Текст книги "Пересечения"

Автор книги: Анатолий Липицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Далеко от дома

Шквальными ливнями и молодыми грозами летел над Европой мирный май, первый после шести лет войны.

Ликовали люди, поверив в избавление от рабства и в спасение от гибели. Гремели победные салюты. А на севере Голландии все оставалось по-старому.

«Если будет осуществлена попытка высадить десант, мы взорвем все дамбы и затопим страну», – объявили гитлеровские оккупанты по радио. И вся страна жила в тяжкой тревоге, ибо некоторые дамбы уже были разрушены. И морские воды гуляли над землями, отвоеванными у Северного моря еще вольными гезами.

Волны с шумом накатывались на прибрежные камни. За камнями вздымались песчаные дюны, изрытые траншеями. В морскую даль свирепо глядели орудийные стволы. С наблюдательных постов на дюнах хорошо просматривались низины. Игрушечные домики с бурой черепицей крыш, изящные мосты над спокойными речками. Луга, поросшие сочными травами. В этой аккуратности, в этом приглаженном пейзаже было нечто от милой сердцу немецкого солдата Германии. Вот разве что эти нелепые мельницы, которые возвышаются над садами и рощами, мешают. Да и холодно, черт побери, дует с моря, и в садах еще не распустились цветы. По утрам над низинами клубились густые туманы. Не видно ни земли, ни моря.

Где там солдаты канадской армии, готовые к десанту? Может, совсем рядом? Кто крадется по дорогам ночью? Может, партизаны? Может, русские? И, успокаивая себя, выпускает часовой длинную очередь из пулемета в сторону моря.

…Группа шла на север, и ветер нередко доносил пулеметный треск.

Шли ночами, от одного городка к другому, рискуя нарваться на патруль, на засаду и надеясь лишь на туман и удачу. Где-то за горизонтом осталась лагерная зона Амерсфорта. Неожиданно оказавшись на свободе, они, в полосатых своих одеждах, рискнули войти в маленький дом у кладбища, на окраине городка. Один из беглецов говорил по-немецки, это их и выручило. Хозяин дома, кладбищенский сторож, выслушал сбивчивые объяснения, просьбу об одежде, покачал головой и спрятал незваных гостей в сарае. Он ушел, а они целую вечность томились ожиданиями и подозрениями, не въедет ли во двор машина с солдатами и не начнется ли жестокая потеха над безоружными.

Сторож привел невысокого рыжеватого человека в рыбацкой робе. Оглядев изможденных, перемазанных сажей беглецов, рыжий спросил по-русски:

– Жору Комкова знаете?

Они переглянулись, радуясь родному языку. Припомнили: Комкова фрицы расстреляли месяц назад. Нашли в матраце финку при очередном обыске.

Рыжебородый понурился, тусклым голосом спросил:

– А Колю Смирнова?

Ответил тот, что говорил по-немецки:

– Коля в карцере. Что-то сказал не то на перекличке.

– Почему вас не ищут? Почему нет тревоги в лагере? Что там за пожар?

Ответил самый старший из военнопленных, носатый, высокий, с седыми висками, назвав себя Кучмой:

– Мы работали, нас послали отремонтировать старый блок. Человек двадцать. Рвануло прямо в бараке, разметало стену и ограждение рядом. Кругом все горело и падало. Мы стали выползать оттуда, а охране было не до нас. Наверное, нас посчитали сгоревшими.

Рыжебородый кивнул, повернулся к хозяину дома, сказал несколько слов. Хозяин ответил коротко и ушел.

– Меня зовут Петром, – сказал беглым рыжебородый. – Сейчас вам принесут еду и одежду. Неважная одежда, но все же не полосатая. А ночью пойдем на север, к границе. Фрицы еще не сдаются, хотя Берлин уже взят, Германия капитулировала.

– Что? Когда?! Как?! – они бросились к Петру, хватали его за рукава куртки, за плечи, обнимали, смеясь и перебивая друг друга.

Глаза у Петра потеплели, он, кажется, начинал верить им.

– Передают сейчас все радиостанции, Англия, Франция, наши. Война закончилась. Вчера подписан акт о капитуляции. Эти сволочи фашистские и энседовцы, полицейские ихние, не признали капитуляции. А сил у нас мало, мы не можем освободить из лагерей всех, кто еще жив. Оставаться вам здесь нельзя, могут пронюхать, всех перестреляют, и вас и голландцев. Сегодня ночью я поведу вас к Зейдерзе, оттуда есть надежда переправиться в Англию, к союзникам. Все могут идти? Ну и хорошо.

…Они шли третьи сутки. Шли ночами, по дорогам, пересекающим мокрые луга, неисчислимые ручьи, речки, каналы. Днем хоронились в небольших сосновых рощах, в квадратных стогах сена, защищенных от дождей дощатыми крышами. Коричневые с белыми пятнами коровы иногда подходили к стогу и шумно вздыхали. Куда ни глянь – зеленеющие луга и рощи. За лугами – колокольни церквей, а подойти поближе – остроконечные красные крыши, выпуклые окна домов, белые наличники. Мельницы старые, с какими-то надписями. Чистота кругом, все подметено и вымыто. По дорогам днем разъезжают немецкие машины и мотоциклы. Жизнь, чужая и недоступная. Ходят люди, необычно одетые. Женщины в длинных платьях и в белых колпаках. Может, уже все знают о мире, может, выйти к ним, сказать: «Мы – русские, что же вы терпите фашистских гадов?»

Иногда Петр приводил свою группу на крестьянскую ферму, их прятали в сарае или в подвале, пахнущими молоком и мочеными яблоками. Молчаливые хмурые крестьяне приносили хлеб и масло, вареный картофель, угощали горячими пирожками с творогом, облегченно вздыхали, провожая с наступлением ночи: «Храни вас бог, не попадайтесь на глаза мофам».

Они шли. Лейтенант-танкист Михаил Сафронов из. Ленинграда. В плен попал под Харьковом, в сорок третьем. Работал на заводе в Амстердаме. За попытку организовать саботаж был отправлен в лагерь Амерсфорт. Деликатный, скромный, он старался быть незаметным, даже еду брал последним. Печальные глаза его глядели на товарищей снисходительно и добро. Он был уверен, что все у них будет удачно, что они благополучно переправятся через пролив, а затем и домой доберутся.

– В гости ко мне приезжайте, на Канал Грибоедова. Жена у меня хорошая, добрая. Сын уже совсем большой, скоро четырнадцать…

– И ко мне, братцы, в Киев, обязательно, – отзывался широкоплечий невысокий Толик Гончаренко. – У нас сады над Днепром вишневые. Яблони, груши. Летом приезжайте.

– Но ко мне в первую очередь, договорились? – Сафронов не уступал.

– Ты не спеши, танкист, не спеши, – вмешался в разговор желчный Кучма, которого все называли дядей Федей. – Видишь, вон по дороге ездят зеленые. Один раз шарахнут – и всем каюк. Накапают эти фермеры, что угощали нас вчера. Видел, как выпихивали за ворота: «Уходите быстрей».

– Ну что ты хоронишь нас, дядя Федя? – возмущались наперебой молодые парни-пехотинцы, белорусы из одной деревни из-под Гродно, Паша и Коля. – Война же закончилась. Закончилась война, дядя Федя! Понимаешь? Мы же их побили.

– Да, вы «побили», – Кучма болезненно скривился. – Это там побили, где у наших пушки, да «катюши», да танки. А тут мы голыми руками не очень-то. Командир оружие нам не доверяет.

Кучму взяли в облаве из дому, из небольшого села на Днепропетровщине, увезли эшелоном вместе с молодежью. Запихнули его в теплушку и везли много дней до самой Голландии. Не все молодые выдержали, а он вынос. «Жилявый я был всегда, крепкий, как черт», – рассказывал Кучма. В лагерь военнопленных попал как заложник: кто-то из поляков перерубил кабель в цехе. Завод бездействовал несколько дней. А рабочих выстроили на заводском дворе и каждого десятого в Амерсфорт.

– Фашист, он порядок любит, – объяснял Кучма. – Иначе никто их не станет бояться. Может, все, кто кабель рубили, остались на заводе.

– Хорошо бы, – сказал Сафронов.

– Да оно бы хорошо, только не мне.

– И тебе хорошо, дядя Федя, – смеялся Паша, вечно неунывающий и самый голодный. – Не оказался бы десятым, не попал бы на свободу.

Кучма хмурился и отворачивался.

– Еще неизвестно, что это за свобода. Одели нас так, что на глаза людям не покажешься.

– Ну, не всех же! – смеялся Паша. – Вон Сафронов у нас, как настоящий менеер[1]1
  Менеер (гол.) – господин.


[Закрыть].

– Где ты так насобачился шпрехать, Миша? – спросил у Сафронова второй белорус, серьезный и тихий парнишка.

– По лагерям, Колюнчик, все по гроссен Дейчланд, пошвыряло меня.

Петр не вмешивался. Пусть говорят, лишь бы тихо, чтобы не услышал кто-нибудь русскую речь. Свобода пьянила их после всех страхов, унижений, издевательств. А сейчас идут себе по игрушечной стране, сидят в пахучем сене, как где-нибудь на родине своей, в Белоруссии или под Ленинградом. Там тоже туманов да сырости хватает, может, не так ветрено. Конечно, достаточно беглого взгляда, чтобы понять, какие они голландцы. Петр действительно не захотел вооружать их. У него одного был «шмайссер», спрятанный под полой рыбацкой куртки. Петр был на свободе уже больше года и привык к тяжелому чувству раздвоенности. Ему казалось, что есть два Петра – один обреченный, беспомощный узник лагеря смерти Схевенингена, а второй – вооруженный голландский рыбак, связной амстердамской группы Сопротивления.

Здесь все было странным: позеленевшие от времени башни мельниц, реки, текущие, как в корытах, над дорогами, деревянная обувь и короткие брюки крестьян, ночная внезапная война подпольщиков, потому что днем некуда деваться в безлесной равнине, нужно быть у всех на виду, особенно у энседовцев, шастающих по домам в своих черных мундирах.

Проще всего быть чьим-нибудь родственником. Дальним, чтобы мало кто помнил, горожанином, из Амстердама или Гааги, перебравшимся в тишину, к земле, картошке и салу, к рыбе.

Пришлось и Петру жить в голландских семьях, называться братом, дядей, племянником. «Племянником» смотрителя дамбы Яна Вилса, хозяина маленького домика у насыпи, отгородившей городок от Зейдерзо, Петру довелось быть несколько месяцев. Там, в обществе старого Яна и его дочери, Петр впервые расслабился, отошел от лагерных ужасов.

Уводя свой отряд все дальше на север, Петр ловил себя на желании идти быстрей, пусть даже рискуя. Он хотел прийти в дом Вилса, увидеть ту, встречи с которой хотел и боялся. Преступной была мысль о женской нежности в час, когда оставалась неразорванной колючая проволока лагерей, когда продолжалась схватка с побежденным, но не уничтоженным врагом.

Стин было двадцать два года. Она позволяла Петру брать ее под руку и провожать в церковь к воскресной службе. Девушка краснела от смущения, когда соседи, подмигивая, говорили:

– О, Стин, как вы с братом похожи!

Петр не возражал, похожи – еще лучше. И Стин, и старый Ян понимали, что недельные отлучки их жильца и диверсии против немцев на дальних дорогах вдоль моря связаны между собой. Стин однажды подумала, что этот чужой человек может исчезнуть так же вдруг, как и пришел, и ей стало страшно. Когда чужеземец, разговаривая с ней, неожиданно умолкал, ей хотелось обнять его большую седеющую голову, приласкать, как ребенка.

– Расскажи, Петр, какое лето у тебя на родине.

Петр на миг закрывал глаза. Когда это было и было ли вообще? Цветущие подсолнухи в полях, буйная зелень островов, сосновые бескрайние леса между Днепром и Десной. И тут же в памяти плыли разбитые дома, вымершие улицы и безымянный холмик в саду – могила погибшей в первую же бомбежку Чернигова жены.

Стин глянула на окаменевшее лицо Петра и, положив свою узкую ладонь на грубые пальцы, тихо сжала их.

– Если это больно, не надо, Петер.

Рядом с домиком Вилса остановился грузовик, и несколько темных силуэтов топталось у радиатора машины. Стин обняла Петра, закрывая его от всего мира своим худеньким телом. Прижимая ее к себе, чтобы успокоить и согреть, ощущая доверчивую покорность и беззащитность, Петр задыхался от ужаса, сейчас сюда войдут мофы, чтобы взять его, а Вилсов расстрелять на месте, и он не сможет помешать им, потому что он за все четыре месяца не брал оружия в дом, оставлял в тайнике.

Петр множество раз, испытал эту подлую незащищенность – от первых дней плена до неудачных побегов и истязаний. Но даже перед лицом смерти, когда их, сотню русских пленных, умирающих с голоду, замерзающих на холодном ветру, босиком по снегу водили мимо аккуратных розовых домиков, мимо испуганных горожан, чтобы те убедились, какие мерзкие твари эти большевики, пытавшиеся воевать с армией великого фюрера, – и тогда, уже не веря в возможность выжить, Петр не ощущал так мучительно свою беспомощность, как сейчас, в комнатке Вилса.

Темная фигура от машины направилась к дому. Вилс сразу же вышел во дворик. Стин вся обмякла, теряя сознание, и Петр подхватил ее на руки.

И тут до его сознания дошло, что немец всего лишь спрашивал дорогу, ему нужно было выехать в сторону укреплений. Повернулся и пошел к машине. Грузовик зарычал и исчез в темноте.

А вскоре штаб отозвал Петра, и пришло расставание с домом Вилса и со Стин.

Они говорили в боковушке, сидя на узкой тахте, на которой обычно спал Петр. Стин застегнула кармашек небольшого туристского мешка, собранного в дорогу своему «брату». Наступал вечер, в комнате становилось серо, из углов выползали тени.

Петр понимал, что уходит, возможно, навсегда, и испытывал такую муку, будто хоронил близкого и дорогого человека.

– Я не хочу, чтобы ты уходил. Оставайся, Петер. Я стану твоей женой. У нас будут дети. Сын. Он вырастет таким же сильным, как ты.

Он ощущал на своем лице ее дыхание, ее мокрые от слез ресницы.

– О, Петер, я буду верной тебе, я до смерти буду любить тебя…

– Нет, – Петр сжимал ослабевшие ее руки. – Я не могу. Пойми. Война во мне. Я не нужен тебе такой. Жди, я вернусь.

В сумерки в комнату постучали. Отстранив от себя девушку, Петр открыл дверь. Там стоял Вилс, покуривая глиняную трубку.

– Пора, Петер.

Стин сдержанно плакала. Она не подняла головы, когда мужчины выходили. Но как только шаги их стали затихать, Стин вскочила, догнала Петра и, взяв за руку, прошла с ним до ворот. Остановила, словно хотела запомнить, и, закинув руки ему за шею, крепко-крепко поцеловала в губы. «Возвращайся, я буду тебя ждать», – прошептала она и убежала в дом.

Мельник узнал Петра, не удивляясь встрече с племянником старого Вилса, повел отряд по безлюдным улицам городка.

В предутренней мгле дома у дороги, деревья и горбатые мельницы на окраине проглядывали черными силуэтами. В тишине наступающего утра слышалась далекая перестрелка; где-то в районе Хоренвена или Снека изредка ударяло орудие и дробно цокал пулемет. Стрельба в море была слышна уже второй день, и крестьяне поговаривали о восстании русских военнопленных на острове Тексел.

Остановились возле церковной ограды. Их ждал священник, один из деятелей Сопротивления.

– Товарищи, – негромко сказал Петр, оглядывая серые лица своих бойцов, – Антон проведет каждого к надежным людям. Никуда никому не выходить. Всех соберу я, а если со мною что случится, – Антон. Ясно?

– Нас тут пришлепнут, як клопив, – хмуро проворчал Кучма. – Што-то не нравится мне эта затея, хлопци, га?

– Без истерик! – Петр уставился на Кучму. – Не забывайте, голландцы тоже рискуют. Вас возвратят в Амерсфорт, а их вовсе расстреляют без суда. – Петр отвернулся. – Вы устали, надо отдохнуть. В разговоры ни с кем не вступать. Вы – глухонемые.

Когда все бойцы были разведены по домам и Петр остался наедине с мельником, тот заговорил с неожиданной горячностью:

– Петер, мофы решили взорвать большую дамбу, чтобы англичане и канадцы отказались от десанта.

– Дамбу? О чем ты говоришь Антон, какая это помеха десанту? – Петр замедлил шаги.

– Мофы передали по радио: мы затопим большой польдер, если будет десант. Война кончилась, но они не хотят сдаваться. Зейс-Инкварт[2]2
  Зейс-Инкварт – фашистский ставленник во время оккупации Нидерландов.


[Закрыть] отдал приказ все взрывать.

– Ничего себе закончилась, – пробормотал Петр. – А там вон стреляют, наверное, в людей, слышишь? Здесь еще будет каша, когда пойдет десант.

– Каша?

– Ну, неразбериха, понимаешь? Я этих гадов не понимаю, Антон. Все для них кончилось, разбегайся по домам, а они все не насытились, убивать им надо, издеваться над людьми. Ладно, Антон, что-нибудь придумаем.

– Спасибо, Петер, – мельник остановился, пыхнул трубкой. – Ты будешь у Вилсов? Я приду, когда узнаю подробности.

Петр медленно шел к дамбе. Вот уже видны сквозь туман кусты на пологом склоне, высокий тополь во дворе Вилсов. Старый Ян возвратился, наверное, с обхода дамбы и пьет эрзац-кофе. Когда Петр войдет в дом, Ян скажет спокойно, будто они расстались полчаса назад: «Стин, налей Петеру». И, помолчав, добавит; «Сегодня всего полдюйма, очень влажно», напоминая, что недаром он считается смотрителем дамбы, что сегодня, как и ежедневно, он проверил уровень воды в этом высыхающем гигантском озере, на месте которого когда-нибудь зазеленеет бескрайний польдер.

Глухо стукнула калитка. Петр шел по выложенной кирпичом дорожке рядом с палисадником. С вершины тополя падали капли влаги. Приоткрылась дверь, и Петру показалось, что война действительно кончилась, что пришел он домой и можно поверить в свободу, в жизнь.

Теплые женские руки обхватили его шею, пахнущая чем-то домашним щека прильнула к его щеке, заросшей и давно не мытой, а его ладони, загрубелые, привыкшие к ледяному ветру, к металлу оружия, легли на плечи Стин.

Так стояли они, прижавшись друг к другу, словно прислушиваясь к своему счастью.

– Дай посмотреть на тебя, коханна моя, – шепнул Петр, целуя пересохшими губами шею, щеку, плечо, прячущееся под платьем, – все, что мог достать, поворачивая голову в кольце девичьих рук, боясь сделать ей больно жестким влажным брезентом куртки, «шмайссером», висящим на боку.

Стин лишь крепче прижалась к нему, белый накрахмаленный чепец свалился с головы, волосы распушились одуванчиком.

– Ты не боишься, что у тебя будет мужем старик? – как-то мельком увидел он себя в зеркале, впервые за много месяцев, и удивился, что этот немолодой, бородатый голландец с морщинами на лице – он, Петр, двадцатишестилетний учитель немецкого языка черниговской школы, старший лейтенант Красной Армии, попавший в плен в тяжких боях под Смоленском, узник лагеря смерти Схевенингена, беглец и, в конце концов, – участник голландского Сопротивления.

– Какой ты смешной, Петер, – Стин отклонилась, чтобы видеть его лицо, улыбаясь и плача одновременно. – Ты ничего не понимаешь.

Он целовал уголки ее пухлых губ, глаза, щеки.

– Ты не донимаешь, что я просто не могу без тебя. Ты всегда у меня вот здесь, – она отпустила его шею, взяла его ладонь и прижала к своей груди. – Понимаешь, со мною ты все время. Где бы ни был. Я только хочу, чтобы к тебе можно было притронуться, чтобы видеть тебя, понимаешь? Ну, скажи.

– Я люблю тебя, Стин.

– Мне кажется, это – сон. Мне так часто снилось, что ты пришел и обнимаешь меня. Это не сон?

– Ты тоже всегда со мной. Я только не могу вспомнить твое лицо. Отдельно – глаза, губы, руки, голос. А всю – не могу. Это плохо?

– Нет, хорошо. Ты будешь всегда хотеть меня увидеть. И называть, как сейчас назвал. Правда?

– Правда, коханна моя.

– Стин! – послышался голос старого Яна. – Веди его в дом, кофе стынет.

…Среди ночи Петр проснулся, услышав стук в окно. Он шевельнулся, но Стин лежала головой у него на груди, хрупкая, худенькая, нему было жаль будить ее.

Стук повторился.

– Девочка моя, – сказал тихо Петр, – нужно встать.

Накинув халатик, Стин вышла в коридор.

Одеваясь в чистые, выстиранные и отутюженные девичьими руками, одежды, Петр слышал глухой голос мельника из коридора.

– Нельзя, – говорил мельник. – Будем отсыпаться после того, как мофы уйдут. Разбуди его. К нему товарищ, тоже русский.

– Он чудом выжил, – громким злым шепотом говорила Стин. – Он ушел из ада. Зачем вы хотите его убить?

И тогда послышался тихий надтреснутый голос незнакомца. Коверкая немецкие и голландские слова, он говорил, что война коснулась всех, что ад на земле еще не кончился, что и сейчас гибнут люди и им нужна помощь. Пусть Петр отдаст свое оружие ему, Автандилу Табидзе, а сам останется.

Петр вышел в коридор.

– Друг! – бросился к Петру немолодой высокий мужчина с тонкими чертами лица, широкими черными бровями над отчаянными сердитыми глазами. – Нам нужно оружие. Грузинский батальон восстал на острове Тексел. Какие ребята гибнут! По острову бьет батарея Ден-Хелдера, фрицы высадили десант. Нам нужна помощь, понимаешь?! Наши отправили лодку в Англию, за помощью, но время! Дорога каждая минута.

– Нас шестеро. Что мы можем?

– Вот он, – Автандил кивнул на мельника, – говорит, что ты знаешь тайник, где спрятаны патроны и гранаты какой-то группы Хенка.

– Но я не имею права. Хенк хранил боеприпасы для восстания.

– О чем ты говоришь, кацо! Как твой язык поворачивается? Германия капитулировала, твой Хенк спит где-то с бабой, а мои братья умирают на камнях на этом проклятом Текселе.

– Хорошо, – сказал Петр, взглянул на мельника и спросил по-голландски: – Что с дамбой?

– Сегодня днем, есть приказ.

– Что? Что с дамбой? – вмешалась в разговор Стин.

– Все нормально, Стин, – сказал Петр. И повернулся к гостям. – Идите, я сейчас.

Он чувствовал, что у него нет сил прощаться со Стин, а уйти, не прощаясь, он не мог.

– Ты что-то скрываешь, Петер? Куда вы идете, что собираетесь делать? Я тоже пойду с тобой.

Петр обнял ее.

– Ты меня извини, девочка. Я поторопился. Война не кончилась, умирают мои братья. Ты слышала. И в ваш дом могут ворваться мофы. Прости меня, Стин.

Глухой влажной ночью боеприпасы были вынесены из тайника, погружены в две рыбацкие лодки.

Ветер доносил с моря редкие выстрелы: восстание на Текселе продолжалось. Петр оглянулся на товарищей и увидел рядом с собой Автандила.

– Я с вами, помогу. А завтра отправлюсь к своим.

– Спасибо. – Петр пожал его узкую ладонь.

В ночном мраке они стояли шеренгой: ленинградец Сафронов, голландский рыбак, вызвавшийся показать кратчайшую дорогу к большой дамбе, белорусы Паша и Коля, киевлянин Гончаренко и тонкий высокий Автандил. Беззвездное небо нависло над их головами и сеяло мелкий дождь, в дюнах шуршал ветер, морские волны с тяжелыми вздохами разбивались о каменистые мели. Редкая стрельба на Текселе не утихала.

Перекличка длилась несколько секунд. Затем Кучма задвигался, поднял руки, опустил и протянул Петру свой автомат;

– Отпусти меня. Я старик. Я не могу с вами. Война кончилась, а нас тут всех могут… Не могу. Старый я.

– Уходи, – спокойно сказал Петр, отбирая оружие. – Дело опасное и добровольное. Кто еще? – Увидев шагнувшего вперед рыбака, забыв, что тот не понимает по-русски, Петр махнул рукой: – Иди и ты. Доберемся сами.

Но рыбак проворчал обиженно:

– Не гони меня, Петер. Я с вами. Дай мне его автомат.

Три улицы, сходясь перед дамбой, образовывали просторную площадь, а у самого въезда на высокую насыпь, укрепленную бетонными плитами, стоял новый кирпичный дом без оконных рам.

Рядом с домом громоздились плоские деревянные ящики, которые сняли с большой, покрытой брезентом машины немецкие солдаты.

Группа Петра опоздала перехватить машину со взрывчаткой на дороге. Наблюдая за немецкими солдатами из старого сарая на брошенной хозяевами усадьбе рядом с площадью, Петр решил, что кто-то должен подойти поближе, отвлечь фрицев, тогда бы успели пробежать метров сорок по площади.

– Ты не знаешь, куда они будут закладывать взрывчатку? – спросил Петр у рыбака.

– Там внизу вырыты траншеи, вчера видел.

– А ты точно знаешь, что они не заложили в траншеи ничего? – спросил Сафронов по-немецки.

Рыбак поглядел сначала на Петра, затем сказал:

– Вчера вечером там ничего не было.

Все молчали. Туман слегка рассеялся.

– Склад надо захватить, – сказал Сафронов.

– Да, – глухо согласился Петр. – Но как к ним подойти?

Ленинградец сказал Петру:

– Дай мне гранату.

– Зачем вы? М-может, н-не надо? – заикаясь, сказал Толик Гончаренко.

– Лучше я сам, – категорично сказал Петр, откладывая в сторону автомат.

– Нет, – сказал Сафронов. – А если тебя убьют? Я же не смогу их вести дальше. Давай гранату. – Он положил в карман куртки цилиндрическую зеленую смертоносную игрушку, сказал совсем тихо: – Если что, разыщи моих. Помнишь адрес?

– Помню, – прошептал Петр. – Канал Грибоедова, восемь…

Сафронов выбрался из сарая, прокрался через двор соседней усадьбы, где, как и во всех остальных дворах, не было видно ни единого человека, словно немцы всех выгнали из городка, и ушел по улице в туман.

Оставшиеся в сарае молчали. Петр сжимал в руках автомат. Гончаренко и Автандил жадно курили сигареты, выпуская дым в пахнущую навозом землю, а двое молодых белорусов и рыбак следили за немцами сквозь щели в стене сарая. Ящики с черными значками, кирпичи недостроенного дома, солдаты в зеленых френчах, в сапогах с широкими голенищами и в шерстяных зеленых пилотках, снующие от машины к ящикам, – все это было хорошо видно.

Сафронов вышел из-за дома слева и направился к немцам. Он шел косолапо, неуклюже переставляя ноги в грубых крестьянских кломпах[3]3
  Кломпы – деревянная обувь.


[Закрыть] и брюках чуть ниже колен, заложив руки в карманы широкой рыбацкой куртки. Кто-то из солдат окликнул его, приказал остановиться. Сафронов громко сказал что-то по-немецки.

– Черт! – выругался рыбак. – Он говорит о нас. Надо бежать!

– Лежи! – сурово приказал Петр. – Так надо. Пусть идут к нам, мы их встретим.

Сафронов что-то сказал о партизанах и пошел вперед, хотя немец угрожающе поправил автомат на груди.

Когда до груды ящиков оставалось метров двадцать, немец крикнул свое «хенде хох».

– За мной! – Петр выскочил из сарая. – Стрелять только в немцев, не в ящики!

Все произошло быстро, слишком быстро. Они успели добежать до камней ограды перед площадью.

Немцы прекратили работу, уставились на Сафронова, тот вынул руки из карманов, поднял их и вдруг коротко взмахнул правой, метнул гранату на ящики, а сам бросился на асфальт.

Дернулась земля от взрыва, рухнула крыша сарая, а недостроенный дом у дамбы развалился. Петра и его людей откинуло взрывной волной.

– Вперед! – Петр перепрыгнул через ограду и побежал к остаткам разрушенного склада.

Сброшенный взрывом к воде, покореженный грузовик горел, шипя раскаленным металлом, уцелевшее колесо медленно вращалось, разгоняя над собой черную резиновую копоть. Горели обломки ящиков. На месте, где лежала взрывчатка, асфальт был разворочен и опален. Убитых солдат разбросало. Пахло порохом и паленым. Облако пыли, редея, уходило к низинам.

– Где Миша? Где Сафронов? – Петр нигде не видел ленинградца. – Всем спрятаться в развалинах, должна быть еще одна машина. Да вон она!

Автандил меткой очередью уничтожил водителя. Грузовик вильнул, качнулся, медленно упал набок, врезался в каменный забор. Ящики со взрывчаткой посыпались на землю. Два немца в зеленых шинелях, истошно крича, умчались в глубь усадьбы.

Через несколько минут грузовик полыхал огнем, и все в развалинах затаили дыхание, ожидая нового взрыва. Но взрывчатка горела, потрескивая, как дрова.

Прошло еще полчаса. В тумане мелькали чьи-то фигуры, слышались голоса.

– А не пора нам уходить? – спросил самый нетерпеливый, белорус Паша. – Взрывать-то фрицам нечем.

– Уходить некуда, – пробормотал Петр, – голая дорога, догонят сразу же.

– Так никого же нет!

– Лежи! – приказал Петр.

– Так нет же, – улыбнулся Паша и поднялся во весь рост.

Громко пророкотала пулеметная очередь, и, обливаясь кровью, хватая руками воздух, Паша упал на обгорелые камни.

Петр успел заметить пляшущий огонек в окне дома слева и немедленно полоснул по нему из автомата. Огневой шквал обрушился на развалины. Стреляли справа, не жалея патронов.

И тут стало видно, как в глубине улицы появились недосягаемые для автоматов немцы с минометом.

Первые две мины изрубили осколками асфальт на дамбе, две с визгом и свистом лопнули на площади. Следующие разрывы накрыли развалины. Желтое пламя обожгло Петру глаза, звон в ушах не утихал.

Превозмогая боль в спине, Петр поднял автомат и дал короткую очередь по бегущим к развалинам серо-зеленым фигурам. Двое солдат упало, остальные стали отползать.

Петр оглядел товарищей. Один только Гончаренко остался невредимым.

– Беги, Гончаренко! – сказал Петр. – По дамбе уходи, мы прикроем. Беги!

Парень посмотрел на друзей, одобрительно кивающих ему, на автомат в своих руках, на обгорелые кирпичи развалин и отрицательно покачал головой. Повернувшись к раненному в плечо Автандилу, стал помогать ему перевязывать рану обрывком рукава рубашки. Рядом с ними хлопнула мина, грузин уронил голову на камни. Контуженный Коля, заикаясь, спрашивал: «Уже кончилось? Уже не стреляют? Почему так тихо?»

Петр хотел повернуться к нему, но не успел. Немцы двинулись в атаку. Они дошли до самой стены склада, когда с двух флангов длинными очередями повели огонь Петр и полуослепший, раненный в голову рыбак.

Немцы откатились, оставив перед развалинами раненых и убитых. И в этот миг с моря донеслись звуки сирен, выстрелы, грохот орудий, «Десант! – понял Петр. – Наконец-то десант».

Немцы у миномета торопливо швырнули в трубу снаряды из ящика.

В грохоте разрывов Петр не слышал криков и стонов товарищей, а лишь видел, как пытался переползти с моста на место старик рыбак, но взрыв накрыл его. Петр чувствовал, как осколки впиваются в спину, как отнялось левое плечо. На секунду он потерял сознание, а когда очнулся, увидел, что Гончаренко лежит на боку, заваленный рухнувшей стеной, и немцы приближаются, не таясь.

Собрав последние силы, Петр прижал приклад автомата к плечу и, хорошо различая лица фашистских солдат, выпустил в них длинную безжалостную очередь.

Он еще видел, как падали враги, но выстрелов уже не слышал. Он не видел, что, бросив миномет, убегают зеленые фигуры в туман. Не слышал рева катеров десанта канадской армии, идущей на полосу дюн.

Перед глазами его поплыли зеленые берега Десны, улицы города Чернигова, могила в вишневом саду, танковая атака под Смоленском, бараки Схевенингена, островерхие крыши Амстердама и милое преданное лицо женщины, имени которой он уже не смог вспомнить и произнести.

К надгробию русских военнопленных, похороненных на городском кладбище у залива Зейдерзе, в День Победы люди приносят яркие свежие цветы. Приходит на кладбище и немолодая красивая женщина. Ветераны войны, бывшие участники Сопротивления, кладбищенские рабочие помнят ее молодой, отчаянной, бесстрашной. И скорбят вместе с пою о тех, кто навсегда остался здесь в могилах.

Узкая рука женщины с тонкими пальцами, вся в мелких морщинках, кладет цветы на плиту братской могилы.

На плите черными буквами выбито: «Петер с Украины и его четыре товарища». И ниже: «Благодарные Нидерланды помнят ваш бессмертный подвиг».