очень силен. Вот в Новороссийске, когда бора забушует, – страх. Поезда с путей сбрасывает, корабли – вдрызг…

Листва с кустарников сорвана. Виноградники – голые лозы. Острые стебли осоки на берегу, кажется, колются на расстоянии. Лохмы туч бегут над сопками. Поселок окутан мутью, кружится, вихрится мелкая ракушка, засыпая окопы, забираясь в блиндажи, щели, перевязочную. Глаза болят, будто их наждаком трут. Не хватает воздуха. Проклинаем и погоду, и море – они сейчас играют на немцев.

Вчера на подходе были наши мотоботы и бронекатера, но так и не смогли причалить из-за бури. Вот беда! Немец все учитывает. Усиливает блокаду. Баржи быстроходные каждый вечер появляются на горизонте, но теперь их не четыре-пять, как раньше, а девять-десять – плотные дозоры. (Говорят, их пригнали с Ламанша.) Под утро эти плавучие батареи подходят ближе к берегу и обстреливают нас из стапятимиллиметровых пушек и крупнокалиберных пулеметов.

Все сложнее доставлять продукты. Немцы добавили зениток, стали высылать на дежурство «мессера» над проливом. Наши «илы» прорываются с боем.

Мы не теряемся, приспосабливаемся к обстановке. Наш двор по-настоящему можно назвать хозяйством. Возле кузни – склады вещевой и продуктовый, начальником там старшина Раков, прижимистый мужик. Правее «дома моряков» – так называем сарай мотоботчиков – на берегу склад боеприпасов. Расширили кухню полка – Басс устроил еще отделение в клубе. В двух центральных сараях сделали блиндажи для раненых. Есть у нас и склад для парашютов – их доставляют Туз, Келесиди и старшина Свечко. Но продуктов не хватает. «Переходим на подножный корм», как говорит Басс.

Ребята ночью шарят по дворам щупами, выкапывают ямы с запрятанными бураками и кукурузой. В уцелевших чуланчиках, погребах подбирают, выскребают сушеные груши-дички, семечки, подсев для кур. Не пропадает ничего – даже зеленые сморщенные помидоры – остатки на огородах.

На кухне у Басса застаю Ваньку. Сапер с ковриком. Он приволок нашему повару мешок сухофруктов. Под самым огнем лазил. Мешок упал недалеко от желтой зенитки на высотке, это место немцы шрапнелью засыпали. Моряки и те не полезли, а Ванька, черт, прошмыгнул.

– Вот и он керченский, – показывает Басс глазами на Ваньку. – На Митридате жил, а я пониже.

– Тоже мне – мы керчане, – говорит Ванька. – Пришел к нему насчет пожрать, а он мне кашу с подсева сует. Я думал, здесь как в раю, а вы припухаете.

Басс варит компот. Запах яблок заполняет сарай, перебивая керосиновый дух. Обычно пищу у нас готовят ночью. Но Басс приспособился делать это и днем. Достает с притопленных катеров солярку – она дает много огня и мало дыма.

– Друг любезный, – обращаюсь я к Ваньке. – Как же тогда на передовую добрался? Ты совсем больной был…

Ванька презрительно выпячивает нижнюю губу, будто сплевывает семечки.

– Какой больной! Моря наглотался – и все. Доковылял до первого окопчика за дамбой – там солдат с карабином сидит. «А ну, подвиньсь». Коврик подложил, чтоб помягче, и порядок. Полезли румыны в атаку. На спинах у них горбы – ранцы. Вот лопухи! По этим горбам их видать ой как! А сзади офицер. «Алляйт, – орет, – алляйт!» Я не бью – ближе подпускаю. Бац – офицер готов. Бац – другой… Потом танки пошли. Отбились. В общем, дело было. Разыскал своих. Комбат наш, душа-человек, погиб. С новым я было загрызся: не хотел принимать, говорит: «Где шлялся?» А ребята как увидели меня: «Ванька, Ванька пришел!»

Слушаю, как друзья-керчане вспоминают то одно, то другое:

– Сашка, ты же на Кавказе сапером был… Как в повара залез?.. Сапер на голову выше любого солдата.

– Точно, выше, – соглашается Басс. – Но дело поварское тоже не халам-балам. Не евши один петух поет. Ты с нами в Шапсугской был?

– Не… Мы тогда другой части придавались.

– В станице Шапсугской убило повара. Майор спрашивает: «Кто умеет сготовить?» Молчат. Вызвался я. Пельмени сготовил – понравились. И пошло. Я с детства готовить умел. В школе, когда на экскурсию куда идем, я кашеварю.

– А я больше по птичьей линии, – говорит Ванька. – Коллекцию яичек собирал. Птиц ловил на Митридате сетками. Кусты там чижиные, щеглиные.

– Весной на Митридате подснежников уйма, – добавляет Сашка. – И карусель с музыкой.

– Я за этими яичками все курганы облазил. И здесь бывал. Муж сеструхи служил на мысу, на зенитной батарее. Надраю морячкам ботинки, котелки, а они макарон по-флотски навалят мне – от пуза. А после на пляж…

– Песок тут классный!.. Купаться приходили с Митькой на пару. Мидий пособираем – жарим на костре.

– Это тот, который на Соляном жил? Косой Митька?

– Он самый.

– Эх, мы с «соляными» дрались. Рогатки, пугачи… Это Митьке из рогатки глаз выбили… Дурачки были.

Думаю: по сути, они, Сашка и Ванька, еще совсем мальчики. Им по восемнадцать лет. Да и я далеко от них не ушел – вместе с ними, но про себя вспоминаю свои мальчишеские проделки: поездки на товарняках, походы на ставки, ловлю раков, ночевки в дебальцевских лесах, и пистолеты самодельные (я тоже их мастерил), и драки – Пивновка дралась с Зарудной, я был на стороне пивновских, потому что в нашем классе было много ребят с Пивновки. А карусели на базаре! Я даже работал – крутил – и потом бесплатно катался до одурения, до рвоты.

Сейчас рассказать бы ребятам об этом, но мне кажется, что будет не солидно – ведь я врач и постарше их.

По берегу ходят минометчики Житняка. Тихо, немцы примолкли, и хлопцы собирают мины. Узнаю молоденького впалогрудого солдатика в ушанке, Лопату, с которым вместе высаживались. Занятие опасное: все на виду у немцев – копаются, ищут занесенные песком ящики деревянные и металлические с минами. Волнами повыбрасывало. А тут же немецкие мины под ногами.

– Вчера ихний парень подорвался, – говорит Сашка.

– Здесь трехъярусные минные поля, как в Сталинграде, – поясняет Ванька… – Противотанковые, фугасные, противопехотные. Мы их снимали, но осталось еще дай боже.

– Компот сготовил, снимайте пробу, – это Сашка. Протягивает мне кружку.

Солоноват. Сахару-то нет.

– На этой воде другой не получится, – вздыхает Сашка.

С питьевой водой мучение. Больших колодцев в поселке всего три. Один на левом фланге за дамбой, другой «помещицкий» недалеко от хоздвора. И третий в нейтральной зоне, на правом фланге, возле моряков.

Игорь Конохов говорит, что когда-то здесь воды полно было: хрустальные озерца, родники, фонтаны. Город древний, поэтому назывался Нимфей – нимфы в ручьях плескались… Не верится.

Наш колодец – в переулочке пятая хата, во дворе старая акация. Глубина метров пять, изнутри выложен камнем. Воды мало, с трудом зачерпываем ведерком. Ночью во дворе собирается очередь. Сюда приходят кроме наших санбатовских и минометчики, и солдаты с сопки. Обстрел– все разбегаются. Так до рассвета. Утром уже выскребают грязь.

Собираем дождевую воду в выбоинах, на дороге из любой ямки – но сколько ее?

Страдания раненых усиливает вечная жажда. Щитов, лейтенант, как-то мне сказал: «Жив останусь – буду праздновать День воды. Поставлю на стол большой графин со сладкой ключевой водой – и буду пить, пить…»

Мало того, что воды не хватает, она к тому же испорчена болотной ржавчиной.

В санроту начали поступать больные с резями в животе и поносами. В день приходит по десять – пятнадцать человек. Не дай бог, инфекция!

Санротовские тоже то и дело бегают на берег, в кусты. Дронов рекомендует народное средство:

– Терен в овражке я приметил, отвар сделать – против поноса хорошо.

Медикаментов у нас почти нет. Салол с белладонной и марганцовка – вот и все, что назначаем больным.

Копылова простудилась, кашляет, с трудом держится на ногах. Мне приходится туговато – и раненые, и больные.

К старшему врачу обратиться, что ли? Ведь он терапевт, может, поможет? Последние пять-шесть дней я его не видел и, признаться, забыл о нем. Савелий недавно под секретом шепнул, что Пермяков просил морфий. И не первый раз. Гипохондрик он, придуривается – это мнение Савелия.

Все-таки иду к старшему. Он выползает из своего блиндажа. Опухшее лицо, небрит. Глаза мутные. Говорю о наших бедах. Моргает-моргает и, как в полусне:

– Да… да… Нужно перебороть себя… Жуткое состояние. (Встряхивается.) Бактериофаг нужен… И колодец взять под охрану. Одним ведром воду набирать.

Я сам думал насчет охраны, но трудно с людьми. Пермяков, пожалуй, не сможет принимать больных – руки трясутся. Его жалко.

– Вам чем-нибудь помочь?

Он вздрагивает.

– А что? Я плохо выгляжу?

– Усталый вид…

– Вы же знаете, что такое amentia? Спутанность сознания с галлюцинациями. Вот такое на меня нападает. Все как-то пошло не туда, не так. Что-то поломалось в этом механизме.

Он показывает на голову и ни с того ни с сего говорит:

– Лажечников меня в Ленинграде в блокаду спас… Упал я на улице с голоду… Мороз! Замерз бы, а он на санках в часть дотащил…

– Может быть, все-таки лучше включиться в работу?

– Да… да… Наверное, так будет лучше, – соглашается он.

Но тут же заползает в свою пещеру. Странный человек. Страх, обида, слабоволие, тоска? Что это – болезнь?

Часового у колодца поставили. Ахад дежурит. Вечером в той стороне шум, крик, ругань.

– Нет вода, полундра!

– Дай…

– Атайди… полундра!

– Дай, абханак несчастный…

– Атайди, стрилять будим!

Побежал на шум. У колодца стоит с термосом медсестра из школы Шура и костит Ахада на чем свет стоит. Набрасывается и на меня.

– Кто его поставил? Что за номер?

Ахад жалуется:

– Она меня талькнул. А я – пост… Мине Шахтаман поставил – приказ дал… вода нет…

Объясняю Шуре, в чем дело. Она набирает воды и бурчит:

– Со своими ранеными морячками не знаешь, что делать. А тут еще и ваша пехота лежит у нас… Ходила к Нефедову вчера. Говорю: «Заберите ваших». А он: «Здесь все свои». – «Но продукты вы на них не даете». – «Это другое дело – будем выделять».

Приглашаю ее к нам, может увидеть своих земляков.

Заходим в сарай. Зову Сашку Басса, у него и Ванька как раз околачивается. Оказывается, знакомить их не нужно – с Сашкой они вместе до седьмого класса учились в одной школе, а Ваньку помнит по Керчи: «Морда знакомая».

– Ты на Малой была? – спрашивает Ванька.

– Была…

– Значит, я тебя там и видел.

– Там чуть не погибла, – говорит Шура. – Транспорт с ранеными сопровождала – двести пятьдесят душ. Торпеду немец пустил… Два человека только и спаслись… Я да один морячок. Я на палубе была, сразу в воду прыгнула… Наглоталась воды…

Ванька смеется:

– Я тоже, когда сюда высаживался, хлебнул малость. А вообще морскую водичку пил у Анапы и на косе Бугазской – пресной не было. Только ее надо глотать сразу, без передышки, а то вытравишь.

– Все пойдет, когда нет, – замечает Сашка.

И рассказывает, как он наглотался мыльных помоев под Тбилиси в селении Махи.

– У меня тоже случай был в бане, – вспоминает Шура. – Привезли нас как-то с Малой в Геленджик помыться: вшей развели. Только стали купаться, снаряд «гух» по крыше. Ошпаренные, головы намылены, бежим, кто куда. Я почти голяком, а впереди меня совсем голый толстяк. И смешно, и грешно… Кросс! Забежали в домик. Мне тетка юбку сунула, а штанов для толстяка нет. Дала ему халат цветастый. А позже на Тамани… вручали награды. Полковник приехал. Подходит очередь моя – вызывают, медаль получаю. Полковник как-то подозрительно смотрит на меня. Спрашивает:

– Где я вас видел?

Я пригляделась и засмеялась…

– Вместе бежали, товарищ полковник.

– Как так?

– Баню в Геленджике помните? Вы – впереди, я – сзади…

Сашка приносит Шуре котелок с компотом. Шура, уходя, говорит, что у них в школе лежит керченский парень Федька – напоролся на железную сваю при высадке. Ребята обещают проведать.

Не так страшен черт, как его малюют.

Несколько дней назад дивизионные артиллеристы, отремонтировав трофейную зенитку, подбили из нее немецкую баржу.

Значит, и бронированное чудище уязвимо.

Это подняло настроение, вызвало азарт.

И наши морячки на берегу. Туз и его компания усиленно начали готовиться к охоте за новой баржей. В окопе установили крупнокалиберный пулемет, бронебойку, возятся с лодкой.

Дежурят без смены. Бинокль Туза нацелен на пролив.

Как-то под утро резко зацокало противотанковое ружье. Затем рассыпается очередь крупнокалиберного пулемета.

Выбегаем. Сквозь туман проступает горящая баржа. Воет сирена. Текучее пламя охватило приплюснутую рубку, палубу. В отсветах пожара видно, как немцы прыгают в воду. Получили! Баржа оседает, но все еще на ходу. Раскачивается огромным факелом.

Мы к морякам. Поздравляем. Вот молодцы. Удача-то какая! Но они злые, как дьяволы. Непонятно.

– Чего насупились? Подбили же…

Туз в ответ:

– Подбили, да не мы.

– А кто?

– Кто-кто… Один вислоухий бронебойщик.

Поверили и не поверили.

К вечеру Батя прислал на берег лейтенанта Ганжу, чтобы сообщить морякам, что они представлены командованием к награде.

А они в один голос – чужие награды не нужны. Подбил проходящий солдатик, они только добавили из пулемета.

– Солдатик! – почесывает затылок Ганжа. – Их тут, слава богу, – не десяток. Вы приметы мне давайте.

Моряки молчат, посапывают.

– У него нос румпелем и ухо одно должно быть красное, – наконец выдавливает из себя Туз и отводит глаза в сторону.

Начали искать солдатика. Попробуй найди! Искали все. Сообщили по телефону в батальоны. Как в воду канул. Может быть, убило? Ведь после этого сразу был сильный обстрел.

…На третий день к нам в санроту приковылял боец, раненный в стопу. Сам невелик, нос на троих рос – одному достался. И правое ухо покрасневшее.

Я позвал Туза – посмотри, не твой ли конкурент?

Туз прибежал, взглянул на солдатика и тут же рявкнул:

– Это он баржу подбил!

– Какую баржу?

– Ты мне арапа не заправляй. Я тебя хорошо запомнил. Хочешь, чтоб я тебе еще раз в ухо дал?

Солдатик мнется, виновато молчит и трет припухшее ухо.

– Точно, он, – еще раз удостоверяет Туз и уходит.

Обращаюсь к солдату (его фамилия, как выяснилось, Силкин), почему он не признавался – ведь большое дело сделал.

– А я им стратегическую операцию испортил.

– Какую операцию?

– Они хотели ту баржу захватить вместе с экипажем. А я откуда знал…

Позже в санроту пришел Батя. Стал подробно расспрашивать солдата, как он ухитрился подбить немецкую посудину.

– Товарищ полковник, я сам не ожидал, что так получится. С бронебойкой тащился по берегу. Вдруг вижу – она, как гроб, чернеет у отмели. Залег я. С первого выстрела – ничего. А со второго ее аж подбросило, махину такую. Кажется, я в машинное отделение угодил… Ну, а потом морячки подбежали, ругать стали… Конечно, я виноватый, операцию им такую важную стратегическую испортил.

Раненые смеются, гогочут, потому что он все время об этой «стратегической операции» говорит, сокрушается.

Батя успокоил его. Сказал, что моряки по своему почину хотели такую штуку корсарскую провернуть. И со штабом не согласовали. Навряд ли это получилось бы у них. А вот у него, солдата, вышло.

– Награды ты, Силкин, достоин за такой подвиг! – заключил полковник.

И как мы узнали потом, командир представил бронебойщика Силкина к ордену Красного Знамени.

К бабке Александре Ивановой отправили троих раненых. Надо посмотреть, как они устроились. Для Фени несу цинковую мазь. И шоколад, вернее, шоколадные крошки.

Александры опять нет дома. Мотается – работы прибавилось: готовить для раненых и топливо добывать. Феня спит. Раненые лежат на соломе, накрытой парашютным шелком. Довольны.

– Мы здесь с бабушкой, как в крепости, – говорит паренек с перевязанной рукой. – Каждое утро все углы крестит от прямого попадания.

– Не болтай, – обрывает его солдат постарше. – Вчерась упал снаряд перед самым погребом и не разорвался… Во…

Третий, курчавый, белобрысый, все время улыбается, кивает головой и мычит: «Му… мы… мы…»

Я его знаю. Толя Жук, контуженный, не слышит и не говорит.

Бабка сидит на перевернутом ведре, лущит в большую миску кукурузу с початка.

– Товарищ доктор, вот бабушка рассказывает, бывший хозяин – помещик сюда при немцах приезжал, – говорит раненный в руку.

– Внук хозяина… Того давно уже черви сглодали, – поправляет тот, что постарше.

– Кира звался, – говорит бабка. – У немецкой форме, офицер. Усё пытал про деда свово, Гурьева.

– А зачем ему тот дед нужен?

– Земля-то деда была: поселок и вокруг его две тыщи десятин помещика Гурьева. И рудник его был, и промыслы рыбачьи тут и на Чурбаше. А жена немка…

– Вот бы споймать этого внука… Я б ему врезал…

– Лежи, не рыпайся…

Бабка продолжает:

– Злючая-презлючая… На берегу строиться никому не давала. Токмо на горе… Ребятишки бегут купаться, орет: «Марш отседа, швайзе…» Девок сама выбирала давить виноград. Чтоб чисты и красивы. А когда мы с работы вертались, выходила на крыльцо, и должны были для нее песни спевать… Гурьев помер у двенадцатом годе… А барыня после того землю в аренду сдала, сама у Германию подалась.

Провожает меня Толя Жук. Во дворе, на песке, чертит палкой большими буквами: «СОБАКА». Не понимаю, пожимаю плечами. Он подводит меня к сарайчику. Мычит. Из сарайчика вылезает песик. Грязный, в глине, уши лохмотьями. Скулит, повизгивает. Чешу ему за ухом. Виляет хвостом – приятно. И мне приятно. Как-то домашним запахло. Своего пса Ральфа вспомнил…

ГЛАВА XII

Прибежал ординарец Алексашкин. Полковник вызывает Пермякова, меня и Кольку. Только полковых врачей. Для чего? Может, ночные события? На правом фланге немцы ночью высадили десант с одного катера, но их всех покосили пулеметным огнем. А может, что другое?

КП полка находится на седловидной высотке, метрах в семистах от хоздвора. Ход сообщения вьется зигзагообразно, по краю виноградников, через дорогу, огороды, дворы. Поднимаемся. Колька спрашивает у Алексашкина:

– Батя драить будет, а?

– Не знаю.

– Врешь…

Подходим к сопке. От лощины до лощины она вся изрезана хитрыми переплетениями ходов, изрыта траншеями, ячейками, норами, застроена блиндажами. Недалеко из-под земли что-то трещит, цокает.

– Это наш Ганжа выбивает чечетку, на машинке печатает, – говорит Алексашкин. – У него уши болят, завязаны. Вот он и лупит…

У обрыва большой штабной блиндаж. Рядом связисты и саперы живут. Повыше – моряки-корректировщики. По траншеям, как по улочкам, все время снуют, толкутся солдаты. С берега этого ничего не видно: зарылись в землю, старательно замаскировались бурьяном и трофейными зеленовато-коричневыми сетками.

Вот и КП Нефедова, бывший немецкий капонир. Алексашкин юркнул внутрь. Ожидаем. Пермяков нервничает, щека дергается.

Отсюда хороший обзор всей местности. На юго-западе наш левый фланг – цепью тянутся сопки, похожие одна на другую, серые, невысокие. Колька поясняет:

– Самые крайние две сопки занимает батальон Железнова. Потом, в центре, три сопки держит Радченко, а те, что пониже, на ровном месте, вон у самого берега, – Чайка.

Проглядывает солнышко. В сухой, затоптанной траве – чудо! – приглушенно стрекочут кузнечики. Прыгать не могут: ослабли от холода.

Из капонира выходят моряк и Наташа – связистка. Алексашкин кивает – заходите.

В капонире две комнаты. В первой – грубо сколоченный стол, сиденья из камня. Рация. В глубине второй виднеется железная койка. Оттуда выходит Нефедов, посасывает трубку.

– Садитесь, – басит, потирая ежик волос. Поворачивается к Пермякову: – Как дела с ранеными?

– Скопилось свыше ста пятидесяти человек.

– Точнее.

– Сто пятьдесят шесть.

– Как будем их выхаживать?

Пермяков молчит. Я думаю, что на этот вопрос и я бы сразу не ответил.

Нефедов говорит:

– Вы вначале были даже против строительства землянок и блиндажей.

Пермяков:

– Главная задача полкового медпункта все-таки эвакуация. Я думал…

Нефедов:

– В десанте нужно быть готовым к любым неожиданностям. На тетю не надейтесь. В батальонах бываете?

– Горелов отвечает за доставку раненых… Конохов…

– Старший врач должен сам знать, что делается в каждом батальоне, каждой роте.

Пермяков безропотно опускает голову. Мы с Колькой переглядываемся: вот достается старшему.

Нефедов хмурится:

– До меня дошло, морфий себе вводите? Человеческий облик теряете, не только медика… У людей перегрузка, а вы?

– Я болею…

– Сейчас не до хвороб. Или работать, или отправлю на Большую землю – там болейте…

Серо-землистое лицо Пермякова покрывается бурачными расплывчатыми пятнами. Нефедов подходит к столу, хлопает растопыренными пальцами.

– Вот так… Противник подтягивает сейчас подкрепление – будут сильные бои. Нужно к этому подготовиться. Земля людей спасет – побольше землянок, блиндажей, щелей, траншей, раненых надежно укрыть… Для земляных работ выделяю саперов… На три дня… Добро? Приду, проверю сам.

Затем Нефедов спокойно начинает расспрашивать нас, каких медикаментов не хватает, какие инструменты нужны, как дела с питанием раненых. Что-то быстро записывает в блокнот.

– Добро́… Все требования ваши передам по рации.

Покидаем капонир. Пермяков, виновато понурив голову, уходит вперед. Самое неприятное для него, что Нефедов все сказал ему в глаза, при нас. Думаю, Батя сделал это специально.

– Откуда Батя про морфий узнал? – говорю я.

– Копылова, Чувела могли сказать…

– Доносить все-таки паршиво…

– А, хватит тебе его защищать!

– Давай к Житняку заглянем, – предлагаю я.

Вчера вечером Конохов сказал мне, что у минометчиков есть раненый – пуля навылет пробила голову, «а он ходит как ни в чем не бывало».

Перевалив через небольшую сопку, вылезаем на дорогу. На спуске натыкаемся на разбитый склеп. Наверно, похоронен помещик Гурьев. Подальше, за дамбой, виднеется кладбище – замшелые каменные кресты и плиты. Под кручей, где дамба делает поворот, прилепился домик. Огорожен забором из ракушечника. Ребята хоронят бойца-армянина.

– В бомбежку вчера убило, – говорит знакомый, с острым птичьим носиком, Лопата. – Схоронили Артушку, а сегодня снарядом могилу разворотило и выбросило…

Лопата роет яму на пару со смуглым черноволосым пареньком.

– Дружок его, – кивает Лопата.

Спрашиваю, где солдат, раненный в голову.

– Санька? Спит.

Ребята во дворе углубляют колодец – ведрами вытаскивают землю. У сарая возятся с минами – выравнивают стабилизаторы. Мины эти сброшены на парашютах – стабилизаторы из жести, гнутся.

Раненый в блиндаже, который вырыт под домом. Храпит, закутанный в парашютный шелк. Будим. Вид нормальный.

– Как это тебя?

– Шальная прострелила…

Действительно, ранение сквозное. Прямо не верится – пуля прошла чуть выше височной кости – два черных пятнышка запекшейся крови… Как остался жив?

– Болит голова?

– Глаз печет… И спать охота. Сплю, как пожарник.

– В медсанбат тебя нужно забрать.

– Это поговорите с лейтенантом… Чего мне там делать?

Могилу засыпали. На холмике остался, сидит смуглый парень. Шапкой трет глаза. Как раз появляется Житняк. Грязный, в бороде комочки глины.

– Хватит убиваться, Ингуян…

– Жалко, Яков Яковлевич.

– Жалеть надо живого. А теперь что? Был хороший парень – и нет… Идем!

Житняк поворачивается к нам.

– Чего пришли, помощнички смерти? У нас все, как гвоздь.

– А в голову раненный? В медсанбат надо отправить.

– Ладно, покалякаем… Я сейчас пулемет фрицевский обнаружил и блиндаж новый…

К Житняку подходит высоченный парень.

– Шуганем, Яков Яковлевич?

У забора вырыты четыре ячейки. Житняк прыгает в крайнюю, за ним Ингуян. Длинный парень в соседней ячейке. Житняк делает наводку. Ингуян – заряжающий. Рявкнули отрывисто минометы. С воем полетели мины и разорвались где-то за высоткой.

– Давай еще беглым! – кричит Житняк длинному парню.

«Тьеф-тьеф» – часто залаял миномет.

– Сматывайтесь в блиндаж, вниз! – орет нам Житняк.

Удираем в его блиндаж. Через минуту заходит сам хозяин.

– Сейчас фриц начнет долбать, – говорит он, сбрасывая с себя безрукавку. Садится, пропускает через кулак бороду, выбирает катышки глины.

Немец открывает огонь. Бьет сильно, но во двор не попадает.

– Керченской селедкой малосольной могу угостить – сказка венского леса! Спирт есть… И борщ…

Минометчики получают продукты сухим пайком и готовят сами. Есть в сарае кухонька. Вообще, у них все продумано, сделано добротно. В колодце, он без воды, устроили бомбоубежище. Минометы хорошо укрыты бурьяном. Блиндажи крепкие, траншеи через весь двор. И бойцы все подтянуты. В домике пианино: «Культурно живем!»

Пьем спирт, закусываем селедкой.

– Это мы сегодня на огороде бочонок с селедкой откопали… И сундук с барахлом. В сундуке посуда, костюм, сапоги, исподнее белье. Мы бельишко взяли, а остальное опять закопали. Я в сундуке записку оставил: «Извини, хозяин, что взяли белье и селедку».

В блиндаж забегает боец – он с наблюдательного пункта.

– Копец пулемету и тем, кто блиндаж строил, – докладывает он.

– Если бы у нас минометов больше было, чтоб рискнуть, я бы кочующим способом в десять раз больше фрицев перебил, – говорит Шитняк.

– Что это за «кочующий»? Сам придумал? – спрашивает Колька.

– Нет, капитан Устинов. Ты его еще застал?

– Застал. На Бугазской косе.

– Так вот он-то меня и научил. Сидишь в обороне. Лазишь-лазишь по передку, выискиваешь, где немец группируется, потом подтянешь миномет, фуганешь – и тикать вместе с минометом на свою позицию. Хороший капитан был… но чудной: баб ужас как стеснялся. Не курил и не пил.

Хлопнув себя по колену, Житняк затягивает натужным голосом:

 
Как ухаживал за девушкой три года…
 

Покарябанный лоб его становился багровым. Ромбики глаз суживаются.

– Слушай, чего тебя все величают Яковом Яковлевичем? – спрашивает Колька. – Особое уважение?

– Так я на глазах у ребят дошел от рядового до офицера. Ветеран бригады…

Я слышал, что он был в штрафной роте, спрашиваю, действительно ли?

– Брехня… Тогда еще и штрафных не было. А вот семь лет получил – жизнь дала трещину. В сорок втором… Был я тогда в звании старшего сержанта. А стояли на Миусе. Долго там толклись. Особо паршиво к весне: грязь жуткая, жратву не подвезешь, подвода в грязи тонула. Старшина раз привез в роту одной соли. Второй раз подсолнечного масла по пять граммов, капусты соленой по двадцать пять граммов на брата. Как в аптеке! Когда отошли, выдали нам за десять дней табак, сахар и водку. Газанули на радостях, и вдруг – на марш. Ночью шагали. И в степу остановились. Заснул как убитый. Встал, нет карабина. Стянули или потерял? Водка с голодухи в голову стукнула. Пошел по степу, все обыскал – нет. Политрук Пузанов поднял хай. Комроты, лейтенант Бугаев, ему говорит: «Чего шум поднимаешь?» А Пузанов: «Будем судить». Отдали под суд. Следователь знакомый – старший лейтенант (он когда-то был у меня наводчиком) говорит: «Я тебя не посажу, не убежишь?» – «А куда тикать? К немцу?»

Двенадцатого мая судили и вкатали семь лет с отбытием наказания после войны. Такая тоска меня взяла – за что? Виноват, но семь лет, шутка ли? Я ведь добровольцем, у меня броня была…

– Как же дальше пошло?

– Как? Стал рядовым. Как раз началось отступление через Дон, на Кубани тоже отступали. Зашли в станицу Ивановку, заняли оборону у речки. Наша бригада на левом берегу, немцы на правом. Мост мы взорвали – в нашем районе была кладка. Вечером перенес я миномет ротный на другой берег, выбрал место, окопался, запасся гранатами, ручной пулемет притащил. Немцы перед рассветом полезли. Так, подпустил я их метров на семьдесят и зафугасил из пулемета – они залегли, тогда я как врежу из миномета… Они отступать, а я опять из пулемета. Потом забрал миномет, пулемет, перешел через речку по кладке и подорвал ее противотанковой.

Иду через кукурузу… Навстречу Батя: «Кто разрешил тебе переходить на ту сторону?» «Вылазка увенчалась успехом, – говорю, – так что обсуждению не подлежит». Батя усмехнулся, подозвал начштаба. «Вызови прокурора. Пусть дело Житняка пересмотрит». И ко мне: «Жинка есть?» – «Есть». – «Ты как ее обнимал, крепко?» – «Ну, крепко». – «Вот так и винтовку свою должен крепко держать».

Судимость с меня сняли. И еще за вылазку получил медаль «За отвагу»… Вот так…

Мы забираем с собой раненого и уходим. Вслед нам из житняковского дома несется песенка и бренчание на пианино:

 
Как по тихой речке
Плыли две дощечки…
 

Ночью прорвалось несколько наших судов со специальным заданием вывезти раненых. По сути, это первая крупная эвакуация. Два катера и тендер причалили в районе школы. Прибежал Халфин – парикмахер, он там дежурил.

В проливе в это время шел бой. Наши корабли намеренно завязали схватку с быстроходными баржами, чтобы дать возможность проскочить катерам.

Эвакуация! Что за тяжкий труд!

Вначале нужно вытащить раненых из блиндажей и погребов. Потом бегом, спотыкаясь в темноте, падая в воронки, нести их на носилках, плащ-палатках на берег к школе. Спуститься с ними в убежище – глубокую траншею: на берегу оставлять нельзя, вдруг обстрел. Из траншеи снова поднимать и тащить к катерам. А попробуй, когда катер бросает туда-сюда, нести тяжелораненого по скользкой палубе! Неосторожное движение – крик, стон.

В этот раз ходячие самовольно стали лезть на катера, создали затор. Старморнач Туляков с матросами бросился наводить порядок.

Слышно, Шура кричит:

– Куда ты, паразит, лезешь? Тяжелых оставляй, а тебя бери?!

Тендер к берегу не подошел. Чтобы добраться к железной коробке-барже, нужно войти в воду по пояс, а то и по грудь. Мы выстроились цепочкой – от траншеи до тендера. Опять громадина Давиденков стоял у самого тендера и подавал раненых на палубу, а там моряки подхватывали и опускали их в узкотрюмный люк. Все делалось в бешеном темпе. Прожектор шарил по проливу. Один раз луч полоснул и по берегу. Счастье, что возле берега было множество ранее подбитых судов, среди них и затерялись прибывшие катера. Когда прожектор осветил нашу зону, Туляков крикнул: «Ложись!» И все, кто был на берегу, в воде, на палубе, замерли. Дрожащий луч, обманувшись, опять скользнул в море. Если б немец обнаружил, было бы кровавое месиво.

– Грузи быстрей, не задерживай! – командовал Туляков.

У причалов мы каких-нибудь полчаса, а кажется, проработали сутки. Руки будто выкрученные из суставов, в глазах – круги; мокрые, разозленные, хрипим, поминаем бога и мать, но темп прибавляем. Ну, кажется, все. Погрузили! Катера ныряют во мрак. Мы не уходим с берега. Бой в проливе продолжается. Сумеют ли катера проскочить?