Текст книги "Террор на пороге"

Автор книги: Анатолий Алексин

Соавторы: Татьяна Алексина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Мы живем в демократическом государстве – и потому позволь мне иметь свое мнение. О тебе, о Далии, обо всем…

В запале я обратилась к политическим аргументам.

– Как я могу хоть что-то тебе запрещать? – Катя примиряюще меня обняла. – Я очень тебя люблю…

Так, нивелируя свои возражения, она завершает наши нечастые споры.

Возвеличивая детей своих, родители тем самым отчасти возвеличивают самих себя. Но все же… Материнская любовь имеет право на восторженность, на чрезмерность. А в данном случае, уверена, преувеличений не было.

Муж иногда намекает, что хорошо бы моя восторженность распространилась и на него. Но то, что принадлежит детям, смеет принадлежать только им.

Нашу столовую украшают портреты… Украшают, поскольку это, как я всех настойчиво оповещаю, «работы моей дочери». На полотнах воспроизведены члены нашей семьи, кроме самой Кати. («Я своей сути не вижу!» – объяснила она.) Воспроизведены также ближайшие родственники и некоторые подруги дочери. Никто Кате не позировал – она рисует по памяти.

Сегодня завершен новый портрет… Если бы дочь не предупредила, что это Далия, я бы не догадалась. Кисть дочери подарила всем обустроившимся на наших стенах и те черты, коих в реальности нет, но которым не мешало бы быть. Катя тактично подсказывает, чего оригиналам, к сожалению, не достает.

– Взгляни на меня! – произнес как-то муж, вперившись в свое изображение. – Неужто я так хорош? Хотелось бы соответствовать!

То же самое могу сказать о себе.

Но Далию Катина кисть улучшила до неузнаваемости. Будто стесняющаяся себя самой и в чем-то главном обделенная Далия, к которой я привыкла, на полотне предстает мудрой и гордой, давно освоившейся со своим, незнакомым мне, очарованием. И это не выглядит самоуверенностью, а словно бы констатирует факт. Взор ее выражает благодарность судьбе.

– Ты просто давно уже с ней не встречалась, – пояснила мне дочь. – Такой ее сделал успех!

– Сконструированный тобою?

– Ее, и правда, буквально переродили те записки, те признания… Она поверила, что достойна любви. А если б была не достойна, я бы, клянусь, записки ей не переадресовала. Но, главное, во все это поверил и сам автор сумасшедших признаний. Убежденность Далии передалась и ему… Не скрою, до этого я сумела внушить безумцу свое восприятие любимой подруги. Словами я, мне чудится, убедительнее, чем красками, создала еще один притягательный портрет Далии – и бывшего своего поклонника притянула к подруге.

– Но прежде, чем притянуть, надо было его от себя оттолкнуть?

– Для меня это не было жертвой… Я избавилась от него с удовольствием.

– Как раз наибольшее удовольствие ты, знаю, получаешь, когда чем-либо жертвуешь.

– Опять ты ко мне пристрастна!

– А что я могу с собою поделать?

Дочь кинулась меня зацеловывать.

Выходит, остальные портреты, явно улучшая оригиналы, отражали надежды нашей домашней художницы, а портреты Далии отразили надежду осуществленную.

«Мамуля, я очень тебя люблю… Я о-очень тебя люблю!» – донес до меня автоответчик Катиным голосом.

«Опять где-то задерживается», – поняла я. И автоответчик подтвердил:

– Продолжаю обучать Далию модной хореографии. Хоть, по-моему, она, как говорится, уже превзошла учительницу. А в математике я, похоже, до учительницы-подруги не дотянусь. Извелась она со мной… Пусть же отдохнет в вихре танцев!

Преувеличивать чужие способности – это по-прежнему призвание дочери. Не заслоняет ли она, таким образом, собственные дарования? Когда я промолвила нечто похожее, Катя ответила:

– Если можно заслонить, значит, это не дарования.

Я отступила: осознала в последнее время, что характер корректировать бесполезно. Ибо характер человека, по мнению мудрецов, это его судьба. Да и вряд ли поступки моей дочери нуждаются в редактуре.

Кажется, я понемногу умнею.

«Мамуля, я очень тебя люблю… Я о-очень тебя люблю! Приду домой поздно, потому что вечером состоится танцевальный дебют Далии. Мы обе с ней отпляшем на дискотеке. Она возле «Дельфинариума» – и это замечательная примета: дельфины – друзья людей. А еще я слышала, что сегодня, первого июня, День защиты детей. Даже международный! «Защита» – нервное, тревожное слово. Но музыка и танцы на дискотеках весело защищают покой и душу. Так что повеселимся!»

– Все верно: дельфины – друзья людей. Как и собаки… – неожиданно откликнулся муж. – А люди-то станут когда-нибудь друзьями людей?

И мне вдруг захотелось, чтобы Далия танцами своими окончательно поставила на колени автора записок, пока еще не вполне ей предназначенных. И чтобы Катя, как она и вознамерилась, была счастлива счастьем своей подруги. Раньше я не испытывала подобных желаний.

О чем я тревожилась? Чего опасалась? Трудно поверить…

«Мамуля, я очень тебя люблю… Я о-очень тебя люблю!»

Припадаю к автоответчику. Слушаю… слушаю… Это все, что у меня в жизни осталось.

И завидую матери Далии… Она не пережила свою дочь.

От автора. Рассказ посвящается светлой памяти школьников, погубленных терактом у дискотеки возле «Дельфинариума» в Тель-Авиве, 1 июня 2001 года, в Международный день защиты детей.

^{1 июня 2001 года – 1 июня 2002 года}

«Чертово колесо»

Ежели каждого, кто в порыве отчаяния восклицает: «Я схожу с ума!», станут направлять ко мне, психиатру, я сам вскоре сойду с ума.

Пациентку по имени Светлана перепасовал мне невропатолог, которому она твердо пообещала рехнуться. Нервы невропатолога не выдержали бесконечного выслушивания одной и той же истории, которая и была причиной, «диагнозом» ее бедствия.

…Когда семью покидает муж, семьянином, по сути, и не являвшийся, жена не ощущает потери, ибо и терять было нечего. Но когда уходит тот, для кого быть супругом и отцом едва ли не главное предназначение, удар воспринимается, как разрушительное, многобальное землетрясение.

Коли у моей пациентки к мужу и бывали претензии, то лишь по поводу излишка его забот. Заботливость способна и утомлять…

Муж до такой степени игнорировал других женщин, что это вызывало у нее шутливые возражения:

– Как ты можешь то и дело сравнивать их со мной в мою пользу, если никогда не смотришь в их сторону? И, стало быть, их не видишь!

Тогда она умела шутить… А ему и не требовалось взирать для сравнений в чью-либо сторону, поскольку он был неколебимо уверен, что даже Софи Лорен и Лоллобриджида бледнеют рядом с его женой. Хоть рядом с его супругой им вроде бы находиться не приходилось.

Он хлопотливо старался все ее просьбы и надобности предугадывать, чтобы она не успевала их высказать. А уж ею произнесенные задания и пожелания претворялись в реальность со значительным, как некогда говаривали, «перевыполнением».

Потому стоило ей, гуляя с мужем по курортному парку, вымолвить: «Я хочу покататься на «чертовом колесе», как он незамедлительно отреагировал: «И на карусели прокатимся тоже!»

– Или не надо… – передумала она. – Смотри, какой хвост выстроился!

Отдыхающие боялись упустить хоть что-нибудь из развлечений, которые предлагал им курорт. Лихо и празднично вертелась карусель, дерзко взлетало выше оторопевших пальм и угрожающе словно бы падало вниз «чертово колесо». От истеричного восторга и страха визжали дети.

Не раз, наблюдай за «чертовым колесом», я недоумевал: «Зачем людям эти дополнительные острые ощущения? Неужто не хватает тех стрессов, которым они подвергаются «чертом» и без колеса? И зачем, чтобы дополнительно «захватывало дух»? Неужели окружающие события «дух захватывают» недостаточно?»

Моих недоумений супруги, вероятно, не разделяли… Начать решили с «чертова колеса», а беззаботную карусель оставили на десерт.

Когда «колесо», прекратив ненадолго свое пугающее круговое верчение, приостановилось, одна из кабинок отворила перед супругами свою дверцу. Женщина, сидевшая в кабинке, угадав в супруге Светланы рыцаря, попросила:

– Если не трудно, подайте, пожалуйста, руку: что-то голова закружилась…

Он протянул и она оперлась на руку его… как вскоре выяснилось, навсегда.

Муж Светланы был однолюбом… Но ведь и бесстрашный может единожды испугаться, а мудрый – единожды поступить неразумно. Ну, а он, рожденный однолюбом, осознал – поначалу отчаянно и безнадежно сопротивляясь, – что однолюбство его предназначалось другой женщине. И что это от него не зависит… Думаю, не существует достоинств, обладатели коих гарантированы от исключений и отклонений.

Моя пациентка знала, что муж – «бывшим» она его ни разу не назвала – стать достоянием двух женщин одновременно себе не позволит. Она, похоже, сожалела об этом: будь он иным, оставался бы ободряющий самообман. Знала, что, изменив себе не менее неожиданно, чем ей, и вопреки всему, казавшемуся незыблемым, он влюбился уже окончательно. Возвратные отклонения от характера и принципов исключались… Она больше перед теми принципами не преклонялась. Был бы как остальные: исчезал, возвращался… Или еще предпочтительней: умел бы действовать незаметно, внешне ничего не меняя. Она была готова на любые компромиссы, любые уступки… кроме разлуки.

– Но если бы я не захотела покататься на «чертовом колесе», он бы остался со мною и дочерью до конца моих дней, – медленно и еле слышно проговорила она во время первой медицинской беседы.

– На свете, который ошибочно именуют «белым», все может стрястись. И человек должен быть готов к этому, – ответил я, уклонясь от прямого ответа.

Когда я произнес «на свете» и неодобрительно об этом свете высказался, она вздрогнула:

– Светой, а не Светланой меня звала мама. И муж так зовет…

Еще недавно имя Света соответствовало ее представлению о своей женской доле. Но свет погас…

Глаза выдались большие, то были очи, будто бы ее олицетворявшие, – оттого отсутствие света Света скрыть не могла. Но все же это не были и потемки, в которых боязно заблудиться: отблеск былого сияния пробивался, улавливался. Каюсь, я по-мужски недоумевал: какие же очи у той, оперевшейся на руку, если даже он…

– Ненавижу «чертово колесо»!.. – твердила моя пациентка.

Ненавидеть она, по-моему, не умела, – и фраза в ее устах выражала горестность, а не грозность.

Я тоже считал, что если бы не то «колесо», ее семейное благоденствие никогда не угодило бы в аварию с летальным исходом. Говорят, можно трагично споткнуться на арбузной или апельсиновой корке, но и на парковом развлечении можно, как оказалось, ужасающе поскользнуться.

– Получается, что вся жизнь – непредсказуемая карусель?.. – вопросила Светлана.

– Вернее «чертово колесо»: то взлет, то падение, – и тут же добавил: – Но за падением непременно следует новый взлет!

– Непременно?.. – с тихой иронией переспросила она.

– Люди к этому давно приспособились. Пройдет время – и вы приспособитесь. И даже станете поминать нынешние тяготы с удивлением.

Иные коллеги со мною резко не соглашались, но я упрямо продолжал внушать испытавшим потрясения, что горести их – это не редкостное наваждение, а закономерности бытия. Разумеется, то, что вокруг не счесть похожих людских несчастий, никого не успокаивает. Но все же…

– Мой муж – безупречно порядочный человек. Он просто выполнил просьбу и протянул руку. Без всяких намерений… А если бы она не была в той кабинке? Тогда ничего бы не изменилось. И мой муж сейчас был бы с нами…

– А если бы Джон Кеннеди не полетел в Даллас, он, допускаю, был бы жив до сих пор.

Вот видите: жестокая непредвиденность подстерегала аж президента Америки!

Мои уговоры и объяснения до ее сознания не долетали.

– А если бы мы в тот день не отправились гулять в парк? Тогда бы…

Тот парк и «чертово колесо» постепенно начинали-таки дотягивать ее до потребности в моей страшноватой профессии. Делались «пунктами» ее помешательства…

– Не могу себе это представить… вообразить!.

– Все непредставимое и невообразимое, к сожалению, регулярно свершается, – сказал я, исходя из того, что изречение «На миру и смерть красна!» несет в себе некий урезонивающий психотропный заряд.

Светлана доверяла мне полностью, наивно ожидая, что я помогу, не здоровью – здоровье ее не интересовало! – а возвращению того, что безвозвратно покинуло.

Света посвящала меня в самые затаенные воспоминания и не исчезающие ожиданья. Она хотела, чтобы я хоть мысленно побывал в ее ситуации. Но если психиатр будет ставить себя на место каждого своего пациента, ему грозит в пациента и превратиться.

«Надежда умирает последней…» – это возвышенное, внемедицинское заключение. Но, коли надежды обманны, их смерть может совпасть с кончиной надеющихся. А иногда ту кончину приблизить… С такими надеждами, полагаю, лучше расстаться – в том числе и для того, чтобы они не проложили дорогу к моему кабинету.

Я очень старался вернуть отобранную у моей пациентки нормальность. Применял все, чем владел: лекарства, убеждения, гипноз. Но лекарства щедрее проявляли вредные побочные качества, нежели целительные; убеждения не убеждали, а гипноз не гипнотизировал.

Тогда она, опасаясь, видимо, что я от нее откажусь, принялась доказывать, что уже приноровилась к своему положению и что у нее с моей помощью вот-вот все будет в порядке. Однако, когда мои пациенты чересчур старательно утверждают, что у них все нормально, я настораживаюсь, подозревая, что с их нормальностью дело обстоит скверно. Благополучный, как правило, благополучие свое не рекламирует…

Муж – к несчастью, все-таки бывший – навещал их с дочерью по воскресеньям. «Если бы он оставил их окончательно, это переносилось бы легче, – размышлял я про себя. – Но когда он оставляет их еженедельно…»

Она была привязана к мужу неотрывней, чем к дочери. А для дочери отец был дороже мамы. Так при посещении их дома виделось мне, психиатру… Который обязан быть и психологом. Более того, мне представлялось, что они его друг к другу ревнуют.

Четырнадцатилетняя дочь, которую мать нарекла Валентиной, потому что Валентином звался отец, виновником отца не считала. Мать же она не жалела, а, наоборот, порицала – предвзято и нелогично:

– Как избалованное дитя, не могла обойтись без «чертова колеса»! В результате мне придется обойтись без отца… «Чертова колеса» ей захотелось!

«С жестокой радостью детей…» всплыла в памяти лермонтовская строка. Радости в словах дочери не было, но и сострадание отсутствовало. Это не увеличивало горе моей пациентки, ибо увеличить беспредельное невозможно.

А ту, оперевшуюся на руку ее отца, дочь при мне ни разу не осудила. Следуя, быть может, расхожей, но неубедительной формуле: «Победителей не судят». Неубедительной, потому что иных тиранов-победителей судят, но чаще всего запоздало, «впоследствии». (К данному случаю это, впрочем, отношения не имеет…) И, безусловно, она ту женщину понимала: «Как можно папу не полюбить? Но как мама смела его отдать?!»

Бывало, что на следующий день после родительских школьных собраний какая-нибудь подружка извещала Валентину примерно так: «Мой папа обратил на твою маму внимание. Даже назвал ее очень красивой… Потихоньку назвал, мне на ушко, чтобы не обидеть мою маму». Валентина при этом удовлетворения не испытывала: лучше бы посчитали красавцем папу, копией которого она, как сама с гордостью меня уведомила, являлась.

– Мужа моего красивым не назовешь, – будто успокаивая себя и оберегая его от посягательниц, сказала однажды Света. И спохватилась: – Но для мужчин это, простите за банальность, не имеет значения.

– Как сказать! – возразил я.

– Вот Наполеон, к примеру, красотою не отличался и телосложением был мелковат, а женщин завоевывал без всяких сражений.

– Ну, сравнивать вашего мужа с Бонапартом смешно! Да и вообще «нет ничего сомнительней аналогий», как заметил великий философ.

Тактично, не вызывая бурных протестов, но все-таки развенчивать бывшего мужа входило в мою психологическую задачу.

А пациентка, и вправду, была хороша. Однако не помогло…

Я вполне убежденно ей втолковывал, что свою личную судьбу она еще в состояний роскошно устроить. Пытался оценивать ее восхищенными взглядами. Женщины на подобные восторги – даже безразличных для них мужчин – обычно реагируют автоматически. Но мои, врачебно продуманные, восхищения оставались незамеченными. Она ждала только тех утраченных взглядов, дождаться которых уже не могла. Скончавшаяся страсть, увы, реанимации не подлежит.

Света же предпочитала судьбу свою доканывать, добивать… Никаким альтернативным романтическим вариантам внимать не желала.

Несмотря ни на что, я отказываться от непослушной пациентки не намеревался, потому что был ею покорен. И ей благодарен… Нет, покорен не внешними данными (психиатр на это по отношению к больной права иметь не должен!). И не за внешние достоинства был благодарен, а за то, что она, не сдаваясь, удостоверяла: сумасшедшая любовь еще на земле возможна.

^{Они никогда не состарятся. Мы никогда не забудем}

^{Марина Берковская 1984–2001. Такая короткая жизнь… (Израиль)}

^{Алексей Лупало и Вика Агуренко. Такое недолгое счастье. Он убит, она – тяжело ранена. (Израиль)}

^{Женя Дорфман – 19 дней врачи боролись за ее жизнь. (Израиль)}

^{19 июня, в день рождения Софы Шистик (справа) умерла ее лучшая подруга – Женя Дорфман. Сама Софа до сих пор страдает от ран, полученных во время теракта. (Израиль)}

^{Роман Джанашвили 1980–2001 (на армейском фото слева)…Его именем названа звезда. (Израиль)}

^{Илья Гутман, 19 лет. Его любили все, с кем он встречался в жизни}

^{За три дня до террористического акта Женя Дорфман, Рома Джанашвили и Илья Гутман сфотографировались «на долгую память»… (Израиль)}

^{Катрин Кастаньяда, 15 лет. Приехала в Израиль из Колумбии 6 лет назад. Катрин и Алена не могли дня прожить друг без друга и на «русскую» дискотеку пошли вместе. Всю силу взрыва Катрин приняла на себя. Она погибла мгновенно}

^{Алена Шапортова – осколки изуродовали ей голову, уничтожили половину мозга. Еще недавно она мечтала стать фотомоделью, а сейчас заново учится ходить и говорить. (Израиль)}

^{Аня Казачкова…Ей хотелось всего: и учиться в школе верховой езды, и плавать с дельфинами, и продолжать заниматься живописью, и начать изучать музыку… Просто жить}

^{Аня Казачкова: 10 июня, на седьмой день после похорон ей исполнилось бы 16 лет. Училась в школе «Шевах-Мофет», мечтала стать компьютерным графиком. (Израиль)}

^{Они пытаются построить свое будущее, убивая наших детей. Но на невинной крови ничего невозможно построить}

^{Ради обещанной встречи с 72 девственницами в раю исламские фанатики убивают живых девочек на земле}

^{А нам остались только слезы…}

^{Ирина Блум – вдова в 22 года}

^{Ян Блум, 25 лет. Работал охранником. Репатриировался из Киева с женой и дочкой. (Израиль)}

^{Ирина, Яночка и Ян. Еще все хорошо на новой Родине… (Израиль)}

^{Теракт в московском метро}

^{Паломники в священной для мусульман Мекке оказались заложниками 20 ноября 1979 г.}

^{Мусульмане верят, что Кааба выстроена патриархом Ибрагимом (Авраимом) и его сыном Исмаилом. Для террористов это не имело значения}

^{«Интервью» террористов, захвативших зрителей мюзикла «Норд-Ост», Москва, 2002 г.}

^{Готовится штурм здания на Дубровке}

^{Шахидские пояса, отобранные у террористов. Москва, 2002 г.}

^{Итальянский круизный теплоход «Ахилле Лаура» был захвачен террористами в октябре 1985 г.}

– Муж мой до этого… и в мыслях-то мне ни разу единого не изменил. Я ручаюсь!.. – продолжала она. – Он не изменял никому: ни мне, ни друзьям, ни больным, которых спасал.

Бывший муж был хирургом. Он, оберегая жену, не делился сложными подробностями хирургической деятельности… казавшейся ей героической: постоянно вторгаться в недра людских организмов! Для себя она обозначила его профессию одним благородным словом: спаситель… С малолетства Света дивилась – как непостижимо таинственным – двум профессиям: авиаторов, поднимающих в небеса и возвращающих на землю гигантские авиалайнеры, и хирургов, возвращающих на землю подчас обреченных.

– Поверьте, для хирургов это просто работа, – упорно решал я психологическую задачу.

– Нет, это подвиг! – не подчинялась она. – Мой муж стольких спас…

Я, не будучи ни летчиком, ни хирургом, возвращал ее бывшего супруга «на землю». Точней, приземлял… А она его не прекращала боготворить.

Я настойчиво советовал другим, да и самому себе, оголтело не очаровываться, – тогда и разочарования не станут оголтело жестокими. «Цените, но не переоценивайте! А заодно и не путайте разочарование с крахом!» – подсказывал я. Предлагать это Свете было уже поздно, – и я старался напрасно.

– Высокий удел моего мужа – спасать! Может, вы с ним тоже поговорите?

– Ну… вы-то хотите, чтоб я не столько поговорил, сколько отговорил. Если б я состоял в его близких приятелях, то смел бы попробовать. А в нынешней ситуации… медицинская этика не дозволяет.

Насчет этики я придумал. Но все же его пригласил…

«Взрослый ребенок» говорят о человеке, которого жизнь до изумления ничуть не разочаровала, не обломала, не проучила.

– Добрый в любом возрасте сохраняет в себе детство, – пояснял мне зачем-то профессор, определивший мое направление в медицине. Перефразируя классика, он поучал: «Поэтом можешь ты не быть, но психиатром быть обязан!». И уточнял: «Потому что времена на нашей планете бушуют безумные».

Он напоминал и пушкинские строки, их-то уж не смея перефразировать. Во-первых, это был Пушкин, а во-вторых, строки те до сей поры определяют значение психиаторского призвания:

 
Не дай мне Бог сойти с ума!
Нет, легче посох и сума…
 

Профессор предупреждал, чтобы я следовал не только его советам и авторам медицинских учебников, а прислушивался бы и к размышлениям философов, художников слова. Да и собственными методами лечения не пренебрегал…

Сам он классическую поэзию и прозу в союзники себе призывал часто. К чему и меня пристрастил… Лишь с той самой лермонтовской строкой – относительно «жестокой радости детей» – профессор вступал в неуверенное противоречие. Неуверенное, так как не в детях он учил меня видеть исключительно доброту, а во взрослых, сумевших детство в себе сберечь.

И вот предо мной возник именно такой человек… Уже в первые минуты детскость проявила себя в незащищенной открытости и неприспособленности к злонамеренной, заранее подготовленной оборонительной лжи (кстати, безвредно, по мелочам дети врут не задумываясь).

Задиристый вихор на макушке дополнял мальчишеский облик моего посетителя.

Он с ходу и виновато поведал о своем тупике: в новый дом навсегда вселился, а со старым никогда до конца не порвет. И я поверил, что он разрывается.

Женщину из «чертова колеса» я не знал, – и потому, не задумываясь, выбрал для сочувствия свою пациентку.

А он продолжал передо мной распахиваться.

Все сводилось к одному и тому же: второй женой своей он безысходно околдован, заворожен, но и первую вышвыривать из жизни немыслимо: как матери или старшей сестре, он ей многим и безмерно обязан… Таких слов, как «немыслимо» и «безмерно», Валентин не произносил, но они подсказывались интонацией, выражением лица.

Годами он был старше «старшей сестры», но как ребенка, пусть и взрослого, она его взращивала, а иногда и заслоняла собой.

Значит, именуя мою пациентку «дитем», да к тому же «избалованным», их общая дочь не была справедлива. Я подумал, что сберегать в себе такого ребенка не обязательно… Да и сходство с отцом она себе, по-моему, вообразила. Общих черт я, как ни всматривался, не обнаружил. Разве что подбородки у обоих были настоятельно волевые, но воля разных людей служит и разным целям.

Светлана не замечала предательства дочери. Ее нрав, привыкший к взаимопониманию и сердечности, не научился атаковать и был лишен иммунитета по отношению к атакам со стороны.

Согласно исповеди «взрослого ребенка», выходило, что как раз Светлана расставалась не только со своим мужем, но и со своим сыном. Горестная и запутанная получалась коллизия. «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему…» Прав был Лев Николаевич.

Я пробормотал что-то нелепое о его долге перед единственной дочерью.

– Ни на миг не забываю о ней… Появился, откровенно говоря, и долг перед дочерью будущей.

– Она ожидается?

– Через пять с половиной месяцев.

Его открытость требовала и точности в цифрах. Коллизия в своей запутанности все усложнялась.

Поразительно, что и меня тянуло перед ним распахнуться. Я пороптал на трудности исполнения врачебных обязанностей. И вдруг, вместо того, чтобы попробовать, служа своей пациентке, склонить его к возвращению, стал выражать мужское понимание и сожаление. Он располагал к бесхитросности и отсутствию формальных телодвижений.

Растрогавшись, я возжелал умиротворить его психику – и перебрал все забредшие в память факты, когда великие, подобно ему, разрывались тупиковыми личными проблемами. Припомнил семейные перипетии Тютчева, Бунина, Маяковского… Получалось, что «раздвоенное» семейное существование было главным образом бедою писателей. Похожие факты чужих страданий, повторюсь, всерьез никого не успокаивают. Но все-таки…

Через час я обязан был доложить моей пациентке о состоявшихся переговорах. Которые для ее грядущего, как пишут о переговорах политических, завершились безрезультатно. А для меня знакомство с бывшим супругом стало бесспорным приобретением. Я приобрел, а она утеряла… Только масштабы того и другого были несравнимы, конечно…

Искренне делиться со Светланой своими впечатлениями о Валентине было бы непростительным отступлением от моей психологической цели. Поэтому на ее трепетный, нетерпеливый вопрос: «Ну, как он вам показался?» я отреагировал с вызывающим равнодушием: «Человек как человек… Ничего из ряда вон выходящего».

А в ответ, как обычно:

– Но ведь если бы ее пребывание на курорте не совпало с нашим…

Убедившись в безвыходности, она болезненно побледнела. И сероватая бледность эта осталась цветом ее лица. Косметика раньше не выдавала себя, а после моих безрезультатных переговоров сделалась очевидной, разоблачающей, а не маскирующей… Увядание красоты происходило у меня на глазах.

Спустя полторы недели бывший супруг пришел ко мне уже без приглашения. Сперва мне представилось, что он ощутил ответную потребность в нашем общении. Но вскоре уловил, что «ребенок» направлен ко мне каким-то тревожным и весьма взрослым поводом. А отнюдь не сентиментальным стремлением повидаться… «Небось, хочет выяснить, как я преподнес «матери» и «старшей сестре» нашу беседу. И потому от волнения повзрослел». Такая посетила меня ошибочная догадка, – и я, отчего-то не жалея гостя, оповестил:

– Она все безусловней нуждается в докторе моей специальности.

– Откровенно говоря, и моей тоже.

Он был не просто хирургом, а прежде всего хирургом-онкологом. Я давно и с напряжением ждал: какая еще напасть на Свету обрушится? Напасти, как уже сказал, в одиночку не бродят…

От пациентки я знал, что бывший супруг и ныне, как у них было заведено, подвергает ее онкологическим обследованиям, потому что «у Светланы в этом смысле плохая наследственность».

По-юному задиристый вихор на макушке онколога, забавлявший меня при первом знакомстве, был призван к порядку, солидно приглажен или сам, распознав обстановку, сник.

Каждая профилактическая процедура означала для Светы свидание с Валентином, – и она от обследований не отказывалась. Она их ждала…

Становясь – тоже у меня на глазах – взрослее взрослого, Валентин произнес:

– Откровенно говоря, исследовали, проникали, да не проникли. Операция неотвратима немедленная. Если уже не поздно… А ответственен исключительно я: вовремя не обнаружил, и к тому же стрессы способствуют…

Оборвав фразу, он обреченно махнул рукой: дескать, и так понятно.

Другой бы про стрессы умолчал: людям свойственно выступать самоадвокатами, а от само-прокурорства изобретательно уклоняться. Но Валентин, я догадался, амнистировать себя не желал даже в тех случаях, когда никто, кроме него самого, не выносил ему приговора.

Что греха таить, многие предпочитают переваливать свои грехи на чужие плечи. Он же, напротив, взваливал на себя и то, в чем его греха не было… Медицина ведь и по сию пору не докопалась убедительно до причин, до истоков онкологических катастроф. Он же неукротимо упрекал в болезни Светы себя.

Как психолог я, полагаю, безошибочно определял, к какому хирургу на операционный стол не опасно ложиться, а к какому рискованно. К этому было можно…

В чем-то наши призвания оказались схожи: мы оба стремились избавлять своих пациентов от беспощадных недугов. Про недуг, коему отваживался противостоять я, написал Пушкин. О чем я уже поминал… Об онкологии же поэт ничего такого не высказал, поскольку в его пору ведали о том «раке», который попугивал лишь своими клешнями, но которого, сварив, с аппетитом съедали, а того, который, как говаривали, «съедал людей» еще толком Не разглядели.

Мне чудилось, что она предстоящей операции рада: ее жизнь у него в руках! Может, и после Валентин не захочет ее из рук своих выпустить?!

Сквозь сероватую бледность нерешительно пробивалась прежняя, будто юношеская, девичья атласность… Казалось, Света готовилась не к операции, а к долгожданным свиданиям. Ведь она будет смотреть на него вблизи! А после заснет возле него… почти как раньше. Пусть и под наркозом. А позже…

Сумасшедшая любовь опять обрела надежду. Она благословляла болезнь.

– Откровенно говоря, успели в последний момент. Если б еще чуть-чуть… Но ты спасена! – первым сообщил Светлане бывший муж, как только она очнулась от наркозного забытья.

По мнению Светы, Валентин был «спасителем». И он вновь подтвердил это мнение.

А она подумала: «Так дорожить моим здоровьем, моей жизнью может только обожающий человек. Давно надо было заболеть!»

…Послеоперационное пребывание в больнице Света силилась максимально продлить: они виделись не по воскресеньям, а каждый день! «Так, постепенно он снова привыкнет…»

Но все же нагрянул час, который она оттягивала, – медсестра, как о сюрпризе, ей объявила:

– Завтра мы вас выписываем!..

Вскоре в палату пришел Валентин. По-мальчишески раскинувшись на белом палатном стуле, он, преодолевая усталость, удовлетворенно вздохнул.

– Откровенно говоря, измотался я до предела. От нависавшей угрозы. От неотвязных дум о твоей болезни… – А ей послышалось: «От неотвязных дум о тебе», – и она улыбнулась. – Надо бы отдохнуть. Или, вернее, передохнуть. Рвану дней на десять к морю, к теплу…

– С ней? Туда, где крутилось «чертово колесо»? Он кивнул, так как общался с ней и с окружающим миром лишь «откровенно говоря».

– Ты предал меня.

– Я знаю. Тем, что…

– Нет, не этим, – перебила она.

– А чем же?

– Тем, что ты меня спас.

Быть может, впервые она решилась на печальный упрек.

От автора. Сюжет этот почти документален… Его много лет назад поведал в кругу писателей врач-психиатр, не назвав, естественно, подлинных имен и фамилий. Может, кто-то об этом уже написал… А я на расстоянии десятилетий заново расслышал психиатра и постарался воссоздать ту историю по-своему.

^{Январь 2004 года}