Текст книги "Пересечения"
Автор книги: Анатолий Липицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
…Они остановились у той же аптеки, на том же месте, откуда уехали час с лишним назад. Солнце все так же яростно жгло кроны акаций и кленов, и тень от них лишь немного удлинилась.
Евсеев выключил двигатель, повернулся к Антонине и взял ее левую руку в свои ладони.
– Можно, я хоть иногда буду звонить?
Она посмотрела на него с сожалением, сказала твердо:
– Ни к чему это, Коля. Обман. Слышать твой голос – это еще полуправда, а встреча – обман. Нас, тех, нет. Мы – другие люди, а этим, другим, ни к чему телефонные переговоры и встречи. Я думаю, что те, прежние, нас ни за что не признали бы.
Евсеев подумал, что не просто не признали бы, а демонстративно не простили бы. Впрочем, разве старших судят?
– То, что было у нас, не забудется, пока мы живы. Мы помним их, а не наоборот. И ты останешься в моей памяти самой красивой, самой чистой и светлой… сказкой. И прости, что я предал тебя тогда. По глупости мальчишеской, по непониманию. Гордость свою показывал. Мужскую гордость. Я ведь тогда и не знал еще, что это такое.
– А сейчас знаешь? – Антонина глядела перед собой, думая о чем-то другом, грустно улыбаясь. – Ну, прощай.
– Лучше – до свидания, – сказал Евсеев, не отпуская ее прохладные пальцы. – Можем же мы, через пять или десять лет, позволить себе еще один час воспоминаний?
– Не знаю, Коля. Позволять себе – это вообще большая роскошь. По-моему, на десять лет вперед нам уже и заглядывать опасно. Я стану бабушкой, ты – совсем белым дедом. Ведь впереди у нас теперь – прощания и разлуки… Прощай.
– Погоди еще минутку, – он взглянул в ее глаза, темные, влажные, будто совсем не тронутые временем, и спросил, охрипнув от волнения; – Скажи, если бы вернулась та осень, если бы знала ты все наперед, как бы поступила? Дала бы мне знать, что ожидаешь, что я – дурак безнадежный, что теряю тебя навеки?..
Отблеск давних огней, тени прожитых лет прошли в глубине карих глаз, Антонины. Она ответила честным взглядом тому, кто был ее первой любовью, и сказала тихо и очень спокойно:
– Если бы такое чудо произошло, если бы это случилось, я бы примчалась к Виктору в первый же вечер и не стала бы тебя ждать ни одной минуты.
– Да?.. – Евсеев заулыбался, будто этот вопрос и ответ на него были не такие уж и серьезные, но ничего из этого «будто» не получилось, и улыбка его была горькой и печальной. – Но почему?
– Потому, что меня ожидал мой муж, любящий и добрый человек. Знаешь, за этот час, пока мы с тобой ездили, я многое увидела по-иному, как бы со стороны. Я ведь Виктору испортила столько крови за годы нашей жизни, а он мне все прощал. Потому что любил меня искренне, по-мужски, любит и сейчас. А ты не простил мне обиды тогда, ты и потом думал обо мне, как о предательнице, – зачем же тебя было звать? Чтобы ты демонстративно оттолкнул меня, сделал больно еще раз?
– Зачем ты так, Тоня?
– Ты сам хотел. Я только ответила тебе на вопрос. Тебе и себе. Прощай, Коля, прощай.
Она потянулась и поцеловала его в седой висок, наклонив к себе его крупную голову.
В глазах Евсеева было, обида и растерянность. Он понимал, что признание это запоздалое, и лишний раз подумал, что рядом с ним сидит действительно незнакомый, чужой человек, совсем далекий от его нежной и доброй Тошки. Склонившись, он тронул пересохшими губами пальцы ее руки.
Вот и все, сказал он себе, глядя, как она уходит. Он видел ее спину в зеркальце обзора. Затем всю ее, шагающую торопливо, решительно. Она повернула за угол, не оглянувшись.
Евсеев посмотрел на часы. Скоро пять. В далеком Певеке, на другой стороне планеты, Нина входит в учительскую, начиная трудовой день. Думает ли она о нем хоть изредка? Каким переоценкам подвергаются их отношения в разлуке? Уцелеет ли что-то после всего?
Поехали, товарищ командир. Уматывай отсюда. Он проехал по узкой булыжной мостовой, выжимая из двигателя предельно допустимые в городе шестьдесят в час. На повороте колеса взвизгнули, машина накренилась, вписываясь в поворот, и он вывел ее в левый крайний ряд, идя на большой скорости, нервничая и забывая об осторожности.
Великая апатия навалилась ему на сердце. Он подумал, что лучше бы ему не встречаться с Антониной. И вообще лучше бы остаться ему в устье Анюя, когда грохнулись они в песок, намытый весенним паводком.
Только что бы осталось после него? Ни дерева не посадил, ни сына не вырастил, ни дома не построил. Двух женщин сделал несчастными, а если бы остался в Анюе – материнское сердце убил бы.
Рой мыслей несся в голове, отвлекая его от главного – от улицы и машины.
На пересечении с площадью он имел преимущество: знак кругового движения позволял ему въезжать, никого не пропуская. Он сориентировался мгновенно: идущий по площади огромный груженный каменными глыбами КрАЗ обязан пропустить его, помеху справа. Он чуть притормозил и пошел на сближение.
«Жигуль» вынесся на площадь километрах на сорока пяти, и лишь в тот миг Евсеев понял, что КрАЗ не пропускает его.
Он сделал все, что было возможным: газ, руль вправо, еще правей. Успел подумать удовлетворенно, что пристегнулся ремнем. И тут же представил звон разбиваемого стекла и скрежет рвущегося металла. Глыбы камней, вываливаясь из кузова КрАЗа, раздавят то, что останется от «Жигуля» после столкновения.
Песчаная коса в устье Анюя налетела на него за окном вертолетной кабины, приборная доска с десятками кружков-циферблатов и тумблеров надвинулась близко-близко. И из приборов, из песка ж воды, из дальних и ближних сопок, из голубого неба пришли и глянули на него печальные глаза матери.
«Неужели это финиш? – подумал он. – Не может ведь этого быть! Не может! Все еще впереди. Все еще будет! Будет!»
«Жигуль» по неимоверной дуге проскочил в миллиметре перед взбесившимся КрАЗом и пошел по кругу, едва не перевернувшись на правый бок, по площади, оставляя позади себя визг тормозов.
Евсеев сжимал побелевшими пальцами руль и шептал: «Не выйдет, не выйдет, мы еще поживем». Он не верил, что остались у него в жизни лишь разлуки. Он твердо знал, что впереди еще встречи, много встреч, ради которых стоит жить.
Жаркое солнце плыло в небесной глубине, и кроны зеленых тополей дрожали под слабым ветром, ж белые хризантемы в палисадниках перед домами глядели любопытно в строгие глаза фар проезжающих автомашин.
– Здравствуйте! – говорил Евсеев деревьям, цветам, небу и солнцу. – Здравствуйте, все. Я живу. Я еще живу.
Плохая видимость
На Востоке говорят, что человека невезучего собака укусит, если даже он взберется на верблюда. Василий Романович Гусин не считал себя неудачником, но, когда подошел срок исполнения им обязанностей главного инженера предприятия, скис. И в неудачники сам себя записал. Не то чтобы он испугался или растерялся, нет. Работу свою он знал, люди на самых дальних и близких подстанциях ему были знакомы, да и оставляли его за главного не первый раз. Впрочем, именно поэтому, наверное, и скис.
Первый раз он оставался командовать с гордостью за оказанное доверие, с затаенной жаждой власти, мечтал многое изменить, сделать по-своему. А теперь думал лишь о тяготах бесконечных переездов и перелетов, о необычно сухом и жарком лете, о том, что работать не с кем. Жена, заметив его угнетенное состояние, спросила вечером, накануне его вступления в должность главного инженера:
– Может, откажешься?
– Поздно, Верочка. Директор сегодня улетает.
Семилетний Лешка играл на диване солдатиками и будто не слышал разговора родителей, но уже в постели, когда Василий Романович наклонился, чтобы поцеловать щеку, пахнущую свежестью и чистотой, сонно спросил:
– Ты опять будешь директором?
– Нет, сынок, главным инженером.
– А можно, я приду к тебе в кабинет и мы с тобой будем звонить друг другу? – вспомнив о, забаве, которую придумал ему однажды отец, он оживился, взбудоражился.
– Хорошо, Леха, как-нибудь в воскресенье.
– А когда воскресенье?
– Через три дня. Спи, котька.
– Я Леха.
– Спи, котька Леха.
Вера готовила обед, с кухни несло жареным. На двух электрических плитках булькало и шкварчало в кастрюле и на сковороде варево-жарево. Гусин сзади обнял жену, прижался щекой к щеке, попытался поцеловать в уголок губ, по Вора отстранилась, сказала: «Колючий ты!» И снова принялась резать на узкие полоски венгерское лечо, пару банок которого Гусин случайно достал в одной из поездок по дальним приискам.
Гора грязной посуды в раковине росла на глазах. Гусин вздохнул и стал к раковине, будто не услышав притворного протеста жены:
– Я сама, пойди почитай газеты.
Зазвенел телефон. На ходу вытирая руки о передник, Гусин рванулся в комнату – дверь в детскую была открыта, и Лешка, только-только засыпающий, конечно, услышал звонок.
– Слушаю вас, – тихо, но внятно сказал в трубку Гусин.
– Добрый вечер. Извини, что поздно, – голос, был искаженный, но Гусин узнал.
– Слушаю, Юрий Иваныч. Может, зайдете?
Звонил главный инженер Цветалов, обязанности которого с завтрашнего дня предстояло Гусину исполнять. Они жили в одном доме. Цветалов – этажом выше. Даже немножко дружили, хотя настоящей духовной близости между ними не было. Цветалов любил веселую компанию, хорошее застолье, покладистых, не возражающих собеседников. Гусин слыл на предприятии нелюдимым, в разговоре был резок и строг. В спорах он больше всего уважал компетентность, доскональное знание предмета и мало придавал значения внешним атрибутам – форме, обращениям, месту.
С Цветаловым они были знакомы более десяти лет, и жены их бегали одна к другой то по хозяйству, то просто перекинуться словом и покурить без мужиков и были на «ты». Гусин говорил своему шефу «вы», хотя был старше Цветалова, но привычка обращаться по имени-отчеству и на «вы» ко всем на работе была сильней права давнего знакомого. А Цветалов говорил ему «ты» и «ВээР» – для сокращения, и звучало это у него естественно и по-доброму, словно так и должно быть.
– Спасибо за приглашение, но я это… лучше не надо. Заболел я.
Выглядел главный инженер еще днем неважно, – Гусин, наверное, оттого и сник. Цветалов был серым и усталым. Глаза глядели затравленно, будто жена опять пилила его часа три. У жены был пунктик: ей казалось, что ее муж изменяет ей налево и направо, хотя Цветалов если и засиживался где-то и с кем-то после рабочего дня, то связано это было только с работой.
– Что вам сказали? – Гусин вспомнил, что главному предстоял разговор с врачом.
– Все то же. Хроническая пневмония, обострение, затемнение. – Цветалов нехорошо закашлял, булькая и хрипя. – В общем, дела мои, ВээР, такие, что кладут меня на коечку. Что делать?
– Лежать, конечно. А что тут еще придумаешь? – Гусин вдруг успокоился. Все стало на свои места, прояснилось и определилось.
– Может, я дома полечусь? Ты же с первого дня останешься один.
Гусин подумал о массе дел, которые захлестнут его завтра, но сказал очень уверенно:
– Вы же знаете, Юрий Иваныч, что домашнее лечение при пневмонии не помогает. Нужно идти в больницу.
– Я буду звонить, Василий Романович, – согласился Цветалов. – Понимаю, что оставляю тебя на растерзание, но через недельку вырвусь, верь.
Гусин знал, что раньше чем через десять дней Цветалов на работе не появится, пневмония – штука серьезная, если она хроническая, почти туберкулез. Модная болезнь северян – подлая, тлеющая, готовая вспыхнуть от незначительной простуды, от выпитой кружки холодного молока или пива, от сквозняка и переутомления, а порой и вообще без причины.
– Что случилось? – Вера вышла из кухни, вынося за собой запах жареного лука.
Гусин поглядел через окно на солнце, повисшее над вершиной сопки Любви, прозванной так жителями поселка за близость и гостеприимство сухих ее склонов, поросших стлаником и редкими лиственницами, посеревшими сейчас от непривычной жары, и сказал:
– Что у нас есть выпить, Вера? Дербалызнем по маленькой?
Она склонила голову набок по-птичьи, иронически рассматривая своего супруга и нетерпеливо постукивая носком туфли об пол. Руки, испачканные мукой, ей было девать некуда, и она подбоченилась, словно собиралась пуститься в пляс. Маленькая, взъерошенная, в коротком домашнем халате, высоко поддернутом завязкой передника, с голыми ногами, обсыпанными черной порослью волосинок, Вера была похожа на Одарку, жену беспутного запорожского казака.
– Ты заболел? Вызвать «Скорую»?
– Вызывай. Даст бог, приедет нормальная женщина, которую можно будет обнять. Которая не станет меня пилить по пустякам и по ночам не будет варить суп.
Вера не успела ответить, послышался сердитый Алешкин голос:
– Вы дадите мне спать? Не кричите.
– Кто звонил? – прошипела Вера, наклонившись к Гусину.
– Цветалов, – прошипел он ей в тон.
– Зачем?
Гусин уже обнял ее:
– В больницу его кладут, пневмонит.
– Пусти, сам пневмонит, – вырвалась Вера, – пусти, бегемот! Ну, больно же, кто так целуется!
Гусин отпустил жену и блаженно улыбнулся.
– Надолго его положили? – Вера облизнула розовым копчиком языка пухлые губы.
– На недельку, говорит.
– А Бушуевы сегодня улетели! Что, за всех будешь один?
Тут из детской прозвучало:
– Дадут сегодня спать ребенку?
Вера приткнулась к груди мужа, подняла глаза и прошептала:
– Я же тебя совсем не буду видеть…
Солнце медленно шло от сопки к сопке, цепляясь за вершины, прячась на время и снова выползая – и так всю короткую прозрачную ночь. Часов в пять, выкатившись из-за очередной вершины, светило подалось вверх, и, когда в шесть тридцать Гусин проснулся от тихого шороха своих наручных часов-будильника, за окном, зашторенным от света и закупоренным от комаров, был уже настоящий день. Но по времени это было еще раннее утро, и Василий Романович, стараясь не разбудить жену, которая уснула неизвестно когда, наготовив еды дня на три, перелез через нее на край дивана. Вера мурлыкнула что-то, наверное: «Разбуди…» – и сладко выгнулась, располагаясь на освободившемся пространстве. Гусин зашел в детскую, укрыл скрючившегося Алешку. На кухне включил чайник, стал готовить соль, кружку, заварной чайник.
Утро у Василия Романовича начиналось ритуалом туалета и гимнастики. В любую погоду, в самой бешеной обстановке, дома и в гостинице, среди знакомых и незнакомых людей, ритуал исполнялся неуклонно, и все, кто знал Гусина, относились к этому чудачеству снисходительно, как к безобидному заскоку. Гусин никого не агитировал, не доказывал полезность упражнений, не демонстрировал их специально, не давал читать материалы, типографские и машинописные, которые собирал уже много лет.
Но сам ежедневно, утром и вечером, уделял минут по двадцать своему телу, изгибаясь в немыслимых позах-асанах, скрючиваясь и выпрямляясь, шумно вдыхая-выдыхая или, напротив, задерживая дыхание. Вера, завидуя упорству мужа, сначала издевалась, подшучивала над неуклюжими попытками Гусина выполнять ту или иную асану, а затем, через год-второй, когда Василий Романович постепенно и настойчиво освоил все, что считал нужным и возможным осваивать без учителя-«гуру», когда избавился от некоторых застарелых болячек, Вера перестала иронизировать. Только вздыхала: «Конечно, у тебя времени много…»
Рабочий день на предприятии электрических сетей начинался с девяти. Гусин, быстренько перекусив, разбудил жену, перенес к ней спящего Алешку и ушел на работу в семь тридцать.
Электросетевое предприятие в поселке сокращенно называли ДЭС. «Где работаешь?» – «На ДЭС». Предприятие когда-то действительно было дизельной электростанцией, В то время в дикой, необжитой лесотундре, на берегу прозрачной речки, геологи нашли перспективное месторождение.
И буквально за несколько лет вырос на вечной мерзлоте среди приземистых сопок многотысячный поселок Знаменитово. Стали садиться почти в самом поселке, рядом с сопкой Любви, самолеты, пришел к поселку «зимник» – дорога, оживающая с наступлением морозов и соединяющая Знаменитово с арктическим портом. И сразу же возникла проблема электроэнергии.
Заполярье – край земли, протянуть к нему линии электропередачи от обжитых зон Сибири и Дальнего Востока немыслимо – это многие тысячи километров бездорожья и тайги. Ставить древние локомобили, пожирающие лес, невыгодно не только из-за небольшого запаса древесины, но и из-за малой мощности таких электростанций. Добыча золота стала энергоемким занятием: машины, двигатели, электробульдозеры, давай-давай. И встала на берегу помутневшего ручья ДЭС, наполняя дни и ночи поселка грохотом дизелей и смрадом выхлопных газов. Поползли зигзагами от ДЭС щупальца линий электропередачи, цепляясь за мерзлую землю стойками опор. Хлынула на золотые полигоны долгожданная электроэнергия.
И сразу же ее стало катастрофически недоставать. Горняки оказались с аппетитом. И поселок вдруг стал расти вширь и ввысь – палатками, землянками, двухэтажками, пятиэтажками. Пошли, как грибы, появляться потребители – аэропорт и автобаза, котельные и детские сады, геологоэкспедиция и пожарная часть, ЖЭКи и управления. Станцию расширили раз, второй, и стали молотить клапанами более тридцати дизель-генераторов, в тесноте, под хилым кровом временных машзалов. Чудовищные морозы студили зимой машины и людей, которые обслуживали станцию. Но был однажды пик, на котором удержались чудом и люди и машины. Горючее сожгли в зиму, когда морозы доходили до семидесяти градусов. Лето пришло хорошее, с водой, с богатым содержанием металла в песках, а у энергетиков – пустые емкости горючего. Была солярка, да только там, за хребтами невысоких, но гор, за разливами нешироких, но рек, за хлябями неглубоких, но нескончаемых болотистых просторов тундры, – там, на мысе Желания, на Гребешках, на Ветреном, там, у Ледовитого океана, где выгружались караваны морских судов из Мурманска, из Находки. Близко, каких-нибудь три сотни километров, а не возьмешь. А золото стране нужно – валюта. И пошли в Знаменитово самолет за самолетом, Ил-14 за Ли-2, один садится, другой взлетает, и в каждом самолетном брюхе не еда, не тряпки, не фрукты-овощи, а бочки, металлические бочки с соляркой, с горючкой.
Никто, наверное, не считал, сколько в то лето стоил грамм золота. Дорого. Тогда нее предложили умные парни строить дорогу. Триста километров – триста миллионов, по тысяче рублей за каждый метр. Дешевле не получалось. Зато – бетонка, круглый год, как через. Аляску. Не бить машины по зимнику, не гонять самолеты, не жечь горючее. И строительный материал – вовремя! И машины, механизмы – тут же, как пришли в навигацию караваном, забирайте, пожалуйста, работайте. Мечта! Осталась мечта в разговорах старожилов да в вопросах новичков. Не нашлось свободных трехсот миллионов в Госплане, – появились как раз Самотлор, Братск, КамАЗ, плановые, давно взлелеянные, нужные объекты. Бетонка от мыса Желания не пришла в Знаменитово. И когда строилась первая заполярная «атомка», наверное, многие сотни тысяч рублей оказались выброшенными только на бездорожье, на удлинение сроков, на угробленное по пути оборудование и машины, везущие его. Но это уже было в титуле, можно было оправдываться, объяснять. Нужно было в конце концов и завершить стройку. Наверное, потому не построили возле «атомки» ни тепличного комплекса, ни коровника, ни свинарника. И потеряли еще икс миллионов, когда в жаркий полярный день начала задыхаться атомная станция от своего собственного тепла, не в состоянии охладить реакторы и выйти на проектную мощность. Да только кто их, те миллионы, считал?
Так думал Василий Романович Гусин, подходя к территории бывшей некогда могучей ДЭС. С пуском «атомки» дизельную старушку демонтировали, даже на аварийный случай несколько машин не оставили: ломать так ломать. А название осталось – ДЭС, и все тут. И шел и. о. главного инженера и и. о. директора, начальник службы релейной защиты инженер Гусин, один в трех лицах, к себе на службу, не зная, с чего начинать, за что хвататься. Ибо «ДЭС» – только устаревшее название, а в действительности – от Ветреного через Знаменитово до мыса Желания восемьсот километров линии, да свыше двух десятков подстанций, да три сотни людей, да полсотни разломанных машин, да детский сад, который санэпидстанция грозится закрыть, да еще черта-дьявола что – он вспомнить не пытался.
Он пошел сначала в ОДС[4]4
ОДС – оперативно-диспетчерская служба.
[Закрыть], к близким, электрическим людям.
Его встретили сдержанно, с затаенной ухмылочкой, с подспудным: «Интересно, как ты себя покажешь, Василий Романович». Но внешне все соблюли. И рапорт отдали, и на все вопросы ответили, и даже проглотили замечание за неопрятный вид пульта.
– Какая погода на подстанциях?
– Погода отличная, Василь Романыч, только на рыбалку. Может, организуем вылазку? – диспетчер, красивый чернявый парень с непокорным чубом, еще пытался выкрутиться.
– Я спрашиваю о пожарной опасности, – Гусин был невозмутим. – Вам разве по передали с вечера мое распоряжение? Вы должны опрашивать дежурных и просить, чтобы они опрашивали всех, кто приезжает и прилетает из тундры, нет ли где очага пожара.
– Хорошо, Василий Романович, я сейчас буду передавать смену, и после восьми вам доложат все, что узнаем.
– Буду ждать.
В коридоре Гусин встретился с неторопливо идущим на смену дневным диспетчером, поздоровался и заметил:
– Приходить на работу надо раньше.
– Я вовремя, Василь Романыч. Без десяти восемь. – Бойкий, немножко нахальный диспетчер попытался обойти временного шефа.
– Без десяти приходят на работу только в управление, да и то не диспетчеры. Передайте Малову, чтобы позвонил.
Гусин шел по территории, и настроение у него было испорченным. Привилегированная служба, в отличных условиях сидят здоровые мужики на одном месте – и на тебе: «Я вовремя»! А чтобы смену толком принять, нужно полчаса. Нужно говорить с начальником ОДС Маловым.
Возле стройцеха лежали горы хлама. На стеллажах громоздились как попало материалы. Всюду было тихо и спокойно, словно после побоища. Стройцех был любимым детищем директора. Несмотря на все выговоры и угрозы – вплоть до снятия с работы, директор все время носился с идеями реконструкций, переделок, ремонтных баз – все это нужно было до зарезу, без этого работа не ладилась, все равно что хлебозаводу работать без складов, автобазе без ремонтных боксов, флоту без причалов. Бушуев доказывал в управлении, обращался в министерство, объяснял, скандалил, выколачивал… Но управление находилось за полторы тысячи километров, в Северянске, и не собиралось из своих лимитов выделять что-либо для бушуевского хозяйства. «Работаете? Не падают линии, не рушатся подстанции? Ну и работайте. Нет вам денег на капстроительство, на проектирование, на базы. Пока обойдетесь. Дальше посмотрим».
Но обходиться не выходило. Потому что, только в удобном кресле сидя и свободным мечтаниям предаваясь, можно было без оборудованных баз, новых машин, изменения схем и реконструкции ЛЭП и подстанций обеспечивать работу уродливого предприятия, растянутого, распятого на хребтах заполярных сопок. Только обладая воображением фантаста, можно было предлагать работать без аварийных и незапланированных отключений одиночной ЛЭП длиной почти тысячу километров, работающей непрерывно из года в год, в жару и мороз, ветры и гололеды, в паводки и пожары – и все без должного надзора и обслуживания, потому что выехать на эту линию лэповцам было не на чем. Анекдот, но правда: приходили могучие вездеходы к горнякам, геологам, на атомную станцию, в Сельхозтехнику, а электрикам эту технику не давали. И за сотни километров, через тундру, реки, горы, к месту работ у той опоры, которую нужно было заменить, электрики должны были, по мнению министерства, главка, управления и всех прочих организаций, добираться на метле, что ли? Да и опору менять тоже с помощью нечистой силы.
Так думал Гусин, идя по фронту стоящих у забора вездеходов. Все они были куплены в разных организациях изношенными и списанными. Все они после первого же года эксплуатации ломались. Из четырех машин сегодня не в состоянии двигаться три. Запчастей для вездеходов не бывает нигде. Покупайте еще одну машину, ломайте ради одной шестерни – все равно списанная, – такова, вероятно, логика.
Рядом с вездеходами стояли потрепанные, зачуханные грузовики, не одну зиму проколотившие под открытым небом, состарившиеся и проржавевшие больше от неухоженности и жуткого бездорожья, чем от пробегов.
Директор уехал в отпуск, с болью в сердце бросая реконструкцию здания бывшей ДЭС. В мечтах Бушуева и в том проекте, который он выдавил из управления, длинное закопченное здание-сарай должно было вместить в себя и спортзал, и рембазу для электриков, которая почему-то раньше никем не предусматривалась, и гараж, чтобы спрятать наконец в тепло гибнущую технику.
Пол в бывших машзалах дизельной был изуродован пневматическими молотками. На месте дизель-генераторов зияли ранами черные проломы, сквозь которые светились залитые маслами и соляркой трубопроводы в мрачных подвальных коридорах. Хилый переплет ферм над головой не внушал доверия. Крыша – как решето, побитая веснами, когда лед и слежавшийся снег сбивали ломами. К стенам дизельной притронуться опасно: останешься с маслянистым пятном на руке или одежде. Конечно же, все здесь надо переделывать, доводить до ума, до уровня бушуевской мечты.
Ведь и забетонированный двор, и ромашки на клумбах, зеленые листья тополей между зданиями дирекции и ДЭС – все это казалось невозможным, когда во дворе стояли топкие лужи, валялись обломки каменных глыб и трактором нужно было выволакивать директорскую вишневую «Волгу» из гаража. Осуществленная мечта, к сожалению, как правило, быстро входит в привычное, будничное русло.
Пошел на работу первый люд. Столовая в здании дирекции открывалась с восьми, и на завтрак потянулись холостяки и нерадивые, по мнению Гусина, хозяйки. Он считал, что хозяйки прикрывают перед своими домашними словом «работа» собственную лень, ибо в заполярной столовой среди лета можно есть, если уж очень голоден и совсем безразличен к еде. Бедные повара не знают, что и придумать, чтобы выкрутиться из того макаронного плена, в который попадает северный общепит до открытия зимника и первых овощных рейсов из сказочных Ташкентов и Ашхабадов. Нет картофеля – и исчезают все вкусные блюда, первые и вторые.
«Смешно, – думал Гусин, – а ведь на Руси сравнительно недавно появилась картошка, из-за океана привезли. Как же готовили наши предки борщ, суп, щи – без картофеля? Надо Вере предложить. Впрочем, может, она так и делает?»
– Здрасьте, Василий Романович. Примериваетесь? – Колунов, инженер-инспектор, высокий, черноволосый, всегда с иголочки одетый.
– Доброе утро, Вадим Петрович. Кажется, получу сегодня сразу на полную катушку, поэтому и примериваюсь с утра пораньше.
Гусин симпатизировал инспектору, и тот ему отвечал откровенностью и благожелательной добротой.
– Я прошу вас, потревожьте ОДС, что-то они там заплесневели, – Гусин не хотел оставлять без внимания тревожный симптом в диспетчерской службе. – И давайте подумаем, что надо предпринять в ожидании пожаров.
– Хорошо, Василий Романович. Только сбегаю позавтракать.
Гусин глядел ему вслед, вспоминая, что еще год назад Вадим Петрович не ходил в столовую, а на улицах поселка можно было увидеть его с мальчиком, тоже черноволосым, а иногда с ними бывала и высокая молодая женщина. А вот теперь он один, что-то говорили о неверности его жены, Гусин обычно пропускал мимо ушей сплетни. Но странная, однако, закономерность существует в неблагополучных семьях: жена гуляет, как правило, там, где муж порядочный, однолюб, семьянин. Что-то есть такое, что не устраивает некоторых женщин в честном однолюбстве. Ищут они менее правдивых партнеров, но имеют от них, очевидно, больше свободы, меньше сковывают себя обязанностями.
– Привет, Василь Романович! Сразу видно, хозяин нас встречает, ха-ха, кхе-кхе-кхе, – смеясь и кашляя, но не вынимая размокшую «беломорину» изо рта, подошел Громов, начальник планового отдела.
– Здравствуйте, Петр Васильевич. – Гусин, предельно уважая Громова за его профессиональную грамотность, с трудом сдерживался, чтобы не сказать плановику: «Ну, закрой же рот, когда кашляешь!» – Извините, я хочу не пропустить механиков.
Завгар шел в группе водителей, здоровенный, с бычьей шеей, с глазами, по белкам которых ветвились красные жилки, с сизым носом, волосатыми кулачищами. Шоферы с ним рядом, тоже не хилые мужички, казались подростками.
Гусин задержал завгара, попросил подготовить подробную характеристику автопарка и особенно вездеходов и тракторов.
– Та шо там писать! – завгар покраснел от негодования. – Металлолом!
– Не надо, Иван Семенович, – оборвал его Гусин. – Что-то есть и на ходу, что-то и не хлам. Надо сделать. Прямо актом техкомиссии оформляйте, объясните ребятам, что нужно, для дела. Состояние – удовлетворительное, неудовлетворительное. Требуют замены основные агрегаты – шасси, рама, двигатель, коробка. И так далее.
– И шо, это надо сегодня? Я ж планировал трактором «тройкой» заняться.
– Это надо было вчера. Постарайтесь подготовить документы дня за два-три. Крайний срок – конец этой недели. И посмотрите сами аварийный вездеход. Он должен быть наготове.
Пошел управленческий люд – нарядно одетые, полные женщины, расплывшиеся от сидячего образа жизни, мужчины в чистых костюмах, тоже полноватые в свои тридцать пять – сорок лет. Все благоухали керосинно-ацетоновым букетом антикомариных мазей и жидкостей. Торопились в помещение от комарья, свирепствующего, пока солнце не пригрело.
Гусин отвечал на приветствия, пожимал руки. Начальнику ОДС тихо сказал;
– Анатолий Петрович, бардак у тебя в службе, Хамят парни, опаздывают, замусорились. О пожарной опасности считают ненужным узнавать. Поговори, пожалуйста.
Малов надулся, обиделся:
– Ну так уж и бардак!
– Ты не лови меня на слово, я злой после визита к вам. Посмотри на вещи трезво.
– Хорошо, – буркнул Малов.
Он был честолюбив и болезненно обижался на замечания. Работу свою знал, но с некоторых пор охладел к ней. У диспетчеров, после того как электростанцию демонтировали, дел было немного, поддерживать высокий боевой дух у них стало трудно. Малов считал, что его подчиненные достаточно грамотные, и не очень вникал в детали. Тем более что с недавних пор стал он председателем заводского комитета профсоюза. Не замечалось никогда раньше у начальника ОДС напыщенности и недоступности. А теперь даже говорить с людьми стал снисходительно. И в директорский кабинет зачастил. Без приглашений, без дела, просто так, посидеть. Бушуев мотался как угорелый, ему было не до ляляканий. А Малову хотелось поближе к начальству. И теперь вот – на тебе, первый же день, и от нового руководства – замечание. Было от чего расстроиться.
Поднимаясь на третий этаж, Гусин зашел к себе в службу. Релейщики были в сборе. Старший инженер Марченко, оставшийся за начальника, уже давал задания, выписывал наряды на работу. Гусин махнул рукой: «Занимайтесь, занимайтесь, я потом…» И не стал мешать, ушел наверх.
