Текст книги "Легенда о ретивом сердце"

Автор книги: Анатолий Загорный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Вот тебе и жалованье! – сказал Добрыня, когда выехали за ворота детинца. – Спасибо, живыми ушли да не битыми.

Он вдруг рассмеялся:

– Вот оно, наше жалованье!– достал из кармана целую пригоршню колючек. – Понабивались. Степь платят!

Снова рассмеялся:

– Подгоним коней, Илейка, оторопь пройдет, догонять пустятся.

– Не скоро теперь пройдет оторопь,– с горечью сказал Илья.– Не ждал я такого от князя. На верную смерть посылал, в степи гонял... Не ждал такого бесчестья.

Злость в нем понемногу утихала, ее заменяла какая-то смутная тоска. Часто приходила она, иногда совсем беспричинно. Давно, еще там, в отчей избе. И потом часто приходила, волчицей вгрызалась в душу. Все сразу померкло в Киеве – ничего не видел Илья, отовсюду в глаза лезли грязь и гнилье. Солнце немилосердно жгло, светило так, что больно было смотреть, а золото двадцати пяти глав Десятинной потускнело, как свинец. Муромец повесил голову и медленно ехал, тупо глядя на свои руки, державшие ременные поводья, и руки казались ему слишком большими, ненужными.

– Не кручинься, Илейка! – хлопнул но плечу Добрыня. – Дождь пройдет, сор смоет... Не занесут тебя в летописи старцы киевские. Прошли те времена. Все под дудку великого князя пляшут, и ничего нет на Руси, кроме как: «Слава великому князю!» Честь боярам, слава князю, а нам остается землю поить кровью.

Как всегда, Добрыня говорил неторопливо, разумно, но от его слов не становилось легче.

– Прошли те времена, когда ты да я, да простой воин на пиру у князя за общий стол садились. Кто был на Подоле – на Гору не влезет, хоть и не до небес она. Высоко ходит над ней красное солнышко. Не кручинься, Илья! – повторил Добрыня. Он свернул в переулок, сказав, что подкует коня. Договорились встретиться вечером у Десятинной.

Илейка остался один на малознакомой улице, и ему стало еще тоскливей, сжался комок в горле. Не было ни Алеши, ни Добрыни. Тот ехал слева, а Добрыня по правую руку. Так они и скакали – стремя о стремя.

Дорогу преградил отряд конников, гнавший рабов. Печенеги, не привыкшие долго ходить, уныло брели, положив руки на деревянные рогатки, державшие шеи. Полуголые, мускулистые тела, косматые шапки – в глазах тоска беспросветная.

– Ну вы! Живее!– покалывал их копьем раздраженный жарою всадник.

– Хлеба, боярин!– протянул вдруг к Илейке руку один из рабов.– Корку!

Илья вздрогнул – он увидел лицо просившего, русское лицо с вырванными ноздрями и клеймом на лбу. Увидел и руку, тонкую, со старчески узловатыми пальцами, с грязными обломанными ногтями. Мелькнуло еще несколько русских лиц, все они с надеждой повернулись к Илейке, но он ничего не дал – не было у него ничего.

– Вот я вас! Рвань бессудная! – замахнулся всадник и ударил просившего древком копья, – Борзее.

Рабы заковыляли быстрее. Все это прошло перед глазами Илейки в какую-то минуту, надорвало сердце... Вот– вот. казалось, вскрикнет и крик этот пронесется над всем Киевом, над всей русской землей. «Было бы кольцо в земле великое, перевернул бы землю!..» Илейка держал в руках это кольцо, выкованное из тугого железа. Это было в Чернигове, когда войско ждало его гласа... и не дождалось. Он сам выпустил кольцо из рук. Может быть, тяжелым ему показалось, может, не по силам было ему такое суровое дело? Нет, сам он, сам!

Мысли прервал пьяный бесшабашный окрик:

– Ге-ге-ей! Вот так тюря! Илья Муравленин! Илья Мурашка! Катай сюда!

Васька Долгополый играл с ребятишками в лапту. Бегал, светил рыжей головой. Четверо загорелых мальчишек кричали, суетились – им во что бы то ни стало хотелось обыграть Ваську. Когда Илейка подъехал, Васька совсем уже забыл о нем и зорко следил за лаптой. Белобрысый паренек, высунув от усердия язык, ударил... Бита взвилась в воздухе и мелькнула за изгородь. Васька метнулся за ней и долго не показывался, слышалось только – шуршала трава и кричали гуси. Наконец Васька перевалился через изгородь.

– Проиграл! Проиграл!– закричали мальчишки, а белобрысый почувствовал себя победителем.

– Цыц!– прикрикнул Долгополый, – Не я проиграл, а купчина Костя,– указал он рукою на изгородь и бросил биту – не попал.

– Проиграл, Васька! Проиграл! – снова закричали ребятишки.

– Черт с вами! – согласился Васька.– Умаяли! Тут он снова увидел остановившегося с конем Илейку и закричал:

– Кого вижу! Илюха Мраморянин! Здорово, каменюка! Идем со мной в корчму!

Он чуть ли не силой стащил Илью с седла, обнял. Илейке был по душе этот бесшабашный привет. Да и не все ли равно, куда идти! Завернули в корчму «Облупа». Там было полутемно и прохладно, на пустых бочках сидела опухшая от пьянства, красноносая братия. Изгои, пропойцы, бродяги, воры, беглые – народ отчаянный. А кое-кто из деловых людей. Корчмарь в холщовом переднике, длинноносый со смоляным хохолком на голове, ни дать ни взять – цапля болотная, возвышался над всеми, отгородившись плетнем, и черпал из бочки желтую брагу. За ним – кадки с орехами и пшеном, толстые мотки веревок. Пахло дрожжами, мятно-смолистым духом чабреца. Отовсюду неслась крепкая ругань.

Васька подмигнул Илейке и вытащил из-за пазухи обезглавленного гуся.

– Видал? И не взгоготнул, как я его сразил,– потряс Долгополый кривым ножом, которым скорняки раскраивают кожи.

Он кинул гуся за перегородку:

– Зачерпни-ка хмельного покрепче. За встречу!

Нож воткнул в стену, повесил на него шапку.

Илейка выпил мутноватую густую жидкость, поморщился, а Васька лез уже с другой и настаивал:

– Пей, Илья, мы с тобой еще повоюем! Мы им покажем!

– Кому им? – спросили из пьяной толпы. – Печенегам, что ли? Так ты, Василий, уже показал! Ха-ха-ха.

Но Васька не обиделся:

– Не печенегам, а тем, кто Христа распял! Боярскому роду то есть!

Илейка пил ковш за ковшом – ему нравилось здесь. Гвалт невообразимый! Кого-то совсем одуревшего накрыли овчиной, и он думал, что пес к нему пристает. «Пошел, пошел!» – отмахивался. Кого-то отрезвляли – терли уши голенищем сапога, а потом стукали пятками о стену.

Государи мои, братцы! Поедем, братцы, на сине море гулять, замутим его веслами! – орал третий.

– Не брага – пойло коровье!

– Без шума и она не закиснет!

Кричали натужно, пытались запеть. Пьяный беззубый мужичонка подкатил на бочке, хлопая по ней лаптями, затанцевал:

Укатай меня дорога,

Запыли мена пурга,

Коли счастья так немного,

То и жизнь недорога!

На мокрых волосах его плясали бубенчики хмеля, надетого венком. Он казался лешим, вылезшим из-под коряги. А кругом гоготали и науськивали:

– Пей! Сто чарок в ведре, десять в кружке...

Плыла перед глазами корчма и все в ней – распаренные немытые рожи в ссадинах и синяках, навешенные на глаза волосы, головы, подпертые кулаками. А Васька все не унимался:

– Замыслили меня извести совсем – секут через день на стогне (*стогна – площадь) перед Десятинной, говорят, пьяница,– бил кулаками в земляной пол Васька. – И им никогда не забуду, как хотели меня печенегам отдать! Обида у меня, хоть и золотую чару за меня дали печенегам. Ты пойми, Илюха! Слепцы с гуслями пошли по весям молву про меня дурную пущать пьяница, дескать.

Вывалили в город, и так жутко-весело было впервые в жизни.

– Бей! – крикнул кто-то, когда поравнялись с боярским домом, и Васька подхватил с готовностью:

– Бей! Из семи телег хоромы построил боярин, ха-ха! Обстроился.

Пошли ломиться в ворота и швырять камни, и это было тоже весело! Грохотали по кровле камни. А потом, когда поравнялись с Десятинной, Васька бросил камень. Он ударил в колокол, и тот жалобно тявкнул. Окружающие восхитились, стали швырять камни, стараясь бросить повыше.

– Илюха, – вопил в восторге Васька Долгополый, – выше креста кинул, честное слово!

Сыпался град камней, и казалось, сами звезды готовы упасть раскаленными голышами на боярские головы. Смеялась душа. Это был бунт, первый бунт, который навсегда отторгнул Илью от княжеской службы. Собаки подняли невообразимый гвалт, и не один именитый потушил перед образом лампаду, чтобы свет не забивал в окошко.

За полночь уже нагрянули всадники, и началось настоящее сражение. По гулящих оказалось так много, что всадников разогнали. Одних изрядно поколотили, другим помяли камнями шеломы. Победная, торжествующая толпа ввалилась в корчму с песнями и криками, и все снова стали грозиться. Хвастались один перед другим, и больше всех рыжий Васька:

– Други! Я его выше креста бросил! В самое, значит, небо!

Гремели глиняными чашками, колотили кулаками в бочки:

– Хватит, хлебнули мы от них горюшка! Поборами нас задушили, свои кузницы да гончарни завели. У нас хлеб отбивают, нечего делать в Киеве нам! Холопами становимся из свободных!

– Покинем Киянь – в леса уйдем, в те топи дреговичские! Веди нас, Илюха!

Вот оно, началось! Неужто он снова держит в руках кольцо железное, как когда-то под Черниговом?

– Не Красное Солнышко, а грешный петух! – кричал мужик в овечьей шкуре, наверное с пастбища.

– Высушит нас Солнышко, как траву-мураву! – вторил ему скорняк Иванка.– Веди, Илюха! Станем жить племенем.

– Дрянь мед. С него голова болит и душа дрожит... На землю пролей и та сблюет. Давай дорогого белого, что бояре пьют... Иди, Илюха, прикладывайся!

Илья встряхнулся, протер глаза – пьяные, красные, что сафьян, рожи. Завили горе ремешком! Уже хохочут. Навалились на стол. Васька Долгополый пускает по нему привязанного таракана, таракан бежит, перебирает ногами.

– Куда поше-ел, милый, лада моя?

Таракан достигает края стола, и Васька тянет за нитку:

– Назад идет! Назад! Возвернулся, чернявенький мой! Выпьем, други, за встречу!

Грохочет смех, стучат деревянные кружки. «Ты ошибся, Илейка, нет нигде того кольца железного... Прочь отсюда...» Муромец тяжело поднялся, опрокинул лавку, неверными шагами направился к выходу. «Добрыня, заснеженный витязь, где ты? Ты бы никогда не свернул с пути... Твоя дорога пряма, что полотенце...»

А в дверях манили пальцем... Вроде бы корчмарь.

– Сюда! Сюда! – сказал кто-то и повел за сарай.

Илейка остановился:

– Не видал заснеженного Добрынюшку?

– Здесь, здесь! – сказал тот же голос, и Муромец шагнул в темноту.

Он почувствовал, как его ударили по голове, заткнули рот онучею.

Темнота стала еще гуще, еще непроницаемей. Только одна лампада горела в часовенке перед иконой святителя Николая. Киевляне брали от нее огонь по ночам.

В Киеве тишина

«Куда он запропастился?» – неотступно стояло в голове. Добрыня хотел подойти тихо, чтобы не зашуметь, но стукнул ножнами о каменную ступеньку. Десять или двенадцать ребячьих головок разом повернулись и удивленно уставились на незнакомого витязя. Только ритор не обратил внимания. Седовласый старец с апостольской бородой и лицом, изборожденным глубокими морщинами, продолжал говорить, пристукивая по колену вяленой рыбешкой:

Четыре состава были: земля, огонь, вода, воздух. И дал всевышний человеку от огня тепло, от воздуха же студёнство, от земли сухоту, от воды же мокроту!

Ритор неожиданно остановился, хлопнул воблой по голове зазевавшегося мальчишку:

– Несмышленыш, неслух этакий! Повтори, что дал бог человеку?

Мальчишка, худой, веснушчатый, подскочил, долго соображал, шевеля губами и закатив глаза. Его сосед, крепыш с острыми серыми глазами, что-то шептал, помогая выпутаться.

– Сядь, неслух, плутающий во тьме своего неразумия, и вытряхни песок из ушей. Повтори ты. Судислав. что дал всевышний человеку?

Судислав. играя стрелой (маленький лук лежал у него в ногах), поднялся и бойко ответил:

– Господь дал пахарю рало, ковалю молот, посох боярину и князю меч!

Все даже рты открыли от неожиданности. Ритор нахмурился, стал обдирать рыбешку:

– Горазд ты, однако, Судислав. зело предерзок... Гордыня в нем и дьявольский дух, подобающий поганому язычнику, а не сыну Владимира Крестителя! Все мы равны перед богом, и каждому дал он тепло души – частицу своего бессмертного огня. Ввечеру придешь, Судислав, в оружейную, станешь чистить медные шеломы и непрестанно повторять «Отче наш». Сядь и не вертись, как коловая сорока.

Добрыня присел на ступеньку беседки. Отсюда хорошо был виден желтоносый Днепр. Медленно плыла против течения груженая красновесельная ладья. Заречье в теплых водах разлива, болотцах и лужах дымилось легким паром. В завидном месте стоял белокаменный киворий, словно бы висел в воздухе, окруженный с трех сторон белоствольными тополями. Все здесь располагало к покою и размышлению.

Ритор продолжал:

– В четвертый день господь сотворил солнце, луну, звезды и украсил ими небесную твердь, аки свою нетленную ризу. На семи поясах то звездное теченье. И появляются метлы, подметающие небо перед божьими стопами...

Учитель вдохновился – разметались по плечам белые космы, словно бы он сам, своими руками создавал землю и небо и дал человеку тепло от огня. Добрыня заслушался – велеречив был старец.

– Посередине же создал господь землю, омыв ее океаном с горькой водой. Солнце поднимает ту воду, очищает в облаках и, низвергнув, напояет землю сладкою влагой. Океан заходит в сушу четырьмя заливами: Понтом, Хвалисским, Аравийским и Персидским. За океаном лежит земля во все стороны, но нет туда пути ни конному, ни пешему. На крайних пределах стена беломраморная образует небесный свод...

Несомненно, Добрыня попал на «учение книжное» детей именитых. Как стопки на полках, одеты нарядно: льняные, богато расшитые рубашки, легкие из сафьяна полусапожки, кое у кого к поясу привешен кинжал в серебряных ножнах. Судислав одет не лучше других, только пояс червленый да на рукаве бронзовая пластинка от удара тетивы. Перед каждым лежат дощечка с врезанной азбукой, листы бересты и костяные заостренные палочки для процарапывания.

Ритор все говорил, и перед мысленным взором Добрыни вставал огромный мир, омываемый океаном, закованный в каменную броню. «Значит, и ему есть предел?»

– А дальше что? – вырвалось у кого-то из учеников.

Учитель остановился, разгладил морщины рукою:

– А дальше нет ничего – только мрак и пепел витающий... Тебе кисло, Тарыня, что строишь ликом разные потягушки?

«Куда же Илейка запропастился? – вернулась тревожная мысль.– Как в воду канул...»

– И ты, Ухан, не крутись, – усовещевал ритор, – крутишься, как муха в укропе... К мягкому воску печать, а юному человеку – учение, – повернулся он к Добрыне.– Устремите, отроки, свои взоры туда, – протянул он руку в сторону кипящих в мареве заречных просторов. – Там земли наших мужественных пращуров, первых насельников, и каждый из вас, возмужав, хочет он того или нет, должен будет отправиться па восход солнца и в полдневные страны, чтобы отстоять отчие земли от злых находников-степняков, коих неустанно, как саранчу, извергает Азия, и они приходят на Русь, посекая людей, как траву. А теперь ступайте по домам, урок окончен.

Ученики стали почтительно кланяться, а потом разом, словно ветром сорвало стаю стрижей, загомонили и пустились бежать.

Старец жевал воблу, не сводя пристального взгляда с Добрыни. А того охватило странное оцепенение – так необычно тихо и прохладно было под сенью беседки. Дремотно играли на каменных ступеньках солнечные пятна, а внизу тугие струи Днепра вязались в тяжелую парчу серебряной пряжи. Какое-то лобастое насекомое под лопухом шевелило усами, будто размышляло. Отвык Добрыня от мира, от покоя...

– О чем дума твоя, ратный человек? – спросил ритор, улыбаясь глазами.– Все тлен – суета, аки лед вешний. И быстрой реке слава до моря, а мы что роса утренняя. Встанет солнышко и скрадет росу. На что велик был князь Святослав Игоревич, а из черепа его пьют поганые язычники. «Чужих ища, своих погубил»,– написано на той чаше.

– Святослав?! – вздрогнул Добрыня, словно бы очнулся ото сна, но тут же взгляд его устремился далеко по сверкающей поверхности Днепра, туда, через большое поле, к Крарийской переправе. – Я был в его последний час, скараулил смертушку!

Старец оживился, глаза заблестели неподдельным любопытством, даже жадностью какой-то:

– Поведай мне, витязь, сию печальную повесть, дабы она не умерла для потомства. Я занесу ее в хронику.

Ритор отшвырнул обглоданный скелет рыбешки, положил перед собой свиток бересты. Добрыня некоторое время молчал, будто вслушивался в отдаленные голоса и шум битвы, потом стал рассказывать:

– Покинув Доростол на Дунае, мы зимовали на Белом берегу. Я тогда совсем юным отроком был. Голодно было – по полугривне платили за конскую голову. Отощали воины, перемерзли. Многие сгибли от разных болезней, другие ушли к бродникам. Весною поднялись мы до острова Хортицы, где решили примести скудные жертвы Перуну у заветного дуба. И тут, на порогах, окружили нас печенеги. Было их несметное множество. Неуютно то место, ритор! Туманы ходят, и потоки бурливы, и птицы летают – нетопыри, а голос троекратно повторяют духи скал.

Добрыня поежился, будто его прознобил сырой туман Крарийского ущелья. Ритор быстро писал, выдавливая на бересте острые буквы.

– До полудня стояла сеча, но печенеги, наученные хитрыми ромеями, одолели-таки нас. Многие пораженные стрелами полегли у священного дуба, многие бросились с утеса, чтобы не идти в полон. Якунке-тысяцкому стрела пронизала обе подмышки. Великий Святослав с десятком оставшихся вживе воинов пробился к берегу. «Братья! Мужи! – сказал он.– Ляжем костьми за Русь! Где вы, там и я лягу!»

Слезы выкатились из глаз Добрыни, застряли в седеющей бороде.

– Как свирепый вепрь, бросился князь на степняков, окровавил благородный меч свой... Ногу мою пронизала стрела, я упал, и тут четыре других впились в князя, но он еще успел воткнуть меч в горло печенега. Потом упал... Помню горячий песок и цвет молочая, такой ядовитый... целый лес его там.

Добрыня задумался. Светлые блики прыгали по лицу. Оно заострилось, а взгляд снова устремился вдаль, может быть, туда, где мраморная стена отгородила свет от мрака.

– Печенеги отрубили ему голову, надрезали кожу и сорвали чуб, который в битве летал подобно орлиному крылу или хвосту боевого коня. Не стало великого воина...

Добрыня подавил вздох, замолчал. Седовласый тоже застыл над берестой, боясь нарушить тишину. Пушинка все еще висела в воздухе, маленькая ладейка над громадным пространством Днепра.

– Эй, Васька! Не видал ли где Муромца? – спросил Попович, подъехав к Долгополому.

Тот, в широченных, в сто локтей шароварах, измазанных зеленью травы, сидел, выставив широченную, как плуг, ступню, и камнем вколачивал в дубину кованые гвозди. Васька поднял красные глаза:

– Поди прочь! Не видишь – занят.

– Муромца, говорю, не видал? – повторил вопрос Алеша.

– Вот навязался! Нет нигде его. На том свете небось журавлей пасет.

– Что ты мелешь, Долгополый! Окстись!

– Говорю тебе, нет Муромца. Крест святой! А душа выползла змеей огненной и в Днепр – бултых! Ка-ак засверкает сухим огнем, чешуей, значит, аж дух заняло,– вошел в раж Долгополый.

– Тьфу ты, провались совсем, рыжий пес! То луна по воде рассыпалась, – в сердцах произнес Алеша, – а тебе и взбрело в башку.

– Может, и луна, – согласился Васька, – я ведь не здешний. Гляди-ка, хороша булава?

– Для кого готовишь? – спросил Попович, потеряв всякую надежду добиться вразумительного ответа.

– Тсс! Нишкни! Тсс! – замахал на него руками Долгополый. – Пьяницей меня ославили... Да я их! Как хвачу разок, так и повиснут на колючках куски аксамита – золотые травы и зверье заморское.

Васька, довольный, прыснул, захихикал, показывая гнилые, словно бы забитые маком зубы. Мускулы так и перекатывались под плотно облегавшей тело рубахой

– Эх ты, дубина, верхом на дубине! – плюнул Алеша и тронул коня.

– Молчи покуда, слышь! – кричал ему вслед Долгополый. – Я им еще покажу! На века запомнят Ваську Долгополого! Коровы они толстобрюхие, златокафтанники.

Алеша медленно ехал по городу, его беспокоило, что он растерялся с побратимами. Зато сегодня встретился с Паранкой. Вечером на берегу Днепра русалии будут: хороводы, песни, гусли и девичий смех зазвенит по кустам серебряными колокольчиками.

Находил вечер, будто серый всадник ехал навстречу на косматой лошаденке. Солнце катилось по склону Щекавицы, зачервонели вдали глинистые склоны оврага, заголубели пущи. Над головой реяли в дозоре синие стрекозы. Два вола тянули повозку – на ней большая дубовая бадья. Княжеские тиуны шли сзади.

– Вечер добрый, люди! – приветствовал их Алеша. – Пусть вино в ней краями играет.

– Какое там! – отвечал один из тиунов. – Не для вина, чай! Князь мыться будет.

– В бочке-то? – удивился Алеша.

– Как все короли и кесари с давних давен.

По другой улице несли покойника, привязанного к доске. Алеша и тут вставил словечко, сняв шапку:

– Мир праху, принимай, земля, косточки, шелкова трава, заплети след!

И проехал мимо, улыбаясь всему, что попадалось на пути. Хорошо дышалось, сила играла, будто не кровь, а хмель бродил по жилам, забористый, веселящий. В палисаде лежал болящий купчина с горшком горячей каши на животе. Посмеялся Алеша добродушно, пожелал скорейшего выздоровления. Укрытая старыми грушами, выплыла изба ладная, крепко сбитая, а у отворенного косящатого окна сидела молодая женщина. Очи – райский свет, по лицу – заря, грудь лебяжья. Макала гребешок в душистую воду, расчесывала темные волосы, веретеном делала ровный в нитку пробор. Ахнула от изумления:

– Попович! Алешенька!

Алешу будто ветром сдуло с седла:

– Ты, Аленка? Давненько тебя не видал!

– Уходи, Алешенька, уходи, соседи увидят... И супружник должен вернуться.

– Ну, нет, лада моя! – возразил Попович, схватив ее за руки. – Я тебя три года искал, все земли прошел до самых черных аравитян. Неужто забыла меня, голубка сизокрылая? А я-то все глаза выплакал, и гусельки от слез покоробились, вспомню тебя и плачу, слезы, как горох, по гуселькам грохают. Люба ты моя распрекрасная, душица и мята, зорька вешняя! Влюбился в тебя, будто глупый мышонок в короб ввалился! Всю бы тебя изнизал па ожерелье и носил на груди!

Женщина вспыхнула, закраснелась. Стукнуло, покатилось веретено – не заметила. Губы уже тянулись навстречу Алешиным губам, а тот продолжал с еще большим жаром:

– И впрямь ты ягодка, сапожки зеленые, а платье-то красное! Погоди-кось...

Попович отвел коня за угол, привязал к дереву, вернувшись, влез в окно. Он оказался в просторной горнице с богатой божницей, с лавками, заставленными сукном, столом, уставленным всякою снедью. В большом кувшине стоял мед, на деревянной тарелке таращила мутный глаз вареная рыбина.

– Алена, закрой окно – мухоты набилось,– приказал Попович, по-хозяйски усаживаясь за стол, – сначала хлебну медку, а потом поцелую.

– Уходи, Алеша, ведь грех!

– Да что вы, бабы, рехнулись в Кияни? Это всё длиннорясые, чтоб их передернуло от пят до уха! Чтоб их пополам разорвало да в черепья!

Попович налил полный скобкарь меду, стал пить причмокивая языком и одобрительно кивая головой:

– На твое здоровье, Алена, на твою красу! Добрый мед, смородинный.

– Теперь уходи, Алешенька!

– Погоди, Аленка, страсть люблю рыбу. У нас в озере знатная сельдь, ее и зимой ловят. Поснимают солому с кровель, лед растопят на озере и невод бросают. Веришь ли, одначе поймал карасиху вот с этот стол, хотел уже потрошить, а она в слезы и человеческим голосом: «Не тронь меня, Алеша, я тебе еще пригожусь». Я сдуру согласился. А чуть в воде оказалась, как завопит: «Чтоб тебя черти взяли, остолоп проклятый! Чтоб тебе всю жизнь в репяном седле езживать, а париться еловым веником...»

Попович с куском во рту остановился, не зная, в какую сторону повернуть вранье, да что-то туго соображалось – крепок был мед.

– Да-а... и бегом от меня, только летник по ногам хлещет.

В сенях зашумело, кто-то потоптался тяжело, и нетрезвый голос прогремел:

– Елена Яновна! Супруга благоверная! Что же ты но встречаешь своего муженька?

Женщина ахнула, побледнела. Попович, сунув рыбину за пазуху, кинулся к окну. Под ним стояла повозка, два мужика снимали порожние коробы. Не раздумывая – шасть за печь, дернул занавеску.

Вошел хозяин, сильно подвыпивший, здоровенный бородач, усищи – хоть варежки вешай сушить, брови – хоть вилами поднимай! На нем был добротный кафтан, тяжелые сапоги распространяли запах дегтя.

– Возрадуйся, Елена Яновна! Воз тарани вяленой продал, да два осетра, да стерляди много. Будет тебе низанка хрустальная на шею.

Большими шагами он подошел к столу, залпом осушил недопитый Поповичем мед, сбросил на пол кафтан.

Неси еще, женуленька... Славное дельце содеял.

– Разом, батюшка, разом, – очнулась наконец женщина, забегала по избе.

Хозяин обшаривал горшки, двигал тарелки, смачно жевал. Скрипела, въезжая во двор, повозка. Алена вернулась и стала потчевать мужа. Но того не брал мед. Все хвастался своей «удачей-таланом».

– Сам доспел умом-разумом! Богатым стал, а был гол, как бубен!

У Алеши и ноги занемели (неудобно было сидеть на корточках), и бок ухват подпирал. Хозяин вдруг затянул песню:

Ой, в по-о-ле могила

С ветром говорила-а:

«Повей, ветер бу-у-уй-ный,

Чтоб я не чернела»...

Пел он густым мягким голосом, будто по мху слова стелил. Алеша даже заворочался в запечье – напомнилась ему степь, воля и буйный Стрибог, свистящий в уши.

Чтоб на мне трава ро-осла

Да чтоб зеленела-а.

Отчего-то жаль стало Поповичу самого себя, до слез жаль. Где-то в Диком поле и его курган чернеть будет. Неужто не порастет травой, неужто тур белолюбый не придет бить копытом и мощным выдохом не поднимет пыль с бурьяна? Неужто орлы не совьют гнезда на нем? А голос все журбил, переворачивая душу:

А ветер не ве-е-ет,

А солнце не гре-ет,

Только в поле у дороги

Трава зелене-ет.

Неудержимо потянуло туда, в седые ковыльные степи, где красными головешками тлеют бодяки. Алеша тихонько подхватил:

Что ж ты, ветер, не ве-ешь,

Ты, солнце, не гре-е-ешь...

В два голоса полилась печальная песня. Елена Яновна забилась в угол и с ужасом слушала, как Алешин голос забирал все выше, будто жаворонок по весне взлетал в самое небо. Хозяин остановился, вытаращив глаза, помотал головой, но не в силах совладать с колдовскою песней, снова отдался ей, с упоением застилая все густыми ' тучами голоса. А голос Поповича изредка пробивался, как солнце, и тут же исчезал. Потом уж оба разошлись, кто кого перепоет. Хозяин гремел, словно гром прыгал по небу – грозный, как судьба, казалось, вот-вот глянет огненными очами дед Перун и загорится изба, но Алеша не сдавался – тянул высоко и жалобно, будто желна в дупле:

Лучше б ко-о-сти мои

Во по-о-ле белели...

Вытянул так тонко, с такою болью, что хозяин оборвал песню и остался с открытым ртом. Он снова затянул, но на этот раз едва слышно. Алешу уже ничто не могло остановить. Во весь дух пропел последнюю строчку. Хозяин схватил кувшин и бросил его за печь. Полетели черепки, Елена Яновна взвизгнула, Алеша рванулся к двери. «Вот так похмелье!» – промелькнуло в голове. Опрокинул корчагу, откуда-то свалилась охапка свежего укропа.

– Держи! Держи! – вопил хозяин, но Попович птицею перемахнул забор, побежал. – Пеньковый на тебя ошейник, тать! Громом тебя разрази!

Алеша торопливо отвязал коня, подхватил копье, взлетел в седло:

– Сам ты провались в тартары! Ревешь, как бугай, надо тонко выводить! От моих песен волосы завиваются, а от твоих секутся. Тьфу ты, сом усатый!

– Чтоб твоим косточкам не знать покоя, как жерновам мельничным, черт безголосый! Медведь тебе на ухо наступил!– не унимался купчина.

Провожаемый потоком нескончаемых ругательств и злобным лаем псов, грызущих подворотни; Попович поскакал к Днепру.

Поздно за полночь они сидели с Паранкой у самого берега и слушали, как гулькает волна. Песок был теплый; пахло чабрецом и мятой. Повсюду слышались голоса, взрывы звонкого смеха. То в одной, то в другой стороне возникала песня, но тут же обрывалась. Вышла луна из-за голубятни, осветила таинственный мир бревенчатых изб на Подоле. Свистнули перепела, как дальние стрелы... И опять остро пахло чабрецом, мятой, распаренной лозой. Алеша был тих и задумчив, а Паранка болтала без умолку о черемухе, о мышах, о том, что она совсем одинока. Потом гадали. Сотни зажженных свечей на венках из ромашек плыли по Днепру. Среди них Паранкина и Алешина. Все дальше, дальше... Девушка тесно прижалась к плечу Поповича, широко раскрытыми глазами следила, как в черную бездну ночи уносит их огонечки. Она вскрикнула – погасла свечка Алеши...

Живущий во мраке

Русь в те годы была сильной, как никогда. Неустанные заботы великого князя о расширении границ государства привели под его венец обширные славянские и чужие земли.

Были с бою взяты у поляков богатые червенские. города с их разнородным торговым людом, знаменитыми чеканщиками по серебру, с их благодатными, увитыми виноградной лозой селами. В непокорной вятичской земле поднимались бунты и крамолы. Местные князьки, у которых и были во владении ольха да береза, да болото с лягушками, поднимали головы, отказывались платить дань. Собирались родами, бродили по лесам, наводя ужас на окрестные села, пока меч Владимира не заставил их повиноваться. Загнанные в болота, стоя на коленях среди цветущего сусака и хлопая на распухших щеках комаров, князьки присягнули на верность, обещая исправную и богатую дань.

Победа шла за победой. Удачи сопутствовали княжению Владимира, удачи, порожденные его отцом – великим полководцем Святославом Игоревичем. В следующем году были покорены ятвяги – рыболовы и охотники, живущие по берегам Варяжского моря, замечательные стрелки излука, свирепые, кровожадные. Говорили: они пожирают сердце убитого врага, как степняки его печень. Ятвяги принесли богатые дары: шкуры черного соболя и куниц, дикий мед в корчагах, вязанки сушеной рыбы, гору прозрачного, горючего камня желтого цвета и цвета желудя. Их вождь положил перед Владимиром свой топор и подарил двух красивых девушек своего племени – толстобедрых, с ногами, обмотанными холстом... Тогда же были покорены радимичи – последнее славянское племя на Руси, но признававшее дотоле власти Киева. Владимир счастливо воевал польские и хорватские города, создав самое огромное на земле государство.

Только одного не в силах был сделать великий князь – прогнать печенегов. Улусы степняков были текучи, как реки, и потому непобедимы. Кочевья «летучьих людей» тянулись по всему степному пространству от Лукоморья до Волги и до Оки. Они устремлялись той дорогой, которая была свободна от леса, заходили далеко на север, продолжая грабить и жечь русские города, веси, убивая и уводя в полон исстрадавшееся население.

Русские рабы наводнили невольничьи рынки Востока, были дешевле куска эбенового дерева и щепотки благовоний, что дымит всего несколько минут. Печенеги, тайно поддерживаемые греками (с тем, чтобы ослабить Русь и отвести их удары от себя), продолжали грозить Киеву – их но останавливали заставы в южных степях. Оборонительные работы только начинались, для них нужны были долгие годы. Степняки снова рыскали в окрестностях Киева... А он, самый страшный их враг, Илейка Муромец, прозванный Шайтаном, лежал на земляном полу мрачного подземелья. У него была разбита голова, волосы слиплись от крови. Длинноногий, худой, как жердь, с пухлиной во всю щеку человек лил воду из ведра, она стекала с лица Ильи холодными мертвыми струйками. Человек пробовал ругаться, но под сводами погреба ругань звучала так гулко, что он невольно переходил на шепот и клял и ругал все на свете.