Текст книги "Перехваченные письма"

Автор книги: Анатолий Вишневский

Учиться смеяться и учиться плакать. Правильно, друг мой, – и трудно. Я, кажется, научилась плакать, только я никогда не плачу от злобы или жалости, а лишь от большой любви или, вернее, от неумения выразить ее. Вот уж действительно чем Господь меня обидел, так это умением выразить что бы то ни было.

* * *

Почему я действительно не пишу, не из скромности ведь?

Я думаю, что в том состоянии сна, в котором я живу, невозможно писать. Это означало бы активность, а я сплю. Или, может, недостаточное ощущение и восприятие вещей? Или же самолюбие?

Для меня невозможно соединить жизнь чувства с жизнью ума. От чувств я определенно глупею, а от вечных размышлений делаюсь чрезвычайно сухой. Но боюсь ли я быть глупой? Нет, нисколько.

Пришла мысль о смерти. И стало на минуту холодно и жутко до ужаса, и не верилось в возможность ее. Но не надолго. К мысли о смерти можно привыкнуть быстрее, чем ко многим другим, ибо нет у нас в жизни того, что мы бы любили и чего ждали, как Леонардо. Без всякого нетерпения встречаем мы приходящие весны. И к солнцу не чувствуем того, что было у него, а о ласточках вряд ли и вспоминаем.

И прожитая жизнь ни к чему не привязывает. Вообще мы больше всего боимся связать себя. Ведь вот знаю же я, что вряд ли решусь выйти замуж (то есть венчаться по всем правилам и обычаям, чудится в этом угроза какая-то и чувствуется связь неразрушимая) и подавно родить ребенка. Никогда, никогда.

Бориса не видела два дня, что с ним? Не приключилось ли что? Хорошо, что хоть Идушка не сильно грустит, иначе совсем было бы тяжело.

Из воспоминаний Иды Карской

У Поплавского были замечательные жесты. Его манера говорить – это была музыка. Он обожал цыганское пение, рисовал; многое любил в живописи, много говорил и писал о ней. С каким чутьем эстета он, бывало, смаковал фрагмент – только фрагмент! – какого-нибудь холста: «Вот в этой картине этот кусочек очень красивый». Мускулы у него были сильные, тренированные, и при этом – нежная кожа рук, нежные движения, удивительного тембра певучий голос. Зубы белые-белые, а глаз было не видно – он носил черные очки. Я ему говорила: «Борис, тебе надо смеяться побольше, у тебя же зубы восхитительны!» «Да, – отвечал он, – но это, как и все во мне, лишь передний фасад, дальше все вырваны».

При всей своей привлекательности он был несколько сутулый. Загадочные черные очки его портили. Аполлон был безобразен…

Атмосфера становилась напряженной, когда он говорил или декламировал свои стихи. Читал и французские, странным образом, но удивительно стильно сочетавшиеся с цыганскими напевами. У него были мягкие, трогательные интонации, и высказывался он тоже как-то по-особому мягко. Он очень располагал к себе; не удивительно, что все в него влюблялись.

Обнять вас за плечи так нежно, как Поплавский, не умел никто. Когда у него было меланхолическое настроение, он мог истерически поплакаться на вашем плече, объясниться в любви, но всерьез этого не принимали; ему никто не верил, когда он говорил, что хочет завести семью.

Поговаривали, что он хотел на мне жениться… Он мог ухаживать одновременно за несколькими барышнями, но идти под венец… – это было немыслимо! Он бы первым испугался – не нужно было даже прятать от него башмаки, он сам бы сказал, что у него их нет… Он не хотел работать, вообще не хотел ничем себя обременять. Какая уж там женитьба! Впрочем, я не совсем справедлива: с моей сестрой у него были отношения, как мне казалось, более серьезные, чем со мной.

Дневник Бориса Поплавского

И записей марта – апреля 1929

 
О Морелла, как долго ты в маленьком цирке сидела,
Представление длилось, но все ж соловьи проиграли.
Только утренний поезд пронесся, грустя, за пределы,
И заря отпылала, как черная чаша Грааля.
 
 
Тихо пели на солнце: «Вы будете гибнуть иначе.
Вы пришли слишком рано. Молчите». Закрыла глаза.
Он ошибся, твой клоун, Морелла не плачет, не плачет,
Слишком небо далеко, забудь свою родину, Пери,
И, как краска ресниц, мироздание тонет в слезах.
 
 
[Обе строфы зачеркнуты]
 
 
Ты, как маска медузы, на белое утро глядела
О Морелла, мне страшно. И снова я вижу орла [эта строка зачеркнута]
Ты глядела на время, не щурясь, глазами орла,
Что, как утренний поезд, пронесся, грустя, за пределы,
[клякса] девушка вечность в железном гробу умерла.
 

Попробую писать на клетках, давно уже, кажется, с гимназических лет, клеток не покупал. Нет, впрочем, до Берлина у меня была такая большая тетрадь… (страшные то были дни). Смотрел рассвет и слушал птиц, но все больше об Оцупе думал. Опять я не то говорил, не то, не то, опять было «suffisance»[61]61
  Самодовольство (фр.).


[Закрыть], схема.

Все хвалили – невроз меня грыз. С Гуком (вот милый человек) купили искусственную бороду и клоунскую шляпу. Были у Аронова, который все такой же. Потом до утра – Варшавский, Закович, Слоним. Ах, я мечтаю о людях, которых чем больше знаешь, тем глубже открываешь. А Слоним стал ровный и доброжелательный – доска. Как мне было плохо от моей бестактной речи. Потом, наконец, наутро, остался совершенно один в «Куполе», где гарсон был мил очень, а сквозь стекла турецкого купола уже был день. Когда я выходил, бульвар был в точности, как в один из них в 1921 году.

* * *

Целый день переделывал. Ничего не сделал, кроме одной строфы. Завтра доделаю, мешали люди, хохотали. Золотое ощущение, но слабость сердца после бессонных ночей. Нет, нужно еще написать несколько золотых стихотворений, несколько золотых книг, сказать много золотых слов, прочесть много золотых мыслей, а потом заработок, тоска, болезнь, смерть.

А с Наташей сегодня один только танец станцевали – и как прекрасно, лучше всех прошлых. Наташа, золотая, пришла вниз, была так мила в своих лягушачьих туфлях (с Marché[62]62
  Marché [aux puces] – блошиный рынок, барахолка (фр.).


[Закрыть]), дорогая, золотая. А как она была прекрасна, когда говорила Наде, глядя на Венеру:

– Нет, я раньше не замечала времени, а теперь, когда весна приходит, все больше хочется жить, чем старше, тем больше. А потом, раньше я ничего не боялась, а теперь всего, всего, все враги.

Боюсь, что напишу ей завтра исключительно деловое письмо. И денег может быть получу из «Современных Записок».

* * *

Из шести дней три дня не медитировал. Два раза – после бессонных ночей, глупых и милых, с Варшавским, вчера – от переутомления после «Снежного Клоуна».

Вчера танцевал у Мандельштамов в новом костюме с слишком короткими рукавами. Нужно будет почистить ширинку, Тарнопольский ее затриперил. Он подарил мне еще две пластинки и рассказал о доброте Ларионова насчет денег и дел, которая меня страшно порадовала. Ведь я всегда думал, что русский гений не может быть без сердца.

* * *

Вот уже месяц целый прошел, а я все календаря не составил, да и стыдно составлять, слишком много будет пропавших дней. Дописал вступительное слово, которое, как и все, что я делаю, мне сперва кажется вне литературы, так, чепухой какой-то. Сегодня вечером Bolée[63]63
  Кафе La Bolée.


[Закрыть] с моим вступительным словом.

Утром долго сидел около моста Marie «в тайне от всех», в безопасности, как в детстве мечталось. После этого писал на стене в сральнике около Notre-Dame[64]64
  В данном случае – Собор Парижской Богоматери.


[Закрыть] похабное объявление и возбудился, но не дрочил, ушел. В обтянутом пиджаке чувствовал себя на улице плохо. Сейчас все шумит, шипит, стучит вокруг. А вот и Блюм пришел в плохо завязанном красном галстуке, который я давно когда-то ему подарил. Сейчас за ботинками пойдем.

Вчера [слово тщательно замазано, но похоже на «еб». Да, точно: еб. – Осв.] С. П. – с большим удовольствием. Но решил все порвать тотчас же, хотя почувствовал, что это было полезно для сердца и нервов. Наташа перестала существовать.

Вчера искалечили «Лунный дирижабль» в Последних Новостях. Сволочи, 36 франков – и сколько горя. Ничего, внутри все золотое.

Солнце мало греет, хотя рано еще, половина одиннадцатого. Весны не чувствую, не грущу, рвусь в лето, в работу. Хотя было много плохих дней. Полуработа, полубал, полусон, полужизнь (что бы еще прибавить покрасивее для потомства?). Потомство [замазано] тебя в [замазано].

* * *

Жду, когда папа уйдет и Ладя, – тогда буду дописывать доклад для Союза[65]65
  Союз молодых поэтов и писателей.


[Закрыть], который сегодня вечером и меня вовсе не беспокоит. На Гингере народу было мало-мало, но очень меня хвалили.

Вчера прижимал С. П. на Аренах. Парило, в серой мгле шумели птицы. Я был в новом костюме, страдал от алого галстука, узкоплечести и короткорукавности пиджака. Возбудился с С. П. Нужно быть осторожнее. Но если будет еще одна [слово тщательно замазано, но, скорее всего, – ебля; почти наверняка. – Осв.], больше мне ее не видать никогда, ибо сил моих никаких и так не хватает.

Нужно вернуться к стоическому золотому лету, которое снилось около Canal S^t Martin. Сейчас как раз время для всего. Потом никогда не будет, если будет пропущено сейчас.

Календаря все не составил.

* * *

На докладе было 20 человек, говорили много Адамович, Раевский, Варшавский. Адамович, жалея меня, говорил, хвалил и грустил. Он был надушен.

Наташа – чисто сексуальный соловей, которому давно нужно скрутить шею. Нужно держаться, писать, а главное не слушать сексуальных соловьев, хотя бы и милых. Но бедная девочка какая-то голодная до ласк. Сидя со мной, она сексуально вытянулась на диване. Кто-то идет – она тотчас же подобралась и переменила позу, бедная глупая девочка. Подарил ей шелковый платок.

Дни эти пустые, с обрывками медитации, с беготней по лестницам метро. Мучился из-за стихов в Последних Новостях. Бунин был мил в метро. Хорошо было с Тарнопольским утром на Marché пить чай у евреев. Лето должно быть не сладкое, а золотое.

* * *

Бывает снежно, или темно, или тепло, но работы никакой. Целые дни в трамвае, в метро, на поезде. Деньги, дела, натуг плеч – руки кстати исправились: 34 направо, 33 налево. Сейчас в комнате желто и грустно, ибо уже половина шестого. Время идет, и ничего ровно не сделано и не сделается.

Вчера [замазано] мило хотя, но и безвкусно, и противно, в сущности. Не может человек состоять из духов Шанель и из формы плеч.

Лето все же будет такое, которое предчувствовалось тогда на Менильмонтан, стоически золотое, но может и оно, по недоразумению, пролететь впопыхах.

Завтра утром в церковь, говеть с Наташей. Даже и перед Богом не без женщины. С Заковичем в метро важный спор о духе музыки и его отличии от музыки. Большие у него мистические способности, но не хватает знаний строгих, деловитости, серьезности.

 
Ледяная сирень расцветает в сочельник
Подо льдом запевает утопленник альт
И луна как развратный и тонкий бездельник
Фиолетовой пяткою гладит асфальт
 

[Вторая и третья строчки несколько раз исправлены, окончательный вариант не выбран]

* * *

Тревога о деньгах. Решил купить рубашку. Вырвать четыре зуба, если платить не надо. Купить ботинки еще одни.

Пустота, обед в Медведе из-за Цветаевой, статьи обо мне, нежность Адамовича. Никак не заживают оцарапанные руки, боль в правом легком. Надежда на Армию Спасения. Мирная процессия с прекрасными и бесполезными флагами и музыкой, замолкающей за углом.

Вчера ликвидирована С. П. после короткой и отвратительно нежной [замазано]. Накануне всю ночь с зубной болью играл в карты с Варшавским и Тарнопольским (35 фр. выигрыша) – после литературного скандала и спора до хрипоты.

Ничего не делаю – тут столько обо мне в одну неделю. Наслаждение всеобщим вниманием и нежностью. Какая-то новая легкая жизнь, пустая и нежная, как смерть ангела в ватер-клозете. Смертельный сон души. Календарь пуст. Пусть так месяц пройдет. Каникулы.

* * *

Вчера решил начать новую жизнь, как дети. Новая жизнь началась нелегко (какая, почему, хорошо было бы вспомнить).

Утром [замазано] с С. П., затем поднимал рельсы, прыгал в песок и восхищался Линдбергом. Потом было не так много работы, как много смысла и солнца. А главное одиночества, дождя, солнечных утверждений под дождем. Втащил Варшавского – 78 кило и потом Путинского – 82. Чудеса, побиваю всех!

Вечером – дезертирство с «Зеленой Лампы». Но хорошо было в унижении лежать под пальто и думать о мистическом солнце. Сладкая сонливость костей, свист в ушах, но бодрая бравурная музыка в сердце. Все будет хорошо, все есть хорошо, все-все на солнце, в сфере которого умереть есть высшее благо и счастье.

* * *

Целый день гулял с Заковичем. Отломал ручку на двери секретаря в театре Champs-Elysees. Вывинтил лампу и бросил ее в желтый зал, где она почему-то не взорвалась. Было много солнца, автомобилей, зеленых деревьев и синих небес, было тепло на сердце, ходил в одной фуфайке и пыжился. Закович стал слегка противен. Гулять нужно одному отныне. Но в общем золотая жизнь началась.

* * *

Опять С. П., отвратительно нежная [замазано]. Сон под слишком узкой простыней, под холодным солнцем. Я ищу у нее утешений от несчастий, в которых она сама виновата, ибо создает только новые несчастья. Все серо и мертво вокруг. Но жизнь всегда только начинается, и я еще раз попробую, и еще двадцать раз. Сумерки, 50 страниц Пруста. Все будет хорошо, если захотеть, но три дня пропали из-за [слово замазано] этой.

* * *

Вчера опять С. П. и [замазано], но все же Шеллинг, доклады, даже попытка стихов.

Бежал за автобусом после еды, в результате сердцебиение и тоска. Тренировал руки, спал в золотом освещении весны, жалел прошлую жизнь как нечто уже безвозвратно совершившееся. Как высоко кончается «А la recherche du temps perdu»[66]66
  «В поисках утраченного времени», роман Пруста.


[Закрыть]. Дина в остатках Таниного платья, как бы в купальном костюме, была проста и незначительна. Надо же работать когда-нибудь. Доклад мой будет первым будущего сезона.

Под дождем Мамченко был все-таки скучен, куда ему до Алеши Карамазова (не люблю Достоевского).

Все, ладно, нужно писать статьи.

Ирина Голицына – матери

Пермь, 13 мая 1929

Дорогая моя мама, во вторник на Страстной получила твое дорогое письмо и очень за него благодарю. Оно пришло как раз в полугодовой день кончины бабушки и на другой день, в Страстную среду, после обедни я подала записочку на общей панихиде, и вместе с Надей ее прослушали. Мы все трое говели на Страстной и в Великий четверг причащались. В Страстную пятницу отнесла несколько своих роз к Плащанице. У заутрени Ника и я были в Воскресенской церкви, вернувшись, разгавливались. Благодаря добрых людей у нас было хорошо и все, что нужно, и яйца красили. Праздники провели хорошо, ходили в гости, и вообще настроение было хорошее. Еще не сказала, что в Великую субботу пришла посылка из Москвы от бабушки, и в ней сахар (который нам очень нужен), компот, игрушки и два платьица для Ариньки, миленькое белое пальто летнее Мите, очень оно к нему идет.

Сегодня день нашей свадьбы, время идет – прожили четыре счастливых года! Посылочка твоя еще не дошла. Уроки постепенно начали таять, но, к счастью, у Ники опять имеется в виду прошлогодняя работа по инвентаризации домов, которая нас поддерживает.

Дневник Бориса Поплавского

Из записей мая 1929

Все же я доволен сегодняшним днем, несмотря на сердце, боль в голове et qu'il était maculé par la plus exécrable des couleurs[67]67
  и то, что он был окрашен в самые гнусные цвета (фр.).


[Закрыть] (вчера), на плохую медитацию и на новое хулиганство жирной бляди, которое не стоит описывать.

Ведь я работаю – безрезультатно, правда, но работаю. Может я все-таки получу это место Розанова: и грязен, и болен, и жуликоват, и отвратителен, а прав.

Дождь шел, как в детстве, как в Малаховке, как в 1923 году. Булыжники на Pt. Neuf были, как драгоценная мозаика, в этом мне Пруст помогает, я хотел поцеловать их.

Думаю опять о прозе, о Безобразове, о рассказах. В общем все, кроме медитаций, – в правоте своей. Пиджак лиловый мучает меня узкоплечестью. Может быть будет хорошо у Дины на Daumesnil, потому что там ближе Венсенский лес.

Перечитал несколько строк этого дневника. Мило все-таки и так глупо, что бьет в цель, то есть не жуликовато. Замечаю, что и у меня завелось прошлое – в общем с 1918 года, но, в сущности, по приезде в 1923 году из Берлина.

* * *

Вчера утром головная боль, еле ожил. Опять [замазано], автобус, отвращение. Писал и читал немного. Пруст прав, что вот так жизнь дойдет до конца, всегда откладываемая до завтра.

Сегодня снова утро пропало из-за Заковича, который явился ко мне с утра читать свой дневник (!!!). Потом бродили отвратительно, я пыжился и смеялся, умирая от усталости. Дома даже заснул слегка, только в четыре принялся метафизировать. Сейчас, может быть, буду писать стихи.

Вчера был у Злобина, говорили о сладостном поле. Долго шел домой со свистом в ушах под синей зарей и думал о ядре золотом, хотя больше о себе. Написал после одну строфу и опять хорошо бежал за автобусом (дурак, ведь тебе 28 лет!), и потом сам автобус замечательно скользил на мягких своих шинах по пустырям до Place Daumesnil.

Как только Адамович приедет, первое заседание будет. Сомневаюсь, буду ли с «Дмитрием Сергеевичем» говорить о Любви, но я их недооценивал, это факт.

Масса работы, четыре доклада: 1. О любви. 2. В «Кочевье». 3. Для «Воли России». 4. Для религиозно-философского общества. А еще стихи, и чтение запущено, а главное – медитации.

* * *

Шел пешком мимо автомобильных магазинов, без мыслей, почти без тела, без плеч. У Злобина ужас меня объял при виде такой толпы. Во время разговора вдруг явственно слева откуда-то позвала смерть. Comme la petite phrase de Vinteuil[68]68
  Как коротенькая фраза Вентейля (фр.).


[Закрыть]. Откуда-то извне. Злобин меня понял, но «промежуточных миров» он не чувствует, потому не поэт.

У Мережковских было отвратительно, все острили насчет вечера о любви и насчет моего «пансексуализма». Входя, забыл поздороваться с половиной присутствовавших. Целуя руку Гиппиус, ткнул в нее носом.

* * *

Не может быть хорошего искусства без хорошей метафизики. Какое счастье, что эту мою заветную фразу произнес Адамович. Прекрасный, чудесный разговор в Ротонде и в метро. Ждал я его долго и отчаялся, вдруг он как из-под земли, добрый такой, я ему ручку свою подарил на память о разговоре, хотя до сих пор мне ее страшно жалко. Существо не важно, перебивали друг друга, до того хотели говорить. День на это пропал, но никогда так сердцу моему не было радостно день потерять.

Вчера Дина была у меня, и я опять испытал силу физического ее притяжения сладостного – и как раз на том месте под мостом, где когда-то так часто ждал Таню.

* * *

До двух спал, потом до 3–4 писал статью о Минчине, в пустой квартире. В новой босяцкой клеенчатой фуражке поехал к Филиппову, потом к Б. П., с которой [замазано], примеривали платья и читали.

Встал в два, поехал к Черновым, где была одутловатая белесая Наташа. Пьянство необыкновенно сладким вином и Ида, которую я целовал, танцуя.

В субботу 25 был вечер Цветаевой, а до этого Marché aux puces. В Куполе был милый час в белой фуражке перед огромным растворенным окном рядом с красавицей которая, к сожалению, за меня заплатила.

Ирина Голицына – матери

Пермь, 31 мая 1929

Дорогая моя мама,

Спасибо за твое длинное письмо, которое, как всегда, доставило мне много радости. То, что ты пишешь про помощь, которую ты нам делаешь, страшно нас подбодрило, и мы оба тебя сердечно благодарим за нее и очень тронуты. Для нас, конечно, твоя помощь имеет громадное значение, так как заработок Ники очень неопределенный (об моем и говорить не приходится, настолько он мал), и бывало так, что сидим без копейки и в долгах. За квартиру задерживали за три месяца, хорошо еще, что хозяева хорошие и не очень нажимали. Только меня беспокоит то, что ты могла бы меньше работать и уставать, а из-за нас тебе приходится работать больше. Я все надеялась, что когда-нибудь смогу тебе помогать, а выходит наоборот.

Сейчас Ники с Надей работают по инвентаризации. Ники чертит планы и очень усовершенствовался в этом деле, а потом они с Надей делают вычисления.

Я еще тебе не описывала, как мы провели день наших именин. Утром пошли в церковь – хотели причаститься, но опоздали к причастию, и не пришлось. Днем приходил нас поздравить и принес Ариньке куклу один знакомый старичок, а потом Раиса Константиновна Лебедева пришла, принесла игрушки детям и по платьицу им из очень хорошенькой материи. Аринька бегала и резвилась с племянником Лебедевой, очень милым мальчиком 5 лет. Потом еще пришли знакомые, муж, жена и сын 5 лет и подарили Ариньке мячик. Вечером была Валентина Николаевна, тот же старичок, что и днем, и один из братьев Веревкиных. Провели день очень хорошо, и погода простояла хорошая.

Дневник Бориса Поплавского

Из записей июня 1929

Написал lettre de rupture[69]69
  Прощальное письмо (фр.).


[Закрыть], как всегда, стало легче и проще, мужественно грустно. Путник, вставай, соловьиный сад позади, золотая дорога одиноких ждет тебя.

Вчера долго смотрел на зарю (после поноса, когда сперва пальцем на стене подтирался, а потом кальсонами, благо прачка чистые принесла), – под мостом, около места нашего бывшего с Т. Ш. Все было гладко сине и прекрасно.

До этого гуляли с Блюмом, и он утешал меня. Время наше уже не проходит даром. Адамович был мил в Coupole, где устраивал пожар на столике.

Плакал и медитировал в церкви для умирающих и вновь искал ее. Утром маслил картины.

В понедельник, 3-го, получил письмо, начинающееся на «Cher![70]70
  Дорогой! (фр.).


[Закрыть]», мучился, не работал, страдал в Coupole, позировал Блюму голый, причем страдал от того, что он меня таким узкоплечим вывел. Впрочем выражение глаз изумительное. В поезде грустили и наслаждались духом живописи.

В субботу позировал, потом вечер Союза, где меня хвалили, а Яновский обвинял в том, что я никого не учу. Днем было, кажется, ужасно (сейчас холод и серость).

В пятницу мы были с Минчиным у Блюма, ездили на такси на выставку. Светло и высоко было нам. Было жарко.

В среду С. П. была у меня, опять поебка, после этого я вне себя от боли ее прямо выгнал – и навсегда.

* * *

Саломея. На вечере Газданова я впервые заметил ее гордую осанку. На вечере Цветаевой Софья Григорьевна нас познакомила.

В четверг прошлый мы сидели в Куполе, она в манжетах, я в белой фуражке с Marché. Потом в Кочевье я великолепно позировал, председательствуя, понравился, провожал домой.

– C'est saisissant[71]71
  Это здорово (фр.).


[Закрыть]. На этом Кочевье вы мне очень, очень нравитесь. Et pensez à moi[72]72
  И думайте обо мне (фр.).


[Закрыть], – сказала она, уходя.

Она пригласила меня тогда на понедельник, но потом прислала письмо, над которым я умирал от ревности, думая, что она на Зеленой Лампе с Рейзини.

Сегодня, проснувшись, пошел с Ладей пластинки покупать под дождем. Потом были у Дряхловых, танцевал с Диной. Сидели у окна, она плакала, и мы целовались в темноте. У нее было рембрандтовское и святое лицо. «Ведь я твоя мама». Долго сидели, и вдруг слаще стало нам от поцелуев. Было крайне нежно, но безнадежно сексуально. И я понял, что мы были правы, живя вместе, все-таки какая-то реальная нежность была осуществлена.

* * *

Рабочее настроение. Угроза перемены жизни. Лучшие дни, может быть, – чтобы опять потом разрыв, надрыв. Видел ее вчера на S^t Michel. Мы неприятно встретились глазами. Я отдал поклон и даже не обернулся. Она удивилась, и я чувствовал черепом, как она повернулась. Потом я страдал в кафе на углу Petit Pont и хотел быть педерастом, наконец, торжествовал, но придя домой заснул.

* * *

Вчера утром работал немного, страдая от отсутствия письма. Впрочем была забастовка почтальонов. Блюм мне мешал. Затем медитировал, страшно долго выбирал галстук, наконец, надувшись, как римлянин, пошел в Кочевье, решив не обращать на нее внимание.

Я блистал и, страдая, говорил что литературы нет.

Инночка все краснела и смущалась в Куполе, я провожал ее, она была мила очень, очень. «Знаете кондитерскую, я там бываю». Потом до утра играли в кости, причем Адамович насыпал мне за шиворот куски льда.

Утром были розовые облака, а я катался на трамваях, грустя и радуясь Инне, деньгам своим, утру, и страдал от Рейзини.

В субботу я работал, даже читал и медитировал, а главное, брился и переодевался. Бал вчера удался, это был мой первый удачный бал. Инна была мила, гладила меня и прижималась щекой во время танца, говорила, что любит страшно. Потом в такси все расстроилось, и она даже испугалась. А я стал ей читать нотации, но она гладила мои руки и говорила: какие гладкие руки. У какого-то «X» были милые глаза, но грубые руки.

* * *

Вчера день хороший. Утром гуляли по городу без пиджаков, причем я оплевал одного педераста. Да, кстати, сначала была Инна, но это – противная часть дня, и об этом не стоит вспоминать. Инна – ерунда. Нравится она мне все меньше, c'est une jeune fille sans conversation[73]73
  Девушка, с которой не о чем говорить (фр.).


[Закрыть], a главное, вспомнить только эту маленькую искривленную змею рта.

Адамович милый, случайно назвал меня на ты. Я опять с работой вошел в атмосферу любви.

Ночью унижение из-за денег в Daumesnil и поцелуи Маковской в автомобиле, где она счищала мне с лица губную помаду. Здорово был пьян, осталось жалкое и прекрасное воспоминание.

Ирина Голицына – матери

Пермь, 20 июня 1929

Прошлой ночью у нас побывал вор, и я теперь боюсь ложиться спать, как бы он опять к нам не заглянул. Дело было так. В пятом часу утра какой-то жулик в лаптях вынул у нас в окне кружок от вентилятора, в отверстие просунул руку, повернул шпингалет, выдернул крючок и растворил окно (спим мы в соседней комнате). Сделав все это, стал ходить около нашего окна и осматриваться по сторонам, не заметил ли его кто-нибудь. К счастью, в этот самый момент за ним наблюдала из противоположного дома одна наша хорошая знакомая. Она встала, чтобы накормить своего маленького ребенка, и уже некоторое время следила за манипуляциями жулика. Когда он, увидев, что на улице тихо, приподнял занавеску и закинул ногу, чтобы влезать к нам, она разбудила свою мать, и та громко закричала из окна. Вор мигом убежал во все лопатки, не утащивши ничего, и мы этим милым людям чрезвычайно благодарны, так как могли бы проснуться и не найти своих вещей.

Надя собирается от нас уехать. Усиленно ее вызывает тетя, которой уже наверное достаточно напели про мой дурной характер. Но главным образом Надя едет, так как надеется там устроиться на службу, а здесь кроме одного урока (8 рублей в месяц) ничего нет. Надя нам очень помогает в работе по инвентаризации, но, к сожалению, и это, может быть, закончится. Когда она уедет, я не представляю – и Ники тоже, как мы будем жить, как справимся. Взять человека при наших скудных средствах невозможно, и обойтись без никого тоже очень трудно, ведь детей нельзя ни на минуту оставить одних.

Мика все больше и больше становится проказником, все хватает и тащит. Когда я сижу на крыльце дома, который напротив, он вползает и сползает на четвереньках по лестнице и очень любит это проделывать. Аринька много играет с девочкой, с матерью которой я теперь дружу. Уложив детей, мы с ней иногда ходим в сад Профинтерна послушать музыку. Вчера проводили с Ники вечер в гостях у молодых, на чьей свадьбе в прошлом году пировали. Были недавно с Ники в кино на хорошей картине.

Дневник Бориса Поплавского

Из записей июля 1929

Вероятно это от робости происходит, но как глубоко было мое горе, а радость уже была меньше. (Кажется, вообще одна из основных печалей то, что горя всегда можно причинить больше, чем радости).

День был высокий-высокий, солнечно неземной. Сидел долго у неизвестного солдата. Пытался писать и работать, но был уже совершенно переутомлен. Секрет продолжения поэзии, вероятно, во внутренней жизни.

* * *

Со среды писем нет – 6 дней. Якобы для меня пришла на Монпарнас – не встретил ни разу.

* * *

Писем не было еще десять дней, наконец, я узнал, что она хотела мне написать. Послал два объяснения. Встретились у нее, но потом еще в Люксембурге, где я был горд. Милая, дорогая моя, как она обнимала меня и гладила мне волосы на балконе, и говорила, и обещала.

Назавтра встретились в Dôm'e, ее мать была здесь, было грустно и нежно. Она, говорит, не любит своего мужа, но ведь будет колебаться его бросить, пока вся прелесть не пропадет.

Вчера ждал безумно, но день, хотя и без медитации, и почти без работы, был ясный и прекрасный. Гулял в Jardin des Plantes. А около Opéra (на rue du Havre) вдруг почувствовалось верное зрение – конец неврозу.

Ирина Голицына – матери

Пермь, 7 августа 1929

Я уже благодарила тебя и еще раз благодарю за твою чудную посылку и деньги. И то и другое нам так было необходимо, и мы за это время очень воспрянули духом. Дети настолько не избалованы сладким, что для них сахар – одно из лучших лакомств, и они то и дело меня тормошат, чтобы я его им давала – уже одно кило кончили и принялись теперь за второе. Вообще вся посылка как нельзя лучше подобрана. Благодаря тебе, удалось нам расплатиться с нашим большим долгом квартирным!

Теперь будем шить драповые пальтишки детям: думаем обратиться к Сашеньке. Работа ведь не очень сложная, а возьмет она, конечно, дешевле, чем Пименовна. Купили детям по матросской шапочке, и очень милы они в них.

Мима с каждым днем становится все более бойким; он входит в чужие парадные и сам вскарабкивается по лестнице на второй этаж. На днях утром он у нас пропал. Я еще в утренней прическе, только незадолго перед тем встав с постели, убирала в комнате и выпустила Мимочку в окно, чтобы он мне не мешал. Через некоторое время смотрю – нет его. Бегу во двор, оттуда в соседний двор, мечусь туда и сюда – нет и нет Мимы. Прибегаю за Ники, он тоже встревожился, идем на поиски, и Аринька за нами бежит. Дошли до костела – все нет. От костела я пошла прямо по Соликамской, а Ника повернул направо по Университетской и – хорошо, что у Ники глаза хорошие, – почти за целый квартал увидал маленькую серенькую фигурку, которая все идет себе и идет on its sturdy little legs[74]74
  Своими маленькими крепенькими ножками (англ.).


[Закрыть] совершенно невозмутимо и еще кушает шаньгу, которую где-то получил. Ника нагнал его уже на углу Верхотурской.

Дневник Бориса Поплавского

Из записей августа 1929

Могущественный и ясный день. Долго стоял на заре у реки, смотрел на субъект мира – солнце. Объект же за моей спиной был тоже прекрасен. Ничего не ждать, не грустить, ничего не бояться, радоваться радостью рока. Этот день был очень высокий.

Вчера слишком долго читал Ренана и Рембо у Дины, поэтому, с заездом к зубному врачу, которого не было, опоздал домой. Начал одеваться к Сталинским, хвать – рубашки нет, метался и выл два часа с половиной. Приехал в 10, было плоско и скучно. Странная девушка прижала мою руку к своему животу и все покачивается в кресле. Было отвратительно, говорить было вовсе не о чем. Рейзини понимал, я понимал и страдал от своего молчания. Был равнодушен, сердит, огорчен, подавлен.

Позавчера я работал, написал стихотворение о S^t Louis, волновался, читал и медитировал. День был очень высокий.

В понедельник писал Аполлона Безобразова и слишком рано ушел к Дине. Но в общем время идет очень высокое. Чудесная прогулка с Заратустрой в Жарден де Плант, ясная. Не время ждать будущего, теперь жизнь вся в настоящем, такую именно сумей ее принять. Золотые дни. Лето это выше всех остальных лет. Золотою осенью в деревню – в леса.