Текст книги "Террор на пороге"

Автор книги: Анатолий Алексин

Соавторы: Татьяна Алексина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Перед самым началом Второй мировой войны – вернее, Отечественной! – маме на ее многочисленные запросы о судьбе Евсея Фейнберга (что всегда сопровождалось удивлением: «Вы же с ним разведены!»), вдруг, оглушив нас ужасающим горем, сообщили: он умер в 1938 году в Магадане от воспаления легких. Это, как и столь многое в той стране, было ложью – жестокой, бесчеловечной! Ибо они расстреляли моего папочку и, может быть, тело его даже не было «удостоено» братской могилы, а просто закатано под асфальт, что практиковалось именно в Магадане в те страшные времена.

Он мечтал своими знаниями, своим Божьим даром и самоотверженным трудом принести пользу стране, в которую вернулся по доброй воле, дать счастье любимой жене, подарить радостное детство дочери… Не получилось, не состоялось… Не дали осуществиться его надеждам, уничтожили физически, растоптали жизнь моей мамы…

После XX съезда КПСС Мария Георгиевна Елчанинова возобновила запросы о судьбе Евсея Борисовича Фейнберга, на которые вначале получила несколько бюрократических ответов-отписок, а затем было прислано «Свидетельство о смерти» ДЧ номёр 019625 от 18/111-1959 года, в котором сообщалось, что Фейнберг Евсей Борисович умер 28 апреля тысяча девятьсот тридцать восьмого года (28/IV-38) в возрасте 33 лет от «паралича сердца». И воспроизведена была эта очередная черная ложь в книге записей актов гражданского состояния о смерти лишь 18 марта 1959 года за номером 32.

Место регистрации – Магаданское гор. бюро ЗАГСа, дата выдачи – 18 марта 1959 года.

«Свидетельство о смерти» выписали уже после реабилитации отца в 1958 году (через двадцать лет со дня его трагической гибели!).

Мы с мамой были приглашены в кабинет начальника Мостотреста СССР, который по-прежнему располагался на улице Кирова в Москве. В кабинет набилось много людей, нам незнакомых, но помнивших своего бывшего главного инженера. Они говорили мне: «О вашем отце у нас и поныне ходят легенды!» А кто-то из присутствующих руководителей треста передал маме справку, что «Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 28 августа 1937 года в отношении Фейнберга Евсея Борисовича, 1905 года рождения, определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 29 ноября 1958 года отменено с прекращением дела производством за отсутствием в его действиях состава преступления».

И подпись заместителя председателя Верховного Суда РСФСР В. Крюкова.

Вместе с этой так называемой «справкой» маме вручили конверт, в который были вложены 250 рублей Эта сумма оказалась ценой легендарной человеческой жизни!

Куда было прийти моим родным, чтобы поклониться безвременно усопшим, положить цветы – на берега Невы, на улицы Магадана?.. На каких землях настигали их пули? Нет ответа!

Тех, кто по злокачественной глупости или злокачественной наивности тоскуют о сталинских «порядках», хочу спросить: а что было бы с вами, с каждым из вас, с вашими детьми, близкими и друзьями, если бы такой «порядок» восторжествовал? Не дай вам Бог заново испытать времена, которые выпали на долю наших родителей, на наше детство, на нашу юность… Не дай вам Бог!

Зная про все, что произошло с моими семьями, я, даже еще не подросток, никогда не верила в их вину перед страной. Я обожала своего папочку, дорожила каждой игрушкой, подаренной мне, хранила его письмо… Он учил меня играть в шахматы, немецкому языку, учил читать и писать по-русски, как будто предвидел нашу скорую разлуку. Но мне так и не довелось отвечать ему своими письмами, но «разговаривала» я с ним всю жизнь, а теперь – все чаще и чаще…

Даже самым близким подругам своим я говорила, что папа мой умер от воспаления легких в Средней Азии. Он, действительно, будучи там в командировке, заболел именно крупозным воспалением легких: у меня хранится его телеграмма о том, что он в больнице. Отправлена она маме на наш последний московский адрес… Отсюда и взялась моя детская «версия» потери отца!

Уже завершив эти воспоминания, я получила от Эльгарда Зингера, сына папиного друга Михаила Акимовича Зингера, справку, составленную в связи с проверкой дела Михаила, по «архивно-следственному делу номер 259 606 по обвинению Фейнберга Евсея Борисовича», подписанную помощником военного прокурора МВО, подполковником юстиции Пановым. Из этой справки следует, что «на допросах 5, 20, 28 июня и 1-го августа 1937 г.» отец мой отрицал свою вину по поводу всех предъявленных ему «обвинений», а также отрицал показания так называемых «свидетелей его упущений как руководителя различных строек». Можно только с ужасом предположить, какие «методы воздействия» применялись на этих допросах. Но и они не сломили моего отца.

Виновными ни себя, ни своих друзей он категорически не признал, что в тех условиях было проявлением, мало сказать, стойкости – это было непостижимым геройством.

Я и прежде понимала, что не ведаю еще о многих деталях этой драмы, стремилась их раздобыть… Но всегда верила: когда Бог хочет помочь, Он посылает хорошего человека. Таким человеком продолжал быть в моих поисках Эльгард Зингер. Номер «Роман-газеты» с моими воспоминаниями вышел 18 апреля 2002 года, а буквально через месяц я получила от Зингера тридцать страниц копий документов из бывшего «дела за номером 12 088». То было «обвинение Фейнберга Евсея Борисовича по ст. 58 п. 7, 58 п. 10 и 58 п. 11 УК РСФСР». Тридцать страниц из многих сотен, свидетельствующих, на самом-то деле, о преступлениях не отца моего, а государственной беспощадной, карающей и уничтожающей машины, обрушившейся на одиноко и вроде бы беззащитно противостоящего ей гражданина этой страны, а также о спокойной уверенности в своей невиновности, не сломленной никакими допросами, пытками, поклепами и сфабрикованными, фальшивыми обвинениями достойного сына Отечества. Побывавшие в застенках тех времен утверждают, что это наиредчайший случай!

Вот полученные мною дополнительные документы, будто состряпанные в аду: ордер на арест за номером 2085; постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения; справка на арест от 27 мая-1937 года; выписки из протоколов заседаний парттроек 7 июля и 20 ноября 1927 года, 1 августа 1933 года и в марте 1935 года, изгонявшие отца из рядов компартии; протокол, составленный производившим обыск комиссаром оперода ГУГБ от 1 июня 1937 года; квитанции за номером 240 из 349 10 отдела ГУГБ – отделения по приему арестованных – об изъятии тех немногих личных вещей, которые в ожидании ареста были заранее собраны моими родителями в небольшой чемодан; протокол допроса от 2 июня 1937 года; анкета арестованного, заполненная рукой отца, от 31 мая 1937 года; обвинительное заключение от 9 августа 1937 года. (У меня нет просто сил последовательно перечислять в хронологическом порядке все эти свидетельства ужаса, выпавшего на его долю!) Вот еще: «Дело по обвинению Фейнберга Е. Б. подлежит рассмотрению Особого совещания при НКВД СССР. И справка:

1. Фейнберг Е. Б. арестован 31/V-37 г. и содержится в Бутырской тюрьме.

2. Вещественных доказательств по делу не имеется. Виновным себя… не признал». И подписи сержанта Госбезопасности Никольского и капитана Железникова.

Осужден отец был за «троцкистскую деятельность к 8 годам лишения свободы».

В Определении Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 29 ноября 1958 года читаю: «Привлечение Фейнберга к уголовной ответственности в 1937 г. за двурушничество и принадлежность после 1928 г. к троцкизму не подтвердились (листы дела 140–143)… При таких обстоятельствах Судебная коллегия считает, что Фейнберг осужден необоснованно, а поэтому… определила:

Постановление особого совещания при НКВД СССР от 28 августа 1937 года в отношении Фейнберга Евсея Борисовича отменить и дело производством прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления». И подписи: председательствующий – Гаврилин, члены суда – Чернышов, Овчинникова.

Три «характеристики», предварявшие это решение, с разных мест работы отца, но однозначно друг другу в унисон, неопровержимо аттестуют Евсея Борисовича Фейнберга как крупнейшего Специалиста и Человека с букв заглавных.

Когда интернетовская копия последней прижизненной фотографии отца в профиль и в фас под номером 69 898 (!) была переведена в обычную фотографию для альбома, хозяин фотоателье, увидев, что раскрывают кошелек, чтобы расплатиться за работу, тихо сказал:

– За такие фотографии денег не берут…

Из «анкеты арестованного» узнала точный год смерти моей бабушки Доры Соломоновны Фейнберг – 1920; что иммигрировала семья из России в Германию в 1921 году; что два папиных брата – Семен и Григорий – в 1926 году, когда Евсей вернулся в Россию, жили уже в Париже, сестры Фанни, Вера, Ревекка – в Каунасе, Раиса – в Варшаве, а брат Александр, врач, уникальный целитель – на Колыме!

Сколько десятилетий, как уже писала, мучалась я неизвестностью о судьбе семьи Фейнбергов! Сколько усилий потратила, чтобы найти их следы в Европе, Америке… Зачем щадили меня бабуля и мама? Почему они – дворяне, всегда считавшие умолчание формой лжи, – не рассказали всю правду?! Какое же страшное время выпало на их долю, если они умолчали о таких важных для моей души «подробностях»! И лишь для того, уверена, чтобы я на вопрос многочисленных анкет, заполненных за жизнь, в графе «имеете ли родственников за границей?» могла с чистой совестью отвечать – «нет». Господи, прости их, несчастных, и меня – грешницу!

Надеюсь, что, приведя эти новые свидетельства выпавшей на долю отца тяжкой судьбы, я не вторглась в канву воспоминаний, а они в них вплелись. Отсутствие полученных, но столь необходимых для воссоздания картины жизни, документов в какой-то степени исказило бы это полотно.

Но оказалось, что лишь копии последних страниц из дела номер 1439 Управления НКВД по Дальстрою УВД Магаданской области по обвинению заключенного Фейнберга Евсея Борисовича, которые я получила с помощью опять же Эльгарда Зингера осенью 2003 года, ставят окончательную трагическую точку в жизни моего отца.

Чтобы не пересказывать содержание тех, душераздирающих, страниц, я привожу некоторые из них полностью в том виде, в коем они запечатлелись в моей душе навсегда.

«Утверждаю»

Опер Уполном. РО НКВД по ЮГПУ «ДС» Лейтенант Гос. Безопасности (Гольдфрарб)

12 февраля 1938 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По следственному делу № 1439

По обвинению ФЕЙНБЕРГА ЕВСЕЯ БОРИСОВИЧА.

Заключенный Фейнберг Евсей Борисович, 1905 г. рождения, уроженец г. Ленинграда, еврей, гр-во СССР, б. член Германской компартии с 1924 по 1926 г и с 1926 по 1935 г. член ВКП(б).

Исключен как не разоружившийся троцкист, образование высшее, окончил Политехнический институт в Германии. В 1937 г. осужден особым совещанием НКВД СССР за контрреволюционную троцкистскую деятельность на 8 лет.

Отбывая заключение в Севвостлаге НКВД принимал активное участие в антисоветской подрывной группе организованной в январе месяце на прииске «Журба» заключенным По-лисицким, которая ставила задачи:

1. Сорвать производственный план прииска по вскрытии торфов, чтобы дольше оттянуть начало промывочного сезона в целях срыва плана золотодобычи в 1938 году.

2. Дальнейшей борьбы с советской властью, для чего свою подрывную деятельность она увязывала с антисоветской агитацией.

3. Организованного саботажа и призыва лагерников к массовым голодовкам. (л. д. 5, 8, 10, 12, 13)

ФЕЙНБЕРГ лагерников призывал к коллективным отказам от работ и агитировал: «На работу не нажимать – беречь свои силы к весне», (л. д. 5, 13)

Проводил антисоветскую агитацию, (л. д. 5)

ВИНОВНЫМ СЕБЯ ПРИЗНАЛ ПОЛНОСТЬЮ.

Следственное дело по обвинению Фейнберга Евсея Борисовича направить на рассмотрение Тройки УНКВД по «ДС».

Пом. Опер. Уполном. РО НКВД По ЮГПУ «ДС» (ВАХНИН)

13 февраля 1938 г. пос. Оротукан

Справка 1.

Обвиняемый Фейнберг Е. Б. содержится с 11.11 с. г. в СИЗО РО НКВД по ЮГПУ «ДС»

2. Вещ. док. по делу нет.

Пом. Опер. Уполном. РО НКВД По ЮГПУ «ДС» (ВАХНИН)

ВЫПИСКА

из протокола заседания Тройки УНКВД по «ДС»

от 17 февраля 1938 года.

СЛУШАЛИ

Дело № 1439. РО НКВД по ЮГПУ.

По обвинению ФЕЙНБЕРГ Евсея Борисовича, 1905 г.р. урож. г. Ленинграда, еврей, гр. СССР, бывш. член ВКП(б) с 1927 по 1935 г. исключен за к-p троцкистскую деятельность сроком на 8 лет.

Обвиняется: являлся участником к-p группы на прииске «Журба», возглавляемой кадровым троцкистом Полисицким. Проводил активную борьбу с сов. властью. Вел подрывную деятельность на производстве, увязывая ее с активной антисов. агитацией, призывал лагерников к организованному саботажу на производстве и массовым голодовкам.

ПОСТАНОВИЛИ

ФЕЙНБЕРГ Евсея Борисовича – РАССТРЕЛЯТЬ.

Верно: Оп. Уполн. 8 отдел. УГБ УНКВД по ДС (подпись).

ВЫПИСКА ИЗ АКТА СУД. МЕД. ВСКРЫТИЯ.

Магаданская больница

29 апреля 1938 года.

Я нижеподписавшийся и.о. суд. мед. эксперта ВАХРОМЕЕВ М. Р. в присутствии милиционера СВИРЛОВА М. И. и препоратор морга СИЛАНТЬЕВ В. Г. производил исследование трупа заключенного ФЕЙНБЕРГА Евсея Борисовича, 1905 г. р., осужден по ст. КРТД на срок 8 л.

Мнение и заключение: отсутствие видимых патологических изменений в сердце и почках. А также пониженное питание дает основание заключить, что отеки произошли на почве расстройства питания. Поражение кистей рук, правой стороны лица, изменение селезенки дает основание заключить, что покойный страдал общим гнойным септическим процессом, от которого последовала смерть.

Подлинный за надлежащими подписями.

С подлинным верно.

Ст. мед. статистик: (подпись).

Верно Оп. Уполн.8 отдел УГБ УНКВД по ДС (подпись).

В Военный трибунал Дальневосточного военного округа

По делу ФЕЙНБЕРГА Евсея Борисовича

ПРОТЕСТ

(в порядке надзора)

Постановлением б. Тройки УНКВД по «ДС» от 17 февраля 1938 года был осужден к ВМН – расстрелу

ФЕЙНБЕРГ Евсей Борисович,

1905 г. рождения, уроженец г. Ленинграда, по национальности еврей, гр-н СССР, с высшим образованием, б. член ВКП(б), судимый ОС в 1937 г. за кртд, заключенный.

ФЕЙНБЕРГ согласно обвинительному заключению признан виновным в том, что отбывая наказание на прииске «Журба» Севвостлага являлся членом к-p троцкистской группы, возглавляемой ПОЛИСИЦКИМ, занимался саботажем и призывал к тому заключенных, проводил антисоветскую агитацию, призывал лагерников к организованному отказу от работ и голодовкам (л. д. 15).

Постановление б. Тройка в отношении ФЕЙНБЕРГА подлежит отмене, а дело прекращено по следующим основаниям.

В основу обвинения ФЕЙНБЕРГА положены его собственные «признательные» показания и показания обвиняемых по др. делам ХАЕНКО, РАБИНОВИЧА и РОДНЯНСКОГО, копии протоколов допросов которых приобщены к делу ФЕЙНБЕРГА.

Однако, как «признательные» показания самого ФЕЙНБЕРГА, так и показания названных обвиняемых явно неправдоподобны, так как они общи, неконкретны, никакими объективными данными не подтверждены и поэтому не могут служить доказательствами вины ФЕЙНБЕРГА.

Так, Фейнберг и др. показали, что к-p группу возглавлял якобы ПОЛИСИЦКИЙ, между тем последний ни по одному делу не допрашивался и к ответственности вообще не привлекался. (л. д. 23)

ОКУНЕВ, ЯССЕЛЬ, СИНЕЛЬНИКОВ, СИМОЧКИН и др., названные ФЕЙНБЕРГОМ как члены к-p группы, хотя и были осуждены, однако виновными себя ни в чем не признали и показали, что им ничего не было известно о к-p группе, существовавшей якобы на прииске «Журба» (л. д. 21–23)

В ходе следствия, которое было проведено с грубейшими нарушениями норм УПК, не было собрано объективных данных, которые бы подтвердили наличие на прииске «Журба» к-p группы.

Обращает на себя внимание тот факт, что обвиняемые ХАЕНКО, ФЕЙНБЕРГ и ГЛУЗМАН умерли после окончания следствия.

На основании изложенного и руководствуясь ст. 25 «Положения о прокурорском надзоре в СССР»,

ПРОШУ:

Постановление б. Тройки УНКВД по «ДС» от 17.2 1938 г. в отношении Фейнберга Евсея Борисовича отменить и дело о нем за отсутствием состава преступления прекратить.

ПРИЛОЖЕНИЕ: Дело на 24 листах от н/вх 018 130 – только адресату.

ВРИО ВОЕННОГО ПРОКУРОРА ДАЛЬНЕВОСТОЧНОГО ВОЕННОГО ОКРУГА подполковник юстиции (МАКСИМОВ)

^{12 декабря 1956 г.}

СПРАВКА:

1. Дело подлежит возврату в УАО УКГБ по Омской обл.

2. Следствие по делу вели: ГОЛЬДФАРБ, ВИНИЦКИЙ, ЩЕТИНИН и ВАХНИН

Примечание. В документах сохранены орфография и пунктуация подлинников.

Ну, а теперь продолжаю…

Обыски и аресты в довоенные годы не оставили нашу семью: мой дядя Сережа, мамин старший брат, Сергей Георгиевич Елчанинов, окончил юнкерское училище (до революции его и второго маминого брата Владимира тоже по традиции семьи готовили к военной карьере!). А после «торжества» революции он стал-таки военным, но не офицером, а солдатом, отслужил положенный срок в Красной Армии. Работать же после армии смог лишь слесарем (образования не получил, согласно тем же запретам, касавшимся «лишенцев», что перекрыли дорогу и моей маме). Единственным утешением и увлечением стала для него рыбалка. Когда улов был богатым, вся семья наслаждалась дымящейся, ароматной ухой. А если после долгих часов, проведенных в холодные, зимние выходные дни над прорубленными во льду лунками, возвращался только с одной рыбешкой, то готовил ее лично сам и лишь для меня (жалел: я пока была первой сироткой из младшего поколения!). Помню, даже зрительно, садился он напротив и наблюдал, как я с наслаждением уплетаю его малый улов. С тех пор, когда у нас в доме на столе рыба, я частенько думаю о своем дяде, сгинувшем сразу после ареста и навсегда. Последней его работой был «пост» егеря ленинградского Объединенного спортивно-охотнического хозяйства. Та власть, как известно, страшилась крупных, значительных личностей… А егерь-то и рыболов чем ее напугал?

Задавать вопрос, за что арестовали того егеря, грешившего лишь тем, что заливал свою тоску по несостоявшейся жизни водочкой после тяжелого рабочего дня, – наивно.

Егеря-рыболова приговорили к расстрелу. Чем занимался режим! Ведь уже шла беспощадная, невиданная в истории война…

Людям, не родившимся в России и не ввергнутым ее властью в те садистские времена, объяснить подобное безумие невозможно: никто не может поверить, что без малейшей вины, не совершивших никаких преступлений, а чаще всего лучших людей России различных «сословий и классов» уничтожало собственное правительство, возглавляемое «вождем и учителем, гением всех времен и народов»!

Но опять же, спустя много лет, а именно 27 мая 1957 года за подписью председательствующего Судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР полковника юстиции Костромина моей маме на ее запросы о судьбе брата сообщили: «Приговор военного трибунала Ленинградского военного округа от 16 августа 1941 года и определение военной коллегии Верховного суда СССР от 4 сентября 1941 г. в отношении Елчанинова С. Г. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Елчанинов С. Г. реабилитирован посмертно».

Как подобные преступления не жертв режима, а самого режима и его «старателей» можно «закрыть» и простить?!

Снова вернусь на несколько лет назад: к тому обыску, который предшествовал кровавой расправе над еще одним членом нашей семьи – маминым братом.

Всем было приказано оставаться в своих комнатах. Я сидела на нашем с мамой диване, поджав ноги, боясь заплакать и даже пошевельнуться – онемела от ужаса: два человека перевернули в небольшой комнате все, все поставили «с ног на голову». Не обнаружив никакого криминала, они пошли на кощунство, которое для детского, да и взрослого, понимания невообразимо: мамиными туалетными ножницами разрезали животики у доброго черного голыша, которого в те годы называли «негритосом», подаренного папой, и у моей любимой куклы – тоже папиного подарка. В свое время она была даже немного выше меня ростом. Неужто бни могли всерьез подумать, что внутри детских игрушек егерь прятал нечто опасное для государства?! Но я, уже пережившая, пусть в совсем раннем возрасте, потерю любимого отца, знавшая о судьбе семьи старших Елчаниновых, нашла в себе силы не закричать, не показать им, как я, ребенок, их презираю. И как мне невыносимо наблюдать за подобным зверством – потрошить игрушки, которые были бесценной памятью об отце…

Когда эти люди ушли, уведя с собой дядю Сережу, мы с мамой бросились друг к другу и уже без «свидетелей» нашего отчаяния судорожно зарыдали.

Что было с моей бабулей Анисией Ивановной трудно передать: это стало очередной трагической, но, увы, не последней страшной утратой в ее жизни.

События… воспоминания… заставляют опять вернуться немного назад. Мама, измотанная превратностями судьбы и уставшая от постоянных материальных невзгод, надрывалась от бесконечного печатанья днем и ночью (я всегда засыпала под стук ее пишущей машинки: нужно было заработать хоть какие-то деньги, чтобы содержать дочь и мать, мою бабушку, которая была лишена пенсии из-за репрессированных мужа и сына). Видимо поэтому Мария дала себя уговорить своему давнему поклоннику (для меня – дяде Юре) попробовать построить жизнь с ним. И мы переехали на Каменный остров. Прелестное, живописное парковое место в Ленинграде. Там же я пошла в школу. Моей первой учительницей стала Галина Наумовна (стыдно, но фамилию не помню потому, наверное, что первоклассники вообще не знают фамилий своих учителей). Я ее бесконечно полюбила. И она меня выделяла – дети это чувствуют. Сохранились фотографии всего нашего класса и отдельно у флага – только отличников.

Отношения у мамы с дядей Юрой не сложились – после такого человека, как мой отец, ей трудно было кем-то его заменить. И мы вернулись на Геслеровский переулок. Но, привязавшись к Галине Наумовне, я наотрез отказалась перейти в близлежащую школу, которая была напротив нашего дома: там учились мои двоюродные брат и сестра – Юрий и Ольга. А я осталась в своем классе со своей учительницей.

В школу меня никто не сопровождал. Я ехала на Каменный остров трамваем, а затем шла пешком: любила эту живописную дорогу, любовалась озерами и водоемами, обожала свою личную свободу, своих школьных друзей…

Дядя Юра вскоре вновь пришел уговаривать маму вернуться: он любил ее долгие годы. Но… получил очень твердый отказ. Помню, как я стояла в коридоре нашей квартиры, прижавшись к моей бабуле (мне ведь было и его жаль!), а она, интеллигентка, пыталась утешить беднягу, Обещая «дружбу всей семьи». Дядя Юра, расстроенный, вышел из нашего дома, машинально поднял палку, валявшуюся во дворе, и в сердцах швырнул ее, не глядя куда. Палка попала в окно полуподвала, разбила стекло. Дядю Юру тут же задержали за «хулиганство» (в те годы шла беспощадная «в сталинском стиле» борьба за дисциплину в советском обществе), судили и «дали» два года тюрьмы. Увидели мы его вновь только в 1945 году, когда он нашел нас, вернувшихся в Ленинград после снятия блокады. Однако, увы, уже совсем по другому адресу. Но об этом рассказ впереди…

Прошу простить меня за то, что пишу много и о себе, не счесть это нескромностью: ведь я – единственное продолжение тех двух семей: детей у моих родителей, кроме меня, не было. Поэтому, повествуя и о своей жизни, я как бы продолжаю рассказ о Фейнбергах-Елчаниновых… Все мое детство и юность я звалась Танькой Фейнберг, на недолгое время стала Елчаниновой, а затем уже… мужнины фамилии!

Солнечным июньским воскресеньем каталась я с ребятами на лодке по озеру Каменного острова. Мы приехали с мамой провести погожий выходной день у ее друзей. Вдруг слышу мамин крик: «Танюша, возвращайся скорей домой!»

То было началом войны…

Ленинградских детей стали вывозить из города, когда его еще не бомбили. Но немецкие войска стремительно занимали одну территорию за другой, приближаясь к «северной столице». Я, естественно, собралась ехать со своей школой. Но неожиданно к нам домой пришла Галина Наумовна и сказала моей маме: «Я знаю, что две Танины младшие двоюродные сестры уезжают с детским садом, куда и она раньше ходила. Пусть Таня уедет с ними. Детские сады хоть как-то приспособлены к жизни: есть раскладушки, простыни, одеяла. А в школах ничего этого нет. Прошу тебя, Танюша, – обратилась она уже ко мне, – послушайся меня. Скоро вернешься, опять будем вместе. Пойдешь со всеми в третий класс. Я буду тебя ждать!»

Авторитет моей первой учительницы был для меня неколебим. Но, увы, это свидание стало нашей последней земной встречей.

В полной тишине (город замер) и почти в темноте (уже были затемнены окна) нас, нескольких учениц начальной школы и детей-детсадовцев (одной моей сестре было четыре года, а второй три с небольшим) пешком и строем – родители шли сбоку – вели от детского сада, который находился напротив дома, где когда-то жил Киров, до вокзала – не знала и не знаю какого, но того, откуда поезда с ленинградскими детьми отправляли в дачные места. Поезд привез нас в Великие Луки…

Остались позади, как воспоминания, площадь возле Дома промкооперации, где я с Олей и Юрой гоняли на самокатах, естественно, без ведома родителей; кинотеатр «Арс», куда водила меня бабуля смотреть ее любимые фильмы тех лет: «Большой вальс», «Петр», «Сто мужчин и одна девушка», «Огни большого города», «Музыкальная история», «Фронтовые подруги» и другие; мой первый и единственный увиденный до войны балет «Щелкунчик» в Кировском театре; небольшая керосиновая лавка (я любила ее запах и всегда сама вызывалась сбегать за керосином, чтобы надышаться им вдоволь); река Карповка; садик напротив нашего дома, где нам разрешали гулять одним, но он уже был нам тесен, и мы вырывались на широкие просторы ленинградских улиц; мой любимый Каменный остров; крыши сараев во внутреннем дворике для хранения дров, по которым мы прыгали, разбивая коленки, но все-таки играя в казаки-разбойники; любимая игра «лапта»; самодеятельные детские концерты в коридоре нашей большой квартиры без мужчин, но с пятью внуками моей бабушки; балетная школа то ли Кировского театра, то ли Малого оперного – не помню! – буквально перед самой войной я прошла туда конкурс; любимые детские книги и игрушки, подаренные папой; мороженое в вафлях с отпечатанными на них именами – всегда хотелось, чтобы попалось твое имя; теплые руки и любящие глаза мамы и бабушки…

Итак, Великие Луки… Нас поселили в пустовавшей в дни летних каникул школе. А совсем неподалеку, огибая покрытую цветами поляну, плескалась речка. Собирая цветы, я увидела большую стрекозу, которая полетела в сторону реки, побежала за ней – и вдруг услышала прямо над головой оглушающий шум моторов. Совсем невысоко, так что я разглядела силуэты летчиков в шлемах, шел воздушный бой: три «мессершмита» расстреливали в упор наш небольшой «ястребок» – и он вскоре, к моему ужасу, рухнул, загоревшись, по другую сторону реки. То был первый, но не последний в те дни бой, свидетелем которого я стала. Немецкие летчики, зная наверняка, что в Великие Луки привезли ленинградских детей, сбрасывали на них свои бомбы. А когда перепуганную детвору погрузили в дачные вагоны, чтобы вывезти оттуда, принялись расстреливать и железнодорожные составы.

Полина Николаевна, заведующая нашего «детского сада», постепенно превращавшегося в интернат, а затем и в детский дом, была женщиной мужественной: она заслонила собой дверь вагона, приказала нам спрятаться под вагонными скамейками – и никого не выпустила, погасив панику. Те же, кто, спасаясь от бомбежки, выскочили из других вагонов, были расстреляны гитлеровцами с бреющего полета.

Через два часа после того, как наш поезд все-таки отошел от станции «Великие Луки», туда вошли немцы.

О военном детстве моего поколения написано немало художественных произведений и воспоминаний, поэтому мой рассказ Об этом, бесконечно мучительном времени для всей страны и для нас, ее маленьких граждан, будет не столь уж долгим.

В Кировскую область, деревню Камешницы, соединенную с селом Бутырки (с детства знакомое слово!), нас привезли на подводах и расселили в двух брошенных много лет назад домах священников при взорванной церкви. Воспитательницы и мы, пока еще только второклассницы (позднее в интернат стали присылать детей-сирот более старшего возраста), отмыли старые дощатые полы, стены, обмели от паутины потолки, расставили те раскладушки, о которых тосковало сердце моей учительницы, наносили из речки воды в котел бани «по-черному» (так прозвали бани без «вытяжки» дыма: сберегали тепло от огня под котлом с водой). Вымыли малышей, перетаскали их на себе в убогие спальни, ставшие нашим приютом… и зажили надеждой на скорое возвращение домой, к мамам и бабушкам. Отцов почти ни у кого не было: кто погиб в сталинских лагерях и тюрьмах, а кто уже и на фронте…

На обрывках бумаг, найденных в сельском совете, куда я бегала по утрам послушать последние известия (черная тарелка-радио была только там), писала бесконечные, сложенные треугольничком, письма в Ленинград – моим дорогим бабушке и маме, в Москву – ее подругам. Я пыталась хоть что-то о них узнать, так как писем после октября сорок первого оттуда уже не было. До полной блокады города мама успела получить три моих письма, которые бережно сохранила.

«13-го «сентября 1941 г.

…Мамочка, я уже хожу в школу и принята в пионеры, а у меня нет галстука… Пришли мне красный галстук. Мамуленька, для чего ты хочешь прислать игрушки? Все равно я не отдам конструктор – не отдам потому, что это папин подарок, и бильярд тоже. Мамуля, пришли, пожалуйста, бумагу, а то мне не на чем писать и решать примеры… Мамочка, если можно, пришли, пожалуйста, и теплое одеяло, а то здесь морозы больше сорока градусов. Мамочка, постарайся приехать ко мне… Целую сто миллионов раз. Твоя дочь Таня».

В этом письме, как и в других, исправлены лишь грамматические ошибки – я ведь окончила только второй класс. И подсократила немного. В нем еще проговаривалась о некоторых трудностях нашей жизни, просила что-то прислать, но только не папины подарки: все, что было связано с памятью об отце, всегда было для меня свято!

«28 сентября 1941 г.

Здравствуйте, мои дорогие мамуся и бабуся!.. Мамочка, ты мне пиши подробно и от меня нечего скрывать, как вы живете. Ты же знаешь, что я уже большая и все понимаю. Мамочка, пиши, что вам недостает. Когда я читала ваше письмо, то очень плакала. Мамуленька, дорогая, пиши почаще. Бабуленька и мамуленька, я очень по вам скучаю. Мамочка, ты пишешь, чтобы мне помнить тебя, и бабуленьку, и папу. Об этом не может быть и речи – я никогда вас не забуду, пока буду жива… Мамочка, не надо посылки. Ничего не надо в еде. Ты зря деньги не трать, потому что здесь нас кормят и поят сытно, а тебе пригодится… Мамуленька, помни свою дочь Таню. Мамочка, дорогая, пиши, как вы живете, пиши чаще. Целую тебя и бабулю еще сто миллионов раз. Таня Фейнберг. Присылай как можно больше карточек».