Текст книги "Перехваченные письма"
Автор книги: Анатолий Вишневский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
* * *
Все мне кажется, что я мало работаю, хотя работал часов пять подряд. Опять страх какой-то ползет, сейчас мы его изгоним. Все утро спал, было жарко, я задыхался, умирал прямо.
Вчера ликвидировал Саломею, она была красна и расстроена, но достойна. Я опять больше не могу. Ах, суета сует. Я не знаю, что такое любовь, по-моему, можно хорошо относиться, avoir un béguin[75]75
Увлекаться (фр.).
[Закрыть] или désirer[76]76
Желать (фр.).
[Закрыть] кого-нибудь. Я жалко пытался ее обнять.
Был в синема. Саломеи уже не было около меня. В сущности, именно в эти десять и семь дней ожидания и умер ангел, и мы расстались. А рояль все играл и играл какие-то далекие странные, всегда в таких случаях трогающие вальсы, и была во всем какая-то гибель.
К счастью, Дина была не могущей, но приехать туда был рай, лучше даже, чем домой.
* * *
Гулял немного в оранжевых ботинках, печаль, угнетенность. Вчера целый день у Дины и вечером с ней в синема, работы никакой, кроме попытки медитации. Позавчера слабость, боль в сердце. Визит к Осоргину, который был мил: «Роман Газданова плохой-преплохой, вы, думаю, хорошо напишете», – спасибо, милый.
Третьего дня день почти никакой, хотя читал и пытался писать. Вечером была потрясающая медитация и столько слез. Но бросить гимнастику не захотел. После этого был отвратительный вечер в Coupole, где я снимал пиджак и показывал тощие руки негру. Отвратительные воспоминания о нем.
До этого был день рабочий с большой медитацией о пространстве и замечательной прогулкой… Ах да, был я еще у Рейзини, и там была она с ее прекрасными ногами, руками, волосами. Она «делала мне глаза» и явно хотела мириться, но нет, это ход опять.
* * *
Золотое опрощение не смогло быть сегодня «подвинчено на одно деление», потому что целый день [замазано] и читал жизнь Бодлера. Низкий был человек, больной, но неглубокий, ужасную прожил жизнь.
Милая Т. Л., все-таки elle est dans sa candeur navrée[77]77
Она вся в своей оскорбленной невинности (фр.).
[Закрыть]. Все от отсутствия «большой волны», ничего не несет в себе, нужно все время «нажимать на акселератор».
Вчера чудные алые облака около Gare de Lyon[78]78
Лионский вокзал (фр.).
[Закрыть], свинцовая тяжесть рук на скамейке около моста. Прочел 50 страниц Плотина, медитировал. Рогаля милый, мешал, актерствовал в Люксембурге. Людей, даже лучших, не переношу из-за раздвоения личности, двойников.
В субботу после чудного дня на Champs-Elysées вечером встретил Дину в Cachan у Проценко. На бруствере форта познакомились с солдатиком. Гроза прошла, небо стало розовым.
В пятницу отвратительно, несмотря на медитацию и стихотворение. Ебля у Т. Л., страшная тоска, потом ссора, грубости.
* * *
Милый разговор с Диной над рекой на подножке странной машины. Мы сидели и делали планы. Нужно ли это крайнее улучшение отношений, возвышение их?
Вчера вечером у Дины было бестолково, но мило, прямо действительно моя семья. Идочка тоже была мила. Домой пришел страшно разбитый, с мучениями совести, что не работал, даже не упражнялся. Пытался помедитировать, но заснул.
Позавчера Рогаля страшно утомил, милый, предлагал в Сирию с ним ехать. Бежал за автобусом на Champs-Elysées – и кажется с пользой. Дома час на солнце читал – 10 страниц Плотина с компанией. Потом философия, медитация, гимнастика. Сейчас опять Рогаля придет.
Подвинчено на одно деление. Нужно поверить в нового золотого человека, решиться уничтожить двойника. Готовлю золотую зиму.
* * *
Плохие медитации. Саломеи я не дождался.
Глава 3
МОРЕЛЛА
Еще в давние годы случай познакомил меня с Мореллой, и с первой же встречи душа моя возгорелась огнем, не известным мне ранее. Воспламенил мою душу не Эрос, и все горше и мучительней становилось растущее во мне убежденье, что я не могу ни определить диковинную природу этого огня, ни обуздать его смутный жар.
Эдгар По
Из воспоминаний Василия Яновского[79]79
Яновский В. С. Поля Елисейские. Книга памяти. СПб: Пушкинский фонд, 1993.
[Закрыть]
…С ним, единственным, кажется, я дрался на кулаках в темном переулке у ателье Проценко, где веселились полупоэты и полушоферы с дамами… Поплавский на вечеринке в ателье Проценко, где днем красили галстуки и шарфы, был особенно раздражен. Статья Адамовича, задевшая его, стакан вина из нового запаса, привезенного таксистом Беком (бывшим русским подводником), или «постоянная» девица, не отстававшая ни на шаг от Бориса, все это могло подействовать на него удручающе.
…Борис вышел с девицею в переулок и уселся в пустое такси Бека, дожидавшееся своего хозяина… Там, на заднем сиденье, Поплавский полулежал с дамою сердца, когда я тоже выполз проветриться. Из озорства я несколько раз протрубил в рожок, мне тогда это показалось остроумным и даже милым.
Но Поплавский вдруг неуклюже, точно медведь, вывалился из такси и полез на меня, матерясь и возмущенно крича:
– Ах, какой хам… ах, какой хам…
В его страдальческом голосе были нотки подлинного отчаяния.
Мы несколько минут сосредоточенно и бесцельно боролись, он зачем-то рвал на мне ворот рубахи и даже вцепился в волосы. Наш общий друг Проценко в это время как раз освежался у забора. От совершенной неожиданности, любя нас обоих, он опешил, буквально парализованный, не зная, что предпринять…
На нашу возню из ателье высыпали другие литераторы, шоферы, дамы. Всеволод Поплавский, брат Бориса, весело картавя, вопил:
– Обожаю русскую речь…
Бек нас разнял…
Дневник Бориса Поплавского
Из записей сентября – октября 1929
Настроение твердое. Аполлон Безобразов на верфи. Сейчас иду в Лувр.
Вчера странная поездка в St Cloud среди огней и зорей, потом адская боль в зубах, катался и плакал (с удовольствием), заснул с грелкой и морфием.
Позавчера вечером – поездка на трамвае до Etoile с прелестными девочками Шрайбман. Дурили и слушали лысых мопассановских музыкантов.
Три дня подряд переписывал все стихи – до головной боли. Плохие медитации и высокие солнечные состояния.
* * *
Невыносимое утро, когда я все время засыпал и еле двигался. Адская жара, отвратительный разговор с мамой о деньгах. Потом мне рвали зубы, я обедал у Диночки, и играл в карты с Цилей, замаливая боль в зубах. Совершенно особенно солнце опускалось в окне.
Ах, какое счастье было бы иметь немного денег и поселиться с ней в одной квартире. Ведь женщины гениальны, когда они любят, для того, кого они любят.
* * *
Опять замечаю, что моральная боль, в сущности, – чисто физическая боль в груди. Яновский вывел меня из терпения и был наказан, а я еще больше. Не могу выдержать этой недели без работы, умираю прямо. Потерял пять кило из-за зубов.
Все же золотое ощущение было доступно этим летом, и каким кажется оно огромным, будто много лет прошло. Это значит, что многое произошло.
* * *
Целый день то спал, то просыпался, вечером болен совсем от этого. Выгнал Заковича, который возмутил меня своими кражами у меня, и восхитился одновременно красотой стихов. Сейчас жду Дину совершенно больной.
Вчера и позавчера работал. Серо и нежно в эти первые осенние дни. Два дня провел у Дины, переволновался, позавчера не работал. Но буду работать. Осень высокая, не совсем золотая, но трепетная. Близок Рембо, Блок кажется пошляком.
Сумерки, как-то желто и странно, а сейчас розово в окне (бегу смотреть). А как фонари горели желто на розовой заре. Минчин научил меня видеть вечер.
* * *
Целый вечер играли в отгадывание, до головной боли. Работа средняя, но высокие голубые путешествия под дождем. Целый день с Диной стихи переписывали, наслаждаясь домом и холодом за окном. Надежды на разбогатение сильно сблизили нас, но может быть я в Иду влюблен вовсе?
Сколько я у них ночей переночевал и как мило утром пили кофе последние дни… Чудные это были дни, 1924 год, по стихам судя.
Из воспоминаний Иды Карской
Мне необычайно повезло в судьбе: я встретила Карского. Светловолосый, с красивыми светло-серыми глазами, очень близорукий. Он великолепно знал языки, делал талантливые переводы (например, переводил на французский язык Мандельштама), работал в редакциях различных газет и печатался в милюковских Последних Новостях, в Монд; сотрудничал с Альбером Камю. Был он также художником.
Его отец, революционер, был сослан в Сибирь, молодая жена его, редкая красавица, отправилась за ним. Там и родился Сергей Карский, их единственный сын. После раскола социал-демократической партии отец покинул страну. Присоединившись к меньшевикам, он вместе с Троцким приехал в Париж… В один прекрасный день он пошел в Булонский лес и застрелился – Сергею было тогда восемь лет. Мы познакомились, когда я еще училась на медицинском факультете. Бывали вместе на богемных вечеринках, бегали на лекции Бердяева и Шестова, посещали вечера «Зеленой лампы» у Мережковского и Гиппиус. Я бы не сказала, что у нас были какие-то особые амурные отношения, – мы просто симпатизировали друг другу.
Борис Поплавский – Иде Карской
Понедельник. Без даты
Карскому все равно ничего помочь не может. Но почему тебе нравится уничтожать вещи, не тобою созданные, сами чудесно создавшиеся. Ведь ты могла бы меня полюбить. Ведь ты начала уже немного любить меня, и какое моральное изуверство заставляет тебя от меня отказаться – не знаю. Ведь это так вот брать самое лучшее в жизни людей и самому его рвать, ломать, уничтожать. И во имя чего все это? За меня, ты говоришь, боишься. Так мне ведь только радостно кого-нибудь любить, даже несчастно или полунесчастно. Поэтому я и не забываю всего этого, не отворачиваюсь. А наоборот, упорствую и думаю о тебе. Вернись, Ида, все равно ничего не поможет тем, которым больно. Им не может быть больнее. Это их только обезнадежит и, может, быть освободит. Как всегда меня освобождало.
Друг мой милый, медвежонок, замученный своей добротой. Не покидай меня. Не потому, что я погибну. Слишком уж я здоровый, чтобы так погибнуть. А потому, что что-то еще лучшее, чем жизнь, погибнет. Ведь тебе могло быть со мной хорошо и было уже хорошо немного, я знаю это. Ах, как страшно и ненужно возвращаться в «холодный рассвет», в мертвое ожидание жизни. Когда вот здесь вот, рядом, самая золотая жизнь, самая настоящая, была так грубо, да грубо и изуверски уничтожена. Милый мой медвежонок полузамерзший, как жалко, как страшно, как не нужно ничто произвольно рвать и ломать. Ведь еще так много света между нами. А мы уже хотим расходиться, как будто желанья нет. Б.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей ноября 1929
Первое свидание (когда она была в голубом халатике).
Как сладко было чувствовать ее голову на плече и ее маленькую жесткую ручку. Так сладко бывает только добродетельным людям, которые обычно ничего себе не позволяют. И как будто все сговорились – Закович не пришел, Дина ушла…
Вчера с утра рвался куда-то. День был высокий-высокий, облачно-свежий. Если так, то все да! Вышло все, потому что самое трудное кажется нетрудным. А как трудно даже самое малое в плохие дни. Переписал 450 страниц – целые несколько миров.
Газ шипит, часы стучат, перо скрипит, папа вздыхает во сне. Горло побаливает, но мало. Есть несколько новых книг в уме и в сердце, нужно все это написать напечатать продать. И еще о лучших книгах думать (метафизических). Ничего, ça va[80]80
Все в порядке (фр.).
[Закрыть].
* * *
Произошло несколько событий: статья Адамовича (какая подлая) и вот это рождение позавчера.
Фотографии замечательные: Дина – Ангелина, она вся заря и неподвижность. А я и Ида – люди и даже демоны, так как хотя не умеем и не хотим жить, нам ничего не больно.
Когда ехали в автомобиле, не находил слов. Потом стеснялся, ронял монокль, но с твердостью пил. Потом Циля заиграла, и все опечалились. Я заревел, как белуга, ревел и смеялся. Дина и Ида тоже заплакали. Потом мы в Куполе целовались и объяснялись в любви, и все в дыму (но без невроза, потому-то и сладко мне), опять ревели. Говорили о том, что не хотим жить, ну словом так, как в хороших ненаписанных романах. В такси я страшно икал, а на следующий день умирал за это от стыда.
Дина снималась в фотоматоне. Были в Сорбонне, много и хорошо говорили о живописи и тайнах простых лиц. Шел страшный дождь. Потом мне стало дурно, а Дина меня гладила и утешала дома. Трудно сегодня даже думать о работе, а ведь надо.
* * *
Кокаин.
* * *
Кокаин.
* * *
Странные, странные дни. «Морелла» сидит напротив меня и спрашивает Раю о китайских событиях. Милая милая Морелла. Черный орленок, что делаешь ты на белых-белых голубятнях?
Из записной книжки Бетти Шрайбман
18 ноября 1929
Завтра 2 недели, как я в Париже. Настроение неважное. Виной тому – отсутствие работы, и Ида, и Дина.
Что они себе думают? Чем закончится Динино поведение? Неужели ей Борис нравится? Я на него не могу даже смотреть. Постараюсь говорить с ним. Навряд ли удастся. Эх! Найти бы работу, а потом устроила бы все по-моему.
Я это сделаю, непременно сделаю. Не знаю, за что взяться. Настроение кошмарное. Ах, найти бы работу, тогда бы все устроилось.
Ида и Дина очень добрые, но они себя совсем не жалеют. Недаром говорили, что Париж всех портит. Оно так и есть. Какой ужас! Вот она любила Мишу, потом не знаю кого, затем Б. П., а теперь, наверное, есть кто-нибудь другой.
Ц. считается женой Пр., а любит какого-то Мамченко. Валериан оставляет Раису и мечтает о какой-то Катяше. Брр, холодно делается от всей этой путаницы. Это значит свобода любви или что? Ничего не понимаю, можно с ума сойти от всей этой путаницы. Смотри, Бетя, не попади в этот круг. Горе мне, коль попаду, – не выкручусь. Лучше всего, буду остерегаться.
Борис Поплавский – Иде Карской
Среда ночью. Без даты
Я пользуюсь тем, что у нас дома еще не спят, чтобы переписать тебе «Мореллу», а также чтобы еще раз сказать о том, об чем не смею говорить с тобою при встречах, о том, как я тебя люблю и как мне радостно и странно тебя видеть. Ведь ты для меня сделалась совсем другая, новая, загадочная, и вместе с тем такая знакомая, родная, как маленькая моя сестра. Ах, в этой истории действительно много от Эдгара По. Так же, как у него, мы «воспитывались» вместе и никогда не думали о том, что что-нибудь может быть между нами. Так же теперь, когда я люблю тебя, к твоему новому дорогому, неведомому лицу прибавляется то давно знакомое милое близкое родное лицо моей маленькой нежной сестры, этой Иды, с которой мы варили алхимические супы на rue Général Bizot. Пойми меня, Морелла, милая, так страшно странно все это, и глубоко, и мило, мило бесконечно, несмотря на то, что ты не любишь меня и смеешься, вероятно, часто надо мной, над моей бедностью, над моим уродством, над моей любовью и над моими стихами. Спи, дорога моя доблестная девочка. Я написал свою вторую «Мореллу» о том, что я называю твоей доблестью, незабвенной решимостью твоего дорогого, неподвижного, серьезного лица. Неужели ты никогда не вернешься ко мне настолько, чтобы я перестал так страшно тебя бояться и смог рассказать тебе о том, какою я тебя вижу где-то высоко-высоко и далеко за снегами и дождями жизни, в неподвижном и нежном сиянии какой-то прямо-таки неземной доблести.
Пойте доблесть Мореллы, герои, ушедшие в море,
Это девочка-вечность расправила крылья орла,
И врывались метели, и звезды носились в соборе,
Звезды звали Мореллу, не зная, что ты умерла.
Ах, как у меня рука дрожит от этих аппаратов. Но ведь ты там была, ах какое счастье для меня быть там, где ты, хоть я не знаю другого счастья: прекрасно, вероятно, смотреть тебе в глаза, бледно-серые, прекрасно неподвижные, когда ты серьезна, как то высокое, нестерпимо прекрасное бледное исландское небо, об котором мы давеча говорили. Прощай, Морелла, я почему-то всегда говорю тебе прощай, а не до свидания, так мало я надеюсь вскоре опять тебя увидеть. Боже мой, когда же настанет тот час, когда ты, наконец, поймешь, как глубоко и серьезно я тебя люблю, и еще раз взвесишь и выберешь между двумя «большими» любовями. А не между любовью и «истерикой», ибо какая же здесь истерика, когда человек ясно, как Божий день, понял, что все до того было ерундой и декорацией, а вот теперь его час настал любить, и что проигрывает он этот час. А что внезапно пришел «этот час» – не внезапно, а годами предчувствуя, просыпаясь и почти засыпая, чтобы наконец проснуться и понять, что вот это и есть то, об чем грезил, об чем грустил, об чем всегда писал.
Прощай, Морелла – девочка-вечность.
Скучно пишут те, кто любят, – кажется тем, кого не любят. Я очень люблю тебя, спи спокойно. Христос с тобою.
P.S. Киса, я завтра лучше перепишу тебе Мореллу, а то сегодня больно некрасиво выходит, так рука дрожит из-за аппаратиков[81]81
У Осветителя имеется переписанный для Иды рукой Б. Поплавского текст «Мореллы». Внизу помечено: ноябрь 1929.
[Закрыть].
Дневник Иды Карской
Четверг, 28 ноября 1929
Боролась со шкафами. Устала. Дышу отрывисто и смешно. Дина за что-то на меня сердится. Я продолжаю для нее оставаться такой же легкомысленной девчонкой, какой она меня всегда считала. Напрасно в кафе я была с ней так искренна и показала ей всю тяжесть моего состояния. Ведь я ждала морального облегчения от нее, а она не поняла. Уговаривала пойти к Поплавскому. Неужели она не видит, как Карский гибнет: «Вы мое счастье и несчастье». Нет, я не уйду. Я останусь с ним. Но ужас в том, что я не погибну, а он погибнет. А если я уйду, он не погибнет? Достаточно ли одной жалости, сможет ли она поддержать ту радость, тот свет, который озарил и изменил его? Что делать?
Борис Поплавский – Иде Карской
Ночь. Без даты
Я вернулся домой в каком-то отчаянии, и вот зачем-то пишу тебе, хотя от этого мне может быть только еще хуже. Но, вероятно, нищим еще больнее терять их копейки, чем богачам – их миллионы. Ведь я теперь живу среди ночи только каким-то загадочным неясным свечением неба, но вот бывают в твоем голосе такие интонации, от которых боль переливается через край, и все буквально тонет и гаснет в ней. Зачем, Ида, ты так говоришь со мной, ведь ты уже знаешь, каково мне, и что я так живу в последней безнадежности, где-то на дне, не знаю, где. Как-то ведь все переменилось во мне, когда я заметил один твой совсем нездешний ангельский взгляд. Когда ты смотрела, как Сережа ищет что-то на полочке, по слепоте своей низко-низко по ней поводя носом, то действительно был тогда милый-милый, и даже во мне что-то к нему переменилось. Ведь я теперь все меньше и меньше жду чего-то, но все больше и глубже люблю тебя. Ведь ты никогда не придешь ко мне. Ах, мне действительно очень-очень плохо, и зачем ты все-таки так со мной говоришь, ведь нехорошо это… Прощай, Ида, ненаглядная моя Морелла, я стараюсь не видеть тебя и прихожу только тогда, когда все действительно через край, когда я уже и не знаю, как день пережить, вечер дожить… Ида, я действительно прошу у тебя, не будь так груба со мной, хотя бы внешне, ибо действительно никогда, никогда в жизни не было мне так тяжело, и я просто не знаю еще, не понимаю, что это такое.
Борис
Я живу теперь только какими-то таинственными отблесками и отражениями, я доволен этим, я буду любить тебя много лет, не обижай меня, Ида, не обижай. Господи Боже, ну как мне объяснить тебе, что этого прямо-таки нельзя теперь делать, нельзя отбирать копейки у нищих, у совсем-совсем побитых, «униженных и оскорбленных».
Дневник Бориса Поплавского
Из записей декабря 1929
Сегодня первый раз проснулся с именем Мореллы на устах и так радостно о ней думал. Две недели, месяц – прошли как миг, все собралось в одно воспоминание.
Слез больше нет, но светлая любовь вокруг, как зимнее утро.
Оставил их с Сережей, почти не вижу. Гуляю опять по Елисейским полям в высоком золоте решимости. Но когда она обе руки над моими плечами протянула, какое это было счастье, и это легкое пожатье, которое так осветило возвращение домой. «Мне так страшно с тобою встречаться, но страшнее тебя не встречать».
Четыре «сладкие дня» с Диной, но любовь глубже и тоньше за этим всем. Ах, как все-таки я плакал в субботу. И как краска ресниц мироздания тает в слезах. И ничего не замечал. Кто-то приходил, уходил, пил, тушил свет, утешал меня. Но никого не было. Только ты, ты Морелла, одна, дорогая, прекрасная. Как красивы все-таки те, кто любим, прямо на небе они. И сколько слез, слез, слез. Дина все-таки благородный ребенок. И как нежно они обнимались, «снежные сестры».
Вчера день мило пропал. Только совсем ночью были попытки медитации и страшные астральные сны перед сном. А то все боялся я, что метафизически погас.
* * *
Носик я ручке помял, когда в будке с Оцупом по телефону говорил. Сегодня, когда не хотел дать Дине картины в St Marcel, понял, как ее люблю. Грустил и сумерничал целый день у Терешковича. Он за ней ухаживает, и это мне льстит. Отбился от работы, вчера медитации не было, сейчас попытаюсь.
Вчера дикий скандал с Идой, медитации не было. Позавчера медитация, чудный вечер – рождение Дины. Флиртовал с Бетти, щипал и целовал Иду, она исчезла из сердца.
В четверг медитация плохая после бессонной ночи. Разговор с Борисом Заковичем у Hôtel de Ville о Дине. А за два дня до этого, в прошлый вторник, – огромный разговор с Идой, во время которого понял, что ее для меня не существует.
* * *
Закович и Ладя уходят в синема, а я отмываю ручку Заковича, с которой вовсе стерты иридиевые наконечники, но за которую эта гнусная личность требует 25 fr., руки все в чернилах. Жду Дину, которая вдруг стала интересоваться Терешковичем и целоваться с ним, когда мы уже совсем решили повенчаться. Так все в жизни расстраивается из-за пустяков.
* * *
Большой разговор с нежностями на моих коленях, как тогда на rue de Seine, когда играла флейта. Слезы, когда ели шоколадные конфеты, – из-за Терешковича.
Опять, может быть, люблю, но все время ссоры.
Говорил Заковичу в заснеженном Jardin des Plantes: ведь я еще ничего не сделал. А сегодня: Безобразов будет только пробой пера «à l'œuvre»[82]82
Здесь: «на деле» (фр.).
[Закрыть].
Почти не работал, нежность душит. Снежно.
Позавчера странный сон, Дина в зеленом платье. А вчера Дина – мраморная статуя, которую надо оживить поцелуями. Пишу опять новым стило, она подарила, а я ей свое с новым пером.
Из дневника Иды Карской
Среда 18 декабря 1929
Через месяц, максимум два, я навсегда свяжу свою жизнь с жизнью Карского. И чем больше сцен, тем больше они укорачивают срок. По средствам борьбы можно узнать человека, но и у одного, и у другого они оказались довольно плохонькими. Оба эгоисты. Борис – хам, у него отсутствует сдерживающий центр, а чем тот лучше? Мне сейчас очень тоскливо, нет, даже не это, просто все слишком ясно. И если можно было бы освободиться, то стало бы легко. Борис и Дина все больше толкают меня в эту пропасть.
2 января 1930
Мне раньше очень хотелось иметь ребенка, почему же теперь мне так страшно его иметь? Нет, я не хочу иметь ребенка, это нас свяжет. Нет, ничего нас не должно связывать. Брак нас свяжет для прочих людей, но меня не свяжет.
Что-то очень светлое кончается. Небывалое чувство одиночества. Быстрый переход от слез к улыбке, от розового оттенка лица к серому и белому, почти восковому. Редко серьезное лицо (я его не понимаю). Самое серьезное в лице – губы, оттого их крашу, не соответствуют прочей «конструкции».
Bagouretty как-то съехидничал на мой счет: «Vous cherchez de jolies phrases, la fabule vous intéresse peu». Idiot![83]83
«Вы ищете красивых фраз, фабула вас мало интересует». Идиот! (фр.).
[Закрыть] Вся жизнь редко бывает интересной, бывают яркие, неповторимые вспышки. Если б мы искали замечательных книг, то нам давно нужно было б забросить чтение, отдельные фразы, отдельные странички бывают исключительными, а фабула довольно редко бывает даже интересной.
Руся Оцуп напрасно крестилась, напрасно она приняла христианство. Религия очень мало к чему обязывает человека, а религия «choisie»[84]84
Выбранная (фр.).
[Закрыть] предельно обязывает.
Войдет ли Терешкович в Динину жизнь, как когда-то Миша, а теперь Поплавский?
Любовь Поплавского – что весенний снег, снег крупный, солнце est trop brillant pour cette fragilité[85]85
Слишком ярко для такой хрупкости (фр.).
[Закрыть], и… ничего.
Я, может быть, могла увидеть солнце, но густые тучи заслонили его.
У Сережи, когда он смеется, смеются глаза (очень редкое явление).
Дневник Бориса Поплавского
Из записей января 1930
Утром читал о Леонардо. Потом в угнетении гулял, обедал и ссорился с Идой. Дома медитировал почти во сне, видел перевертывающиеся чаши с кровью, наводненье и другие фантастические вещи. Нечаянный разговор с Диной в Зоо.
Вчера читал Малларме и изумительно медитировал. Решил, что нужно писать о религии, потому что эти способности больше даже поэтических. Вечером были у Зданевичей с Терешковичем, который все говорил Дине: «Пожалейте меня, полюбите меня».
Русское рождество никто не празднует, устали праздновать. Гулял, был у Терешковича, взял у него диск Best Black. Не застал Заковича и Блюма, мечтал о глупостях. Хочу работать, хотя и не хочется работать. Зима, все серое и сонное.
* * *
Сейчас, может быть, буду медитировать и читать, но какой там уже роман – 2 часа. Спал шесть часов – с семи до часа – у С. П., после нежностей, от которых ей потом было страшно противно, а мне как-то никак. Перелистывал чудный константинопольский дневник, где на каждом шагу: «молился», «говорил о теософии» и т.д.
Вчера утром – у Кости Терешковича, который был исключительно нежен и мил. Видел чудесный портрет Ильязда, с которым спорил о том, можно ли вишню сравнивать с агатом. Я говорил, что это плохо и что зуб сломаешь, он – что это искусство.
В Студенческом клубе было довольно неинтересно, зато потом хороший разговор с Рогалей и теологом с носом о религиозном начале сексуальности и о еврейской женщине. Рогаля был очарователен, милый, нежный человек.
Позавчера, в четверг, нежности с С. П. у меня – после уборки книг, в ужасной усталости.
В среду ничего не делал, получил у Блюма три картины. Но во вторник чудно работал днем. Медитируя, плакал, как ребенок. Написал 12 страниц романа, вечером же зачем-то покатили кутить к Проценко и, конечно, до утра. Лег в 9 часов разбитым совершенно.
В общем ничего не желаю, ни на что не надеюсь, ничего не боюсь. Разбитый, тотчас же встаю и по доброй воле иду дальше.
* * *
Снова Оцупа не было дома. Статья продолжает терзать меня. Ем по утрам яблоки. Вернулся опять к старой молочнице. Сейчас буду писать роман, а потом доклад начерно. В общем – высокое настроение.
Понедельник провел у Дины. Объяснялись, плакали, помирились. Возвращался поздно, без пальто, думал: зачем это все? Попытался медитировать на ходу, потом засыпая, и рано утром – еще в темноте. Пытался читать Ключевского, борясь со сном.
Позавчера, в воскресенье, целый день работал, было солнечно и страшно. Роман шел средне, слишком много страшных слов.
Вечером мучился у Манциарли среди жалких французиков и ничего наших. Эта оранжевая гостиная – как какой-то страшный сон в сердце.
Смертельно тосковал по возвращении, но все же утверждал себя и не боялся. Особенно на лестнице был такой момент, когда было страшно темноты, а я решил: пусть будет, что будет, и шел навстречу.
Медитировал хорошо.
В пятницу работал у Дины, ссорились, потом она хотела, чтобы я проводил с нею вечера. В четверг работал много у Терешковича, грустил. Ссорился с Диной.
В среду не помню, кажется работал. Ах нет, не спав ночь или почти, написал наутро четыре строфы, потом отвратительные нежности.
Из записной книжки Бетти Шрайбман
14 января 1930
Третий месяц моего пребывания в Париже. Результаты: плохое настроение, усталость. Причины: Ида и Дина. Я обманулась. Мама была права. Я с ними жить не могу. Они мною не интересуются. Да, в конце концов, я должна была этого ждать. Мамуленька моя, ты умница, ты мне говорила, что они меня не любят, забыли, не интересуются. Мусенька тоже была права, хоть и говорила, что ехать я все ж таки должна. Я себе представить тогда не могла, что они так ко мне отнесутся.
Я их не виню. Также не жалею, что сюда приехала. Буду стараться устроить свою личную жизнь совершенно изолированной.
Тьма людей вечно шатается в нашей комнате. Меня они мало смущают. Лучше, чем одной быть в комнате. Я могу спать в их присутствии скорее, чем в отсутствии. Чем объяснить это, не знаю. Вчера была одна с 11 ч. Все время почти что думала. Над чем? Не знаю.
