Текст книги "Пересечения"
Автор книги: Анатолий Липицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Семейный праздник
Маша передвинула бокал влево, отошла и с удовольствием оглядела накрытый стол. Украшенный горошком и перьями зеленого лука, салат подмигивал маринованным свекольным глазом, селедка купалась в масле под тонкими белыми кольцами лука, нафаршированные луком яйца лихо заломили шляпки из консервированных красных помидоров, заливная рыба пламенела пряной подливой. Два фужера, готовые принять в себя искристое ледяное шампанское, несли на боках снежные узоры.
Маша подошла к зеркалу, поправила пряди на висках, кокетливо подмигнула отражению. Та, другая Маша, из зеркала, ответила ей так же задорно – раскрасневшаяся, счастливая. Густые черные брови, широко поставленные зеленоватые глаза, припухлые губы, не тронутые помадой, свежие, не блеклые, матовая розовость щек. «Недурно для тридцати», – сказала Маша зеркалу. Сняв пылинку с голубого открытого платья, поправив хрустящий накрахмаленный передник. Маша прошлась по комнате, оглядывая через плечо стрелки швов на чулках, высокие каблуки черных туфель, и осталась довольна собой.
– Семейный праздник – Новый год! – она произнесла фразу нараспев и рассмеялась.
Как хорошо, что придуман такой праздник! Сегодня, за этим столом, она все скажет Виктору. Он терпеливо выслушает и поймет. Она скажет: «Витя, не сердись. Я испугалась, что уже не могу нравиться никому, кроме тебя, а ты ведь не представляешь, как это ужасно, когда уже никто не обращает на тебя внимания, кроме мужа. Да и ты… Мне хотелось оказаться среди молодых и доказать самой себе, что я ошибаюсь. Витя, не было ничего, за что бы ты мог меня упрекнуть. Мы просто танцевали, пели, дурачились. Знаешь, они ведь неплохие ребята, эти молодые, ничем не хуже нас, когда нам было по двадцать. Это простая компания, пластинки, никакой выпивки, никаких пошлостей. Я ходила с Наташкой, из третьей квартиры, знаешь? Она поступила в этом году в медицинский. Такая милая девушка, некрасивая, но очень душевная. Это их компания – студенты, медсестры, чертежница, все молодые, бессемейные. Представляешь, и я – среди них. Не сердись, пойми меня. Ты все работаешь, мне ужасно плохо без тебя, и я пошла, раз, потом еще. Ну и что? Все уже кончилось. Я поняла, что не стара. Но они, молодые, просто неинтересны. Они все немножко однообразные, беззаботные слишком, что ли. Ну, понимаешь, я почувствовала, что намного старше их, вижу больше, чувствую больше, знаю. Моя работа перестала казаться мне занятием ненужным. Молодые парни гораздо беднее тебя духовно. И я поняла, что нужен мне лишь ты, мой самый-самый… Ну, понимаешь?»
«Понимаю, – скажет Виктор. – Ну конечно. Хорошо, что ты сказала мне все, я ведь чувствовал, что у тебя что-то не так, я пытался помочь тебе, но ты пряталась, как улитка. Ты молодец, что все рассказала. Это бывает: испуг, чувство утраты. Но тебе ведь со мной хорошо?»
Она закроет глаза от счастья и молча прикоснется пальцем к уголку своего рта. Он поцелует ее туда, а она будет показывать пальцем глаз, висок, шею, губы. А потом он скажет: «Обними меня за шею, крепко, как когда-то».
Резкий звонок возвратил Машу в действительность. Но не сразу. Дверь она открывала все еще улыбаясь, искрясь счастьем, а когда открыла, улыбка ее погасла. На пороге стоял парень в полушубке. Иней сверкал на его мохнатой высокой шапке.
– Виктор Александрович просил передать, он задержится, – сказал парень хрипло и прокашлялся.
– Почему? – жалобно спросила Маша.
– На перевале гололедом развернуло гирлянду, может загореться опора, весь поселок останется без энергии. Они выехали на вездеходе час назад. Он сказал, что вернется к двенадцати. Постарается. В общем, я пошел. С наступающим вас.
Маша судорожно глотнула воздух, прошептала: «Спасибо», посмотрела вслед парню и закрыла дверь. «Постарается к двенадцати». Маша прошла на кухню и взглянула на ходики с кукушкой: восемь без двадцати. Четыре часа до Нового года… Машинально поправила фужеры, присела у стола. Вспомнилось: «Папа создан, чтобы плавать, мама – чтобы ждать». Мама, женщина, жена… Чтобы ждать. Сколько ждать? Месяц? Год? Всю жизнь? Пока морщины съедят лицо, выцветут глаза?
Разболелась голова. Маша ходила по комнатам, прислушивалась к шагам и голосам на лестничной площадке. Где-то играла музыка, кто-то пел, под окнами торопливо пробегали опаздывающие, и снег под их ногами взвизгивал часто и коротко.
«Семейный праздник»! Сиди дома и ожидай, пока на перевале привяжут какую-то гирлянду. И почему обязательно – он? Разве нет других? Всегда, если что-то случается, посылают его, потому что не умеет отказаться, объяснить, что у него тоже семья, дом. Другие отказываются, а он… «Семейный праздник»!
Короткая стрелка часов переползла цифры девять, десять, одиннадцать, Книга, которую Маша пыталась читать, упала под стол, поднимать ее не хотелось.
Длинный звонок заставил ее вздрогнуть: опять кто-то чужой. Маша открыла дверь, хмурая и сердитая.
– Машенька, разве можно быть такой грустной под Новый год? – Наташа, пахнущая духами и вином, влетела в коридор. – А где твой старик?
– На перевале, – ответила Маша, уходя в комнату.
– Где? Ах, да. Говорят, у них какая-то авария. Ну, Машенька, не расстраивайся. Он же у тебя сознательный, хороший дядя. Слушай, идем к нам. Правда, идем? Все собрались свои, они меня послали на разведку, сказали, чтобы без тебя не возвращалась. Маша! Господи, слезы-то зачем?
Маша сердито вытерла уголком передника глаза.
– Куда мне, старухе, к вам?
– Ой, задавака! Да ребята от тебя без ума. Никто не верит, что у тебя сын в школу ходит. Я им объяснила – работа нервная, сын пока у бабушки, а они смеются: так, мол, всегда говорят. Грозят отбить тебя у старика. Идем!
Маша нерешительно посмотрела на часы: полдвенадцатого.
– Иде-ем!
Маша сняла передник, мельком взглянула в зеркало и вышла с Наташей, оставив всю иллюминацию в квартире, лишь выключив лампочки на елке, стоящей рядом с книжным шкафом.
Все реже хлопала дверь в подъезде. Крепкий мороз дышал в окна домов, за которыми качались силуэты танцующих. Там, в теплых квартирах, веселый смех взрывался вдруг, заразительно и отчаянно. Песни, хохот, возгласы – Новый год шел по северной земле, замороженной, запорошенной снегами.
Несколько раз Маша поднималась к себе, на третий этаж, заходила в квартиру и, постояв несколько секунд у елки, заглянув на кухню и оглядев праздничный стол, медленно уходила, а на ступеньках уже спрашивали ее нетерпеливо:
– Вы скоро, Машенька?
В третьем часу дом уже так гремел, что никто не услышал, как лязгал траками вездеход за окнами, как стукнула дверь в подъезде. По лестничным маршам стал подниматься невысокий мужчина в полушубке и огромных валенках. Щеки мужчины были прихвачены морозом и опухли.
Мужчина поднялся на третий этаж, снимая на ходу рукавицы, пряча их в карманы и потирая задубевшие ладони. Он слегка ткнул в кнопку звонка непослушным пальцем. Дверь не открывали. Тогда он позвонил дольше, настойчивей. За дверью стояла тишина. Мужчина расстегнул полушубок, надел шапку и стал шарить по карманам, выгребая на ладонь какие-то шайбы, болты, блокнот, носовой платок, спички, зажигалку. Он прошелся по всем карманам дважды и, не обнаружив ключа, позвонил в последний раз, с перерывами, выдавливая на звонке отчетливое SOS. В квартире явно никого не было. Мужчина потоптался у двери, оглянулся и, вытащив измятую пачку «Варны», присел на ступеньки, ведущие на чердак. Закурил, посмотрел на часы, потрогал пальцем распухшие щеки и переносицу и скрипнул зубами:
– Ч-черт!
Он курил, прислонясь взлохмаченной головой к железным прутьям перил, слушал отзвуки новогодних пирушек, гул празднующего большого дома. В подъезде было тепло, иней и сосульки на полушубке, шапке, на бровях растаяли, превратились в чистые блестящие капельки. Склонив голову к прутьям, мужчина устало прикрыл глаза.
Стукнула внизу дверь, на секунду пропуская в подъезд нестройное громкое пение. Сидящий на ступеньках отчетливо услышал голоса:
– Я взгляну только, может, приехал.
– Я с тобой, ладно? Интересно увидеть семейную сцену.
– Что ты понимаешь в жизни, мальчишка?
– Я еще успею стать стариком. Не волнуйся.
– Ну уж так и начну волноваться, сейчас же. Убери руку! И не ходи за мной, слышишь?
– Я только провожу, пьяные все, – мужской голос был робкий, просящий.
– Веди! – отозвалась насмешливо женщина.
Они стали подниматься, и на третий этаж доносился стук каблучков.
Отчетливо слыша громкий стук своего сердца, сидящий на ступеньках мужчина открыл глаза, кашлянул.
– Я пойду, – каблучки нерешительно стукнули раз, другой.
Сидящий повернул голову и за прутьями увидел большие глаза, полные тревоги. Он беспомощно улыбнулся и тихо сказал, не поднимаясь:
– Извини, Машенька. Не успели мы. С Новым годом…
Оглянись в пути
С ночлегом в Москве проблемы не было. У Степана Ивановича Рогачевы останавливались уже дважды. Каждый раз им были искренне рады. Дед был готов отдать все на свете любому из старых своих друзей, завернувшему к нему с Севера или по дороге на Север.
Конечно, можно было обойтись и без ночевки, но Светлана решила походить по «Детскому миру» с Димкой и уговорила мужа остановиться на сутки в Москве. Ему и самому хотелось завезти Деду подарок с юга, хотя в столице и так полно фруктов, а Степан Иванович с удовольствием променял бы, пожалуй, любой банан или мандарин на горсть обыкновенной голубики, сорванной с холодного, мокрого от туманов куста над прозрачным ручьем в заливе Креста.
Скромный, но исключительно уютный и надежный, весь полный солнца, Як-40 за два часа спокойного полета перенес пассажиров от берегов Днепра к подмосковным лесам. На снижении Владимир Борисович отвлекал сына, показывая мальчику автобусы и самосвалы, ползущие внизу заводными игрушками по темным полоскам дорог, – чтобы тот меньше обращал внимания на боль в ушах. За лесными участками во всех направлениях, куда бы ни поворачивал свой бок Як, заходя на посадочную полосу Быковского аэропорта, разбегались микрорайоны столицы.
На земле было тихо и, после украинской жары, прохладно. Как всегда во всех аэропортах, где не принято держать носильщиков, нашлась среди пассажиров добрая душа, чтобы помочь дотащить к самоходным аэродромным тележкам вещи, а к автовокзалу понесли все свое сами. Димку Владимир Борисович усадил себе на шею, старательно пристегнув ремешками-самоделками ноги сына у лодыжек к лямкам рюкзака: так оставались у Рогачева-старшего свободными руки, и в них можно было взять что-нибудь потяжелей – чемодан или самую большую хозяйственную сумку. В чемодане ехала картошка, в сумке – варенье, мед, банки с засоленными петрушкой и укропом, колбаса, хлеб – всего понемножку, но отрывал от земли эту ношу Рогачев с кряканьем, а Светлана обходила сумку подальше, чтобы не удариться коленом.
Валенки и шубка сына были вложены в туристический рюкзак. Рогачев искал абалаковский, но не нашел. Жена несла два чемодана с дорожными вещами и своей одеждой. Со стороны шествие это выглядело довольно забавным, ибо взрослые и одеты были явно не по сезону: Владимир Борисович в пальто, а жена его в синтетическую шубку, и видно было без особых приглядываний, что обоим совсем не холодно. Димка, наряженный полегче, в демисезонное пальто, сидя на верхотуре, хватался обеими руками за лоб отца, промахивался и закрывал своей «лошадке» глаза, причитал настойчиво: «Папа, папа, осторожно, брякнусь…»
Таксист наметанным глазом узрел в этом трио достойных клиентов, подошел по-свойски:
– В Домодедово? Три червонца. Поехали?
Рогачев отказался. Автобусы в Домодедово отходили каждый час. До завтрашнего рейса времени оставалось вдоволь. Да и цена была непомерной.
После стремительного возвращения из поднебесья хотелось тихо подышать воздухом такого спокойного, осеннего, хвойного Подмосковья. И вообще земля после воздушных бросков всегда казалась Рогачеву чуточку дороже и родней, чем до вылета, происходило ли это в ослепительном, душном Адлере, в дождливом Ленинграде, промороженной Хатанге или в продутом насквозь ледяными ветрами Певеке.
– За кого он нас принял? – тихо спросила у мужа Светлана. – Может, он видел тебя с Дедом и решил, что ты – сын Хемингуэя?
– Нет, он подумал что ты дочь Лоллобриджиды, а я твой носильщик.
Рогачев обиделся. Он не дрожал над деньгами, но и не швырялся ими. Условия, в которых он работал, собачьи холода, шатания по командировкам, паршивые столовские обеды, месяцы жизни без солнца и тепла, необходимость принимать решения, чувствуя ответственность за десятки и сотни жизней, – нет, его никто не мог упрекнуть, что он даром ест свой кусок хлеба с маслом. Но и ощущения легкости, доступности, пренебрежения к тому, что заработано своими руками, горбом, мозгами, Рогачев никогда не испытывал. И потому рубль трудовой уважал, хоть и не делал из него кумира. Светлана понимала все это по-своему и считала мужа скуловатым.
Сейчас Рогачев отказался от такси из-за наглости, с которой шофер предложил свои условия. Тридцать рублей – за эти деньги Рогачеву, квалифицированному специалисту, начальнику электролаборатории, нужно было полтора дня вкалывать: работать где-нибудь на Мысе Шмидта или в Эгвекиноте, когда пурга шуршит за стенками электростанции, а в окно, обросшее толстым слоем льда, жмет снежный вал и нужно помочь наладить регуляторы возбуждения, потому что две машины начинают раскачиваться на автоматике, дежурные в смене не в состоянии их удержать на ручном регулировании, а местные храбрецы поторопились демонтировать старые «Терилли» и теперь оказались у разбитого корыта. Почему нужно отдать эти тридцать рублей человеку, работающему на государственной машине, получающему за это зарплату, обязанному везти пассажиров в Домодедово за сумму в два раза меньшую? Что бы сказал этот шофер, если бы вдруг Рогачев потребовал с него за каждый киловатт-час электроэнергии, израсходованной дома на приготовление яичницы, на бритье, телевизор, освещение, не четыре государственные копейки, а восемь? За месяц это составило бы не так уж много, но как бы взвыл этот шофер, предложи ему платить эти деньги!
Что-то странное происходит в психологии некоторых людей в последнее время. Общее повышение уровня жизни в стране воспринимается ими с одной оговоркой: «Я должен жить еще лучше». А дальше идут философские выводы: «Подумаешь – нечестным путем! Это уже детали. Я – сфера обслуживания, вот я и обслуживаю. Не хочешь – не надо!» У таких философов обслуживание превращается в пиратский разбой.
Рогачев воспринимал вымогательство наглых обслуживателей враждебно. Упорно искал честного таксиста, отказываясь переплачивать хапуге, а если это происходило в чужом городе, вечером, когда не решился вопрос с ночлегом, радости Светлане и Димке от такого упорства было мало, да и сам Рогачев в конце концов сдавался, садился в первое подъехавшее и платил столько, сколько назначал ему «шеф».
– Ты так яростно доказываешь всем свою честность, что превращаешься в зануду, – сердилась Светлана и, наверное, была почти права.
За десять минут до отправления под навес подъехал порожний маршрутный экспресс, и Рогачев, дежуривший у окна аэровокзала, весело скомандовал Светлане и Диме, обращаясь главным образом к сыну:
– Пошли садиться.
– Куда ты спешишь? – ворчала жена. – Не одинаково, где сидеть, тут или в автобусе! И вообще, не лучше ли было здесь проверить нашу бронь?
Рогачев молча собрал вещи, стал усаживать Димку на плечи, хотя пройти было всего шагов двести, но привычка не оставлять нигде на вокзалах и вообще в дороге ребенка одного стала нормой поведения, и на эту тему уже давно у них с женой было полное согласие.
«Икарус», матово поблескивая бордовым боком, стоял, разинув багажные люки, у которых вертелся коренастый дядька с багровым затылком и сизым носом. Глянув на северян красными, словно в них целый день дул «южак» где-нибудь под Певеком, глазами, дядька спросил:
– Вещей много?
– Пять мест, – Рогачев спокойно, расстегнув ремешки на ногах сына, снял его со своих плеч, поставил на асфальт и подтолкнул к матери, чтобы шли занимать места, наклонился к вещам.
– Сюда ставь, – показал в глубь багажника дядька и добавил как само собой разумеющееся. – За багаж не плати, дашь мне два рубля.
Рогачев не ответил, но увидел, что жена краем уха поймала эту фразу, хоть и сделала вид, что ничего не заметила.
Автобус наполнился быстро. Когда апоплексический «извозчик» стал останавливать пассажиров, просить их не толпиться, а дожидаться следующего рейса, Рогачев искоса поглядел на жену. Светлана смотрела на толчею у двери автобуса и думала о чем-то совсем другом.
– Прошу взять билеты, товарищи пассажиры! – по проходу шла могучей комплекции кассирша. – Садитесь, садитесь, не мешайте мне и друг другу. Сколько? А багаж? Держите сдачу. Пожалуйста. Следующий. Уходить надо с прохода. Я не толстая, я полная, вы толстых не видели. Сколько мест?
– Пять мест, – сказал Рогачев, протягивая четыре рубля за вещи.
Светлана улыбнулась.
В Домодедово приехали к исходу дня. На удивление, пароду оказалось мало. Конечно, мест в гостинице не было и почти во всех креслах сидели ожидающие своей очереди улетать, но в камеру хранения вещи и теплую одежду у Рогачевых приняли, подтвердили бронь на магаданский рейс, и вообще жизнь оказалась вполне сносной. Оставалось позвонить Степану Ивановичу и предупредить о визите.
Будочек телефонов-автоматов в Домодедово не было. Просто на одной из стен гигантского зала ожидания висели телефоны – становись в очередь и разговаривай. Пока Светлана ходила с Димкой пить газировку, Рогачев дождался своего права посвящать в личные дела зал ожидания.
К телефону на той стороне долго никто не подходил, наконец гудки стихли, и женский голос сказал:
– Да-а.
– Здравствуйте, – Рогачев не полнил, как зовут соседей у Деда, – попросите, пожалуйста, Степана Ивановича.
– Степана Ивановича дома нету. Его увезла «Скорая».
– Куда? Что с ним? Але!
– Утром сегодня. Наверное, сердце. Батенька мой, знаете, сколько лет Степан Иванович в тюрьме был? Целый срок.
– В какой тюрьме? – опешил Рогачев.
Очередь, услышав вопрос, слегка отодвинулась.
– Кто его знает в какой! Их тама, по Северу, знаете сколько настроено? – доверительно объясняла осведомленная соседка.
Рогачев уже не слушал ее. Уловив паузу, четко спросил:
– В какую больницу увезли Степана Ивановича?
– Не знаю, милый, не знаю. А вот сын его с женой от него отказались. И кого он убил до тюрьмы-то, не скажешь, а?
Рогачев понимал, что с той женщиной, что держит сейчас трубку в квартире Деда, говорить не о чем. Он молча повесил трубку. Очередь расступилась. Рогачев прошел, как на параде, к ожидавшим его жене и сыну, и Светлана сразу надулась, подозревая, что ее муж вступил с кем-то в правдоискательскую дискуссию.
– Папа, мы поедем на электричке? – Димка ухватил отца за пальцы.
– Да, сынок.
– А дедушка Степан нас ждет?
– Конечно, он будет рад увидеть нас. Мы к нему завтра обязательно пойдем.
– Почему это завтра? – вопрос Светланы звучал жестко, в нем был протест.
– Потому что сегодня мы уже не успеем. Деда увезли в больницу, вроде с сердцем неважно.
– Какой ужас! – Светлана растерялась. – Ты узнал, куда его положили?
– Нет, она не знает.
– Кто она?
– Соседка, помнишь?
– А где же мы переночуем теперь?
– Поедем в гостиницу. На одну ночь всего.
Светлана помолчала, подумала и все-таки спросила:
– Может, сразу поедем к Федору? На одну ночь ведь.
– Тем более, – отозвался Рогачев.
Светлана не стала спорить, но когда они уселись в вагоне электрички, все же сказала:
– Тебе не так часто приходится бывать у них. Конечно, там чужие тебе люди, но это же мои родственники. Можешь и потерпеть один вечер.
– Посмотрим, – отозвался Рогачев, следя за красными вспышками огромного лайнера, идущего на взлет над черным лесом.
У Павелецкого вокзала в два ряда стояли такси, поблескивая подфарниками и зелеными глазками, отражая боками и стеклами огни фонарей на привокзальной площади, и казалось, что это живое существо лежит на дороге, какой-то многоглазый колесоног, Змей-Горыныч, к голове которого пристроилась людская очередь. Змей потихоньку двигался, заглатывая людей, отцеплялся от своей длинной двурядной массы небольшим самостоятельным чудом и начинал все убыстряющееся движение по черному асфальту. Мигал левый поворот, такси уходило к перекрестку, к трудному автомобильному пересечению, и исчезало на Большом Садовом кольце, растворялось в бесчисленных магистралях города, чтобы через какое-то время, освободившись от пассажиров, вновь всплыть в хвосте двурядной очереди, вновь стать частью ленивого Змея у вокзалов, в аэропортах, на перекрестках человеческих желаний и судеб.
Прохладный ветер покружил по привокзальной площади раз и другой, зашумел в кронах деревьев, заставил людскую очередь вздрогнуть, съежиться, сбиться в толпу.
– Зачем мы сдали одежду? – пожаловалась Светлана, поворачивая к мужу лицо.
– Лишь бы Димка не простыл. Сразу из жары сюда, – Рогачев понимал, что Светлане просто хочется, чтобы ее пожалели.
– Идите вперед, – сказал высокий пожилой мужчина в очках, стоящий за ним. – Мы тут все без детей, подождем минуту лишнюю.
Светлана нерешительно оглянулась на мужа, а Димка, услышав предложение, уже тянул за руку:
– Идем, мама, мне холодно, я хочу в машину.
От платформ катился очередной вал пассажиров, наверное, подошла электричка, и очередь заволновалась, забеспокоилась, потому что кое-кто из молодежи, перепрыгивая через невысокий барьер, рвался к машинам.
– Мы с ребенком, пропустите нас, пожалуйста, – негромко повторила Светлана несколько раз, продвигаясь вперед, к желанной голове пахнувшего бензином Змея.
Рогачев молча следовал за женой, зная, что сейчас бесполезно вмешиваться в ее действия.
Какая-то тетка, оставшись первой, мрачно заявила, пока такси почему-то задерживалось, словно испытывая ожидающих:
– Очереди своей не уступлю никому. После меня езжайте кто хотите. При чем здесь дети? Что это – война?
Седой мужчина в макинтоше и с портфелем в руке отозвался сзади:
– В войну ты бы тем более не пустила. В войну ты бы свою очередь меняла на сало и хлеб.
Женщина дернулась, словно ее ударили, и с визгливым надрывом воскликнула:
– Что ты мелешь?! Что ты приплел войну, деятель?
Такси остановилось рядом, качнулось, приглашая, и женщина сказала с горечью:
– Садитесь с ребенком. Подождем, ладно уж.
– Спасибо, спасибо… – Рогачев засуетился, открывая дверцу, втискиваясь.
Машина тронулась, прошла мимо освещенных окон фасада вокзала, и женский спокойный голос спросил:
– Так куда мы едем?
За рулем сидела моложавая светловолосая женщина.
– Переночевать нам надо, самолет завтра вечером, – охотно объяснила сзади Светлана, прижимая к себе Димку.
– Поездим по гостиницам, – уточнил Рогачев, – поспрашиваем.
Он не любил разговоров на северные темы с посторонними, поэтому упреждал Светланины откровения, да и боялся, что жена скомандует ехать к родственникам и ему придется подчиниться, потому что не скандалить же на людях.
Светофор у перекрестка угрожающе засветился кровавым глазом. Водитель мягко остановила машину, пристроившись в первый ряд. Окна ресторана, рядом, за тротуаром, горели неоновыми призывами проводить время только здесь. Наверное, вместе со Светланой подумал Рогачев, и поужинать уже не мешало бы.
– Куда же все-таки? – спросила водитель, поворачивая усталое лицо к сидящему рядом Рогачеву.
Владимир Борисович успел, пока они стояли у ярких окон ресторана, увидеть темные, глубоко сидящие глаза, узкие брови, густо напомаженные губы.
– Начнем с «России», Людмила Федоровна, – предложил он, прочитав перед этим имя и отчество водителя на пропуске, выставленном для пассажиров.
– А у вас есть уверенность в удаче? – проводя машину под мостом по набережной и закладывая крутой левый вираж, чтобы выехать на улицу Осипенко, почти равнодушно поинтересовалась Людмила Федоровна.
Ответила Светлана. Она была явно недовольна упрямством мужа, она знала, чем обычно заканчивались такие поиски ночлега по всем городам, где приходилось им побывать за время отпуска.
– Уверенность есть у некоторых из нас.
– Ну что ж… Попробуем.
Машина двигалась в потоке таких же несущихся по узким улицам городского центра, стояла у светофоров, переезжала мосты над черной рекой, сделала несколько поворотов, после чего стало казаться, что едут они в обратную сторону, скользнула под арочный свод и выкатилась к огромному зданию, сверкающему сотнями огней. «Россия» – сияли над зданием гигантские буквы.
Рогачев вышел из, такси и стал подниматься пологой лестницей к парадному входу гостиницы, сверкающему стеклами и алюминием.
В просторном вестибюле у журнальных столиков и в креслах у стен сидели в притворно-безразличных позах одетые в плащи, демисезонные пальто, а один даже в лохматую темную шубу, приезжие люди. Все – солидные, с крепкими затылками и редкими шевелюрами – командированный начальствующий народ. Они покинули на короткое время свои предприятия, где затормозились какие-то дела, а здесь никому не было дела до их желания куда-то срочно попасть, что-то решить и быстрей возвратиться к себе. Здесь был мир гостиничных порядков, равнодушный к должностям и производственным заботам. Если твой приезд в столицу так необходим, тебе должны были забронировать место – просто и ясно. Никто не хотел знать ничего о важности их дела, о том, что сами они, эти приезжие, считали свои вопросы стоящими того, чтобы примчаться в столицу, никого не предупредив. Впрочем, здесь были и те, кому номера были гарантированы, но с завтрашнего или послезавтрашнего дня, а они поторопились приехать.
За деревянным барьером за стеклянными перегородками сидела дежурная распорядительница, дирижер в этом огромном пристанище, наполненном разным людом со всех краев необъятной страны, да и не только Союза, наверное, из-за границы тоже. Где-то на этажах в коридорах и кабинетах, в камерах хранения, холлах, каптерках распоряжались десятки и десятки других работников, обслуживающих огромную массу приезжих, по они были там, за пределами видимости, как и сами постояльцы, а единственной их представительницей была эта женщина, сидящая у столика с картотеками, со стопкой бланков, с уютной настольной лампой, тетрадями и книгами.
Здесь действовала, наверное, сложная и многогранная система учета и сортировки, но в итоге для всех неприглашенных, приехавших по собственной инициативе, все выглядело очень просто: к стеклу был прислонен плакатик с четкими буквами «МЕСТ НЕТ».
– Скажите, на одну ночь только, с ребенком мы, не сможете? – Рогачев наклонился к овальному вырезу в толстом стекле.
Администратор небрежно протянула руку с полными короткими пальцами в кольцах и прикоснулась к плакатику. Она не желала даже разговаривать. Говорить-то было не о чем. «Мест нет» – и все. И пусть у тебя послеоперационные боли, слабая жена, которой нужно прилечь хоть на раскладушку, маленький ребенок, падающий от усталости, – никого это не интересует. Нет в гостинице свободных мест, не выгонять же ради тебя кого-то другого. Да и чем ты лучше? В дороге, транзитный? Ты стал им добровольно, потащил за собой семью – будь добр, неси за это ответственность. Не можешь? Езжай на вокзал, в комнату матери и ребенка, там твою жену и твоего ребенка поселят на ночь, дадут кровать, тишину, покой. Тебя? А ты и так обойдешься, перекемаришь на лавке. Ах, ты северянин? Так вам там деньги большие платят, потерпи. Да не жмись, отдай полсотни этой даме за стеклом, будет тебе и номер и тишина.
– Нам только на одну ночь, – повторил Рогачев, – завтра самолет в Магадан… – он вынул паспорт в плотной коричневой обложке, приоткрыл его, убеждаясь, что «энзешные» двадцать пять рублей лежат там, не потерялись, и поставил паспорт на ребро перед плакатиком.
Сразу несколько мужчин подхватились с кресел и стульев и рванулись к окошку администратора.
Рогачев досадливо поморщился. Раз в жизни попытался дать взятку – и то мешают.
Мужчины заговорили властными баритонами, обращаясь к окошку и к этому нахальному типу заодно, чтобы не подсовывал свой паспорт.
– У меня бронь Минчермета с завтрашнего дня.
– … Минцвета.
– …Госплана Молдавии.
Рогачеву захотелось втянуть голову в плечи, стать маленьким и незаметным. Он вышел из вестибюля, закрыл за собой тяжелую дверь и пошел к машине, ожидавшей его внизу. Усаживаясь в кресло рядом с водителем, сказал:
– В «Спутник».
– Может, лучше сразу в аэропорт? – Светлана кипела. – Попозже и кресел не достанется.
– Поедем на Ленинский проспект, – упрямо повторил Рогачев.
Машина покрутилась по каким-то переулкам, освещая ближним светом окна первых этажей, светлые и темные, большие и маленькие, врезанные в кирпичные, бетонные и чуть ли не мраморные стены, и уже через пару минут легко двигалась по проспекту Маркса и площади Революции, мимо гостиницы «Москва», где когда-то свершилось чудо и Рогачевых приютили на пути с Севера на Украину, мимо Манежа, здания библиотеки имени Ленина, через мост над Москвой-рекой к началу Ленинского проспекта и далее, к площади Гагарина, к транспортному агентству, к высотной гостинице, сияющей рядами окон в поднебесье.
На небольшой площадке перед входом стояло несколько «Волг» с иногородними номерами. Их машина казалась замарашкой рядом с этими роскошными лимузинами, сверкающими хромированными бамперами, полосками, обрамлениями, будто все они, только вчера сделанные по спецзаказу, выехали из заводских ворот в Горьком.
Рогачев мельком глянул на неутомимых бегунов, промчавших своих хозяев от Кавказских гор к московским улицам, и вошел в просторный холл, отделанный в стиле модерн.
У окошка администратора стояли несколько молодых джигитов, блистая смуглым загаром, бриолином на озорных усиках и густых прическах, лаком английских и итальянских штиблет на высоких каблуках, застежками-молниями на многочисленных карманчиках курток и брюк.
– Нам переночевать с ребенком, завтра самолет… – Владимир Борисович пошел напролом к цели, пробиваясь к окошку, за которым стояла, лицом к нему, молодая симпатичная администраторша.
Удивленно подняв шелковые ниточки бровей, хозяйка откинула узкой холеной ладонью пышный локон со щеки, приоткрыла отретушированные полные губы, сказала:
– У нас гостиница для интуристов.
Рогачев сунул руку в карман, нащупывая свой паспорт, еще не зная, что говорить, как объясняться с этой красавицей.
За спиной раздался тихий смех. Рогачев не выдержал и оглянулся. Из кабины лифта выходили чернявенькие, носатенькие, узколицые южанки, молодые, веселые, беззаботные. Парни колыхнулись от стойки навстречу им. Быстрая гортанная речь, смех, довольные и надменные мужские лица, покорные движения женщин. Одна юная дочь Кавказа оказалась без напарника. Рогачев снова повернулся к окошку администратора. Там оставался один из джигитов. В руке он держал бумажник, небрежно, равнодушно, не прячась, словно содержимое не представляло никакой ценности.
