Текст книги "Легенда о ретивом сердце"

Автор книги: Анатолий Загорный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Всё тело ныло, ломило кости. Соловей со связанными руками лежал неподвижно, тяжело припав к земле грузным мускулистым телом.

Как давно это случилось, сколько времени они лежали – Илейка не мог определить. Может быть, он сам сиял, может, терял сознание... Да, ему что-то мерещилось: что-то черное и мохнатое пряталось в кустах.

Илейка ткнул носком сапога в плечо разбойника, тот не пошевелился. Тогда перевернул его на спину... и отшатнулся. Правый глаз Соловья вытек: зияла кровавая рана. Вот почему он не мог прицелиться Вот что помешало ему сделать последний выстрел. Илейка смотрел на побежденного врага – бритая голова на короткой шее, только чуб ржавым полумесяцем, черты лица тяжелые, лицо изрыто оспою, усы жесткие, рыжие, с проседью, полуоткрытый рот обнажает желтые зубы. Одет в черную рубаху, старательно вышитую на груди васильками, в темные из грубой вотолы портки. На кожаном узком поясе висят серебряные ножны кинжала, усыпанные красными, похожими на кизил, зернами коралла. Так вот он какой Соловей-разбойник, столько лет наводивший ужас на все большое пространство от города Карачева до Чернигова! Если бы не вытекший глаз, нельзя было бы отличить его от какого-нибудь бродника. побывавшего на широких приморских просторах, обрившего голову в знак того, что не признает над собою никакой власти. А сколько таких суровых лиц встречал Илейка среди толп рабов, которых гнали на торги. Илейка потянулся так. что хрустнули кости, сорвал с куста пучок мокрой листвы и протер им рану, послюнявил дубовый лист, прилепил к плечу. Куда он забрался? Где теперь Алеша и где конь?

– Бур! Бур! Бур! – сложив ладони у рта. закричал Муромец.

Где-то далеко послышалось конское ржание, треск ломающихся веток.

– Бур! Бур! – повторил Илейка. и было слышно, как конь растерянно затоптался на месте.

Потом Бур заржал громче, высунулась из кустов его узкая голова. Осмотрелся, запрядал ушами и как-то виновато подошел к Илейке. Муромец обнял его за шею, поцеловал, а конь положил голову на раненое плечо, но осторожно, ласково. Соловей заворочался, застонал.

– Невея. пить... О, мое воловье счастье! – хрипло выдавил он и сел.

Страшно глянул на Илью большим желтым глазом, как спелый желудь, промычал что-то невнятиое. Сознание медленно возвращалось к нему.

– Вставай! – коротко приказал Муромец.– Отлютовал...

Разбойник грузно поднялся. Судорога передернула его лицо. Закрыл глаз,– Темень! – бросил равнодушпо.– Да-а... Трещит вместилище разума с похмелья.

Илейка молча привязал разбойника за руки к хвосту коня. Забрался в седло.

– Куда ты меня?..– угрюмо спросил Соловей, сдувая с глаза свесившийся чуб.

– Поглядим,– ответил Илейка,– теперь я с тобой не расстанусь до самого Киева. На праведный княжеский суд поведу.

Соловей упал на колени:

– Заклинаю тебя Стрибогом, вольным ветром, не води ты меня на полянскую землю, пореши теперь же, не води на поповское позорище, на посмешище боярское! Отруби мне голову, смилуйся!

Что-то жалкое, беспомощное было во всей его фигуре с поднятыми руками, с кровоточащей ямой вместо глаза. Илейка отвернулся.

– Не проси, не тщись! Будут судить тебя по русскому закону, по правде русской...

– Убей, убей! – затвердил Соловей.– Что тебе возиться со мной, в лесу останусь, пока муравьи не разберут до косточек; нельзя мне к полянам, никак нельзя... Рабом я был там у князя, а прежде волхвом под Ростовом в сельце Ангелово капище Велесово... Убей меня, витязь! Узнал я тебя – Муромец ты. Силою хотел помериться. Никто по дороге не едет в мою вотчину, а ты отважился... Как тут было стерпеть обиду. Каюсь – мыслил тебя погубить.

– Ах ты, волчья сыть! – взъярился Илейка.– Головою моею хотел похвастать, за волосы ее принести! Из чащобы твоей дремучей па свет божий выволоку на поглядки людям.

Муромец хлестнул коня, и Соловей, спотыкаясь, падая, потрусил за ним. Илейка ехал наугад; чаща просветлела, и показалась дорога. Выехал, остановился, не зная куда теперь... Где-то должен был ждать Алеша, но станет ли ждать он?.. Видно, расстались они...

– Прямо езжай, – словно угадав его мысли, сказал Соловей,– изба у меня здесь срублена недалеко. Невейка – дочь моя младшая осталась там одинешенька... И более никого.

Далеко вилась в непроходимых чащобах Брынского леса дорога. Поросла сорной травою – репеем, бросавшим на ветер белые пучки семян, медвежьим ухом, поднимавшим золотые скипетры цветенья. Кое-где уже встали тощие деревца. Близко подошли дубы и вязы, сомкнули густые кроны. Валялась опрокинутая телега, распавшаяся под дождями, в досках засели почерневшие стрелы. В другом месте, где протекал ручеек, лежала груда тряпья и ржавая кольчуга. А дальше смотрел на Илейку желтый череп. Из глазниц буйно завился, развесил зеленые бубенцы дикий хмель. То сума переметная попадалась под ноги коню, то литая, позеленевшая от времени пуговица, то ворот чьей-то рубахи. Перелетали дорогу, сверкая радужными крыльями, сизоворонки, мелкие птахи стайками проносились, будто выпущенные из пращи камни.

У трухлявого вяза Соловей забеспокоился, мотнул головой:

Вправо бери, вправо... тут есть тропинка к моему Девятидубью.

Илейка решительно повернул вправо, только меч чуть выдвинул из ножен и лук за спиной поправил. Встретилось разрушенное капище – круг из каменных валунов, ушедших в землю – красные доски кровли на земле, только идол еще стоял – почернел, покрылся охристыми лишайниками.

Едва приметная тропинка привела на небольшую поляну, плотно укрытую со всех сторон деревьями. Туман здесь еще не рассеялся. Илейка остановил коня.

– Тихо стой... – приказал Соловью.– Ежели голос подашь – конец всему твоему логову.

Спешился и, крадучись, направился к избе. Она стояла на четырех больших пнях, подавшись вперед, глухая, подслеповатая. Избу окружал частокол из широких заостренных тесин. На трех колах, вбитых между ними, торчали высохшие человеческие головы. Мраком повеяло в душу Илейке. Сырое дубье, колоды на дворе, ворох разбросанного хвороста, ни собаки, ни петуха, ни навозной кучи – все мертво и жутко было здесь. Только чуть покачивались на крепких ремнях огромные сани – качели. Вдруг Илейка услышал тонкий девический голосок, напевающий какую-то песню. Прошел несколько шагов и увидел в закутке белую, как лен, голову девочки с торчащим хвостиком-косичкой. Девочка поливала из лубяного ведерка чахлые, вытянувшиеся нитками белые маки и напевала:

Я Невейка, я Невея,

Ветерком не веяна.

Стебелек, стебелек,

Зеленые листочки,

Белые цветочки...

Я Невейка, я Невея,

Помолюсь ветерку,

Поклонюсь Стрибогу:

– Дай отцу, дай отцу

Легкую дорогу...

Она была низкоросла и худа, в выцветшем летнике сама походила на выросший в тени цветок – большие глуповатые глаза, облупленный острый носик, на мочке уха родинка, что сережка, а в волосах кокошник из бересты, крашенный давленой черникой. Холодная струйка воды проливалась на ее босые ноги, и она зябко ежилась. Потом стала что-то быстро-быстро лопотать, обращаясь к цветам:

– Пятеро вас... будьте моими братцами... Все вы прятались в земле, а там темно... Землица-матушка холодна... А тут светло. Я вас водою напою... Пейте воду, братики-цветочки... Нету батюшки домой, пошел на косьбу, траву косить... Я вас в обиду не дам, водой напою...

Я Невейка, я Невея,

Ветерком не веяна.

Стебелек, стебелек...

Нехорошо стало Илейке, пока он стоял и смотрел на играющую девочку. Свистнул коня. Бур ответил ржанием, девочка испуганно выронила ведерко:

– Ах, батюшка приехал! Батюшка! Ушел пешком, а вернулся верхом,– оправившись от испуга, запрыгала девочка.

Конь подошел к Муромцу, а за ним и Соловей. Мелко дрожали его губы, из глаза вытекла липкая слеза.

– Принимай гостей, Невейка! – крикнул Илья.

Девочка поспешно стала отворять ворота, приговаривая:

– Батюшка идет, кого-то ведет...

Она проворно оттащила створку ворот, но, увидев привязанного к коню отца, замерла, вытаращив глаза и открыв рот.

– Ой! – только и вскрикнула девочка.– Кто-то идет, батюшку ведет.

Подбежала к Соловью, обхватила ноги тонкими руками:

– Ба-а-тюшка, миленький! Где твое зыркало? Зыркало где?

– Пусти! – грубо оттолкнул ее разбойник,– В лесу выронил, на пеньке осталось...

– Ой, ба-а-тюшка! Ой, миленький! – заплакала Не– вейка тоненьким голоском.– Побегу в лес, найду твое зыркало, принесу тебе.

– Не ходи,– строго приказал Соловей,– вороны расклевали его, пропало оно до века.

– Брешешь, батюшка, брешешь! – замахала на него руками девочка.– Побегу я в лес, побегу. Найду тот пенек... Мигом обернусь.

Не успели опомниться, как девочка, подобрав подол летника, скользнула в ворота и исчезла.

– Слаба умишком, дождь идет – плачет,– прохрипел Соловей и. помедлив, продолжил: – Да и не дочь она мне совсем. Дело было под Карачевом... Ее пожалел... И кашу сварить и тесто замесить может, только вот глупа совсем... Это у нее от испуга, должно... Люблю ее... мухи не обидит.

Илейка молча отвязал разбойника от коня, руки, однако, не освободил.

– Где у тебя сено?

Соловей кивнул головой на закрытую дверь конюшни. Илейка отворил дверь и в полутьме разглядел рослого черного коня с белой звездой во лбу. Подошел, протянул руку, но конь шарахнулся, оскалил зубы. Илья взял мешок с овсом, вынес Буру. Тот, жадно посапывая, ткнул нос в мешок, стал жевать.

Странно все здесь глядело – ветхие строения, прогнивший порог, из-под которого несло крепким запахом плесени, на стене висела забытая, источенная жуками вязанка грибов. Вошли в избу. Пусто, голо было в сенях, да и в горнице не лучше. Старые половицы покрыты рогожей. Дубовый, грубо сколоченный стол, две грязные давки с брошенным овчинным тулупом и шелковой, с золотыми кистями подушкой. Щербатая секира заткнута под крышу. Скудный свет пробивал в оконце. Когда пообвыклись глаза, увидел на столе долбленную из дерева чашку, полную каши, заправленной старым салом, круглую хлебину. Илейка загреб каши, вывалил на край стола, чашку двинул на другой конец.

Стал есть, отломив себе добрую половину хлеба. Чувствовал, что изрядно проголодался. Соловей сидел затаясь. Единственный совиный глаз его смотрел в упор на Илейку, словно изучал. Когда Муромец насытился и обтер усы, разбойник вдруг наклонился над столом, зашептал:

– Гляжу на тебя – какой бы мне товарищ был! Какие бы дела с тобой вершили! Другую б дорогу избрали, поближе к Киеву... Засели бы в лесу на вечные времена...

– Нишкни! – хлопнул ладонью по столу Муромец.– Вырву язык твой пакостный!

– Вырви, Муромец, вырви! – еще горячей зашептал Соловей, словно гвоздь вбивал в темя.– Потому – дело доброе, не хуже никакого другого. Потрошили бы мы с тобой и конного и пешего. Что тебе в них? Откачнись, Муромец!

Соловей говорил шепотом, словно боялся, что остановит его Илейка. Спешил выговориться. Лицо разгорелось, рассыпался по нему чуб.

– Уйдем на киевскую дорогу, погуляем с тобой, попируем. Буйство во мне, ненависть лютая,– придавил локтем край стола Соловей.– Разудалый я человек, со мной, Муромец, не пропадешь – в ближнем селе есть пособники: Струна, Стрела и Сатуля! До самого Киева и княжить будем, сами себе вольпые люди!

– Нишкни! – вдруг ударил кулаком о стол Илейка, и Соловей замолчал.– Выслушал я тебя... Села поруганы, города рушатся, детей в полон ведут! Вот она – обида русской земли! Вот она – правда русская, и по пей судить тебя будет великий князь Владимир Красное Солнышко, заступник земли нашей.

– Заступник? – даже подскочил Соловей.– Погоди, узнаешь еще, каков он, заступник! И правду русскую узнаешь!

Разбойник хихикнул, осклабился, продолжал, захлебываясь слюной:

– Кистень – вот правда! Жахнет по черепу – дыра. От секиры голова катится, что кожаный мяч! От стрелы горькой рана годами гпиет! Нет другой правды! Все мразь, все людство. Они – бараны, мы – волки. Тьфу! Пусть земля пожрет их кровь! Три ножа наша правда – поясной, подсайдачный, засапожный!

Соловей продолжал еще настойчивее, брызгая слюной:

– А что нам печенеги? В леса они не придут. Налетела саранча, а завтра где будет? Улетит дальше, простору много, и нет края земли. Они летучьи люди. И что нам Русь? Много ее, всем хватит. Разбредется племенами по разным местам и станет жить по-прежнему – хлеб сеять и скот пасти, как двести лет тому...

– Ну нет,– возразил Илейка, – нет нам возврата в сивые века! Будет зады лакомить, мы с тобой не столкуемся. Поведу тебя в Киев.

Соловей продолжал еще настойчивее, брызгая слюной:

– Хочешь, самого тебя боярином сделаю – золота дам полную торбу, все с каменьями самоцветными – смарагдами, яхонтами, лалами. – Клады у меня зарыты в лесу. Пять лет копил, в рубище ходил, не притрагивался. Все отдам тебе до последней сережки, до гривны серебряной. Уговор, а? Не поскуплюсь, Муромец, слово даю разбойничье. Будешь вельможею в Киеве, домину поставишь из камня, станешь холопов иметь и стегать их плеткою... Согласен – поезжай своею дорогою! Кто кого ловил по лесу, кто от кого прятался? Ты ли от меня, или я от тебя – никто того не приметил.

– Не купить тебе Муромца, волчья добыча! Ежели б ткнул ты копье в землю и обнес его золотом, и тогда не взял бы выкупа.

Илья придвинулся плотнее, заговорил грозно:

– Сколько безвинных людей погубил, сколько детей осиротил? Слышал я о правде твоей... Как носы резал, глаза слепил. Был рабом, рабом и останешься, а у раба только половина души! Звериная твоя дикая правда, никому от нее счастья не видать... Ух ты, душегубец! Хуже зверя лютого.

– Ба-а-тюшка! Ба-а-тя! – послышался во дворе голос Невейки.

Илья торопливо потуже стянул ремнем запястья разбойника, и в эту минуту девочка вбежала в горницу:

– Батюшка! Миленький! Нету нигде твоего зыркала... Все пеньки осмотрела... Должно быть, птицы его склевали... Злые птицы... Я комьями в них швыряла... Зато гриб нашла! Погляди, какой большущий, а шапка-то пятнистая... Погляди на него одним зыркалом своим.

– Брось гриб, Невейка,– прохрипел Соловей,– нехороший он. И поди ко мне, обними крепко. Вот так... Я в лес на охоту пойду – не вернусь утром, как солнышко встанет, иди по дороге в село и скажи, что меня медведь задрал!

– Что ты говоришь, батюшка? Не задерет тебя медведь – он добрый, медведушка! – округлила в изумлении глаза девочка, улыбнулась жалкой улыбкой.– Любят тебя зверушки в лесу, и птицы свистать научили по-всякому.

– Звери-то любят...– буркнул, насупясь, разбойник.– Эх, Невеюшка... Доведется ли тебе с сестрою твоею названой встретиться? Помни – зовут ее Синегоркой! Стройная, веселая, как мать ее плосконосая печенежка.

Илейка невольно вздрогнул:

– Как ты сказал, Соловей? Ты сказал, зовут ее Синегоркой?

Глаз разбойника блеснул затаенной надеждой:

– Синегоркой, Муромец, Синегоркой. Точно так и зовут ее, девку мою беспутную... Вот уж кого любил я, вот уж кого выхаживал, а ведь ушла от меня – смеялась, а слезы капали и все мне на руки... Видно, кровь ее степная туда потянула, поляницей стала. С рабынею печенежского племени прижил я Синегорку. Бежал из Киева и ее с собой в мешке утащил – хотели продать их на сторону. Бегу, а сам думаю – не задохнулась бы только. Ни единого звука не издала девчонка, пока я за Днепр в челне перемахнул... Все по следу гнали.

Закружилась голова у Муромца, вспомнилось все, встало живо перед глазами: и ночь, и река, и Святогор, и она...

– Батюшка, не ходи,– просила, прижимаясь к разбойнику, девочка, и косичка ее, перетянутая шнурком, прыгала из стороны в сторону. – Мне страшно будет... Когда ты уходишь, я па печь забираюсь, а он все царапается... Дедко леший в окошко глядит, пальцем манит, а на пальце коготь вострый... Он опять придет царапаться...

Илейка с сожалением поглядел на запуганную ночными страхами девочку, представил ее дрожащею на печи, по в душе было что-то жесткое, холодное. Словно другой, окоченевший под зимним ветром, засыпанный снегом, совсем другой человек сидел в нем. И оп был неумолим. Его толкала вперед через лес и долы, в дождь и пургу, и в летний зной какая-то сила, и не было ей равной па свете. Это она гнала прежде по необозримым просторам славянские роды, объединяла их в племена, пасла их скот, пахала землю, отражала наскоки врагов и бросала в дальние походы. И Муромец остался неумолим. Он грубо подтолкнул Соловья к выходу, подавил воспоминание о Синегорке.

Когда вышли на двор, солнце стояло уже высоко, разогнав последние клочья тумана. Кругом сняла влажная листва так, что было больно смотреть. Только ворон поднялся с мертвой головы па тыне и взмахами черных широких крыльев омрачил душу. Два коня заржали одновременно: один на воле, другой запертый в конюшне. Илейка подошел и открыл дверь, потом кликнул Бура, привязал к луке седла разбойника. И тут Невейка почувствовала недоброе.

– Ба-а-тюшка! – завопила она визгливым голосом.– Не уходи! Не на охоту идешь – сам пойманный!

Она уцепилась за ногу Соловья и, так как конь Илейки затрусил, поволоклась по земле, отчаянно вопя.

– Отцепись, дуреха! – толкнул ее ногой Соловей.

Невейка кубарем откатилась в сторону, завизжала еще громче, но тотчас же поднялась, протянула руки.

– Прощай, лес мой! Прощай, мрак – волчье логово, прощай, волюшка,– бормотал Соловей в каком-то самозабвения,– ведут на Русь последнего вольного человека!

Как жила-была вдова-а.

Как у той у вдо-овы

Было десять сынов.

Да все десять сыно-ов

Да ра-азбойники!..

И разбойник засвистал исступленно, словно хотел оглушить себя. В страхе замер лес – никогда не доводилось слыхать ему такой птицы, трели ее громом рассыпались окрест. То звонко, пронзительно летели стрелы, то слышалось шипение змеи, то отчаянным воплем захлебывалось смертельно раненное животное, то весенним призывным ревом кричал тур, победивший соперника. Насмешливо клоктали сороки, хлопали крыльями филины, жутко стонали сычи и совы. Взвизгивала и мяукала хищная рысь, зевал во всю пасть медведь, и снова небывалая соловьиная трель осыпала дубравы так, что листья трепетали. Странно, жутко стало Илейке – колдовская нечеловеческая сила высвистывала душу разбойника, рождала звуки самых глухих дебрей. Весь Брынский лес от края и до другого переполошился в тревоге.

– Го-го-го, га-га-га, ха-ха-ха! – шаталось, ходило совсем рядом эхо, словно впервые приблизилось к человеку.

Осенние ветры гудели в деревьях, рвали листву целыми охапками и шуршали ею по отвердевшей земле; задувал сиверко, гнал по льду реки звенящую поземку...

– Тебе, вольный Стрибог, молитва моя, песня моя – волхва твоего последнего! – выкрикивал Соловей и снова заливался свистом, гоготаньем, доходя до исступления. На губах его появилась пена, палилось кровью лицо, вздулись жилы на шее, а он все не останавливался. Перепуганный Бур бросался из стороны в сторону, кожа на нем мелко дрожала.

Снова и снова исходила ночь в разбойничьем свисте и завываниях. Бежали, просыпая снег, черные тучи, волки скулили жалобно, луна шагала своими лучами по лесу, ворочались в берлогах звери – все перепуталось в песне Соловья, как в его душе. Долго не мог Илья остановить разбойника, да и как его можно было остановить? Что-то в этом было такое, что смущало Илейку, словно виноват он в чем-то был, словно не понимал чего-то. Это было разрушение... Дальше Илейка не мог выдержать – пнул коня каблуком, натянул поводья:

– Бур! Ах ты, травяной мешок! Котел закопченный! Испугался посвисту соловьего? Шипу змеиного? Скакни, Бур, чтоб замолк, задохнулся бы ветром разбойник!

Стегнул коня, и тот рванул так, что Соловей упал и потащился но траве. Он враз умолк, и это было так чудно, когда не обезумевший мир кричал в страхе, а самый простой и знакомый переговаривался обыденными голосами. Жужжал слепень, садясь на круп коня, гукала где-то кукушка, летела красная бабочка быстро, зигзагами, будто лента развевалась по ветру.

Илейка приостановил коня, выждал, когда Соловей поднимется, и тотчас же услыхал крик:

– Ба-а-тюшка! Кро-о-винушка! Не оставь свою косточку, ресничку свою, Невейку!

Девочка всю дорогу бежала за ними и кричала, по Соловей заглушал ее крик.

– Ба-а-тюшка! Ку-у-да ты? Расказнят тебя злые! Не ходи... Не ходи. Что буду без тебя делать? Одна в лесу-то... Не вернешься ведь, знаю!

Соловей тупо молчал, не откликался на ее крик, только морщился.

– Гони коня, Муромец! – сказал он, когда Невейка приблизилась.

Илья подстегнул коня.

– Левее держи! – предупредил разбойник.– Здесь болото, завязнем, а нам еще далеко до Киева. Вернись, Невейка! Не ходи, говорят тебе!

– Нет, пойду! Всюду пойду за тобой, рядом встану, чтобы и меня сказнили! Только не шибко беги – духу нет, моченьки,– упрямо твердила девочка.

Лес заметно поредел, встала последняя голенастая береза, и вдруг широко, радостно полоснула по глазам сияющая поверхность реки. Звонкая волна била в крутой берег, заворачивалась, как подол на ветру. Озорница Смородинка! Сбросила летник – луг пестрый и шевелила упругими боками. Птицы-рыболовы галдели в воздухе, кружились хороводом, падали вниз. Свежо, горько пахло разгоряченной лозой. Дорога круто изогнулась и пошла берегом.

– Батюшка, не ходи за Смородинку, за смрадную речку! Возвернись! – кричала девочка.

Илейка оглянулся на нее – семенит, подобрав подол, исцарапала ноги. Куда ее? Не бросать же одну. А конь все шире скачет, и Соловей кричит.

– Гони, Муромец! Гони! Надоела она мне – некровная! Поди прочь, дурочка! Гони, пусть Стрибог в уши дует!

От его слов сжалось сердце Илейки. «Куда ее? Кому лишний рот радостей, кто примет ее – полоумную, хилую, не годную для тяжелой крестьянской работы... В одерень разве, в рабство... Нет, неволя хуже смерти. Человек станет рабом, раб человеком никогда. Позорное это звание... Что же делать с нею, с Невейкой?» – заколебался Илья. Не таскать же за собой – нет ему нигде пристанища. Что же делать? Оглянулся. Девочка осталась далеко позади над обрывом, держась одною рукой за гибкие ветви вербы. Другая рука ее лежала на груди. Она хотела отдышаться, но, должно быть, ветер качнул дерево – зашаталась, склонилась над водой... Долго длилось так, долго стояла она, согнувшись тонкой лозиной, потом выпрямилась... Илейка стиснул поводья... Упала на землю Невейка. Муромец и Соловей продолжали путь.

– Не пропадет! Цепкая девчонка! – захрипел Соловей.– Как она за ветку-то ухватилась!

И замолчал надолго, последний обернувшись туда, где осталась Невейка, Её уже не было видно, качались только пышные хлопья болиголова, и птицы кружили, выхватывай из воды мелкую плотву,

И вот совсем поредел дремучий Брынский лес; сначала широкие солнечные поляны залегли в нем светлыми пятнами, потом исчез, выветрился сырой грибной дух, помолодели деревья. Встретилась брошенная, размытая дождями, разметанная ветром заимка, пошли встречаться выжженные под пахоту участки. Лес отступал, умолкал его глухой голос. Эхо не повторяло стука копыт. Необъятные дали открылись глазам – холмы, косогоры, балки, Осталась где-то в стороне река Смородинка. Илейка облегченно вздохнул, он почувствовал, как эта ширь и эгот простор вливают в него новые силы. А Соловей приумолк, с удивлением оглядывался по сторонам, словно никогда не видел подобного, Чувствовал себя, как филин при ярком солнце, его ослепляло жгучее светило.

Встретился первый человек. Это был пожилой смерд с косою на плече. Ещё издали увидел всадника, в нерешительности остановился, снял косу с плеча, взял её обеими руками. Не знал, кто одет. приготовился к встрече. Когда Илейка приблизился, беспокойное выражение сошло с его лица, он широко заулыбался, сдёрнул почтительно шапку.

– Будь здоров, добрый человек! – крикнул Илейка,– Как косовица?

– Поспеваем, – низко поклонился смерд,– Кого это ты тянешь на ремешке?

– Птицу невеликую, – ответил Ильи, – Соловейкой называется.

Смерд испуганно отпрянул в сторону, – Добрые боги! Соловья-разбойника поймал! Вот он какой мужичок! – изумился смерд, – Рудый, как собака... Чего ж мы его боялись, всем селом уходить на новое место хотели! Рогов у него нема. Слышь, витязь! Старика горшечника он на дороге встретил, воз с горшками перевернул и самого не помиловал. А вот что боярина нашего Василиия Пустого укокошил, спасибо ему. Злодей не хуже его. Я гадал, с дерево ростом Соловей! Сказывали мне, с сосну будто бы, Видели люди. Да вправду ли он?

– Вправду, – кивнул головой Илейка, Слышь, витязь, дай секану я его разок, как сорную траву, – снял с плеча косу смерд.

– Нет, мрачно ответил Илья, – судить его будем по русскому обычаю.

– Другое дело. Прощай, витязь, судите его, злодея, крепко! Пойду в село расскажу, порадую мужичков.

Он снопа поклонился, пошел. И уже издали крикнул:

– Слышь, витязь?! А то давай… Я его враз…

Красное Солнышко

Великокняжеская гридница гремела сотнями голосов. Заново отстроенная и значительно расширенная она представляла огромную каменную залу в два этажа. Архитектор византиец снял низкие давящие своды, и сени наверху «повисли в воздухе». По этому поводу в Киеве ходила загадка: «Где гридница без потолка, а сени без пола?» Отгадку знал каждый – в великокняжеских хоромах. Грек пробил наверху стрельчатые окна, заставил их кусками желтого, синего и червонного, как кровь, стекла, Выписанные из Царьграда мастера намалевали по стенам разные виды: великий князь на охоте пронзил длинным копьем тура, великий князь на войне впереди своих дружинников, великий князь с многочисленными сыновьями и женою Анной. Только на одной стене осталась мозаика, сделанная еще при Игоре Старом,– князь Бож поражает склоненных перед ним обров. Мозаику подновили, протерли мылом, выпавшие смальты заменили другими, и теперь она сияла, как новая. Все висевшее здесь ржавое оружие снесли в камору; па бронзовых крючьях развесили франкские мечи и щиты алеманов – огромные, гнутые, расписанные драконами и шашешницами, тяжелые римские копья – фрамеи глядели, как змеиные головы. В одном углу – железный истукан – доспехи, подаренные Владимиру польским королем Болеславом Храбрым. Княжеское место осталось под мозаикой, но раньше, при Святославе, здесь стояло дубовое кресло с изрезанными ножом подлокотниками (князь делал памятные зарубки), а теперь – настоящий троп из черного дерева, отделанный слоновой костью. Он возвышался, осененный бархатным балдахином, по которому, как гусиные лапы, чернели трезубцы. Свисали увесистые золотые кисти... Трон был пуст. Подле него сидел на ступеньке младший сын Владимира, Глеб, и, не обращая внимания на невообразимый гвалт, лязг железа и взрывы хохота, играл с боярином в шахматы.

Гридница была переполнена дружинниками. Они устроились на лавках, крытых коврами, и просто на полу. Шли ристания. Посередине медного звонкого пола головешкой от факела был начерчен широкий круг, в котором ходили поединщики. Они были в панцирях, шеломах с опущенными переносьями, в налокотниках и поножах. Каждый держал медный щит, древко копья со снятым наконечником и обмотанным тряпками и ремнями концом. Один шаг за черту – и поединщик считался побежденным. Разрешалось выбить из круга любого из противников, и поэтому в нем непрерывно двигались, уходя друг от друга и неожиданно нападая. Сражались сразу три пары, стенка на стенку.

Зрители шумно выражали свои восторги и недовольства. Это были большею частью дружинники из старейшей дружины – богатые воины, бояре и боярские дети. Многие из них участвовали в дальних походах великого князя. Помнили они песчаные берега Волги – владения серебряных булгар, и вязкие болота дреговичей, и стены разрушенного Корсуня. Это был народ крепкий, ядреный, с обветренными шитыми-перешитыми лицами, с перекатывающимися под рубахами буграми мускулов, цвет и надежда молодой Руси. Были здесь и старики, ходившие со Святославом в Болгарию и на Царьград, евшие с ним конину на голодном Белом берегу, свидетели его смерти, когда пронзили его каленые печенежские стрелы. Одеты были в кафтаны и шелковые рубахи, подхваченные расшитыми кушаками.

В одной тройке бились лучшие копейщики дружины – Дунай, Чурило и Гремислав, в другой – Ратибор, Несда и Святополк, сын великого князя. Дунай и Чурило, рослые, закованные в железо, ходили рядом с маленьким юрким Гремиславом. Ратибор и Несда не уступали им в росте, а Святополк даже превышал. Тонкий, гибкий, он хладнокровно выжидал случая, чтобы ударить наверняка. Копья тупо стучали о щиты.

– Дунай, нападай, коли Несду! Ратибор слева! Славный удар! Держишься еще, Гремислав-горошек? Катись под ноги ему! Бей! Святополк, чего пятишься, не рак, чай! Ступнул! За черту ступнул. Кто ступнул? Чурило ступнул, святой крест! Не видели! Продолжай, Чурило, коли Святополка, чего он кружится; не в хороводе ты, Святополк! – неслось со всех сторон.

Крики горячили поединщиков, они все чаще и чаще нападали, высовывались из-за щитов. Метались по кругу, нанося беспорядочные удары. Только Святополк, казалось, не слышал насмешек. Не сводя глаз с конца копья, крепко прижав его к бедру, он ходил, нанося точные удары. Вот перед ним встал Чурило – первый киевский щеголь: епанча белоснежная, усы стрелкой, волосы подвиты, даже копье держит как-то особенно, будто на конце его птица.

Сделали несколько ложных выпадов – вправо, влево, вниз. Святополк открылся на секунду, и Чурило ткнул его в грудь. Святополк тотчас же отскочил, закрылся, еще крепче сжалась серая полоска рта. Вдруг гриднипа взметнулась и заревела, заплескала в ладоши – из яруга вылетел и растянулся во всю длину, так что зазвенел медный пол, Несла. Сильным ударом в лицо сбил его Дунай – силач, каких мало было в дружине, широкоплечий, с черной гривой волос по самые плечи, в кольчуге с подзором из синих вороненых колец, с прикрепленных к груди златнкком Владимира аа буйство и храбрость, проявленные при взятии Корсунн. Ратибор и Святополк мгновенно перебежали в середину крута, стали спинами друг к другу; положение нх стало безнадежным. Вдвоем они вряд ля могли выстоять против таких опытных соперников.

– Проси пощады, Святополк? Ратибор, сдавайся! – слышались выкрики, и гридница дрожала от голосов.

Святополк рванулся на Чурилу. укрывшись щитом, и пошел напролом. Копье Чурилы скользнуло по бедру Святополка, а сам Чурило стал пятиться, он не ожидал от противника подобной прыти и ступил за черту. Как взревела гридница! Закричали, затопали ногами.

– Нечестно, не копьем, щитом выдавил!

– Честно, честно? В битве не скажешь «нечестно»! Вышиб за буй Чурилу!

Тот снял шелом и спокойно отошел в сторону. Снова силы уравнялась, но ненадолго – Дунай навалился на Ратибора, навес ему сокрушающей удар в грудь. Ратибор вошел на отчаянный шаг – бросил свое копье и схватился за древко противника. Они постояли друг против друга и вышли оба сразу – их подтолкнул Святополк. Он придавил щитом Ратибора, тот потянул за собой Дуная.