Текст книги "Перехваченные письма"
Автор книги: Анатолий Вишневский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Тише работай. Вчера в часы унижения свет был страшно близок, прямо перед глазами.
Несколько дней не увидимся под предлогом болезни. Дивный отдых. Запутался окончательно. Только внутри ясность, теплота, решимость. Люблю свою работу.
Примечание Осветителя. Далее наклеен клочок русской газеты с вырезанным абзацем. На оставшемся обрывке можно прочесть: «…которых повеет на нас романтизмом русских тридцатых годов. „Вечер романтики“ закончится выступлением Марины Цветаевой, которая славится умением читать…» А что же вырезано? А вот что: «Молодой поэт Б. Поплавский прочтет свои романтические, полные фантастики стихи, а Вадим Андреев – свои чеканные, строгие строфы, oт…»[91]91
«Возрождение». 26 апреля 1930 г. № 1789.
[Закрыть]. И приписано: «„Возрождение“, какой-то милый хуй».
* * *
Целый день смута и тяжесть. Все утро проходили с Заковичем по городу в воинственном возбуждении, выставив грудь в светерах, затянутых за пояс. Осуждали себя за это.
Попытался медитировать и вечером заснул после «Службы», которая была кислая. Вчера много танцевали в каком-то кабаке с подземным освещением. Медитировал все-таки, писал стихи. Да, играли у Карских в стрелу, страшно было мило. Как-то все друг друга любили, и в двадцать одно я напоследок снял банк – страшно волновался.
Дина милая, сразу стало мне легче с ней и даже совсем хорошо. Так мило мы тогда мороженое ели на Gobelins в слабом осеннем солнечном сиянии, и даже одну минуту около какого-то базара было совсем хорошо. Помню, были там такие зеленые ремешки.
* * *
Хорошие решения утром. Работа в страшном разброде, тоска. Но ведь каждую минуту новая жизнь начинается. Чайник свистит, Всеволод в волосяной сетке пьет какао.
Со «Службой» плохо. Вчера были грубые сексуальные моменты и тот же звериный крепкий запах ее платья. Возможно, что я ее вовсе не люблю, во всяком случае, не сильно люблю. Ce n'est pas ce grand amour dont il était question[92]92
Это – не та большая любовь, о которой мы думали (фр.).
[Закрыть].
Мужество. Ужасная боль в груди от плохой жизни. Совестливость до физической боли. Разочарование в успехах. Стоит ли писать, если Иванову больше хлопали? Затем реакция. Скажи сам, какие стихи. – Очень хорошие, но оккультные.
Странная долгая весна.
Радует зелень в окне. Радуют Карские – милый дом. Радует Дина – друзья на всю жизнь. Блюм милый. Но от ребячества – страшная боль в сердце. Надо быть серьезным, взрослым, безумно гордым – но не перед другими, а гордиться тем, что мы любим: рыцарским озарением, святостью решения.
Сейчас буду работать.
* * *
Утром не работалось, проснулся у Блюма, обедал у Минчина. Вечером (медитации не было) Кочевье. «Службу» видел недолго. В Кочевье было мило. Потом долго шли с Лидой и Диной, и мне было больно, как Дина истерически разговаривает с нею. Были в Куполе, где я угощал ее café liégeois[93]93
Кофе по-льежски (фр.).
[Закрыть], потом шли пешком часа три подряд, был приятный мистический разговор с молитвами, благословениями, слезами и страшными гаданьями. Начался с того, что она видела нас вдвоем со «Службой» и сказала, что у нее «спина низкого человека».
Высокие вещи мы говорили.
«Служба» простовата, между прочим, все эти дни носилась с идеей, что беременна. Придется ее ликвидировать, хотя долг мне открылся тогда быть с ней милым и служить ей до конца ее любви. Так надо и сделать. Не везет мне в женщинах. Никогда не могу полюбить. Ищу Еллу – небесное существо.
* * *
Угнетает меня то, что очень я оборвался. Жалко куртки тогда не купили, навсегда бы осталась, а то все деньги проиграл.
Удивительно меня тронула на Marché спящая на солнце фигура. Уснуть бы так ни с того ни с сего. Только совестно. Берусь завтра вновь за «Аполлона Безобразова». Надо его с рук долой.
Вчера была странная медитация во сне. Со всех сторон рождались соблазнительные вещи – пейзажи, здания, женщины, радостные состояния. Но я от всего этого отказывался для поворота вглубь – к жалости и вере. Проснулся поэтически опустошенным, как мне казалось, но необыкновенно подбодренным в рыцарском смысле.
А позавчера – странный, грешный день. Никакое утро. Был у Минчина, затем пришел к Дине с картиной Блюма, найденной у него в коридоре. Там писал стихи и заснул. Во сне безумно сладко употреблялся с ней, а после долго еще дремал в солнечном луче, она делала вид, что спит. Но просто ей было мило.
Дневник Иды Карской
Из записей мая 1930
Я часто скучаю, даже плачу. Когда Сережи нет, мне скучно, я занимаюсь и жду его. А когда он приходит, то ждать уже некого, и мне тогда делается грустно, грустно. Ужасно еще то, что приходится ежедневно считать деньги, чтобы хватило, пока найдется работа. Мне это слишком противно.
Я напрасно огорчаю Сережу, он сильно устает от этого. Мне часто стыдно ему сказать, что я хочу выйти, хочу на Montparnasse, хочу видеть людей, говорить глупости. Я люблю это. Он этого не понимает или не желает понять.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей мая 1930
Почти все разобрал и убрал библиотеку, на это ушло три дня, во время которых я ничего не делал. Но я отдыхал, ибо нужно было отдохнуть. В воскресенье прямо радуга в глазах у меня была от переутомления.
Ужасное было воскресенье. С утра поехал на Marché – без Дины, с которой опять прямо-таки любовь. Она была со мной груба, мстила, вероятно. Сперва хотел погулять на Champs-Elysées, но не выдержал невроза, прямо из дому поехал. Потом всю ночь напролет карты. В безумной тоске панического проигрыша поссорился с Шурой Гингером. Думается, это на всю жизнь. Удивительно невеликодушный, просто жестокий человек.
Где-то за занавесом высокое настроение, здесь – ужасающая блажь и пустота.
Спокойствие, надо играть на остаток, – но сегодня же.
20-го был дикий день, с утра лентяйничал, переставлял книги, читал газеты и спал, видя странные сны. Читал Эдгара По, гениальный визионер, но смысла своих видений не видел, говорит Дина. После этого глубочайший разговор на скамейке о принятии жертвы Христа – до головной боли. Прилив прошлой метафизической ясности. Шел домой, ясно видя и огорчаясь тому, что многое уже проиграно. Ну что ж, сразимся на остаток.
* * *
Думал, разлегшись, о том, как женщинам иногда хочется «принять член».
Не ответил на pneu – денег жалко, скажу, что не было.
Адски пропал вчерашний день, хотя было что-то вроде медитации. Снились милые сны, между прочим, оркестр – у нас где-то на даче – состоящий из зверей и птиц, и все это в полуоткрытую дверь в радостном розовом освещении.
С Диной долгие мистические разговоры, но не любовь. Эротически она по-прежнему привлекательна. Долгий разговор с ней в метро и в странном кафе на St Germain до слез.
* * *
С утра спал и читал электрическую книгу. Затем писал стихотворение о заре и затем зачем-то сорвался на Marché, где купил Дине узкие перчатки (которые пришлось разрезать) и голубой пояс. Безумно устал, невроз – как в некоторых снах, когда кажется, что ходишь без штанов. Потом «Служба», скука, объяснение.
Вчера – бурное воскресенье. Утром спал и медитировал на улице где-то около Pont Notre-Dame. Хотя знал заранее, что иду еться, в общем.
Играли в стрелу у Карских и нежно и несколько надорвано еблись у них на верхнем этаже при открытой двери. Затем тоска и отскребывание засперменных брюк. Поздно вечером нежность – и безумно трогательные отношения, кажется, опять любовь. Перекрестил ей лоб, грудь и руку.
Обязательно письмо Татьяне.
Мама ушла. Дина остается – милая. Надо бы поработать еще.
Солнце закатывается совсем.
Примечание Осветителя. Наклеен клочок русской газеты с вырезанным куском. Оставшийся текст: «Эпоха „непризнанных гениев“ и „прекрасных безумцев“ миновала. В публике – и даже не только в публике – есть твердое убеждение: всякий талантли-… [далее вырезано, затем:] …Конечно, биографии великих людей известны и выпускаются в свет в настоящее время особенно часто. Известно, что величайший математический гений истекшего столетия Абель умер от голода и неудач…» Приписка: «Это обо мне. Вот дура милая».
* * *
Страшная сонливость. Засыпаю по пять раз в день. Плохие, но чрезвычайно волевые медитации. Иногда боль в голове, все там же. Сегодня франко-рюс[94]94
Французско-русский (вечер).
[Закрыть], не хочется, но пойду и буду говорить. Дина очень близка.
Вчера объяснение со «Службой», смысл которого в том, что прошлое неотменимо и что вполне стоит три месяца встречаться и скучать, чтоб в результате три минуты было хорошо, – стихи неизвестного достоинства.
Беспорядок в жизни – остаток прохождения «Службы». Но появляется солнце и некие глубоко метафизические часы, когда так много счастья и свободы, что, кажется, мне бы написать все книги, все стихи и даже все картины мира. О счастье, близко лето, когда все дела уедут и можно будет так много работать и потеть на солнце, и опять на природу поеду, хотя страшно – не разучился ли ее понимать.
В мавзолее из черного камня
Посредине огромного зала
Будет сниться века и века мне,
Как в слезах ты меня целовала.
* * *
Я боль люблю. Я полюблю.
Я погибаю и люблю.
Я пароход ушедший в море,
Я капитан, грустящий в нем,
Я синее сиянье с моря,
Я буря в мире роковом.
Прости меня, пойми с полслова,
Погибнет все вернется слово,
И снова скажут это слово,
Любимое повторят снова.
Но вот мечта: в последний час,
Смеркаясь в бездне голубой,
Твое лицо в последний раз
Хочу увидеть пред собой.
Не синее сиянье звезд,
Не музыку, не гор громады,
Твое лицо и белый крест —
И больше ничего не надо.
Глава 5
ПОШЕЛ ПО ВОЗДУХУ
Дневник Бориса Поплавского
Из записей мая-июня 1930
Был небольшой бал. После хорошего в общем дня сперва я держал себя страшно чинно и благородно, потом, увлекшись стрелой, перессорился с Дряхловым из-за трех франков до слез. На рассвете возвращался изможденный и грустный и тоже все хотел плакать; хотя хорошо плакать.
Настало мое идеальное время. Нужно будет осуществить золотую жизнь. Радует комната и книги. Все в общем в порядке, с христианской точки зрения, а без нее – мрак и боль ужасная. Совесть вообще стала меня дико грызть.
* * *
Май кончается, а уж настроение совсем летнее. Хочется ходить целыми днями, полным сомнений, храбрости и жалости. Читаю немного о древности и прямо восторгаюсь. Много теряю времени на прогулки с Заковичем, который мне очень мешает, да и сейчас он здесь сидит и, посвистывая, читает Последние Новости.
С Диной вчера опять отвратительные нежности и ссора, а был такой изумительный, сияющий вечер, и где-то все теплело и дышало. Хочется работать, но скоро надо будет идти на «Службу» и купить ту изумительную книгу рукописную.
Руки грязны, морда небрита, и грязна, и желта, узкоплечесть, грязная рубашка, босой совсем – ботинки развалились, но здоровье ничего, сердце будто исчезло, на аппаратах всех побиваю легко.
Вчера спал до трех, потом читал и, получив письмо от «Службы», с облегчением пошел к Дине, с которой было отвратительно. В страшном утомлении, прямо-таки в изнурении ехали домой с Ладей в коричневом трамвае, где я, увы, потерял полтинник. Оборвался я страшно, каждую минуту готов с кем-нибудь драться.
* * *
Голова немного болит, до того ужасная тоска и опустошение от утреннего путешествия с Заковичем. Не могу даже писать. Уже 5 часов, и ничего еще не сделано. А в 8 надо быть на «Службе». Кстати, чудно я вдруг стал к ней относиться, могу с ней поговорить о религии. Милая, обижается, прислала pneu: «Я совсем потерялась».
Вчера целый день прибирал, рвал и расставлял, потом тоска, пустота в душе и усталость. Какая длинная жизнь между этими четырьмя стенами или, вернее, двумя, ибо левая – окно, а правая – кухня. Был вечером у Дины довольно рано. Чудный разговор (добрый) перед оранжево-фиолетовым небом. Изумительная медитация во время возвращения в страшном утомлении. Решил вести правдивый дневник религиозной жизни.
А позавчера – Marché aux puces, унижение, раздражение. Затем обед у Дины, белый закат, стихи и огромный разговор с Диной о сумасшествии и оккультных науках. О невозможности одновременно еть и заниматься медитациями, о разрыве в мозгу, о головных болях, о страшной судьбе. Затем простили друг друга и плакали.
Работаю мало, но медитирую. Сегодня буду читать Шеллинга и писать сюрреалистические стихи или наоборот.
* * *
Всеволод переодевает рубашку. Опять беспокоится о будущем в нищете. Старая истина. За себя страха нет, так за свое добро страх гложет.
Болит нога при ходьбе и распухла – вот горе. Чудный солнечный день. Обязательно пойду гулять, хотя бы калекой останусь.
Вчера чудный день. Утром стихи, затем гулял с Блюмом и один – грязный, со страшной болью в ноге, но дивно медитировал, и все было все равно. Потом читал Гюисманса и был у Дины, вели себя осторожно и потом разговаривали до головной боли страшно мистично.
«Но я в тебе не нуждаюсь. Мне нужен только Поэт, а не ты». Опасные слова: «ты мне не нужен».
Ночевал у Блюма из-за страшной боли в ноге – растянул связку. Ночью во сне еб, вопил и спускал. До того голый до пояса смотрелся в зеркало. Фигура стала прямо акробатической. Но в пиджаке, особенно в синем, по-прежнему жалкий слабый вид.
* * *
Сегодня мое рождение. День солнечный, жаркий. Дина подарила Заратустру по-немецки, мама – 19 fr., а Ладя подушил меня зверобойными духами.
Может быть, самое светлое рождение в жизни. Сейчас буду читать Шеллинга, которого читал вчера с трудом, но толково, 20 страниц в два часа. Медитировал духовно, но без блеска. К ночи дико, дико устал, еле шел, и все болело от усталости. Ногу забинтовал, и легче.
Безумно грустная прогулка с Заковичем в Люксембурге, где рядом сидела милая какая-то с больным англосаксонским лицом. Пойду сегодня нарочно, не придет ли? Говорил – специально, чтоб она слышала, – о таинственных вещах.
* * *
Раскаленные дни. Все время клонит ко сну – и вроде бессонницы. Дикая усталость часам к 8. Прекрасная работа, хотя без внешних результатов. Медитация вчера на Champs-Elysées. Было мистически необходимо трижды перекреститься – при всех не смог, перекрестился только один раз и то как-то иронически.
Красивый был закат, огромное солнце без облаков и пух, тихо, как снег, летящий в теплом воздухе.
* * *
Не спал почти, все ворочался, жопа возле головы, адская тоска и боль в животе, а с утра кашель, слабость и сухость. Буду работать.
Вчера работал первый день после дивной, золотой, но такой тяжелой недели. Ждал ее долго на углу Edgar-Quinet и видел какого-то погибшего человека, который раньше, в 1921 году, бывал в Café Vavin. Он уже сумасшедший и говорит сам с собой.
На rue de Rennes были такие огромные зарницы.
В воскресенье с утра был страшный ливень. Стоял в подворотне на rue St Jacques и думал о сладости одиночества и безвестности. Были с Диной в Лувре. Вечером – карты и Мережковские, было мило и тяжело. Погибший день.
В субботу с утра дикая работа, вечером медитация со слезами и судорогами. Потом, о ужас, ебся и спускал, потому что занежничались и – в моем переутомлении – не было сил противиться.
* * *
Воскресенье. В Тюильри, где очень много раздвинутых пизд, какая-то сорокалетняя женщина всячески кругом ходила, мечтая познакомиться, но я был с Диной. После этого у нас был огромный оккультный разговор о Троице, до головной боли, затем обед.
С Варшавским состязались на аппаратах и толкали ядро – к позору всех мальчишек и отчасти его. Затем играли в карты до трех часов, и все мы с Диной проигрывали.
В пятницу был чудный, неземной день. Работа и открытия в метафизике, до слез, до прямо-таки экстатического состояния. Записал 40 страниц Шеллинга.
С Варшавским и Диной мило разговаривали на St Michel. У Варшавского неудача в любви, и поэтому он стал свободнее и милее. По-прежнему он чудно скромен, приветлив и красив, приятно просто на него смотреть.
В среду работал, читал и писал роман и медитировал, хотя голова уже была слегка на боку. Всю ночь разговаривал и занимал всех. Переживал всеобщую любовь и любовь всех. Проценко даже мне руки целовать собирался. Выпили с Ладинским на «ты». Вот и все. Но в общем чудное, чудное лето, никогда такого не было.
* * *
Лето идет так скоро, так скоро. «По дорожке той, которой пеший не пройдет живой», – Ладя поет, надевая туфли.
Разбирал стихи, а вчера целый день книги – по отделам. Книг много хороших, напрасно я сомневался. Но дико устал и палец ободрал. Тосковал, не смог написать никаких стихов. Зато Аполлон Безобразов – ничего себе. Шел мимо голубого собора и плакал, медитируя. Затем шел мимо кожевенных заводов, молился в садике Армии Спасения.
С Диной были в синема. Она была фиолетового цвета, в заколке. Страшная любовь, нежность без конца, хотя настроение решительно против сексуальных авантюр. Читала она мне новых сюрреалистов – прямо до слез. В сущности, никто мне так много добра не сделал и так не окружал меня всегда религиозным настроением. Светлая, светлая девочка, ангел прямо – со всеми недостатками ангелов.
Позавчера спровадил Заковича, которому все еще не могу простить, что он не хотел нам дать на балу десять франков, хотя пропивал нашенские, а сам имел пятьдесят. Рано утром у Карских немного ебся, хотя не спускал, и со скандалом, но милым скандалом.
В общем, не знаю, как сказать, но я Дину обожаю.
Дивные дни, три недели абсолютной работы.
Дневник Иды Карской
Из записей июля 1930
Я почти целый месяц буду вечера проводить одна. В этом есть какой-то смысл: тоска, думы, прелесть тоски – я это люблю. Мы с Диной все больше и больше расходимся. Я часто хочу подойти и взять ее руку, погладить и сказать: «Диночка, мы обе виноваты». Но когда я подхожу к ней, я начинаю нервничать, мне скучно, а главное, противно. Я ей говорю грубости, она же не менее грубо на это отвечает. Сюсюканье с Борисом. Я знаю, это нехорошо, что я раздражаюсь, но мне это противно. Борис ее не любит, он никого не любит. Оттого, может быть, Дина иногда такая противная. Но я все-таки ее люблю.
Меня многие разлюбили после брака, вернее, никогда не любили. Думаю, что у моря мы с Сережей сблизимся. Мне многое неизвестно.
* * *
Уезжаем в St Gilles sur Vie[95]95
Осветитель думает, что правильное название – Saint-Gilles-Croix-de-Vie, это в Вандее.
[Закрыть] – так, кажется, не уверена. Не радуюсь, хотя из Парижа хотелось уехать. Очень огорчает Дина. Не знаешь, где граница ее физических страданий, а где начало моральных. Боюсь за мою девочку, но когда вижу ее, всегда ссоримся. Поплавский убивает в ней то светлое, за которое я ее так люблю. Она от присутствия Поплавского делается мрачной, грубой, темной и иногда похожа на Раису. Эти дни, что я ходила к ним, я старалась шутить, но когда я выходила, то мне казалось, что сейчас упаду. Тротуары казались наклонными, и я все боялась, что не удержусь на ногах. Сережа тоже страдает, он говорит, что у меня в глазах иногда такое отвращение, когда я смотрю на него, что ему страшно. Мне и здесь, и там страшно. А это ведь самые близкие мне люди.
* * *
Тень темная, синяя, теплая лежит над Парижем. Я сказала Сереже, что тень, наверное, трудно было бы написать. Он согласился. Она темная и теплая. У нас тоже было сегодня тепло. Он ушел в салон, а я возьму книгу и буду читать. Кажется, хорошая книга Marivaux.
Сегодня было очень мило. Сережа пришел в 6 часов утра, уселся на моей кровати и (не помню причины) весело смеялись.
Если б Карскому везло в жизни, я ушла бы от него. Мне трудно здесь жить, трудно работать. Мне стыдно об этом писать, но ведь это так. Карскому со мной не легче. Но я трус, я боюсь, что если уйду, то будет хуже. Он мне все-таки дорог.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей июля 1930
Гуляю и думаю, дохожу до покоя, до полного самоискупления. Тема: по ту сторону возмездия и наказания. Даже счастье любви есть препятствие, если его искать. Сегодня с утра рассматривал символы Таро.
Сейчас придет Дина и мы будем переписывать стихи для книги. Позавчера работали целый день, только мешали нам. Ладины армяне свалились в дом – хамство. Дина страдала – бедная, святая.
Ничего, главное – раскаянье, мужество, мужество и мужество, молчание. Ужасно страдаю от разговоров – даже с милыми людьми, от карт, от игр. Гордость и величественность. Нужно быть во что бы то ни стало смелым, то есть трагическим.
Был в Последних Новостях и говорил с Ладинским насчет моих страданий о стихах. Потом изумительно интересно гулял среди пассажей около Porte St Martin и по средневековой rue de Venise.
Вчера был тяжелый грозовой день. Но необыкновенное закатное состояние и мужественное смиренное шествие по rue de la Glacière. Светлые остановившиеся облака над 22, rue Barrault. Мужество.
* * *
«Святая Ольга – все Ольги именинницы», – говорит папа энергичным голосом, моя посуду, святой человек. С утра была смута и тяжесть в голове. В бане безумно устал. Приятно было идти с Ладей рядом, все принимали за шофера. Потом был в типографии, брал книги, ждал папу, чтобы подарить. Милая Воля России, как я люблю этот задний склад.
Лихорадочно писал роман, безумная нервность, не знаю почему. Все очень-очень высоко, хотя ничего не видно и в переутомлении еле работаю – все не знаю, отдыхать ли. Надо как-то проснуться, а то на вершине какой-то сумрак на меня спускается. Среди солнечного дня все стало темно и рассветно – не нахожу себе метафизического места. Одно знаю, больше радоваться нельзя, нужно страдать и плакать, пока во всем мире останется хотя бы еще один, кто плачет.
Вчера, во вторник, целый день читал и спал в солнечном озере каком-то, видел оккультные и эротические сны. Вечером медитировал упорно, но без блеска, читал Гегеля, ночью гулял с Диной, корил ее за молчание, в конце светло разговорился о Логике, смотрел звезды и молился на улице. «Ты бегаешь по закоулкам». А ты летишь высоко-высоко, как белая птица, qui n'a jamais connu la terre, qui n'a jamais eu de nid[96]96
Которая никогда не знала земли, у которой никогда не было гнезда (фр.).
[Закрыть]. Кто знает, может быть она мне суждена как свидетель и утешитель, а я так долго ни во что ее не ставил. Какое огромное впечатление произвели на нее карты Таро.
В понедельник с утра дождь, светлая прогулка с Заковичем через весь город. Заходили в несколько церквей. Он ищет утешения в религии, светлый мальчик. Боже, сохрани его для себя.
Потом редакция, тревога о Современных Записках. Иванов ругал мои стихи. Шел в закате долго-долго через Santé, было светло и тайно. Ночью Дина меня утешала на Place Monge.
В воскресенье работал у Карских. Стихи, Гегель, серый свежий день. Ебля, но без спуска. Все же очень высокие дни. Мило ссорились с Диной на Port-Royal.
Суббота, с утра дождь и солнце. Высокие разговоры с Заковичем о Боге, о поисках устремления силы в Боге. Пешком в Кламар. Жалость и дружба Андреева ко мне, светлая семейная атмосфера.
Дома скандал с Диной. Полетел к ней за тетрадками, она меня дико била по лицу, затем ругались, плакали, я просил прощения. Были в кинематографе, ели mille-feuilles[97]97
Пирожное «Наполеон».
[Закрыть] и видели возбудительнейшую широкопиздую красавицу.
В пятницу работал. Был на докладе Вейдле, не имел успеха, но познакомился с Берберовой. Красивая и милая, золотая бабочка на розовой кофточке. Все они дураки.
* * *
После высокой туманной недели, когда все было за облаками и я не находил себе метафизического места, теперь новая неделя в огромных темных иллюминациях, хотя и без серьезной работы. Только читаю, но много, хотя все чепуху. Черные, потому что никто не имеет права радоваться до конца мира, а наоборот, вся задача в том, чтобы углубляться, ввинчиваться в сознание боли Христовой и в ответственность за все.
Сегодня у меня страх. Прочел тяжелую и правильную книгу «У фонаря», подумал, что где-то в глубине, в России, среди большевиков может быть высокая религиозная атмосфера.
Дина близка и, пожалуй, сладка даже. Хотя зря у нас такие фамильярные отношения.
Вчера ссорился с Диной. Высоко медитировал на улице глубокой ночью – решил, что ни с кем не будет ебли.
После Оцупа, который не хочет для №2 моей требухи, высоко медитировал около метро St Jacques. Потом под дождем, один играл в стрелу. Мило ссорились с Диной. Я сказал ей, что считаю себя святым, но отрицал осень и уход.
В воскресенье 27-го работал и медитировал вечером – все у Карских.
Ирина Голицына – матери
25 июля 1930
Я уже давно тебе писала, как меня удручает наша неприятная соседка по квартире. Трудно перечислить всю ту массу мелких гадостей, которые она каждый день нам устраивает, и все эти мелкие дрязги ужасно меня угнетают. Я еще не встречала в жизни человека, который бы так сильно меня ненавидел. Бывали антипатичные люди, но все это было шутками в сравнении с этой женщиной. Единственное утешение, если это вообще может считаться утешением, – это сознание того, что все вокруг живущие в нашем квартале ее ненавидят, и она всех ненавидит и почти со всеми ругается, но жить с таким экземпляром в одной квартире приходится нам, и поэтому наше положение хуже всех. Да еще сын этой женщины, 14-летний мальчик, дразнит нашу девочку, пугает ее, строит гадкие непристойные рожи, и бедная крошка под впечатлением их с плачем просыпается по ночам.
Сегодня своими ушами, которые, как говорит Ники, слишком далеко все слышат, я слыхала, что она мечтает нас выселить из нашей квартирки; она это говорила своему брату, прибавляя очень нелестные эпитеты. Но брат ее порядочный человек и плохо на ее слова реагировал. Я так жду от тебя письма, и вообще по временам у нас бывает такое чувство, что нас все забыли. Ты не можешь себе представить, как бы нам хотелось выбраться отсюда и переехать в Москву.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей августа 1930
Страшный пустой день. Обнаружил в зубе огромную дырку – совсем инвалид. Спал много днем, а сейчас слаб, грязен, небрит, ботинки не завязаны. Читал свои тетради – сколько боли. Сомневаюсь теперь в своих философских способностях.
Папа спит, добрый, добрый. Сейчас будет шесть часов, и мы с Диной пойдем к ней. Она добра опять сегодня со мной, что большое счастье для меня, ибо я слаб и разбит. Только стихи меня радуют и Аполлон Безобразов. И вообще все напечатанное – это защита от самопрезрения.
Вчера не работал. Утром, в нелепом счастье, выпятив грудь со слабым сердцем, укатил в Кашан, одевшись в нищее платье, безумно тосковал там.
Толкали ядро с Варшавским, причем я его побил. Пытался разговаривать с Дряхловым, но слова буквально не действовали. Возвращаясь, думал в трамвае о времени, когда сойду с ума.
Поссорился с Диной, потом тяжелые разговоры и раскаянья. Думал все-таки употребить, но не встал. Пытался немного медитировать, но почти не мог.
Позавчера с утра написал стихотворение. Потом днем спал до пяти, вечером писал «О Молитве» и медитировал очень высоко.
Все лежат, а мы с тобой, Мимишка, сидим работаем, давай и мы немного полежим.
* * *
Свеча тает и коптит. Всеволод философствует в кровати о том, что нужно ехать на море, море отвлекает и производит странные операции.
Чудная лунная, свежая, теплая ночь. Днем билось сердце. Мы с Диной переписываем стихи, думаю об успехе и готовлюсь к ругательствам. Разбирал коробку с реликвиями, подарил ей почти все. Милая, больная, родная, слабая, нежная, святая, никогда, никогда, никогда мы не расстанемся.
Светлое лето. Ищу название для книги, оно должно было бы говорить о жалости и бесконечном: «Солнце судьбы», «Ангелы ада»…
Вчера думал: «Такой труд, легче деньги зарабатывать». Страшная тоска была вчера, но все же медитация, как в четверг, хотя в четверг день почти пропал, да и совсем весь пропал. Шел вдоль Halles aux vins[98]98
Винных рядов (фр.).
[Закрыть], видел странный паровоз посередине бульвара, молился. Вчера сомневался во всем.
Вытащил Дину в синема для мальчишек, кончилось ужасной сценой до 2 1/2 со слезами, дракой, оторванными пуговицами. Безумно корили друг друга, но и безумно любили. Светлый, светлый человек Дина, чистый небесный. Я так люблю ее.
* * *
Дивный день. На столе суп с рисом и сахаром. Брюки с рванинностью, ботинки с Marché.
Только что медитировал. Нужно быть тверже, суровее, мрачнее, неуклоннее. Нужно быть протестантом в черном с суровым лицом. Нужно плакать, работать и совершенно по-особенному воспринимать солнечные дни.
Решил отказаться от жалости и любить Дину всегда, ибо если можно это сделать, почему же нет. Тяжело и светло впереди.
* * *
Жара, окна в пекло, сизое, горячее небо. Не молился три дня, слабость, припадки бешенства, вчера разбил стол. Мучился из-за стихов. Без медитаций жить невозможно.
Дневник Иды Карской
Из записей сентября 1930
В St Gilles было очень хорошо. В Париже снова плохо.
Худые бледные девочки. Дина в упадочном состоянии. Я сама тупая, почти глупая. Снова похудевший и враждебно ко мне относящийся Сережа. Мне скучно с людьми, которые приходят к нам. Ни я, ни Сережа не работаем. Один другого нисколько не подталкивает, а скорее раздражает. Я думаю, что я Сережу тоже раздражаю. Нужно его освободить, ему тяжело. Я сама, когда с ним, мрачнею. Котляр и Юлик смущают меня. Они любят Сережу, ко мне они очень холодно относятся.
Мне никогда в жизни не «везло». Но теперь творится что-то необычайное, почти со дня замужества. Почва ускользает из-под ног. Вечные мысли и разговоры о деньгах. Отход Дины, неудачи на факультете, чувство усталости и постоянной слабости. Еще один учебный год пропадает. Нужно бросить медицину, это меня мучает.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей сентября 1930 [99]99
Записи с 17 по 27 сентября сделаны с соблюдением правил старой орфографии. С возвращением в Париж яти и твердые знаки исчезают, но не совсем, иногда они снова неожиданно возникают то там, то сям. Что бы это значило? (Осв.).
[Закрыть]
Надо уехать: болен, слабость, вчера и позавчера 39°. Читаю до одурения географические книги. Дина меня нежно лечит, чистая она необычайно, лицо какое-то фарфоровое и безгрешное.
Ровно с прошлого воскресенья никакой работы – сперва из-за переутомления, затем из-за дикой страшной ебли три дня подряд, затем из-за бала и болезни. Бал был тусклый, только под утро, совсем больной, разговаривал с Дряхловым, скитаясь в изнеможении по зоревым улицам, об «Обществе святых последнего часа». Нашел в нем отзвук, но после этого опять ебля.
Одного я еще не научился – работать без иллюминаций, между ними, в страшное серое время.
* * *
Дина уезжала, нес ее чемодан в лунном тумане, делая им гимнастику. Милая, светлая, не ссорились и не употреблялись.
А вчера – дикая ссора в лесу, когда она ушла неизвестно куда. Потом, по дороге, где я ее побил, она простила, зная. Потом темно употребились, но она страшно против. Это хорошо.
* * *
В среду 17-го с утра собрался. Взял миллион книг. Гулял до 4 в безумной сутолоке и шуме, был в Notre-Dame-de-Lorette, где видел педерастов. С адским чемоданом, беспорядочно попрощавшись, отправился на вокзал. Ехал радостно, видел распятие на холме, все время смотрел в окно, дико трудился с каменным чемоданом.
В четверг утром гулял по болоту, переходил в брод реку, устал, читал, обедал. Истинно деревенская, помещичья, а не дачная жизнь. Молился 1/2 часа.
В пятницу на рассвете вышел к болоту, потом убирал дрова и писал стихи. Ходил в соседнюю деревню за маслом по белой дороге, неся свою боль. Кормил кур. Читал. Молился 1/2 часа.
В субботу 20-го молился хорошо, плакал, читал, писал стихи, ходил в лес, где вымок.