Текст книги "Террор на пороге"

Автор книги: Анатолий Алексин

Соавторы: Татьяна Алексина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

За Яшей захлопнулась дверца.

– Мы любим тебя… И очень ждем! – крикнула Екатерина.

Маменька махала вослед.

Лимузин тронулся…

^{Сентябрь 2001 года Нью-Йорк}

От автора. Сюжет рассказа, с одной стороны, не полностью документален, а с другой… Мы знаем, сколько террор уничтожил в то утро надежд и выдающихся молодых дарований. Быть может, они не были музыкантами… Но разве это что-то меняет?

«Средь шумного бала…»

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен!» – как известно, говорят на Востоке. Но коли я в эпоху ту угодил, тянет припомнить, как перемены взялись одолевать нашу семью. На рассвете девяностых годов…

Вообще-то родители мои евреи. Но папа одновременно стал считаться и «новым русским».

– У «нового русского» должны быть новая квартира, новые автомобили и, как я предполагаю, новая жена, – сказала мне мама.

– Зачем ты так шутишь?

– Я разве шучу? Ах, если б ты знал, до чего мне милей «старые русские»!

– Каких «старых» ты имеешь в виду?

– Ну, вот Василия Ивановича Сурикова, например. И еще Илью Ефимовича Репина… – Подумав, она добавила: – И еще, бесспорно, Исаака Ильича Левитана… – Мама намекнула, что и евреи могут зваться «старыми русскими», которые ей были милее «новых».

Прежде чем стать «новым русским», папа трудился в научно-исследовательском институте заместителем директора по экономической части. Его задачей было научно доказывать, что западная экономика, в конце концов, рухнет. Но время шло, а «конец концов» упрямо не наступал.

– Оставь чужую экономику в покое, – просила мама. – Придумай лучше, как, в конце концов, спасти нашу собственную. А сын тебе, обещаю, в этом поможет.

Со столь благородной целью я и поступил на экономический факультет… Предполагалось, таким образом, что я буду папе помогать, а он одновременно станет меня опекать в своем государственном институте. Но со временем выяснилось, что делать все это нам предстоит на частной, лично папе принадлежащей, фирме, к коей мама относилась с большим подозрением.

– Кстати… Почему «базарность» – понятие негативное, а «рыночность» – позитивное и желанное? – недоумевала она. – Могли бы подыскать для характера экономики более интеллигентное имя.

Великих художников мама с почтением называла по именам-отчествам. Она была кандидатом искусствоведения. И папа раньше профессией жены очень гордился. Слово «кандидат» его не устраивало, – и он величал маму исследовательницей искусств (поскольку и институт его был исследовательским!). Себя он в соседстве с выдающимися учеными не числил, а мама в родстве с мастерами кисти и музыки, по его разумению, состояла. Когда к нам в прежние годы приходили гости, папа демонстрировал «на закуску» журналы с мамиными статьями. А новые гости закусывали черной икрой.

К тому же в покинувшую нас пору мама и сама музицировала. Для себя, по-домашнему…

– Жена прекрасно играет на фортепиано! – оповещал папа. Он не говорил «на пианино» или «на рояле», а исключительно – «на фортепиано». Благозвучно растянутое, певучее слово ему нравилось. – Жена великолепно играет!

– Великолепно играли Сергей Васильевич Рахманинов и Святослав Теофилович Рихтер, – скорректировала его восторг мама.

«Отчество Теофилович и то наизусть помнит!» – изумился я. Иногда она добавляла к исполнительскому великолепию Эмиля Григорьевича Гилельса, чтобы не обойти стороной евреев.

Папу она, значит, осаживала, а себя все-таки за любимое им фортепиано усаживала.

Папа с пафосом объявлял:

– Шопен… Скрябин… А это Шуман…

Похоже было, что музыкальные творения и их создателей он бы безошибочно узнавал, даже если б они у нас дома исполнялись впервые.

Новые папины приятели вполне способны были спутать Шумана с автогонщиком-рекордсменом Шумахером. Автогонщик, думаю, был им понятней и ближе. И мама при них музицировать перестала.

– Девятнадцатый век удостоили звания «золотого века русской литературы». С драгоценнейшим металлом сравнили… Я бы назвала его золотым веком всей русской культуры, – размышляла мама. – Любопытно: а нравственные качества двадцатого, слава Богу, уходящего, века с каким металлом сравнят? Уж во всяком случае, не с драгоценным!

Стены наши были увешаны репродукциями бессмертных полотен, представленных в Эрмитаже, в Лувре, в Русском музее…

– Это оригинал? – тыкая пальцем в шедевр, интересовался почти каждый новый папин гость, явно прицениваясь.

Создатели картин были им неизвестны, но было известно, что деньги в оригиналы вкладывать стоит.

– Оригинал в доме только один, – неожиданно сообщил как-то папа. И указал на меня. – Умудрился втюриться в пятом классе и трепетать до пятого курса. Круглый пятерочник! К сожалению, лишь в этом смысле… Сперва прилипли друг к другу за одной партой, а потом – на одном факультете.

Гости загоготали.

Прежний папа «втюриться» и «прилипли» произнести бы не смел. Тогда он был подвластен маминому художественному вкусу: советовался, на какой журнал подписаться, какую надеть рубашку, какие покупать куртки и свитера, предпочитая их пиджакам. Немудреная одежда ему подходила и потому, что по выходным дням папа привык что-нибудь, как он говорил, «столярить». В квартире нашей что-нибудь совершенствовать… «Когда стараешься для себя самого, получается куда лучше! – уверял он нас с мамой. – Куда лучше!» И я сделал вывод, что на официальной службе у него все получалось куда хуже.

Согласно моим наблюдениям, в прошлую пору папа в основном женою гордился, а мама его в основном любила. Так как бизнес требовал двадцати четырех часов в сутки, на гордость женой у папы уже не хватало времени, а у нее сил и времени на любовь, как и раньше, хватало.

Мама окрестила мужа «мастером на все руки». В детстве такое определение казалось мне странным… Как это «на все руки», если у каждого только две руки? Нельзя же сказать «бегун на все ноги», потому что и ног всего одна пара.

Экипировали папу теперь штатные консультанты, а на смену курткам и свитерам явились молодцеватые костюмы, которые запоздали и с папиным возрастом язвительно контрастировали. Он перестал внимать вкусу жены… И вообще внимать чему-либо, кроме выгоды своего бизнеса. «Дела», как он его называл.

На собственной фирме мой обновленный папа тоже проявил себя мастером. Но уже «на деловые изыски», как отметил кто-то из его компаньонов. Все в нем обновилось… Но обновка не обязательно лучше одежды, ушедшей в отставку. А точнее, в отставку уволенной…

Иногда мне казалось, что папа исполняет роль бизнесмена, что крутизна его наигранная, а в действительности ничто крутое не закрутило его.

Он научился, разговаривая, веско укладывать на стол свои, позабывшие о домашнем «мастерстве», руки и без всякого повода сжимать кулаки, словно готовясь к драке, которую никто не собирался с ним затевать. Ни с того ни с сего походка у фраз его делалась заторможенной, заледенело бесстрастной и еле слышной, что придавало обыкновенным фразам значительность, важность. Припоминалась давняя шутка смелого юмориста по адресу властного советского деятеля: «Так тихо говорит, что надо прислушиваться!» Это было, мне представлялось, папой отрепетировано, а все-таки подминало под себя, будто угроза или приказ.

Большие актеры вживаются в роль незаметно, точно это вовсе и не роль, а их естество. Папа же актерствовать не умел – в чужой для него образ предпринимателя вживался натужно и оттого с чрезмерной старательностью и очевидностью.

– А что, если сравнивать «новых русских» с теми русскими, которые по времени ближе к нам «старых», коих ты поминала? Они тебе также милее? – спросил я у мамы.

– Гораздо!

– И кого бы ты назвала… в первую очередь?

– О, несметное множество! Галину Сергеевну Уланову, безусловно… И композиторов Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, Родиона Константиновича Щедрина… Да не счесть! – Как в предыдущий раз, поразмыслив, она принялась доказывать, что и тут без евреев не обойтись: – А супруга Щедрина – Майя Михайловна Плисецкая? А Давид Федорович Ойстрах – представитель одесской школы Петра Соломоновича Столярского… Почитаю и тех нынешних служителей муз, коих обозвать «новыми русскими» не позволяет, а позволяет назвать просто русскими кудесниками, виртуозами…

Маму, в отличие от многих, чужие успехи не раздражали, а восхищали. Она вообще многим от многих выгодно отличалась. Но выгодность эта не была похожа на выгоды, которых жаждала папина фирма.

Окунувшись в очередное раздумье, мама-искусствовед произнесла:

– Даже если все на свете зависит от экономики, пусть она сочтет за честь брататься с искусством. Но боюсь, не сочтет…

Долгие годы папа призывал меня ориентироваться на Нину – ту самую, в которую я «втюрился». Сначала на ее школьные дневники, а позже – на ее студенческие зачетки: ни там, ни там ничего, кроме парада высших оценок, не наблюдалось. Но я-то вел наблюдение не за ее отметками, а за тем, как она реагирует на открытые ухаживания сокурсников и полускрытые подкатывания некоторых профессоров и доцентов.

В минувшие дни папа настаивал на том, чтобы я воспринимал Нину, как идеальный образец для повседневного подражания. Но для меня она была сперва образцом девчачьей, а после неотразимой женской привлекательности, подражать которой мне было сложно. Сам папа и тогда ничьей внесемейной привлекательности не замечал, ибо, как неукоснительно им подчеркивалось, «серьезному человеку не до глупостей». И уж тем паче было не до легкомысленных глупостей человеку, который принялся вкалывать на «самого себя». Сие вдалбливалось мне в назидание, так как папа желал видеть в сыне «продолжателя своего дела». Не беспечного наследника, а именно продолжателя…

– Как предпринимателю тебе предстоит днем и ночью что-то предпринимать, дабы не обогнали, не обманули, не обошли, – предупреждал он. – Предпринимать, а не забивать голову романтической чепухой.

Он имел в виду ту чепуху, которой я, на самом-то деле, до отказа «забивал» не столько голову, сколько сердце.

– Я отношусь к Нине по-отечески – и потому ею тоже, как и мамой, горжусь, – в прошедшие дни заверял папа. Он, стало быть, гордился мамой и Ниной – и лишь мне его гордости не досталось.

И в дни наступившие он продолжал «в отрыве от меня» превозносить Нину, перевоспитывая таким способом своего грядущего «продолжателя». Надеялся пробудить, растормошить тщеславие, которое у меня отсутствовало…

Не выдержав, мама кинулась мужу наперерез:

– Ты относишься к Нине по-отечески, а я, поверь, отношусь к ней по-матерински. Но все же мудрые советы в самом начале коммерческой деятельности ты искал и находил не у меня и не у нее, а у нашего сына. Хоть он был студентом третьего курса. Я могла тебе посоветовать, как отличить Карла Павловича Брюллова от Алексея Гавриловича Венецианова, а как отличить достойного человека от опасного тебе объясняли проницательность и моральная порядочность Левы!.. – Мамин указательный палец, превратившийся в перст, устремился в мою сторону. – Сейчас у тебя помощники, консультанты… Ты пользуешься их хитроумием, но бескорыстия Левы от них не жди! Между прочим, и к экзаменам готовит Нину наш сын, а не она нашего сына, – продолжала наступать мама. – У нее есть, не спорю, собственное победительное достоинство: неотразимая обольстительность!

Обороняя сына, моя тактичная мама не выбирала средств. И я не позволил себе промолчать:

– Ты к Нине не вполне справедлива…

Но остановить маму не удалось. Щеки ее молодо разрумянились, глаза дерзко воспламенились – она в таких случаях сама, на мой сыновний взгляд, становилась неотразимой.

– Нина коллекционирует отметки, а наш Лева, по вине… не зависящей от него прерывистости своей речи, отвечает на экзаменах менее уверенно. – «Прерывистостью» мама обозначила мое природное заикание. – Не умеет он «товар лицом показать». – Она взглянула на меня, как на самый дорогой из товаров.

– Нина сумела бы и без моей помощи… А обольстительность она для выгоды никогда не использует, – заикаясь явственней, чем обычно, возразил я.

Удивительная создалась с того дня ситуация: я защищал Нину от мамы, которая защищала меня от отца.

– Она – чистый, доверчивый человек, – согласилась мама. – Но и наивный… Верит, что сама создала себя такой, какой предстает перед нами. А ты, Левушка, вылепивший ее, зачем-то убеждаешь всех, что скульптором не являешься!

Готовясь к нашему с Ниной выпускному университетскому балу, мама сгребла в кучу все отцовские, мне адресованные, упреки, чтоб начать очередную, тщательно подготовленную контратаку.

– Ты коришь сына за то, что он из иностранных языков овладел только английским, в отличие от Нины, которая приобрела еще и французский. Но в какой степени Лева познал английский! Читает на нем не одни твои деловые бумаги и телеграммы… когда ты, не забывай, об этом его просишь. Но и Марка Твена с О’Генри! Догадываюсь, что они фирме не пригодятся, поскольку инвесторами твоими не числятся. Но духовные инвестиции нашего сына бесценны! И не обвиняй меня в возвышенном стиле: истина высокопарною быть не может.

– А Нина читает на французском Флобера… – втиснулся я.

Мама меня не расслышала, – она обращалась к папе:

– Ты ворчишь, что из-за открытости своей сын не сумеет вести по первой категории лукавые деловые переговоры. Но зато он по первой категории играет в шахматы, а не в домино, как твои партнеры. Да и от «лукавых переговорщиков», как ты убеждался, его моральная зоркость фирму способна оборонять.

Упоминания о моей порядочности и моральности папу настораживали и даже пугали. Но мама в перечислении моих положительных черт не унималась:

– Ты недоволен вечерними и полуночными общениями сына с книгами! Да, ухудшает зрение… Но улучшает душу! Ты забыл, что в клубе «Что? Где? Когда?» наш сын потрясает всех образованностью… Его избрали капитаном команды «интеллекгоносителей»! А носителями чего являются твои компаньоны?

Мой обновленный папа желал бы, наверное, чтоб я «по первой категории» играл не в шахматы и не в домино, а на бирже. И чтоб знал не «что, где, когда» происходило в незапамятные времена, а что подкарауливает рынок сегодня.

Мама меж тем добралась до выводов и обобщений:

– Ты предупреждаешь, что все подмеченные тобой недостатки сына будут мешать старту его деловой карьеры… Хочу напомнить, что в Андрее Дмитриевиче Сахарове поначалу не угадали выдающегося физика и гражданина, а Федора Ивановича Шаляпина поначалу не приняли в хор. – Светил мама продолжала поминать по именам-отчествам. Меня же предпочитала называть сыном. Хотя имя Лева присвоила мне в честь обожаемого Льва Николаевича Толстого.

– Прости, мамочка, но в сравнениях с Шаляпиным и Сахаровым ты, мне кажется, перехватила, – вынужден был, страдальчески заикаясь, вмешаться я.

– Что действительно грозит твоему старту, так это нелепая недооценка себя самого! – в пылу отпарировала мама. – Все вокруг бурно себя переоценивают – и ты на их фоне…

Унижающий меня фон беспокоил, выводил из терпения мою терпеливую маму.

А у «нового русского» папы вырабатывались все новые незнакомые нам с мамой привычки… Он не вникал в спорившие с ним аргументы и точки зрения. Не возражал, но и не соглашался. Давал понять, что по всем спорным проблемам имеет свое неколебимое мнение – и не намеревается его пересматривать.

Когда я напомнил, что мы с Ниной еще в пятом классе договорились пожениться сразу после университета, отец хмуро произнес:

– Сначала обеспечьте моих внуков наследством, а уж апосля…

«Апосля» тоже отсутствовало в прежнем папином лексиконе. Кроме того, получалось, что в противовес мне, который не должен был рассчитывать на родительское наследство, внукам отцовским ждать от меня непредсказуемого наследства предстояло… задолго до появления их на свет. Отец желал отложить наше с Ниной бракосочетание на столь же непредсказуемый срок.

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен!..» Но если эпоха не зависящих от нас перемен жестко и бесцеремонно вламывается в личную жизнь, тогда трижды «не дай Бог!»

«А мы с Ниной своеволиям тех перемен не поддадимся!»

Обнадеженный такой самоуверенной мыслью, я – вместе с родителями и Ниной – отправился на выпускной бал. У моего не по горло, а по макушку загруженного отца на это время нашлось. Я как-то незаметно для самого себя стал называть папу отцом… Это звучало сдержаннее и строже.

До того как эпоха перемен вторглась в наш дом, отец обращал мое внимание на трудолюбие и собранность Нины, исходя из тех же воспитательных целей. Мне это не помогло: она получила особый диплом, а я официально ничего особого, кроме Нины, не получил. Мама утешалась воспоминаниями о Сахарове и Шаляпине, а я был счастлив за Нину – и в утешениях не нуждался.

Однако на выпускной бал мы явились, когда «переменные» времена, издавна пугавшие Восток, начали попугивать и меня. В частности, не понравился мне в тот вечер отцовский, уже не воспитательный, а злорадно насмешливый тон. Подобным тоном он разговаривал со своими соперниками по бизнесу, в поражении коих не сомневался. Но я-то его соперником не был…

– Конец, как говорится, делу венец. Конец университетских учений настал, но венца у тебя я что-то не замечаю. Он, долгожданный, достался Нине!

Ее, переставшую быть студенткой, поздравляли осмелевшие профессора и доценты. Словно благодаря за то, что дозволяла всматриваться в себя на лекциях; дольше, чем всем другим, задавать на экзаменах необязательные вопросы и бесцельно, но продолжительно обсуждать международные события в коридорах… Ну, а на балу почти все они ждали от нее первого танца. Вчерашние сокурсники сквозь преподавательский заслон пробиваться робели.

Я со страхом не понимал, почему Нина собирается за меня замуж. Она, и правда, была победительно завлекающей… И это внешне принадлежало всему залу. Я лицезрел ее – рискованный для меня! – успех. И вечер балом быть постепенно переставал.

Особым у Нины, увы, был не только диплом, но и все остальное: походка, за которой хотелось устремиться вослед, и голос, с которым всякий раз нелегко было расставаться (вне зависимости от того, что он произносил!). Более чем особой, магически притягательной, к несчастью, была и ее фигура.

Я отчаянней, чем всегда, мечтал сокрыть Нинины стати от окружающих. Но, как правило, мы мечтаем о невозможном… Заметив мои терзания, Нина принялась отмахиваться от возбужденных поклонников.

Первый танец бывает только один – и она, я чувствовал, хотела бы принародно одарить им меня. Но разумно сдержалась, потому что танцевал я старомодно и примитивно.

И тогда от имени нашей семьи ее пригласил отец. Он тоже выглядел хоть куда: во фраке с красной бабочкой и треугольничком батистового платка, с достоинством обнаруживавшим себя в боковом кармане. Потребности в маминых рекомендациях уже не было…

Зная, что отец «мастер на все руки», я стал пристально следить за его руками. Одна из них завладела Нининой талией так удовлетворенно и по-хозяйски, будто чьими-то выгодно приобретенными акциями. А пальцы другой руки столь цепко расположились между пальцами Нины, точно захватили их в вечную собственность. Даже отцовские телодвижения принялись настойчиво ассоциироваться с движениями бизнесменскими. Он вцепился в Нину и взглядом, каким взирают на объект, который замыслили у прежнего владельца отнять. Тем владельцем был я…

Нина склонилась к нему на плечо, все еще веря, что он относится к ней по-отечески. Я же, несмотря на свое неважное зрение, узрел, что отношение его изменилось круто. И намерения вроде бы возникли крутые…

– «Средь шумного бала…», – полупропела-полупроговорила мама слова популярного романса. – Давай-ка разъединим эту пару! Я приглашу своего законного супруга, а ты свою законную Нину!

Мама как-то растолковывала мне, что ревность не прекращает и не сокращает измен, а делает их изощреннее, загоняя в глухое подполье. Понимать, однако, еще вовсе не означает подчинять себя пониманию. И ему следовать… Щеки мамины залились пунцово-лихорадочным цветом, точно она задумала нечто шальное. Но готовилась она не к защите себя… а к обороне меня.

Пришлось ей напомнить:

– Я плохо танцую.

– Зато будешь отличаться от всех этих одинаковых и тошнотворных кручений-верчений!

Отец сделал вид, что подобная рокировка его устраивает.

А когда мы, проводив Нину, возвращались домой, он спросил:

– Так сколько же иностранных языков ты осилил?

Он знал, что я осилил только английский. И что означал его вопрос, мне было неясно. Отец ныне ничего не произносил просто так – у преуспевающего предпринимателя на «просто так» нет времени.

Толстовский рассказ «После бала» потряс меня еще в школьные годы. Он повествует о человеке, который в вихре бала источал доброжелательство и благородство, а после, в вихре жизни, превращался в тирана… Буквально сюжет новеллы на нашем торжестве не повторился. Но все-таки грозную «распределительную комиссию», которая тогда еще у нас в университете существовала и действовала, решили собрать после бала. Потому что она «распределяла» судьбы бывших студентов, предлагая им «рабочие места», и способна была повергнуть кое-кого в грусть и разочарование.

Я еще не успел облагодетельствовать русскую Нину своей еврейской фамилией – и пока что она, подчиняясь алфавиту, и в этом опережала меня..: на целых семь букв.

Члены комиссии, состоявшей в основном из представителей мужского пола, Нину, как я и предвидел, долго не отпускали. Нервно ожидавшая своей очереди недавняя Нинина однокурсница даже воскликнула: «Что они там с ней делают?»

Наконец Нину отпустили – и она выбежала в коридор чем-то встревоженная.

– Все сделали так, как просил твой папа. Полностью удовлетворили его заявку, но…

– А о чем заявляла… его заявка? – нетерпеливо перебил я.

– О том, что нас обоих берет к себе папина фирма… – Нина на миг запнулась, – Но я сразу начну работать здесь, а ты сначала станешь поднимать папино «дочернее предприятие». Оно перспективное, многообещающее – папа не может поручить его никому, кроме сына. Так объяснил мне представитель фирмы. Он сразу пристроился на стуле рядом…

– Но то «дочернее» предприятие за полторы тысячи километров отсюда!

Стало понятно, что отец задумал нас разлучить. Понятно мне, а Нине еще не совсем.

– Я тоже сперва расстроилась… Представитель фирмы засуетился, бросился меня успокаивать: Лева, мол, там пробудет всего три или четыре месяца. Максимум полгода… Я объявила, что предварительно мы распишемся, как договорились еще в пятом классе. Но представитель нас от поспешности предостерег: зачем, сказал, так скоропалительно обнаруживать наши с тобой семейные связи.

«У нового русского должны быть новая квартира, новые автомобили и, как я предполагаю, новая жена…» – вспомнил я мамины рассуждения. «А может, и новый сын… от новой жены?» – молча дополнил я.

– Но и это еще не все, – вполголоса продолжала Нина. – Мне сразу же предстоит отправиться с твоим папой в командировку.

– Куда?

– На какое-то европейское взморье… Там у него возникли коммерческие интересы. Я подумала, что вы с мамой обо всем этом знаете.

– Первый раз слышу. Хотя какие у отца на взморье возникли интересы… догадываюсь.

– Мне расскажешь?

Моя Нина, как первой подметила мама, чистотой и доверчивостью своей напоминала Нину из лермонтовского «Маскарада». Но я не имел качеств Арбенина и не отваживался, подобно ему, упредить: «Послушай, Нина, я рожден с душой кипучею, как лава!» И лишь негромко, без арбенинской кипучести, осведомился:

– Ты согласилась?

– Как я могла согласиться, не посоветовавшись с тобой?

– И какой, ты думаешь, я дам совет?

– Мне кажется…

Я внезапно обрел отвагу:

– А мне ничего не кажется – я абсолютно уверен, что принять эти предложения – значит, заключить союз с дьяволом!

– Ты о папе?

– О предложениях… – Ответить утвердительней, определенней не хватило духа. – Предложения эти мы отвергаем! Если, конечно, тебя не прельщает живописное взморье…

Она кинулась ко мне.

– Какая без тебя живописность?

Чтобы я вовсе перестал сомневаться, Нина, пренебрегая своим природным изяществом и резко расталкивая бывших сокурсников, устремилась обратно в аудиторию, где заседала комиссия.

«За что она меня любит?» – искренне недоумевал я.

Отец вернулся домой поздно. Открыл дверь своим ключом и застал меня на кухне. Не раздеваясь, медленно вопросил:

– Ты что, собираешься разрушать мои планы?

– А ты меня в свои планы и намерения в последнее время не посвящал.

Он сразу ухватил, о чем речь.

– Запомни: я отношусь к Нине по-отечески.

Не сказал, как обычно, к «твоей Нине».

– Если ты относишься к ней по-отечески, то я не понимаю, что значит относиться по-мужски, – уже без гневных арбенинских интонаций ответил я.

А отцовские интонации сделались как раз по-арбенински грозными. Походка у фраз стала еще более заторможенной, подминающей под себя тяжелей, чем обычно. И мне опять представилось, что он входит в чью-то чужую роль. Кому-то с пережимом, ученически подражает…

– Не пытайся пересекать дорогу в неположенном месте. Это крайне опасно.

– Можно попасть под твои «деловые» намерения?

– Ты их не изменишь!

– Под «деловыми» ты разумеешь коммерческие? Или какие-то совершенно иные?

– Есть понятие «коммерческая тайна». С теми, кто замышляет взорвать мои планы, я тайнами не делюсь – я с ними сражаюсь.

– Какими способами?

– Любыми… Повторю: моих замыслов ты не изменишь.

– А мне не изменит Нина…

Угрозы его звучали кем-то отработанными, взятыми напрокат. Но сквозь них на мгновения пробивалось зажатое отчаяние. «Неужели любовь? Или увлечение?» – вопрошал я себя. Однако сочувствия не испытывал – наоборот, я определил цели соперника, которого обязан был победить.

– С теми, кто хочет подложить мину под мои цели, я поступаю решительно! – снова предупредил он.

– Под какие цели? Под мою дальнюю ссылку? И под путешествие на европейское взморье в сопровождении Нины? Она не девушка по сопровождению. Ты ее с кем-то спутал.

– Ее ни с кем спутать нельзя… – прорвалось у него уже вслух.

– Тем более она не будет твоей спутницей на сказочном взморье. А я не отправлюсь в ссылку за полторы тысячи километров. И как же ты поступаешь с подобными минами?

– Сначала стараюсь их обезвредить. Ну, а если…

– Вызовешь на дуэль?

– Это сейчас не модно. Как и твои танцы…

Он неуправляемо злился.

– И что же ты собираешься по поводу меня предпринять? То, что сейчас модно?

– Если будешь мешать? Да, я тебя «закажу»…

Когда я в детстве шалил, отец предупреждал:

«Я тебя накажу!» В редких случаях: «Я тебе покажу!» Но «закажу» я услышал впервые.

Вдруг мы оба, по какому-то беззвучному знаку, повернули головы – и увидели маму. Она стояла в дверном проеме – и, судя по лицу ее, все слышала. Мама была в кружевной ночной рубашке почти до пят. Щеки ее опять залились не мирным розовым цветом, а лихорадочным, глаза извергали нечто лазерно-обжигающее. Она была таинственна и красива. Отец отступил к окну, словно готов был из него выброситься.

– Один раз ты сына уже заказал. Мне… И я тот заказ выполнила – его родила. А второй раз, кому-то другому – и в бандитски противоположном смысле! – его «заказать» не удастся. Потому что до того… я убью тебя. Сама, без помощи киллера.

Отец знал, что мама обещания свои выполняет. Голос ее, не сообразуясь с исступленностью глаз и пыланием щек, звучал спокойно, размеренно – и от этого отец еще на шаг отступил. «Заказывать» меня он, конечно, не собирался, но мама отреагировала так, будто восприняла угрозу всерьез. Спокойствие и размеренность ее голоса были не мнимо значительными, как повелось у отца, а приговорными и безапелляционными.

– Ты, отец, задумал отобрать у сына самое бесценное, что у него есть? Нину? Сюжет даже не лермонтовский, а шекспировский. С той разницей, что завершится гибелью не всех действующих лиц, а персонально твоей. Ты потеряешь всех нас троих… Или уже потерял. И если даже окажешься жив, что у тебя останется? Фирма?

Отец сразу осел, растерялся… будто забыл свою роль. Протер и растопырил глаза, хоть зрение у него, в отличие от моего, оставалось нормальным. Думаю, пытался проверить, уверена ли мама сама в том, что ему предвещает.

И взаправду ли намерена его уничтожить… А если, как она предположила, сохранится в живых, то ждет ли его полное отторжение от нашего дома, кромешное одиночество?

– Ты что так струхнул? – остывая, поинтересовалась мама. – Поэт еще в золотом девятнадцатом веке от боязни той упреждал:

 
Пусть смерть пугает робкий свет, —
Меня бояться не принудит:
Пока мы живы, смерти нет.
А смерть придет, так нас не будет.
 

– Смерть ни при чем… – пробормотал отец.

И я неожиданно обнаружил, что он маму не только уважал. Нет, не только… Вовсе не только… Отец и сам об этом, по-моему, лишь в те минуты уверенно догадался. И пребывал в ужасе не из-за моей, не сбывшейся, мужской потери, а из-за своей, которая сбыться могла. Донжуанская блажь осталась там, средь шумного бала…

Чудилось, отец вынырнул из обманного, грешного сна – и вернулся на землю, тоже повсюду и неизлечимо грешную, но реальную.

Крутизна исчезла… Еще недавно выглядевший твердокаменным, отец заплакал. Его даже захотелось вновь назвать папой.

Это был уже не «новый русский», а «старый»… Или точнее, еврей среднего возраста…

^{2003 год}