Текст книги "Сорок дней, сорок ночей (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Никаноркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XX

В санроту пришел Игорь Конохов. За перевязочным материалом и медикаментами. Больше недели он находился в батальоне майора Радченко. Зарос, шея вытянулась.

– Ну, как там дела, археолог? – встречает его Савелий. – Ящерицу о пяти ногах отыскал?

– Представь себе, откопали. Наши разведчики вчера обнаружили в яме румына-перебежчика. От своих убежал, а к нам не добежал. Двое суток прятался. Привели на КП, он первым делом попросил жрать…

– Нашел у кого просить, – усмехается Колька.

– Мозги от канарейки, печенки от индейки дали ему?

– Кондер наш съел… Ничего.

– Чего же рассказывает? – спрашиваю я.

– Клялся, божился, что немцы первого декабря переходят в наступление. Есть приказ самого Гитлера: уничтожить десант.

– Значит, что ж, завтра начнется?

Сообщение о предстоящем наступлении для нас не ново, мы знаем, что немец перебросил к Эльтигену солдат и унтер-офицеров из Норвегии, сосредоточил три гренадерских полка пехоты, установил батарею шестиствольных минометов, подтянул самоходки – «фердинанды». Решил намертво закрыть подходы к поселку с моря – добавил три быстроходные баржи. Теперь они, как бельмо на глазу, торчат на рейде. И все-таки до сих пор как-то не верилось, что развязка так близка. Думалось, немец только грозит, заварить кашу не посмеет – боится керченской группировки.

– Ни хрена он нам не сделает, – говорит Колька. – Если в первые дни удержались, теперь тем более.

– Начнется наступление – нашему полку, конечно, достанется в первую очередь, – вставляет Савелий.

– Ясно, – соглашается Конохов. – Немцу наступать выгодней всего на левом фланге. На правом – болото. В центре трудно ему сосредоточиться: равнина, все на виду. А здесь сопки, спрятался за ними и спокойно подготавливайся. Но я согласен, у нашего десанта есть свои преимущества. Да, да… Отсюда выйдем только со щитом – не на щите!

Перебивая друг друга, излагаем на этот счет свои мысли. На плацдарме нас свыше двух тысяч – немалая сила. Причем мы обстрелянные, привыкшие к осаде, зарылись глубоко в землю.

За последние две недели создано три линии обороны с лабиринтами траншей, стрелковыми ячейками, дзотами. Запас боеприпасов хоть небольшой, но есть. Ну и помощь с того берега – авиация, артиллерия…

– Вот только раненые, – вздыхает Колька. – Запаримся с ними. Будут длительные бои – куда класть?

– Два блиндажа новых есть… Маловато, конечно, – говорю я. – Придется в старых подвалах, землянках потесниться. Мостовой, как твое аптечное хозяйство?

– Перевязочного материала, медикаментов дней на пять хватит.

– А может, на больше? – прищурившись, смотрит на него Конохов. – Позавчера и вчера с «кукурузников» сколько тюков сбросили?

– Ты что, считал? – сердится Савелий и переводит разговор. – Твой румын мог все набрехать. Поживем – увидим… Идем ко мне.

Они направляются в аптечный закуток.

– Не думай, что я тебе всю аптеку передам, – предупреждает он Конохова. – Квантум сатис – немного схватишь!..

Я провожаю Конохова. Он с вещмешком и санитарной сумкой.

– Вот жмот, – говорит он про Савелия. – За каждый бинт молитву читал.

По траншее поднимаемся к винограднику. Конохов шагает впереди, оборачиваясь, рассказывает:

– Радченко – мужик хороший. Мне у него нравится. Хотя мрачноват. А знаешь, почему он такой? Сидел, оказывается. До войны был репрессирован. Думаю, поэтому и на службе особенно не продвигается. Сорок лет, кадровик, а застрял в батальоне.

Выходим из траншеи. Конохов останавливается, обводит взглядом вокруг. Туман исчез, далеко открывается пролив, синеют успокоенно мысы. Цепи волн, покрытые пеной, как снегом, накатывают на желтый пляж. Бакланы отдыхают на киле опрокинутой шлюпки. Над сопками взбитые, паутинисто-прозрачные облака словно бы покачиваются.

– Красивое место все-таки! – восклицает он. – Знаешь, кончится война, обязательно сюда нагрянем. Летом, конечно. Порыбачим, у скал бычки хорошо берут и кефаль. Уху сварим, бутылочку разопьем, вспомним, как воевали. А потом? Потом повезу тебя по всему полуострову. Покажу лицо древнего Боспора…

«Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос».

Мы у дамбы. Здесь все копают: углубляют траншеи, добавляют пулеметные ячейки, переделывают землянки. У оконечности дамбы, где начинается третья линия обороны, замечаем Нефедова и его ординарца.

– Батя эти дни все оборонительные сооружения проверяет. У нас в батальоне вчера был.

– И у нас был. Погреба, подвалы осмотрел – под доты пойдут, в случае чего…

Ближе к сопкам слышим, как Нефедов беседует с двумя бойцами.

– Что будешь делать, Тряпкин, если фриц займет окоп твоего соседа? – обращается он к веснушчатому парню.

Тот от неожиданного вопроса хлопает глазами, молчит.

– Та вы що, товарищ полковник, – взъерошивается его сосед, длинноносый украинец. – Чи шуткуете? Та я здохну, а свою окопу не виддам собакам.

– Ну, добро́, – соглашается Нефедов. – Тогда ты, Петренко, скажи: какие уязвимые места, недостатки в окопе твоего соседа?

Петренко жмется, кряхтит.

– Та ми удвох копали и оборудовали, так що промах який у мене, такий и у його.

– Оно и видно. Надо копать на бугре, обзор будет шире.

– Мы это дело выправим, – заверяет Тряпкин.

Тихо. Обстрела нет. Ветер доносит бренчание на пианино и обрывки песни:

 
Как по тихой речке
Плыли две дощечки…
 

Нефедов прислушивается:

– У Житняка веселятся?

– Это еще семечки, – говорит Тряпкин. – Вот как сам Борода заведет «Гоп со смыком» – во дает жизни, сто сорок два куплета шпарит!

Батя усмехается:

– «Гоп со смыком» и мне приходилось петь. И на ложках подыгрывать…

– Вы? На ложках?

– Что ж вы думаете, я всегда был такой, как сейчас? Беспризорничал… Детство комом прошло. Отец бросил мать, когда я еще совсем малым был. Мать – прачка. Пришлось в пастухи наниматься. А потом убежал из дому. Бродяжничал, ездил под вагонами, пока не попал в колонию. А там уж человеком стал…

Бойцы переглядываются и с любовью смотрят на Батю. Своей простотой, откровенностью и справедливостью он всегда берет за душу.

– Не забывай, заходи, – говорю я Конохову.

– При случае…

Работаем в перевязочной, долго простояли на цементе – замерзли ноги, а тут выглянуло солнце, луч пробился в отдушину, и мы, как были, в халатах, шапочках, вышли на воздух. Стоим, разнежившись, подставив лица солнцу.

– Крым все-таки хорош, нет-нет, а и побалует теплом… Где сейчас тепло? Уже кругом снег, – говорит Копылова.

– Да, приятно, – закрыв глаза, отвечаю я.

Хорошо, но не надолго. Раздается знакомый гул – нарастает, заполняя все небо. Приоткрываю веки. Опять с юга, не спеша, проплывают «юнкерсы». Летят косяком, высоко. Когда входят в полосу солнца, сверкают, как лезвия ножей. Они уже над проливом, идут в сторону Керчи. Так почти ежедневно – по два-три раза в день бомбят керченскую группировку. Нас эти самолеты не удивляют, необычно только их количество: в трех группах, наверное, штук сто.

– Восемьдесят четыре, – уточняет Савелий. – Сила… А вчера было сорок…

Самолеты проходят над мысом Карабурун и, вместо того чтобы следовать дальше, разворачиваются и начинают вычерчивать круг над поселком. Затем неожиданно перестраиваются и, один, второй, третий, с ревом бросаются в пике… Гром!

– Ложись! – орет Савелий, хватая Копылову за руку и увлекая в траншею.

Мы все бросаемся на дно, прилипаем друг к другу. Ходуном ходит земля, стонет. Кромсают железом ее внутренности. Громы перекатываются вначале где-то на сопках, потом подходят к берегу. Ревут растревоженные волны. Совсем рядом грохает бомба. В траншею летят камни, песок, обломки дерева. Воняет толом. Больно глазам. Тишина. Поднимаемся. Вблизи и вдали все заволокло густой пеленой черного дыма. Не день – ночь. Всматриваемся. И вдруг Копылова кричит, показывая рукой на виноградники:

– Раненые… подвал…

Бежим через дорогу и дальше за клуб к старому подвалу. Возле подвала дымится огромная воронка – из нее еще веет теплом. Валяется вывороченная с корнем акация. Вход в подвал завален камнями, горб крыши приплюснут. Из оконца-щели доносятся приглушенные крики и стоны. С хоздвора бегут сюда с лопатами и кирками санитары и Колька. Разбираем завал. В дыру просовывается Раина голова. На лбу ссадины. Расширяем лаз и вытаскиваем Раю. Девчата обнимают ее. Она отмахивается.

– Давайте быстрей раскапывайте, там одного бревном придавило.

Освобождаем вход, выносим раненых. Они оглушены, в горячке жалуются: «Тут болит», «Кажись, меня ранило». На месте бегло осматриваем их. Кажется, обошлось. Пострадавших двое. У одного переломаны ребра, второго контузило. У остальных ушибы. Все успокаиваются. Начинают переговариваться:

– Думал, нам крышка.

– Вот Раечка молодец. Дисциплину поддержала.

– Ведро с водой упало на меня, а я решил – кровью исхожу.

– Подвал этот невезучий. Батю нашего миной чуть не убило возле…

Перенесли раненых в новый блиндаж. Поселок дымится. Солнце теряется в хлопьях пепла, и вечер приходит незаметно. Прибегает Шура из школы.

– Ну, как тут у вас?

– Пронесло.

– А мы думали, от вас – рожки да ножки.

– А мы думали, от вас – мокрое место.

– Одиннадцать человек в домике под горой…

Позже ребята приносят вести из полка: потери небольшие. Земля спасает людей.

А румын не сбрехал. Действительно, началось!

ГЛАВА XXI

Ночью не спим. Приказ: неотступно следить за берегом. Ожидаем вражеский десант с моря. Дежурим вместе с моряками в береговых окопах. Издеваясь, орут динамики-рупоры: «Мы охраняем вас надежно и с моря, и с суши – спите спокойно».

– Вот гады – это власовцы, – сплевывает Туз. – Попадутся под руку – изуродую, как бог черепаху.

Ракеты дугами выгибаются к берегу. На рейде гробами застыли баржи. Нервы напряжены. Против всех ожиданий, десант в эту ночь не высадился. Гроза не разразилась. И утро спокойное. К десяти часам прилетают немецкие бомбардировщики. Они потом появлялись целый день, группами по пятнадцать – двадцать самолетов, с промежутками в какие-нибудь полчаса. Бесконечный вой, свист, взрывы изматывают вконец: поташнивает, подпирает к горлу от смрада пороха, жженой земли и бурьяна. В этот день с Большой земли получаем письмо-обращение к десантникам. Его приносит из штаба лейтенант Ганжа.

– Новости есть? – встречаем мы.

– Говорите громче, – просит он, сдвигая с уха почерневший бинт. – От проклятой бомбежки совсем оглох.

– Ну, что, что? – тормошим его.

– Да как сказать… Кобылка была – хомута не было, хомут достал – кобылка ушла, – отвечает он не очень понятной поговоркой. – Сами почитаете, разберете.

Собираемся в перевязочной. Приходит и старший врач Пермяков. После смерти Чувелы он переменился: то ли ему лучше стало, то ли совесть заговорила – по крайней мере, что-то делает.

Колька читает письмо. Да, Военный совет армии считает, что обстановка на нашем участке фронта сложилась тяжелая, но большие силы немец собрать не может.

– «Враг может попытаться наступать, нанеся удар только накоротке», – читает Колька.

– Это мы все сами знаем, – перебивает его Савелий. – А помощь, помощь нам дадут?

– Не мешай, тихо, – набрасываются на него девчата.

– «Артиллерия на таманском берегу в готовности поддержать огнем… Черноморский флот сейчас собрал торпедную флотилию… Авиация…»

– Флот можно не считать, – не унимается Савелий. – В такой шторм корабли не подойдут, факт.

– Замолчи ты, черт, – сердится Колька. – Главное вот в конце: «В ближайшее время, очень скоро, скорее, чем вы можете предполагать, главные силы армии, стоящие севернее Керчи, прорвут оборону врага и соединятся с вами».

– Вот это другой разговор…

– Так бы сразу и читал.

– Нужно переписать письмо, – говорит Пермяков, – и пройти по подвалам, познакомить с ним раненых.

– Давайте я перепишу, – вызывается Рая.

…Проходит день, еще день – пока только массированные бомбардировки. В наступление немец не переходит. Может быть, у него действительно недостаточно сил, чтобы идти на штурм? Работаем вечерами и ночью. Раненых, несмотря на остервенелую бомбежку, поступает немного, успеваем вырыть еще два погреба для укрытия. Укрепляем старые подвалы, землянки.

Штурм начался четвертого декабря. Я лежал в маленьком блиндажике за клубом, на огороде: хотелось выспаться, чтобы никто не тревожил. Первая из трех последних ночей, когда я наконец заснул. Меня будит оглушительный грохот. Вскакиваю, на часах – 6.30. Дрожа от холода, выползаю. Сопки вокруг в зловещих языках пламени. Артиллерийский ураган захлестывает поселок. Рев от сливающихся залпов. Бегу к нашему сараю, замечаю во дворе Кольку и Дронова. Они шмыгают в убежище к морякам. Я за ними. Блиндаж тесноват, но крепок – устроен под фундаментом каменного склада. Чадно, успели накурить. Сидим еще совсем сонные. Савелий тут же. Позевываем, друг друга почти не слышим, только голос Туза, как из бочки.

– Во дает! Во дает!

Гуще и гуще падают снаряды на берег. Трудно дышать. Боль распирает барабанные перепонки. Ребята передают по кругу «бычка». Затягиваемся быстро, коротко. Артиллерийская подготовка продолжается больше часа. Затем немец без передышки пускает самолеты – разрывает небо моторами, землю – бомбами. На каком же фланге начал наступление? Из-за жуткого огня невозможно выйти. Сидим, выжидаем. Наконец Туз не выдерживает:

– Нет, я так не могу… Вслепую.

Вылазит из блиндажа и вскоре появляется:

– Танки кантуются на левый фланг.

– Так мы и думали, – кривится Колька. – Зараза…

Хуже нет вот так сидеть, томиться, не работая и вдобавок не зная, что происходит на участке нашего полка в эти минуты. Ничего не поделаешь! Моряки не могут уйти, потому что отвечают за береговую оборону. Наше место – санрота.

Туз достает банку сухого спирта. Разбавляет водой. Получается голубовато-белая жидкость.

– Анютины глазки, – говорит Туз.

Но никто не пьет, ни к месту.

Огонь не утихает. Ко взрывам примешивается железный лязг и рев танков.

– Вот кабы нам рожок заиметь, – вдруг ни с того ни с сего говорит Дронов.

– Какой рожок?

– Чудодейственный… Из сказки. Загудеть бы нашему войску в Керчь.

– Слышат они наши гудки давно. Пора им выступать.

– Интересно, где сейчас Ромка? – говорю я Кольке.

«Могло быть хуже…» Если б на нашем месте он сейчас был, наверное, так бы не сказал.

Грозное гудение приближается со стороны моря. Показываются наши «илы».

– Вот рожок твой, Дронов, услыхали!

Высовываемся из блиндажа. Толкаем друг друга, подбрасываем в воздух шапки. «Илы» проносятся низко над сопками, над дамбой. Трудно разобрать, что там делается. Все в черном дыму, словно густым лесом загорожено. «Илы» прилетают несколько раз. Бьют из пушек, строчат из пулеметов, поливают огнем из «катюш».

Потом немцы начинают все сначала: артналет, авиация… Хотя бы скорее кончился день!

Первым попадает в перевязочную старшина Костя-баянист.

– Наши подбили не меньше десяти танков, – торопится он сообщить. – Заваруха была – жуть. До рукопашной дошло…

У Кости перебито предплечье. Пальцы висят, как тряпочные.

Обрабатываем рану, он всхлипывает.

– Чего ты, больно?

– Как же теперь на баяне?..

Следующий – бородач Житняк. Хату его развалило, а самого помяло, присыпало. Бок изодран.

– Минометы целы, – трясет он обгоревшей бородой.

Узнаем подробности сегодняшнего боя. На левом фланге полк отразил пятнадцать атак. Восемь танков уничтожили ребята, шесть танков подбили «илы». После обеда немцам все-таки удалось просочиться через поредевшую первую линию обороны – они заняли несколько стрелковых ячеек и дзотов.

– Фриц думал разделаться одним махом! – рычит Житняк. – Не вышло… Только беда у нас – Железнов попал в окружение, и комбат Радченко ранен.

Позже потоком хлынули раненые, пожалуй, столько их было лишь в первые дни десанта. Танки расстреливали, утюжили наших солдат в окопах, траншеях.

Санитары всю ночь таскают тяжелые носилки… И мы всю ночь работаем. Приносят майора Радченко. Он ранен в голову. Без сознания.

Среди ночи вспышки и гул в стороне Керчи. Екает сердце. А может, это долгожданный прорыв? Керчане идут к нам?

С утра только и разговору, что перед рассветом немец обстрелял капонир Нефедова, и его чуть не убило. Как все произошло, толком никто не знает, пока в санроту не приходит ординарец Алексашкин. Батя беспокоится, в каком состоянии майор Радченко. Мы набрасываемся на Алексашкина.

– Батя-то как?

– Ничего, братцы, обошлось… Проклятая самоходка! Примостырилась на высотке, напротив КП, и как жахнет – всю стенку над Батиной койкой разворотило. Скажу, счастье, что сидел Батя с замкомдивом за столом, а то бы амбец…

– Замкомдив? А чего он был?

– Подкинуть подкрепление обещал.

Нефедов еще ночью, во время обхода участка, приказал отвести все батальоны на вторую линию обороны. Железнов и Чайка понесли большие потери, первая линия разрушена – восстанавливать ее не было возможности. Передний край полка теперь находится недалеко от КП Нефедова, и, поднявшись на дамбу, можно без бинокля обозреть поле боя. Нам из санроты виден треугольник – кусочек, где дамба, заворачивая, подходит к сопкам. Еще просматривается извивающаяся змеей дорога, ведущая к дальним высоткам, которые занимают немцы.

Прооперировать за ночь всех раненых мы не успели. Продолжаем днем. Время от времени выбежишь хапнуть свежего воздуха и – назад.

Опять бушует артналет. Опять воют шестиствольные минометы. Огонь охватывает сплошной полосой дамбу, берег, виноградники. В такой момент, в самый разгар урагана, мимо нашего водохранилища проносятся моряки. Бегут группками. Раздаются голоса:

– С ума спятили… Переждали бы…

– Что-то всерьез…

Презирая огонь, скачками перебегают от воронки к воронке. На винограднике среди голых кустов остаются, застывают распластанные фигуры в черных бушлатах, бескозырки вразброс. Это не останавливает моряков. Неудержимо сквозь ядовитую толовую гарь стремятся они к дамбе. Туда, в пекло. Наверное, это подкрепление, о котором говорил Алексашкин. Что же случилось? Полчаса тревожного неведения. Два моряка приносят в перевязочную старую знакомую, медсестру Галинку. Прострелена нога. Ругается, на чем свет стоит.

– Паразиты… Не могли роту перебросить на рассвете. Сколько зря ребят легло…

Моряки говорят, что на дамбе было тяжелое положение – прорвались немецкие автоматчики, пытались захватить ее, выйти в наш тыл.

– Крови там… Всех фрицев уничтожили…

– Вы операцию ей не делайте, – предупреждают моряки. – Отнесем сестру в санбат, к майору-хирургу.

– Не обижайся, милый доктор, – говорит мне Галинка. – Это мальчики любовь свою показывают.

Ввожу ей противостолбнячную сыворотку и накладываю шину. Она держится храбро, виду не подает, что больно. Только сокрушается:

– Ни к селу ни к городу моя болячка… В батальоне медсестры нет.

Продолжается ожесточенный обстрел. Моряки хотят нести Галинку в санбат. Умоляюще прошу ее:

– Передохни немного…

– Калеченого не покалечат… Пусть несут, – требует Галинка.

…К полудню после усиленной бомбежки немцы бросают в наступление танки. Видно, как они грузно спускаются с высоток. Десять коробок железных. Вот они исчезают в ложбине. И куда теперь? На дамбу, на КП? Вероятно, все-таки в направлении КП полка – рев и гул отдаляются.

– Если там их пропустят, нам хана! – заявляет Савелий.

– Прекрати болтовню, – говорю я.

У меня нервы тоже на пределе, но работа, ответственность за жизнь раненых заставляют сдерживаться. Некогда думать об опасности, хотя рычание моторов, железный визг проникают и в перевязочную. Стены, столы, тазы, инструментарий в стерилизаторах дрожат, позвякивают.

Мысли о тех, кто сейчас дерется у КП. Кто им поможет? Авиация и дальнобойная артиллерия в данном случае бессильны: там сшиблись, перемешались – свои, чужие. Рассчитывать надо только на свои силы.

Бой на сопке продолжается больше часа. Ревут разъяренные бронированные чудища. Ухают гранаты. Сопка, кажется, вот-вот расколется на куски. В перевязочную влетает Рая. Кричит ошалело:

– Танки назад ползут… Наши отбили… Отбили!..

Выскакиваем в траншею. Сквозь дым смутно видно, как три танка сползают с сопки, выходят на дорогу и, прибавив газу, драпают. Остальные, наверное, накрылись.

…После еще были атаки. Еще выползали танки, но «илы» сумели перехватить их на дороге. Немец в поселок не прошел, но чего это стоило!

К вечеру приходят известия – одно хуже другого:

– Людей в полку осталось не больше батальона…

– Тяжело ранен комбат Железнов…

– Конохова раздавил танк…

– Мы оставляем вторую линию обороны…

И вдобавок ко всему Керчь, которая еще днем гудела, теперь замолкла. Все не укладывается в голове. А смерть Конохова? Растоптан стальными гусеницами… Умные глаза, любовь к древней земле… «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос» – эти строки преследуют меня. Что дальше будет? На этот вопрос не может ответить даже Нефедов, который приходит в санроту на несколько минут проведать раненых. Лицо почерневшее, в ссадинах. Скулы буграми – кожу чуть не прорывают. Он угрюм, очень устал.

Радченко приоткрывает глаза, узнает полковника. Выдыхает со стоном:

– Батя… – Больше ничего сказать не может. Рядом лежит Железнов с перебитыми ногами. Скрипит зубами, сдерживая боль.

– Отвоевался я, – виновато говорит он.

– Ты это брось, – хмурится Нефедов. – Раз жив, – значит, воюешь.

– Я не в том смысле… Батальон…

Нефедов обращается к раненым:

– Чего скрывать, обстановка тяжелая… Вы знаете… Главное – мы выдержали еще один день труднейшего боя. Отходим потому, что просто не хватает людей. А ребята дерутся, как надо: Наташка-связистка, девчонка, два танка подбила у самого КП. Нам бы продержаться еще денек, и фриц выдохнется.

– А как на других флангах?

– В центре дела лучше. Румыны продвинулись метров на двести – и все. Для нашей авиации там больше простора. На правом фланге моряки держатся крепко.

– Батя, – говорит Железнов, – завтра бой на нашем фланге еще тяжелее будет, я знаю. Но вы о нас не беспокойтесь, не думайте. В случае чего… У нас здесь гранаты…

– У кого какие просьбы? – спрашивает Батя.

Из угла подвала раздается голос:

– Товарищ полковник, прикажите доктору, чтоб костыли достал… Как-нибудь доползу до передовой, доберусь до своих ребят, буду патроны, гранаты подавать…

Это говорит Ковель – «чуть не вся мина моя», – у него восемнадцать осколочных ранений.

– Добро́! Когда нужно будет, прикажу, а сейчас пока лежи.

Радченко прощается с Батей глазами. Плачет.

Нефедов выходит из подвала. Закашливается. Отходит в сторону, платком трет лицо.

Подзывает Пермякова, слышу, как говорит: «Всех лишних людей из санроты отправить на передовую. Сейчас каждый человек на счету».

А кто у нас лишний? Нет их. Санитары, несколько легкораненых, которые помогают в перевязочной. Все они нужны здесь. И все-таки ничего не поделаешь: Давиденков и Халфин собирают свои вещевые мешки.