Текст книги "Перехваченные письма"
Автор книги: Анатолий Вишневский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Анатолий Вишневский
ПЕРЕХВАЧЕННЫЕ ПИСЬМА
С какою рожею можно соваться с выдумкой в искусство? Только документ.
Борис Поплавский
Хорошее произведение всегда имеет что-то от перехваченного личного письма.
Николай Татищев. Из разговоров с Борисом Поплавским
ПРЕДИСЛОВИЕ ОСВЕТИТЕЛЯ
9 октября 1935 года в Париже при не вполне выясненных обстоятельствах скончался поэт Борис Поплавский. Через несколько месяцев, в феврале 1936 года, у Дины и Николая Татищевых, друзей Поплавского, родился второй сын. Его крестной матерью стала мать покойного поэта Софья Валентиновна Поплавская. Мальчика назвали Борисом.
60 лет спустя, когда уже не было в живых ни матери Бориса, ни его отца, ни их родственников и друзей, ни старшего брата Степана, ни пса по кличке Утнапиштим, – одним словом, никого из тех, кто окружал колыбель новорожденного Бориса Татищева, он побудил человека, называющего себя Осветителем, вникнуть в историю его родителей и других людей, с которыми они были тесно связаны. Он считал ее интересной и был прав.
Но двадцатый век подошел к концу, и пришло время, наконец, распрощаться с этой историей, которая тянется уже чуть не сто лет. Странные мужчины, странные женщины, странные обстоятельства, странная, бесконечно длящаяся привязанность людей и событий к тоже очень странной стране. Все это надо вспомнить один раз – и навсегда забыть, перевернуть страницу, начать с нового листа. В новом тысячелетии.
Ха! Легко сказать «все вспомнить». Все-все? Все пережить, перечувствовать, перестрадать, пересказать?.. Так на это же нужно еще сто лет. И надо ли умножать сущности без надобности? Все уже было и пережито, и рассказано, и даже записано – и какими перьями! И что мы добавим, еще сто лет прокопавшись в архивах чужих судеб? И кому нужно это занудство?
Нет, если что мы и можем сделать, так это выхватить на мгновение ярким лучом из погружающегося во мрак прошлого отдельные куски и кусочки, дать им промелькнуть на экране нашего воображения, вспыхнуть и исчезнуть.
На то и нужен осветитель, éclairagiste, со своим лучом, возникающим где-то высоко над галеркой, пронзающим безмерное пространство огромного зрительного зала и, достигнув сцены, втыкающимся в нечто, слабо копошащееся в потемках истории. «Далеко в глубь, – писал один из героев этого повествования, – 10 дней, там ночь, как очень глубоко в воде; как быстро гаснет жизнь». Так то дни, а тут годы, годы, десятилетия, целые эпохи. Все утонуло, все темно.
И вдруг – луч. Он втыкается (я уже сказал) во что-то, вяло копошащееся, а то и вовсе неподвижное – там, в темноте прошлого, и оно оживает, да-да, оживает. Что вы пыжитесь, свысока посматривая из своего двадцать первого на их двадцатый, пришедшие на ушедших? Еще неизвестно, кто живее – вы или они. Это вы у нас спросите, у осветителей.
Мы же ничего не придумываем, ничего не сочиняем. Вот перед вами повествование – я в нем ни единого слова не написал, упаси Бог. Все было написано, я только луч направил, беспощадный луч. Бывает, воткнется в какое-нибудь слежавшееся дерьмо, а ему как раз и нельзя на свету быть. В темноте ведь не различишь, где дерьмо, а где пуп земли, вождь народов или там великое историческое событие, о котором и думать нельзя без преклонения. А луч пал, и видно: дерьмо.
Так мы и не будем туда наводить, дерьма и без того хватает. Мы займемся частными лицами, которые просто так жили, без должности, но зато и сами писали свою летопись, а не нанимали платных хронистов. Может летопись сия и не будет вам интересна – ну вы и не читайте. А у нас долг. Мы должны луч направить – и осветить. Чтобы все знали, как было у них там, в XX веке.
Там, правда, тоже все было как когда. Постепенно голода и холода миновали, все понемногу отогрелись и поели, а потом – в аккурат к концу века – повсюду высыпали торопливые жадненькие ребятки, быстренько ухватили, кто что мог, – и вот они уже люди третьего тысячелетия. Чуть что – и в Париж. О, Париж! Город будущего, сердце новой Европы, чудное, чудное обрамление для свежеприбывшего московского гостя. Вот метрополитен будущего, поезд из одного бесконечного вагона безо всякого машиниста летит под землей от церкви святой Магдалины до Национальной Библиотеки. Что ни станция – марсианский пейзаж, нержавеющий металл, небьющееся стекло, идеальный интерьер для новых русских, устремленных в будущее, отряхающих со своих ног прах двадцатого столетия. Конечная остановка, бесшумный эскалатор, потом лифт в светящемся хрустальном стакане – и вот наш луч падает на улицу Тольбиак.
Здесь, правда, все спокойнее, двадцать первого века поменьше, больше двадцатого, а кое-где угадываются следы и девятнадцатого. Зеленеют деревья, откуда-то доносится тихая музыка, небольшие кафе, булочные, цветочные магазины, прачечные самообслуживания… И если не свалиться снова в хрустальный стакан и потом в марсианский поезд, а начать разматывать эту длиннющую рю Тольбиак, двигаясь пешочком на запад, в сторону церкви Алезия и отступая при этом во времени, то вскорости мы доберемся до тех мест и до тех лет, где некогда были счастливы и несчастны люди, вызванные сегодня из небытия магической силой нашего луча. Мы минуем церковь Святой Анны, улицу Барро, постоим у психиатрической больницы Святой Анны, свернем на улицу Глясьер, по которой не раз мужественно и смиренно шествовал Б. П. и где к нему, коленопреклоненному и молящемуся, сзади подкрадывался дьявол. Оттуда можно по бульвару Араго свернуть направо, на улицу Гоблен, где так мило ели мороженое и где продавались такие зеленые ремешки… А можно пойти налево, к площади Денфер-Рошро, откуда уже рукой подать до Люксембургского сада и бульвара Монпарнас, здесь и сегодня можно посидеть в Куполе, Доме или Селекте.
М-да… Париж, Париж… Но если мы хотим еще немного углубиться в прошлое, а это входит в наши виды, то нам придется на какое-то время расстаться с этим замечательным городом и перенести наш луч в другие края. Жаль конечно, но, в конце концов, разве все дело в подземном полете в вагоне-поезде без машиниста? Подумаешь, всадник без головы! А душа? Душа же не там. Эталон души хранится, как известно, в России, не помню точно, то ли в Сергиевом Посаде, то ли в Зеленограде – вместе с эталоном времени. Никто не помнит, потому что давно не пользовались. Но он в России, об этом все знают. Стало быть, не одним Парижем жив человек. И сейчас наш луч пройдется по иным местам, и мы вспомним для начала иные топонимы, такие, например, как Кресты, Бутырки или Лубянка, говорящие здешнему уху не меньше, чем тамошнему Куполь или Селект. Так уж сложилось.
Странно только, что, пролетая – уже на самом исходе века – из Западной Европы в Восточную, не миновать нашему лучу где-то на полпути, на берегах Влтавы, зацепиться, пусть и на мгновение всего, за еще один неожиданный топоним: ночной клуб Дранси. Вот тебе и Кафка!
И еще раз захочется уйти, наконец, от всех этих старых историй, забыть их, пересесть поскорее в новое столетие, в новое тысячелетия, отчалить немедля, начать все сначала, с чистого листа.
Ах, если бы это было возможно!
ЧАСТЬ I
КОТ И ДРУГИЕ РЮРИКОВИЧИ
Обер-гофмейстрина Нарышкина занесла в дневник 5-го марта [1917 года]: «Опасна кровожадная чернь – отречение ее не удовлетворило, жаждет цареубийства»… Автор дневника не чужд был истории и рассказывал Императору эпизоды из революции 48-го года.
Глава 1
ЗАЛОЖНИКИ
Дмитрий Татищев – Вере Татищевой
8/21 сентября 1918
Петропавловская крепость
Здесь, Сергиевская, 34
Е. А. Нарышкиной
для передачи В. А. Татищевой
Дорогая моя, сперва я не хотел тебе описывать ту ужасающую во всех отношениях обстановку, в которой мы здесь находимся, чтобы не прибавлять тебе страданий, так как я знаю, что ты все равно делаешь все, что возможно, чтобы нас выручить, но становится настолько невыносимо, с одной стороны, а с другой, я подумал, что если ты будешь знать обстоятельства нашего содержания, то тебе, быть может, легче будет добиться – не говорю освобождения, но хотя бы перевода в более человеческие условия. Лица, сидящие со мной и бывшие в других местах заключения, говорят, что ничего подобного нигде, ни в Кронштадте, ни в Крестах, не существует, а в двух местах, а именно Дерябинская казарма на Васильевском острове и Дом предварительного заключения на Шпалерной, режим настолько хороший, что попавшие туда чувствуют себя почти как в раю.
В одной камере нас находится 15 человек, было 16. Все происходит тут же. Воздух можно себе представить какой. За все время выпустили два раза в коридор минут на 10–15. Проходило 5 дней, что даже дверь не отворяли, чтобы хоть сколько-нибудь проветрить камеру. Вши нас буквально заедают. Морят голодом буквально. Жидкий суп или, вернее, грязная вода, восьмушка хлеба и полселедки – вот все, что дают один раз за весь день, были дни без хлеба. Выдают эту жалкую порцию только поздно вечером, часов в 10–11, а раз дали только в 12 ночи.
Можно посылать за продуктами в лавочку на сторону, но организовано отвратительно. Продукты эти также приносят только поздно ночью, часто прождешь весь день и ничего не принесут, а цены дерут грабительские. Деньги у нас вышли, а ты не присылаешь, можно присылать 2 раза в неделю по 50 рублей каждому. Продукты мы получили один раз, из присланного пришлось поделиться с другими заключенными, потому что невозможно видеть, как люди лежат, как пласт, от голода, во-первых, а во-вторых, в один день, когда мы сами совсем ослабели, и нас кормили другие.
Мы страшно ослабли, целый день лежим на полу (впрочем, последние три дня на тюфяках и мешках, которые получили) и рассчитываем движения, так нам трудно двигаться. Третьего дня я просил прислать доктора, но вряд ли это сделают. Трудно отсюда что-нибудь посоветовать, но если нет надежды на освобождение в самые ближайшие дни, употреби всю энергию на перевод на Шпалерную или в Дерябинские казармы. Так как здесь доктора добиться, видимо, нельзя, то советуют, чтобы какой-нибудь доктор, скажем, Истомин, Коренев или др., выдал нам свидетельства, что режим, которому мы подвержены, угрожает нашей жизни, и с таким свидетельством хлопочи о переводе. У Николая может усилиться и развиться ревматизм от спанья на полу и прочих удобств здешней жизни; у меня полная слабость и истощение.
Из воспоминаний Николая Татищева[2]2
Татищев Н. Карты Таро. В кн: Николай Татищев. Письмо в Россию. Париж: YMCA-Press, 1972. С. 112–113.
[Закрыть]
1904 год, 8 мая, накануне моих именин, в Рязани с утра выпал снег.
Это не устраивало меня и мою сестру. Накануне нам было обещано, что если погода не испортится, нас возьмут на царский смотр войскам: пехотная дивизия отправлялась из Рязани на войну с Японией.
Няня подняла шторы и решительно заявила:
– Никаких вам парадов не будет, не ждите и не надейтесь.
Однако мы все же надеялись, впрочем, на этот раз не на мать, а на отца: вчера мы подслушали, как он настаивал, чтобы нас взяли на парад.
Когда мы спустились в столовую, мама (ударенье на последнем слоге, вопреки правилам русского языка) сидела чем-то недовольная, а папа (то же насилье над языком) был особенно оживлен:
– Ну что, готовы? Сейчас подадут карету.
Вороные лошади шли крупной рысью. Пара в дышле, английская упряжь. Мы пронеслись через тот загородный квартал, где через 60 лет будет жить Солженицын. Когда выехали в поле, выглянуло солнце.
Отец объяснил, что так всегда происходит перед царским смотром.
Вот мы сидим на каких-то длинных скамейках, около нас знакомые дамы и их дети, впереди огромное поле. Четыре полка – шестнадцать тысяч человек уже вытянулись в ровные линии, образовав квадрат.
Посредине каре появляются офицеры на гнедых лошадях.
– Который государь? – спрашиваю я.
– Вон тот, перед генералом Закржевским, – отвечает мать.
Царь по виду ничем не отличается от других офицеров, но я уже был об этом предупрежден.
Играет музыка, и вокруг нас все орут, даже дамы кричат пронзительными голосами. Точно ведьмы, и однако стараются, чтобы на них обратили внимание те всадники из центра. Мама молчит, слегка улыбается в пространство, мы с сестрой тоже молчим.
Но уже откуда-то подбегает отец и сразу ко мне:
– Как? Ты молчишь? Почему не кричишь со всеми: ура, ура, ура – и при этом он поднимает руки, как архиерей на торжественном богослужении, стараясь загипнотизировать, заразить меня свои одушевлением.
– Я не знал, что надо кричать, – шепчу я и смотрю вопросительно на мама, которая снисходительно пожимает плечами. Отец хмурится и быстро отходит к губернатору Брянчанинову и другим сановникам в парадных мундирах.
Мисс Гринвуд потом будет комментировать в детской эту сцену:
– Ничего более «шокинг» не приходилось видеть! Чтобы леди и джентльмены позволили себе жестикулировать руками и орать, как бесноватые, на глазах у всего города!
Из воспоминаний Ирины Голицыной[3]3
Spirit to Survive. The Memoirs of Princess Nicholas Galitzine. London: William Kimber, 1976.
[Закрыть]
Мой отец, граф Дмитрий Николаевич Татищев, принадлежал к очень древнему роду, восходящему к викингу князю Рюрику.
Когда он служил в Преображенском полку, он подружился с молодым офицером Кириллом Нарышкиным, который предложил ему поселиться в их доме, где он жил с вдовой матерью. У Кирилла была сестра лет на восемь моложе него, очень хорошенькая. Очень скоро она была помолвлена с моим отцом и они поженились. Родители поселились в имении моего дедушки Татищева Варганово.
Мне было, кажется, около трех лет, когда мой отец получил пост рязанского вице-губернатора.
Дмитрий Татищев – Вере Татищевой
10/23 сентября 1918
Ни третьего дня, ни вчера послать это письмо не удалось, надеюсь сегодня как-нибудь устроить. За это время случилось следующее: во-первых третьего дня и Николай, и я получили по посылке, за которые благодарим, а во-вторых здесь составляли списки лиц, происходящих из местностей, оккупированных германскими войсками. Мы с Николаем записались в таковые… Не будучи украинцами, мы тем не менее находимся под покровительством Украинского правительства и Германского командования войсками на Украине, что явствует из полученного нами разрешения Украинского правительства, подтвержденного Германским командованием, отобранного у нас при обыске и находящегося на Гороховой, 2. Хорошо бы, если бы был сделан запрос Украинскому и Германскому консульствам, но чтобы эти два учреждения не отреклись от нас, а напротив подтвердили, что мы находимся под их покровительством. А для находящихся под таким покровительством масса льгот, вплоть до скорейшего освобождения…
Николай просит купить в магазине Лебедева и прислать ему какой-нибудь учебник политической экономии. Трудно нам будет провести день послезавтра, можно ли было когда-нибудь представить, что придется так тяжело прожить такой хороший день[4]4
12 сентября 1918 г. – день серебряной свадьбы Дмитрия и Веры Татищевых. Они поженились 12 сентября 1893 г. (Осв.)
[Закрыть]. Крепко обнимаю и целую, дорогая, поцелуй девочек. Николай целует, бодрится.
* * *
24 сентября / 7 октября 1918 [5]5
Это письмо, а, возможно, и предыдущее написано уже не из Крепости, а из тюремной больницы. Так что маневр с докторами, по-видимому, удался. Впрочем, болезней, кажется, придумывать не пришлось. (Осв.)
[Закрыть]Дорогая, письмо это принесет один надзиратель родом со станции Плюсса и потому хорошо знающий всех тамошних обитателей, Гулю и проч. Относятся к нам здесь очень хорошо, нас в одной камере 8 человек, пища здоровая и вкусная, но мало. Если есть основания предположить, что 7-го ноября нов. стиля (25 окт.), годовщина большевизма, будет амнистия, как думают у нас в заключении, то ждать уже не так долго, разумеется, если не грозит возврат в крепость, которую вторично вряд ли возможно перенести.
Вообще после того ужаса, который трудно описать, а, не испытавши, вообразить себе положительно невозможно, мы бы чувствовали себя как в раю, если бы не голод, который нас одолевает как людей, возвращающихся к жизни после постепенного умирания, которое мы испытали в крепости и которое можно сравнить с состоянием мух осенью.
Особенно необходимо питание Николаю, его здоровье все лучше, вчера и сегодня жара не было, хотя уже был случай, что после нормальной температуры у него третьего дня вечером она вдруг опять поднялась до 38,3. Ему особенно надо хорошо питаться, и он особенно страдает от голода. Картофель, который ты принесла вчера, и свеклу мы уже сегодня днем прикончили, конина, которая, кстати сказать, в холодном виде очень хороша и нам очень понравилась, была съедена третьего дня, и теперь мы до пятницы на казенной пище. Обед здесь дают часов в 12–12 1/2, довольно хороший, иногда суп и каша, иногда к этому прибавляют котлету, затем в шестом часу вечера кашицу – и больше ничего. А главное, малы порции и волчий аппетит.
Очень неприятно это писать, чувствую, что с продуктами после нашего ареста стало еще хуже и тебе очень трудно. Поэтому надо стараться выработать такую присылку, которая была бы питательна и достижима. К сожалению, нам здесь это очень трудно выдумать, но мы с Николаем мечтали бы получать хоть какую-нибудь крупу, нам здесь разрешат варить кашу; затем хлеб (говорят, муку стало возможно доставать) хотя бы пополам с картофелем, очень хороши были лепешки с капустой, затем мясо, хотя бы конину, и если будет крупа, то сала для каши. Говорят, на Клинском рынке еще можно достать.
Из воспоминаний Ирины Голицыной
В 1909 году отец был назначен ярославским губернатором.
Летом мы провели наше обычное время в Степановском, затем в Варганове, а папа тем временем вступил в новую должность. Он приезжал к нам и выглядел очень счастливым, рассказывал, какой замечательный город Ярославль; а губернаторский дом – настоящий дворец, очень большой и выходит прямо на Волгу…
Мы переехали туда в сентябре 1909 года. Папа встретил нас и показал дом. Больше всего поражал огромный зал. Чтобы осветить его, надо было повернуть двенадцать выключателей на доске, вверху, на хорах – в зале зажигалось более трехсот ламп. Угловую комнату занимал папин кабинет. Часть окон выходила на Волгу, другая – в сад. За кабинетом был актовый зал с длинным столом, покрытым красной скатертью. Главная лестница была устлана ковром, а на Рождество и на Пасху на нее стелили другой, еще более нарядный. День и ночь у входа в дом стоял часовой.
В первые дни я с трудом находила дорогу в доме, но Кот освоился очень быстро, и я повсюду следовала за ним, пользуясь тем, что у меня еще не было гувернантки.
Кот вообще развивался очень быстро. В девять лет он писал стихи и маленькие рассказы. Он знал все обо всем. Как-то мы были в Елизаветинском монастыре, основанном моей бабушкой, и местный священник о. Димитрий повел нас в церковь поклониться чудотворной иконе. А Кот потянул меня к другой иконе неподалеку от алтаря и сказал, что на ней нарисованы все наши святые. «И святая Ирина здесь?» – спросила я. «Ну конечно», – ответил он и показал св. Николая, св. Елизавету, св. Ирину, св. Веру (имя моей матери), св. Димитрия (мой отец) и т.д. – всех на одной большой иконе.
Кот объяснял мне, как богат наш дядя Федор (князь Куракин, брат моей бабушки), у которого мы обычно останавливались, проезжая через Москву. «Знаешь, – говорил он, – ножи, вилки и ложки у него не серебряные, как у нас, а золотые». И однажды, когда стол был накрыт к обеду, а слуг не было поблизости, он привел меня в столовую, чтобы доказать это. «Серебро» и в самом деле было позолоченным. Затем, когда все были за обедом, он продолжил свои изыскания. «Хочешь знать, что у дяди Феди под кроватью? – спросил он. – Все – из чистого серебра». И снова мы отправились, чтобы воочию увидеть это чудо.
Когда дядя Федя умер, он оставил моей матери 250 тысяч рублей. Кот снова быстро объяснил мне: «Ты понимаешь, сколько это? Четверть миллиона! Это очень много». Меня не слишком занимало наследство, но мне нравилась большая, в рост человека, картина, которую перевезли в наш дом и которую я так любила в Степановском – «Начало охоты». Тогда же моя другая бабушка, графиня Татищева, решила отдать папе Варганово, а для своих дочерей купить небольшую сельскую усадьбу под Москвой и поселиться там с ними.
Николай Татищев – матери
Из писем октября 1918
37-й день
Милая Мама. Так как ты, вероятно, не получила ни одного из моих посланий из 58№[6]6
Приписка Веры Анатольевны: «Я действительно из крепости ничего от него не получала».
[Закрыть] то поздравляю тебя вторично со всеми семейными праздниками и очень благодарю за посылки, особенно книги, выбор которых оказался очень удачным, несмотря на то, что теперь их так трудно доставать. Мне страшно понравился последний хлеб, не московский ли это? Из последних продуктов мы особенно благодарим за кашу, которая так вкусна и питательна. Если наладится с Херсонской улицей, может быть ее можно будет посылать еще в большем количестве, – она как будто не портится и не высыхает несколько дней.Как в Москве? Пострадал ли там кто-нибудь из знакомых, напр., Петр? Тоже интересно бы узнать судьбу Лориса и Ерм. – неужели они все еще сидят в том отвратительном мешке? Мы понемногу восстановляем свои силы. У папа, впрочем, за последние два дня небольшое повышение температуры – по вечерам 37 с десятыми и ломает; у меня два дня нормальная – по теперешним временам, т.е. 35,6 в среднем. Я лежу в компрессе и массу читаю. Кстати, относительно книг: так как ничего определенного просить, по-видимому, нельзя, то присылай, не стесняясь качеством, в таком же роде (в последний раз меня особенно порадовала «Психология масс» Лебона), если можно, классиков, напр., Плутарха.
Папа просит к пятнице папирос из его запаса и спичек.
У нас хорошее настроение, мы покойны и терпеливы, особенно когда не раздражают сожители по камере. Но мы их держим в ежовых, и уже заметны успехи: днем меньше болтовни и чавканья (при еде), ночью – храпенья.
Мне дают теперь по утрам сырое яйцо, хотя в общем пищу сократили: за обедом – 2 блюда (каши уже нет), за ужином одно. Но какая это благодать после известной клоаки, где отвратительные безбожники, вероятно, профанируя Евангелие, питали нас полселедкой и восьмушкой хлеба. Крепко целую тебя, Друга и бабушку, 100 комплиментов Ирине за лепешки, Ике за хлопоты. До свидания, хотя не смею надеяться на скорое. Я.
P. S. Со вчерашнего дня у нас топят, и теперь здесь совершенно тепло…
* * *
Только что послал тебе открытку законным образом. Твое письмо меня очень обрадовало, ибо ждать 13 дней не так уж трудно, тем более, что теперь у нас установилась тишина и можно спокойно заниматься литературой. Изучаю политическую экономию, книга оказалась очень удачна, это, кажется, лучшее руководство в России.
Итак, неужели до скорого свидания? Крепко целую тебя, бабушку (от здешней администрации слышно иногда о «попечительнице Нарышкиной»).
* * *
Очень благодарим тебя за сегодняшнюю посылку и также за предыдущую – форшмак был божественный. Очень также хорошо новое какао. Папа просит прислать янтарный мундштук, подаренный тобой в Вене. Если табак доставать легче, чем папиросы, то пришлите мне, пожалуйста, табаку и австрийскую (зеленую) трубку. Вчера я послал опять официальную открытку; к просьбам, изложенным в ней, добавляю еще одну: мы слышали, что в украинском посольстве можно доставать за плату газеты, может быть, вы попробуете это сделать и прислать нам в пятницу? Я много читаю, особенно Плутарха, который меня с каждым днем все более восхищает.
Нам опять наполнили камеру и стало несколько тесно; сидит какой-то Мордвинов, фабрикант, священники; из первой партии мы одни.
Если предположить, что нам всем скоро удастся эвакуироваться, то меня смущает вопрос относительно себя: ведь я призывного возраста и должен быть освобожден или поступать в Красную Армию. Существует ли какая-нибудь комбинация для решения и этого вопроса?
Я заметно поправился и чувствую себя довольно приятно все 24 часа за исключением периодов после repas[7]7
Еды (фр.).
[Закрыть], когда священники пьют чай с раздирающим чавканьем. Вижу приятные сны: вместо кошмаров в сентябрьские ночи всегда на одну тему (аресты, погоня, спасенье от преследованья) теперь мне снятся освобождение, Варганово и герои Плутарха. Празднуют ли лицеисты праздник и когда? Конечно, по старому стилю, т.е. в пятницу? Если увидишь кого-нибудь из них, напр., Лорисова, передай от меня поздравленье.
Из воспоминаний Ирины Голицыной
В 1913 году отмечалось трехсотлетие династии Романовых, и торжества должны были начаться в Ярославле.
Императорская семья прибывала на корабле, поэтому встреча должна была состояться внизу, на пристани. Мама, роскошно одетая, вся в драгоценностях, держала букет орхидей, привезенных накануне из Ниццы, чтобы преподнести его императрице, – это были ее любимые цветы.
Корабль Межень причалил. Несколько минут ожидания, и царь Николай, Император Российский, правитель одной седьмой части мира, по устланному ковром трапу сошел на набережную в сопровождении Ее Императорского Величества и их пятерых детей. Даже сейчас, когда я пишу это, мое сердце бьется быстрее, и мне кажется, что я снова стою среди толпящихся людей, созерцающих, молящихся и исполненных любви. Я увидела маму, идущую навстречу Императору и с глубоким реверансом вручающую свой букет. Ика сделала то же самое.
Это было похоже на ослепительный сон. Приветственные крики толпы, звуки гимна, всеобщая радость, наши сердца, рвущиеся к Богу в благодарственной молитве за то, что он дал нам нашего царя, такого простого, скромного и прекрасного. Я вернулась домой потрясенная.
Императорская семья провела ночь на своем корабле. На следующее утро императорские гости и их свита, вместе с моими родителями и Икой, отбыли в Ростов. В какой-то момент Император подошел к ним и спросил у Ики, не устала ли она вчера. Ика молчала, но мама, стоявшая рядом, спасла положение и ответила за нее. Когда потом родители спросили Ику, почему она не ответила Императору, она сказала: «Я не поняла, что он обращается ко мне, я думала, он спрашивает кого-то другого». Хорошо понимаю ее ошеломление, я испытывала то же, хотя и наблюдала все на расстоянии.
Дмитрий Татищев – Вере Татищевой
Из писем ноября 1918
Дорогая моя Вера, пользуюсь тем, что милая сестра обещала завтра, в воскресенье, доставить тебе это письмо, чтобы рассказать, каково наше настроение после годовщины, не принесшей нам освобождения.
Мы не унываем, во-первых, потому, что несомненно, по манифесту, некоторые должны быть выпущены, а между тем никого из находящихся с нами в больнице 60 с лишком человек еще не выпустили, это мы приписываем безумному хаосу, царящему во всех отраслях управления, и ожидаем, что освобождение последует в ближайшие дни. Но мы с Николаем не уверены, что попадем в число подлежащих освобождению, в особенности я, думаю, вряд ли попаду. Даже и это не особенно меня бы угнетало, если бы я был спокоен за вас, но ужасно, что, мне сдается, тебе очень трудно. Кажется все дорожает неимоверно, а у тебя с деньгами очень плохо. Пожалуйста, не стесняйся и продавай бронзу за сколько бы ни дали. Конечно, надо иметь в виду, что если после выпуска надо немедленно будет уезжать, то нужно иметь деньги для выезда.
Должен сказать, что мы с Николаем никогда не решимся оба уехать и оставить вас здесь, ибо бывали случаи, что за скрывшихся арестовывали членов семьи, даже женщин. Поэтому вот что, по-моему, необходимо сделать, не откладывая. Так как нет никаких причин властям предержащим задерживать вас здесь и не выпускать из пределов Совдепии, то надо сейчас же начать хлопотать о получении для вас разрешения на выезд, на Украину ли, в Финляндию, одним словом, куда ты думаешь нам надо будет направиться. Когда у вас будет разрешение, то мы спокойно можем уехать, если и не вместе, то хотя бы приблизительно одновременно.
Ты, вероятно, удивлена, почему я так спокойно отношусь к тому, если бы пришлось еще посидеть. Из того, что последнее время мы читаем в газетах и слышим от докториц и сестер, мы опять надеемся, что недалеко время, когда иноземцы, а, по последним сведениям, немцы, придут нас освободить от большевиков, а такое освобождение нам настолько больше улыбается, чем освобождение по большевистскому манифесту, что стоит посидеть даже лишнюю неделю-другую, дабы быть освобожденными этим путем. Если бы не болела душа за вас, с радостью бы посидели еще с тем, чтобы быть освобожденными этим способом. Но можно ли быть теперь уверенным, что это так и что это будет скоро?..
* * *
Милая, дорогая Вера, во-первых, благодарю очень за вчерашнюю посылку, которая очень хороша, как пирог, так и гусь, и все, едим и мечтаем о завтрашней; вообще пятница и вторник хорошие дни, голодные у нас среда и четверг, неравномерно, к сожалению, распределены дни передач. Теперь о делах. Бижу[8]8
Bijoux, драгоценности (фр.).
[Закрыть] находятся в Выборге, и я не знаю, можно ли их теперь достать, ибо нахожусь в неведении, можно ли проехать в Финляндию или нет. Если бы ты решила продавать, то до бирюзы или брильянтовой броши следовало бы продать эмалевый с жемчугами и брильянтами гарнитур (браслет и брошь с подвесками), ибо их носить в таком виде без переделки нельзя и стоит гораздо дороже.Прежние деньги ты не очень береги, если нуждаешься, но имей в виду, что за сотенные и пятисотенные бумажки можно получить керенками больше ста рублей, только сама не меняй, а попроси кого-нибудь. Знай также, что у меня на текущем счету в Объединенном банке взаимного кредита (угол Невского и Морской) осталось тысячи 3–4, да в Волжско-Камском банке рублей 700; да у тебя в банке 500 р. Мои книжки текущих счетов забрили при обыске, и они находятся на Гороховой, но может быть Андр. Андр. Островский что-нибудь устроит, так как я ему говорил и подал в банк заявление, чтобы, буде со мной что случится, деньги выдавали бы тебе.
Все эти вопросы имеют значение, если я не попаду под амнистию, в благоприятном же случае осталось 5 дней, считая и сегодняшний. Но у меня чувство, что я не попаду, дай Бог, чтобы попал Николай. Циркулируют слухи о скорой оккупации Петрограда, но мне кажется, что очень скоро этого случиться не может, так что, пожалуй, придется еще посидеть…
* * *
Дорогая моя, благодарим за посылки. Все очень хорошо, если конина достается легко, присылай ее побольше, она нам очень нравится и питательна.
Что касается денег, то 100 р. в неделю на обоих теперь, думаю, будет вполне достаточно. Бронзу продай, но только поговори с Борком и попроси его как-нибудь дотянуть до двадцати тысяч, он уже давно мне говорил, что за нее дают 18 тысяч, так что уменьшать теперь до 15-ти было бы очень неприятно. Разумеется, если ничего сделать нельзя, надо брать, что дают.
Трудно ориентироваться здесь в заключении, а потому не знаю, может поездка на Украину теперь не дает тех преимуществ, которые нам представлялись раньше, но тем не менее мне кажется, что здесь оставаться совершенно невозможно как вследствие полнейшей голодовки, так и вследствие ежедневно угрожающих мерзостей, а потому, когда мы, Бог даст, будем выпущены, надо будет торопиться. Если не на Украину, то в Крым, а ехать надо будет
Здесь нам терпимо; если бы только поменяли компанию (нас в камере 8 человек) и избавили нас от 2–3 несноснейших типов, в особенности один невыносим, то было бы совсем отлично. Болит только сердце за вас, ибо чувствуется, что тебе очень тяжело, – это во-первых, а во-вторых каждый день может принести какую-нибудь новую мерзость вроде принудительных работ или чего другого…
* * *
Милая моя, дорогая моя Вера, ты не можешь представить себе, как мне было отрадно получить твое последнее письмо вчера, благодарю тебя за все, за все и думать не хочу, что не вернутся для нас еще хорошие дни, лишь бы ты справилась со всеми трудностями, которые приходится переживать теперь, и не слишком затянулось это ужасное для нас время. О себе должен сказать, что я совсем не в таком состоянии нервном, как в тот раз. Если бы я был уверен, что с вами ничего не случится и что тебе не так ужасно трудно справляться со всем одной, то было бы просто хорошо. Это тем более так, что не жду ничего хорошего от свободы: уехать, по-видимому, нельзя, оставаться здесь – ежеминутный риск попасть в худшие условия.
Относительно Николая я, разумеется, как ты и знаешь, ни минуты не думал бы, что надо отказаться от возможности освобождения только потому, что нельзя нас освободить обоих. Но не могу не разделить и его взглядов, которые он подробно тебе описывает. Оставаться ему здесь – это также постоянная угроза или быть вновь арестованным и попасть в гораздо худшие условия, или быть вынужденным идти на дело, противное его убеждениям (его могут заставить поступить в Красную Армию).
Другое дело, удрать, что он мог бы осуществить, конечно, гораздо легче, чем я. Но, не говоря о риске, которым такая попытка угрожает, он никогда не пойдет на это без полной уверенности, что остающимся не придется отвечать за его исчезновение. А кто и что может дать ему эту уверенность?
* * *
Вот уже две недели с лишком, как мы ежедневно ждем освобождения. Сперва рассчитывали на манифест к 7-му, а потом нам почти каждый день объявляли, что придет следователь, который кого допросит, а кого освободит так, объявляли в самой категорической форме: следователь телефонировал, что непременно будет в 7 часов вечера или, во всяком случае, завтра. Но проходил и вечер, и завтрашний день, а следователь не приезжал. В последний раз, третьего дня, по словам начальника тюрьмы, окончательно ему сказали на Гороховой, будто следователь приедет вчера, но и вчерашний день прошел без всякого следователя. Большинство очень нервничает, но мы с Николаем относимся довольно спокойно. Николай даже прямо философски. Нам кажется, что вообще горизонт должен скоро очиститься от прихода союзников, и приход этот должен принести избавление от всех бед и мучений и создаст новую нормальную жизнь. Из того, что мы вычитываем из газет и что нам рассказывают доктора и сестры милосердия, мы заключаем, что даже пессимисты теперь считают, что избавление англо-франко-американцами должно наступить не позже нового года, а оптимисты их будто бы ждут ко 2-му декабря, т.е. через неделю с небольшим.
Если это верно и если взять среднюю из этих двух надежд, то это настолько хорошо и так просто разрешает массу вопросов, которые встанут перед нами даже после освобождения, если таковое последует в скором времени, что лучшего и желать нельзя. У меня положительно явилось чувство, что наступил конец нашим страданиям, а Николай размечтался о том, как мы с ним въедем в Москву верхом с союзными войсками. Если это так, то брось всякие хлопоты за нас.
Теперь о делах. Губарева, пожалуйста, не удерживай, если он тебе не нужен. Как камердинера его мне совсем не будет недоставать, напротив, на этом амплуа он стал никуда не годен и только меня злит; другое дело, как буфетчик, но по настоящим временам таковой не нужен, а когда настанут лучшие дни, то, во-первых, можно будет его взять обратно, а во-вторых и заменить другим. Я и то подумывал послать его ключником с исправлением должности лакея на время приездов в Варганово. Разумеется, запиши адрес, чтобы его можно было всегда найти.
Если мне придется еще сидеть некоторое время, то хотел бы заняться изучением английского языка, для чего прошу прислать мне англо-русский, а если трудно достать, то англо-французский словарь и какую-нибудь нетрудную английскую книгу…
* * *
Получил твое длинное и подробное письмо, дорогая моя, и очень, очень благодарю тебя за него. Теперь мне ясно все, и я вижу, что ты сделала очень многое и все очень хорошо.
На этой неделе началось освобождение, и из 52 переведенных вместе с нами освободили 26 человек, т.е. как раз половину. Правда, из крепости перевели новую партию, но теперь нас в палате 5 человек вместо 8, что уже гораздо лучше, и только один не совсем приятный.
С тем, что нам придется сидеть до 7-го, мы примирились, боюсь только, что вследствие прежней службы и вследствие известных тебе обстоятельств Николая, освобождение, предположенное на 7-е, может не коснуться нас. Тогда нам не на что будет надеяться, вопрос может затянуться на очень долгое время.
* * *
Задержка писем произошла вследствие того, что сестер наших перевели на остров Голодай. Заменила их сестра Маркова, также очень хорошая; сегодня принесла твое письмо и предложила написать ответ, за которым должна скоро зайти.
Письмо меня очень обрадовало, утешило и успокоило. Очень рад, что вы поселились у Николая Ивановича. Какой ваш подъезд, со Спасской или с площади, и чья это была квартира? Хороши также результаты твоего посещения Горького, в особенности приятно, что и по его мнению скоро конец большевикам и связанным с ними мучениям. На этот раз как будто ты чувствуешь, что скоро конец нашим страданиям; что же касается до нас, то мы окрылены самыми радужными надеждами на скорый приход иноземцев.
Из воспоминаний Ирины Голицыной
Лето 1913 года мы провели в Степановском, так как моя бабушка была свободна и могла приехать в свое поместье. К этому времени она стала Обер-гофмейстриной Императорского двора и жила теперь в основном в Царском Селе – в Александровском дворце – или в Петербурге – в Зимнем дворце. Ику пожаловали во фрейлины, и она получила чудесный брильянтовый вензель с буквами М и А – инициалами вдовствующей императрицы Марии и императрицы Александры Федоровны.
