Текст книги "Террор на пороге"

Автор книги: Анатолий Алексин

Соавторы: Татьяна Алексина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Не в прямом эфире

– Никому ты, кроме меня, не нужен, – годами внушала мне жена Нора.

Норой родители нарекли ее в честь героини великого – это настойчиво подчеркивалось в нашем доме – норвежского драматурга Ибсена. Почему предпочли Ибсена не менее великим русским драматургам Чехову или Островскому, я сразу не уразумел. Жена пояснила, что за этим таится сострадание ее мамы и папы трагической женской судьбе в сложных семейных обстоятельствах.

Прочитать зарубежную драму я не удосужился, но жена старательно пересказала мне ее сюжет. Оказалось, что норвежская Нора, разочаровавшись в супруге, его покинула. Муж взывал к обязанностям перед семьей, но она сослалась на обязанность перед самой собою. Не удержавшись, я вслух воспринял ту историю скорей как трагедию мужа, хотя пьеса его именем названа не была. Может, профилактически проявились мои личные опасения?

Тогда-то, поглаживая меня по еще не редеющим волосам q нежностью, сочувствием и, как подлилось мне, о любовью, моя Нора впервые почему-то и произнесла: «Никому ты, кроме меня, не нужен…»

– А маме? – растерянно спросил я.

– Ну, это другие чувства…

Я успокоился: чувства ко мне она, значит, испытывала. А к маме моей жена относилась трогательно. Если мамины письма задерживались в пути, Нора названивала в дальний город, где я родился, и выпытывала «все ли в порядке». Но так как «все в порядке» никогда ни у кого не бывает, она без промедления начинала выискивать, чем можно помочь.

Жена вообще привыкла доискиваться до истины. И то, что я за пределами дома никому совершенно не нужен, выходит, стало для нее истиной.

– Никому?.. Женский прием! – авторитетно заверил приятель, когда я с ним поделился. – Дескать, ты должен понять, что она совершила геройство: оценила беднягу, которого никто другой оценить не сумел.

Я призадумался.

– Полагаю, ни Василий Иванович Качалов, ни Энрико Карузо, ни Антонина Васильевна Нежданова не получали после своих концертов таких, будто изнутри накаченных, мешков о письмами, какие обрушиваются на меня после моих передач, – не хвастался, а жаловался тот приятель. – Это, согласись, неприлично с моей стороны.

«Его узнают везде – на улицах, в автобусах и в метро!» – гордился я своим теледругом.

Правда, по улицам он пешком не ходил, а в автобусах и метро не ездил. Но где бы мы с ним ни появлялись, из-за наших спин доносилось: «Это Дмитрий Кураев!», «Это же он!». Получалось, что я рядом с ним как бы отсутствовал.

Добавить к экранному знакомству еще и личные встречи почитали за честь… А я запросто и ежедневно обедал с Дмитрием в нашей телевизионной столовке. И не потому только, что работал звукорежиссером в его «команде», а и потому, что он привык выверять, обкатывать на мне свои новые замыслы. Кои официально именовались «творческими», невзирая на то, что он терпеть не мог это слово…

Кураев славился как искусный изобретатель и ведущий оглашенно популярных ток-шоу. Мечтающие покрасоваться или просто мелькнуть на телеэкранах переполняли зал до сутолоки. Что нарушало противопожарные требования, но соответствовало требованиям кураевского, вполне закономерного, на мой взгляд, тщеславия.

– «Восторженных похвал пройдет ненужный шум…» Держу в памяти пушкинскую строку, чтобы не чересчур обольщаться, – признался Кураев. – Нас, телевизионных знаменитостей, цитируют ныне, увы, куда чаще! – сокрушался он.

И это не было кокетством: тщеславие уживалось в нем со склонностью к справедливости.

В его передачах открыто обсуждались «наши тайные», как он объявлял, проблемы. А не «нравственные», как именовали их телеобозреватели.

– Что за нравственность в том, что сотни людей вожделенно лезут в чужие судьбы на виду у столь же вожделенно эту бестактность наблюдающих? Но пока есть массовый спрос, мы его удовлетворяем. «На войне как на войне», а на рынке как на рынке! Дозрел, Николаша?

Он был циником… Откровенным, но добрым.

Кураев, случалось, ставил себе в пример других телемагов, так как «они действуют замаскированней».

– Не воспринимай чужой успех, как большое личное горе: он не происходит за твой счет! Следую, Николаша, этому принципу. И коллег призываю следовать.

Он был редкостно независтлив. А коллеги, похоже, призыв его не расслышали.

Меня Дмитрий ценил и за то, что я ловко разбирался в груде заранее записанных аплодисментов и с абсолютной уместностью включал то одну запись, то другую – от застенчивых хлопков до бурных оваций. Те же манипуляции я проделывал и с заранее запечатленными «реакциями на юмор» – от мелких смешков до обвального хохота. Передачи, таким образом, были избавлены от неожиданностей.

– Положительные эмоции сидящих в студии гарантируют положительные эмоции сидящих перед экранами. Следовательно, и хитрость нашу следует оценивать положительно. Так я себя реабилитирую, – полуизвинялся Кураев. – Если не грех беззвучно разевать и затворять рот под давнюю фонограмму, почему грех заряжать людей оптимистическим настроением… так сказать, подключая их к восторгам и смехоизвержениям надежно апробированного качества?

Последним изобретением Кураева стала передача «Чего желает мужчина?»

– Ну, чего желает мужчина физиологически – это обсуждения не требует. А вот душевно… чего он желает? Какова цель его жизни? – За каждой трапезой Дмитрий не прочь был пофилософствовать, пристально наблюдая, какое впечатление производят на меня его раздумья. – Вот ты, к примеру, чего желаешь? – Я замялся. – Ну, меня-то, чудачок, не стесняйся. Мы же с тобой не в лрямом эфире… Скажи открыто: чего как мужчина хочешь? Кроме того, что и так понятно.

– Чего хочу?

– Ответь не как на экзамене, а как на духу!

– Хочется, чтобы Нора перестала, наконец, повторять ту самую неотвязную фразу. Услышав ее, я по инерции спрашиваю: «А маме?» Она, также по инерции, отвечает: «Это другие чувства». И всякий раз я отправляюсь в ванную комнату, чтобы перед зеркалом себя изучить.

– Ты обладаешь обаятельной внешностью! – заверил он, обладавший внешностью чрезмерно заманчивой: поговаривали, что она порой отвлекает от содержания передач. По крайней мере, зрительниц. – Ты обаятелен… И пойми: скромность украшает человека, но не приносит ему никакой пользы. Это мой афоризм. Классик писал, что человек раскрывает себя в улыбке: хороший хорошо улыбается, а плохой – скверно. Ты, улыбаясь, напоминаешь мне какого-то легендарного киноактера. Никак не могу ухватить кого именно, потому что улыбаешься ты очень редко и с какой-то летучей мимолетностью.

Сходство мое с киноактером улавливали уже не раз, но, к сожалению, отсутствовала конкретность.

– У каждого есть привычные для него интонации, фразочки, – продолжал Дмитрий. – А у твоей жены есть фраза, как ты говоришь, неотвязная. О том, что никому ты, кроме нее, не нужен, да? – Я печально кивнул. – И сколько лет она тебе это вдалбливает?

– В течение всей нашей совместной жизни: семь лет и пять с половиной месяцев.

– Ну, и возлюбил же ты, чудачок, свою Нору! «Срок» с такой пунктуальностью исчисляют в двух случаях: если он тюремный и ежели это «срок» счастья.

Нору я, действительно, обожал… Быть может, это и стало моей главной приметой, определяло меня. «А достойна ли мужчины такая слабость?» – допытывался я у себя. «Как раз мужчины она и достойна!» – отвечал я себе самому, понимая, что сопротивляться любви глупо и безнадежно.

Обожания Нора заслуживала… Иначе, зачем бы, когда она была еще десятиклассницей, еще совсем юной, даже пожилые мужчины уступали ей место в общественном транспорте? Зеленые Норины глаза, в отличие от зелени природной, растительной, не меняли своей окраски ни в связи с временами года, ни в связи с возрастом. А огневые волосы, которые у меня почему-то не получалось назвать рыжими, продолжали пылать, как в школьные годы. Когда мы с ней познакомились… К тому же она проявляла себя великолепным дизайнером в оформлении офисов, и новых чужих квартир, и собственного женского облика.

«А к лицу ли мужчине так поддаваться чарам?» – упорствовал остерегающий голос. «Ему-то как раз и к лицу!» – в ответ убеждал я себя.

У Норы замечался лишь один недостаток: она была выше меня на семь сантиметров. Я и это измерил с неукоснительной точностью. На целых семь… То не было цифрой моего счастья.

– О чем свидетельствует ее настойчивое высказывание? – завершая наш очередной совместный обед и оттолкнувшись от стола, спросил Дмитрий. – Оно свидетельствует о том, что Нора смертельно боится тебя потерять. И надо бы пировать по поводу ее страха! А ты, чудачок, грустишь… – Холостяк Кураев разбирался в семейных делах объективно, так как они его самого не касались. Принадлежа миллионам, он, видимо, считал несправедливым официально предпочесть какую-либо одну женщину всем своим остальным поклонницам. – Жена фразой той упреждает, чтобы ты и не вздумал рыскать «на стороне». Такая у нее «техника безопасности». Мол, никого и ничего ты там не сыщешь!

– А я из-за ее слов не сплю по ночам…

– Цепко же за тебя супружеская страсть ухватилась! Кстати… А если очередную передачу из цикла «Чего желает мужчина» поименовать так: «Кто кому нужен?» – Он хлопнул по столу одновременно обоими кулаками, отчего все ложки и вилки удивленно подпрыгнули в опустевшей посуде. Это означало, что посетившая его идея Кураеву нравилась. – Выясним, кто кому более необходим: супруг супруге или она ему. Попутно поспорим на скользкую тему о том, кто из них активней и результативней нарушает законы верности. И исподволь подкрадемся к твоему случаю… В кресла для «гостей» усадим тебя с твоей рыжей Норой, а зал запрудим молодыми красотками. Я ненароком вытяну из Норы ее заветную фразочку. А когда она сообщит, что ты никому не нужен…

– Кроме нее, – поспешно уточнил я.

– Успокойся: это не подлежит обсуждению… Следи за сюжетом! Когда Нора выскажется, красотки, одна за другой, заголосят о твоей исключительной «нужности». Не все, конечно, а наиболее соблазнительные. Если ринутся все поголовно, утратится достоверность. А в достоверности и обязан заключаться успех представления. С красотками я четко отрепетирую! Нора запомнит наш спектакль до конца своих дней.

– Лучше бы моих…

– Ох, чудачок, как тебя занесло! Ее жизнью дорожишь больше, нежели собственной? Ты, Николаша, вступил в дерзкий и обреченно неравный спор…

– С кем?

– Аж с прославленным Мопассаном. Он доказывал, что срок любви четыре с половиной года. То есть, срок страсти, коя, по его убеждению, и зовется любовью. У меня, между нами, сроки минимум в три раза короче. – Кураев то и дело ссылался на мнения личностей глобального уровня, приписывая им, подозревал я, и собственные воззрения: кто станет копаться и проверять? – Кстати… Давай сотворим передачу и о сроке любви: ты – против Ги де Мопассана! И название хлесткое: «Срок любви». Классик тоже был дотошно пунктуален: не четыре года и не пять лет, а «четыре с половиной»! Ты же, чудачок, перемахнул через семь лет!

– И пять с половиной месяцев, – тупо уточнил я.

– Не тактично противопоставлять себя фигурам такого масштаба! Это я и себе говорю.

Кураев называл меня то Николашей, то чудачком не потому, что я не дорос до чудака и до Николая, а потому, что в его холостяцком бытие оставались невостребованными отцовские чувства. Он, мнилось, хотел видеть во мне ребенка, забыв, вероятно, что по паспорту младше меня. И по-отцовски советовал, оберегал…

– Согласно Мопассану, нередко после угасания любви и как бы взамен ее наступает нечто тоже прекрасное, но иное: семейное братство, родство душ, святая взаимозависимость… Не исключаю, что это иногда даже выше любви. Но необходима безошибочность определений, понятий. – Безошибочности, достоверности он требовал от актеров и вообще всех участников своих ток-шоу. – А твоя страсть, повторюсь, вопреки французскому классику, поразительно затянулась. И раз Нора продолжает настаивать, что только ты ей и нужен…

– Не нужен никому, кроме нее, – уже менее поспешно уточнил я.

– Фактически это одно и то же! – Он, в порядке исключения, от достоверности отклонился. Дабы меня взбодрить… – Между прочим, почему у вас нет детей? Сознайся! Мы не в прямом эфире… – Такая у него была присказка.

– Понимаешь ли, Норины родители долго болели. И неизлечимо… Но она старалась их излечить. Не считая своего дизайнерства, в основном этим и занималась. И моей маме регулярно посылает дефицитнейшие лекарства.

– Чем дефицитней, чем дороже лекарство, тем больше она в него верит?

– Как ты догадался?

– Я не догадался – я вычислил.

– Ее отношение к медицине?

– Ее характер… Характеры, Николаша, весомо проявляются и в невесомых деталях.

Я бросился Норе на выручку:

– Она – человек долга! Меня, к примеру, мечтает возвысить. Она наивно убеждена, что мои способности —' жена говорит «дарования» – значительней тех, которые достаточны для звукорежиссера. Я ведь окончил физмат.

– А Лермонтов окончил военное училище… И что? Не этим же он знаменит. Хочешь понять малое, примерь на великое! Это мой афоризм…

– Нора во мне ученого видит.

– Пусть обратится к глазному врачу: у нее неполадки со зрением… Разве есть сегодня что-нибудь значительней телевидения?! Отними его у людей – и они ощутят себя сиротами. По-моему, даже круглыми! Круглыми дураками я их за это считать не могу… А что касается «племени младого, незнакомого»… Тут и говорить нечего! Оно ждет наших с тобой программ, «как ждет любовник молодой минуты верного свиданья». Мне это понятнее, чем тебе, ибо ты – профессиональный супруг, а я – профессиональный любовник. – Мимоходом он снова прибег к цитатам. – Время у вас с Норой еще не упущено. Извести ее, что поздние дети бывают особо талантливыми. Гете, к примеру… Да и я тоже поздний.

Он не хотел расставаться со мной ни как со звукорежиссером, ни как со своим, тоже поздним, ребенком. И я бы разлучиться с Дмитрием не сумел: все еще испытывал нужду в незаменимом родительском покровительстве, а мама была далеко. В Нориной же безупречной опеке для материнства чего-то не доставало. Да я и не желал от нее материнства. Я его опасался…

– По мнению жены, у меня на телевидении нет будущего.

– Зачем высказываться за будущее? Оно само за себя выскажется..; Но вернемся к моему сюжету, к сценарию! У тебя нет повода для бессонницы. И все-таки избыточное спокойствие Норы мы – в целях перестрйховки! – нарушим: пусть поймет, убедится, что супруг ее представляет собой солидную ценность. А на ценности женщины падки. Особенно на драгоценности… Вынудим ее осознать: ты и есть драгоценность, которую надо хранить. Хранить, а не хоронить… твое мужское достоинство!

– Вытянуть из нее ту фразу в студии не удастся.

– Мне не удастся?!

– Даже тебе… Она и в студию-то не придет: ей наши подглядывания в замочные скважины и щели чужих дверей не нравятся.

– Тогда семейство ваше будешь представлять ты один. А уж к «ящику» Норино любопытство я притяну! И сам ту фразочку обнародую. Вместо нее… – Наверное, я побледнел. – Боишься, она спросит: «Откуда Кураеву ведомо то, что я интимно доверяю тебе одному?»

– Боюсь…

– И напрасно! Я давно услышал подобное откровение из ее собственных уст. Но не хотел тебя огорчать… – Он утешительно привлек меня к себе, как ребенка. – Молчать она меня не просила – значит, смею обнародовать. В полу-шутку… Пусть ужасается моей бесцеремонности. С церемониями мы давно распрощались!

– А где ты слышал из ее уст? И когда? – встрепенулся я.

– Разыскивал тебя как-то по телефону… И, помнится, успокоил: «Не тревожься: его верность вне подозрений». Ошибочная была шутка: пусть бы тревожилась! А она мне в ответ: «Никому он, кроме меня, не нужен». Что ж, с опозданием, но взволнуем ее! Во имя тебя… – Ему не хватало сына. Он его придумал – и, по разумению своему, поддерживал. – Где-нибудь на Камчатке и то увидят, как взлетит в поднебесье твой супружеский рейтинг! – Камчатка мне была не нужна, поскольку Нора жила в Черемушках. – Мы доведем ее ревность до точки кипения. Часто слышу: «Доверяю и потому не ревную». Это прикрытие равнодушия: любящий всегда сомневается.

– Жена и меня не пустит. А без меня… Как же смогут мной восторгаться?

Прав я оказался только наполовину: Нора меня отпустила.

– Дискуссия эта так же бессмысленна, как диалоги о том, может ли мальчик дружить с девочкой, – накануне иронизировал Дмитрий. – Никто не сомневается, что мальчик и девочка дружить могут, что в нормальном доме муж и жена нужны друг другу в равной степени и что мужья, как правило, изменяют супругам своим регулярнее, чем те наставляют рога мужьям. Жены уклоняются от верности реже, но уклонения их опасней, поскольку основательнее и разрушительней. Для дома это взрывчатка…

Однако лицо зала, по замыслу Кураева, определяли женщины – и анафеме большинством голосов было предано мужское коварство. По той же причине открытым голосованием было установлено, что жена супругу нужнее, чем он жене.

Костер, разведенный Кураевым, разгорался все ожесточеннее.

Женщинами было доказано, что: во-первых, не будь их, ни один из мужчин на теледискуссию не мог бы явиться, так как вообще б не родился; во-вторых, они их, трудновоспитуемых, все же усердно воспитывают; в-третьих, они весь мужской род кормят и поят; и, наконец, в-четвертых, дарят этому роду не заслуженные им наслаждения.

На столь антимужском фоне, по тому же кураевскому сценарию, с особой убедительностью надлежало прозвучать восхищениям в мой адрес.

Мужчины оказались более примитивны в очередности перечисления своих заслуг. Начинали все они с наслаждений… Утверждалось, что в дарении оных их роль результативней и наступательней. Затем обнаружилось, что без этой результативности ни одной из женщин родить бы ни в коем случае не удалось. Выяснилось также, что кормить и поить женщинам не довелось бы без денежных средств, основными добытчиками которых чаще выступают мужчины. Преимущество охотно уступалось исключительно в области воспитания, с коим дела всегда обстоят неважно.

Но понемногу, согласно велению того же сюжета, костер противоречий принялся затухать, а точки зрения противоборствующих сторон заметно сближаться. И в заключение зал единодушно пришел к выводу, который был ясен и до возникновения спора: женщины и мужчины необходимы друг другу взаимно и позарез.

С виду озадаченный, но и довольный мирным исходом, Кураев подчеркнул, что представители обоих – «как выяснилось, одинаково прекрасных!» – полов, признавая «взаимную нужность», иногда не ограничивают масштабы своей нужности стенами семейного дома.

– Но я знаю замечательную жену, которая в порыве доверительности – поэтому и не сообщу ее имени! – сказала мне, сочувствуя мужу: «Никому он, кроме меня, не нужен». Да, представьте, она ему по этому поводу сострадает. Супруг тот – не стану лукаво утверждать, что случайно! – находится в нашем зале. Готовя передачу, я некоторых из вас с ним уже познакомил: чтобы внимательней пригляделись. Остальным же с большим удовольствием представлю его сейчас!

«Нельзя заранее нахваливать героев программ, как и красивых женщин перед их появлением. Чтобы не было разочарования…» – поучал меня Дмитрий. Но правило то нарушил. «А если зал большого удовольствия с ним не разделит?» – с опаской подумал я.

Память услужливо напомнила, как сокрушался однажды Дмитрий: «Ныне выдающимися, а то и гениальными величают кого попало. Особливо эстрадных див… Услышишь иные эпитеты – и покажется, что славят Сару Бернар, или Надежду Андреевну Обухову, или Эдит Пиаф». У Кураева преклонение перед высоким искусством и изобретения легкомысленных шоу друг другу не противоречили. Ток-шоу, представлялось мне, стали для него увлекательною игрой, но и психологическим наблюдением за нравами современников.

По требованию Кураева я приподнялся и уверенно сообщил, что принадлежать жене эксклюзивно – это безумное счастье.

Кураев подкинул поленья в ослабевший костер полемики и будто их опрыснул бензином. Все снова воспламенилось… Но огонь вспыхнул оборонительный: меня принялись защищать.

В разных концах зала повскакали и заголосили, одна за другой, тщательно отобранные красотки. Их срежиссированный протест выглядел, как ни странно, вполне убедительным: «Вы никому не нужны? Вы?!»; «Да если бы мы повстречались раньше!»; «Мне грезится, вы тот самый…» Истертые слова и признания выкрикивались с достигнутой Кураевым искренностью.

Настоятельно выраженная брюнетка, гимнастически изящная, гибкая, вежливо попросила моего соседа уступить ей свое место. Он с послушной готовностью просьбу исполнил – и на цыпочках устремился в другой ряд. А брюнетка, чтобы я среди гомона ее расслышал, прижалась на миг к моему плечу и застенчиво проговорила: «Вы похожи на Жерара Филиппа… А он, не буду скрывать, мой идеал! С детских лет…» Наконец, моя «похожесть» была персонифицирована. Благодаря тому, наверное, что я от смущения на все стороны улыбался, чего прежде со мной не случалось. А человек, если верить классику, раскрывает себя в улыбке…

Кураев избегал засаленных от употребления заигрываний со зрителями. Завершая организованные им дискуссии и телеборения привычным «Оставайтесь с нами!», он усмешливо добавлял: «Если вам хочется…»

На этом завершился и спектакль, поставленный ради меня.

– Твоя Нора, безусловно, будет подавлена. Или до ярости взбешена. Может завести разговор о разводе. Сгоряча, не всерьез… – предвещал, отвозя меня домой, Дмитрий. – Но в любом случае ей придется осознать, чего ты, чудачок, стоишь! И что за такого супруга надо сражаться…

– За какого такого?

– Под ее влиянием ты перестал в себя верить! Подмяла она тебя, милый, подмяла… Еще ничего не успеет промолвить, а ты уже соглашаешься. Как на прежних большевистских собраниях… Но сегодня обретешь право голоса!

– Сегодня она осудит меня.

– «Ты сам свой высший суд!» Почаще обращайся к пушкинской мудрости! Не Нора твой суд, а ты сам… Не исключаю, что она как раз и добивается твоего самоунижения, чтобы надежней тобою владеть. И, уж наверняка, ни с кем не делить.

«Если б такова была ее цель!» – мечтательно подумалось мне.

– Приготовься к ее вздыбленной ревности. А теперь, когда мы в машине, а не в прямом эфире, согласись, что представление было разыграно с блеском. Даже если, в ущерб достоверности, наблюдался незначительный перебор. Признай, Николаша: с блеском!

От того блеска мне слепило глаза и мысли. Хорошо, что за рулем был не я, а Кураев. Как и в том зале…

«Прямо с порога Нора возмущенно произнесет: «Что ты натворил? Как можно было мою интимную фразу сделать достоянием всей страны? Ты сошел с ума!»» – так предполагал я, возвращаясь к супруге и не полностью сообразуясь с предсказаниями своего приятеля.

– Поздравляю тебя! – с порога воскликнула Нора без намека на раздраженность или иронию. – Ты имел триумфальный успех!

Она прямо-таки торжествовала. Но мог ли я ликовать по поводу ее ликования?!

– Хотя выглядишь ты сегодня не лучшим образом. Волновался? Или тебе нездоровится? Лицо какое-то воспаленное.

– Меня так загримировали.

– Тогда я спокойна. Видишь, по достоинству тебя ценит не только мама… как ты иногда намекаешь.

«И не только я», – жена не сказала.

– Помнишь ли, что грядет мамин день рождения? Тороплюсь подготовить и вовремя отправить достойный подарок, а не так… что-нибудь. Ну, а девицы от тебя в полном восторге. Я тобою горжусь!

Потенциальные соперницы ее абсолютно не испугали. Нора не собиралась меня ревновать. А тем паче со мной разводиться. «Она развелась с любовью ко мне… – трагично сообразил я. – Неужто и правда, лишь материнская любовь неколебима и вечна?»

– Твое воздействие на столько сердец сразу – это феерия, – не унималась Нора. – Это приятно… Вот только брюнетка перестаралась: на Жерара Филиппа ты не похож. А как агрессивно она обратила в бегство твоего соседа и оккупировала его территорию. Нагловатая евреечка…

– Хочешь сказать: еврейка?

– Какая разница?

– Разница есть…

Противоречить жене, как Дмитрий подметил, я избегал. Сдавался на милость ее точкам зрения. Но тут что-то во мне взбунтовалось. «Обретешь право на голос!»

– Не мелочись!.. – посоветовала жена.

– Значит, соответственно, я еврейчик? И почему она ассоциируется у тебя с агрессией, беженцами и оккупацией?

– А почему вы все так болезненно реагируете на подобные, совершенно случайные, слова?

– Кто «вы все»?

– Ну, вот опять! Это такая ерунда, поверь:

Я не поверил.

– Ты что… тайно от меня заделался сионистом?

«Заделался» она могла произнести только со зла. Со зла, не разбирающего дороги…

Сионистом я не был, в Израиль репатриироваться не собирался. И вообще на происхождении своем не сосредоточивался. Но впервые сосредоточился.

Удивительно, что ничего такого я раньше от Норы не слышал. А вот разъярилась – и из толпы голосивших девиц выбрала для осужденья одну. По национальному признаку… «А если я нагнетаю, преувеличиваю, неоправданно обобщаю?» – постарался я себя урезонить.

– Поразмысли лучше, что мы подарим Иде Наумовне? – Это была моя мама. Нора сочла нужным назвать ее по имени-отчеству. – Мама твоя, если не ошибаюсь, тоже еврейка. Я, однако, о ней постоянно…

«Старый и неуклюжий прием: прикрываться друзьями-евреями, – говаривал Дмитрий. – Сие таит в себе полуправду. А полуправда, как давно установлено, форма лжи. Но опаснее, потому что это ложь, которая рядится в одежду правды».

«Нора же прикрылась еврейской свекровью», – молча добавил я. И сразу себя одернул: а если «евреечка» представляется ей словом ласкательным? Ведь я не обижаюсь на «Николашу» и «чудачка».

Но уменьшительные словечки Кураева на Норино «словечко» похожи не были. Я силился от этого убеждения освободиться, избавиться. А оно вцепилось и не отпускало меня.

«Шовинисты выдают себя, когда им требуется «излить всю желчь и всю досаду», – вразумлял меня Дмитрий. Он привычно подкрепил себя цитататой из классика – в данном случае грибоедовской.

Кураев был из тех русских людей, которые пригвождают антисемитов свирепей, чем сами евреи. Поскольку евреи стесняются…

– Все это такая чушь, – настаивала жена. Я не отреагировал. – Но запомни: ни на Жерара Филиппа, ни на Жана Марэ, ни на Жана Габена ты не похож! – выпалила она со взвешенностью, которую предсказал Кураев. – А как та брюнеточка к тебе привалилась!

– Слегка дотронулась до плеча.

– Ах, ты это заметил? И даже запомнил!

К жгучей брюнетке Нора меня, похоже, приревновала. И, стало быть, она все же… Наконец, появилась причина возрадоваться. Но радости не было.

^{Октябрь 2002 года}