Текст книги "Легенда о ретивом сердце"

Автор книги: Анатолий Загорный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Нарвали пучки зверобоя, обложили рану.

Восемь сраженных степняков лежали неподалеку от кургана, три лошади тяжело припали к земле, четвертая стояла над хозяином, а он все еще держал поводья. Собрали оружие – сабли, луки, колчаны, щиты – все пригодится на заставе, где знают цену каждому наконечнику стрелы. Взяли и мешочек с перцем, висевший на шее одного печенега. Устроили носилы. Поперек седел Бура и Алешиного конька уложили шесть копий, приторочили их ремнями, бросили сверху подбитый пенькою доспех. Осторожно подняли на него Илью.

Прежде чем тронуться, Алеша оборвал висевший ворот рубахи, наколол его на острие копья. Тупым концом воткнул в нору – руссы были! Приложив руку к бровям, осмотрел горизонт – нигде не пылило.

– Едем, Алеша, едем! – крикнул Добрыня. – Глотку жаждой спалило.

– Едем! – откликнулся Попович, потер руки, – Славное дело содеяли!

Он вскочил на злобно всхрапнувшую печенежскую лошадь. Тронулись.

Прилетела птица, села на голову каменного болвана, пустила в глаз белую струйку, противно каркнула. Отовсюду уже летели другие враны и жуки-могильщики – черные с красными перевязями на крыльях, поползли по трупам.

Подальше! Подальше от этого места. На рукояти меча Добрыня сделал – зарубку. Алеша ехал позади, не оглядываясь. Он дразнил стрекозу, которая пыталась сесть на копье, тихонько мурлыкал:

То не красная рябина,

Дидо, ладо, отцвела,

Князя храбрая дружина

В чистом поле полегла...

На засеку вернулись под вечер, когда уже встал над Стугною месяц – горбатенький рыжий мужичок. Это было не вполне безопасное место, но Добрыня с Алешей так были утомлены, что не стали думать о ночном дозоре и, задав коням корм, уснули в шалаше. Всю ночь стонал, метался Муромец, вспоминал Синегорку. Добрыня подносил к его губам глиняную баклагу, поил прохладной водой. "Мучительная ночь на груде вражеского оружия!

Илейка и утром не пришел в себя, и храбры переправили его бродом на левый берег. Туда же перетащили все свое нехитрое снаряжение, оставив шалаш. Здесь они начали рубить настоящую заставу, городок-крепость, к которому впоследствии должен был подойти оборонительный вал. Его уже насыпали где-то у истоков Стугны. Это было одно из богатырских ожерелий, протянутых великим князем по берегам южных рек, осененных густыми дубравами. Храбры стали древоделами. Поснимали рубахи, вооружились боевыми топорами и стали валить деревья. Когда один могучий дуб рухнул всею тяжестью на землю так, что она задрожала, Илейка впервые открыл глаза. Он глубоко дышал и не понимал, что с ним.

– Алеша... Добрыня...– позвал тихо, но никто не отозвался – стучали топорами, обрубая ветки. Так стучали топоры в Карачарове, когда ставили избу... Давно все это было. И вот теперь он здесь лежит, под сенью молодого дубка на жесткой траве... Он должен остаться здесь, умереть в этой глуши? Нет. Илейка не хочет этого – у него есть Синегорка, она где-то здесь, совсем рядом, он душою чувствует... И кто это пел вчера? Не она ли? Может, Алеша... Больно жалостлива песня. Может, птицы? Разве они поют? Нет, птицы говорят сами с собой... Вот и Илейка сам с собою разговаривает: «Крепись, Илья, крестьянский сын, тебе надо жить долго, столько лет, сколько врагов на русской земле!» – «Ха-ха! Хи-хи! – смеется в листве птаха.– Столько жить не дано... дуб, тот может... но и ему предел есть...» Вон снова ухнуло – повалили, должно, старого великана... Это смерть, а что же Илейка – тоже повален? Нет, он встанет, поднимется на ноги. Илейка попробовал встать, цепляясь за кору дерева, но снова потерял сознание... Уже совсем бредовые мысли полезли в голову...

День прошел, второй, третий... Шумела листва над головой, и все стучали топоры, а на четвертый день Илейка опять очнулся. Он знал, что теперь сознание не покинет его. Слабость была во всем теле. Подошел Добрыня, сел на корточки. Он был без рубашки, волосы его стягивал плетеный ремешок, делал его не похожим на себя, будто какой-то умелец златокузнец сидел перед Муромцем. Да и лицо – медно-красное от солнца. Добром светятся его глаза.

– Живой, Илья? – спросил. – Совсем из хлеба выбился...

Илейка кивнул, он мог бы говорить, но ему было лень. Какая-то истома разлилась по всему телу:

– Все сны за всю жизнь пересмотрел,– только и сказал.

– Добро! Я верил, Илейка, что выдержишь ты, хоть жгло тебя жаром. А теперь вижу – на поправку пошел, да и рану затянуло. Значит, скоро на ноги встанешь.

– Но на ноги Илейка встал не скоро. Прошло ещё десять дней, прежде чем он смог подняться, опираясь на плечи товарищей. Шел, исхудалый, с глубоко запавшими глазами, счастливый тем, что все его существо властно требовало жизни, набиралось сил. Храбры вывели Илейку к берегу; он глубоко вздохнул, расправил плечи. Прямо перед ним, на крутых обрывах, стоял крепкий дубовый частокол из заостренных бревен. Он тянулся на целое стрелище. Илейке показалось: зубы неведомого великана, желтые острые зубы, оскалены в сторону Дикой степи.

– Вот он – наш городок! Видал?– с гордость* кивнул Добрыня, а Попович показал мозоли на ладонях:

– Своими руками!

Илейка молчал.

– Здесь, значит, и жить будем, избывать лиха.

– Без князей и бояр!– шагнул Добрыня к зарослям ежевики над обрывом.– Землянку выроем, кровлю над ней возведем. Большую землянку, чтобы коней вводить можно было.

– Берегись, степь! – погрозил Илья кулаком, широко улыбаясь.– Городьба!

А храбры все объясняли ему, прутиками чертили на песке, где будет застава и с какой стороны подойдет к ней вал. Над ярко-желтой головой Алеши порхала бабочка, хотела сесть, и это было так чудно!

– Спасибо вам, братья, за то, что выходили меня, как малое дитя!—сказал Муромец дрогнувшим голосом.– Останемся здесь. Ни один степняк не пройдет на Русь, разве только по косточкам нашим. Каков городок, а? Вот так подарок мне, покуда лежал без памяти! Добрыня! Алеша! Не осилить им нас за таким тыном!

Добрыня с Алешей сияли.

– А что! Не хуже тех плотников-новгородцев сделано! Крепкий и ровный тын!

Илейка подошел к частоколу, ощупывал слабыми еще руками каждое бревно, каждую плаху. В зазоры совал палец – не пройдет ли стрела.

– Пошел, пошел! – радовались Добрыня с Алешей.

И он пошел. Он снова пошел в богатырскую страду. В битвах и схватках проводили дни; то они выслеживали врага, то враг выслеживал их, гнал по следу. Быстро пришла зима, сковала суровым морозом землю, но печенеги не уходили, они все еще бродили здесь, и кони их рылн копытами снег. Потом снова зазеленели луга, покрылись золотистыми звездочками гусиного лука, вербы зацвели серым жемчугом, но роздыху не было, и это было самое тяжелое испытание. Кровь... кровь преследовала Илью своим дурным запахом.

Солнечная круговерть продолжалась бесконечно долго – три лета и три зимы. Заметно огрубели Добрыня с Алешей. У первого седина пробилась в бороду, а второй все реже брал в руки гусельки – из горла только хрип выходил: надорвалось горло ратными криками на холодном ветру. Храбры становились все молчаливее, и ночью в землянке слышались глухие стоны, скрип зубов. Спали с конями в ногах, с копьями в головах. Порою налетали черные бури, тогда тучи пыли вдруг поднимались, закрывали солнце, порою свистал ветер, лепил мокрый снег, а то начинались серые осенние дожди, большие ночи, время тянулось еще тоскливей. Весною все оживлялось. Рябила степь бугорками и проталинами. Пробуждался от спячки водяной – старик с большим брюхом н одутловатым лицом, в шапке из зеленой куги, ломал лед головой, хлопал по воде ладонями, фыркал и кувыркался, показывая утиные ноги. Вырывало с корнем прикованную к льдине вербу и уносило мутным потоком... На глинистых обрывах Стугны зацветала мать-и-мачеха.

А Киев лежал всего в трех днях пути. Иногда только из Витичева приплывала ладья, и храбры сгружали присланную им провизию: крупу, масло, мед в липовых кадках, прогорклую муку, высохшие хлебцы. И снова тянулись тревожные дни. Били молнии в степь, опаливали ковыль: вихри поднимали огромные, со стог сена, перекати-поле, выходили из берегов реки. За каждым кустом, в каждой ложбинке таилась смерть, невестой ходила за храбрами. Богатыри привыкли к ней, она стала их неизменной спутницей. Много вражеских трупов разбросали за Стугной. Ветер доносил на заставу сладковатый запах, бередил нервы. Алеша однажды не выдержал, забунтовал: «Давит меня глухота!» Оседлал коня, поскакал в ночь, угрюмый, усталый... Еще тоскливей стало в землянке еще холодней, и Муромец никак не мог согреться, все подкладывал в печь хворост. Добрыня лежал на лавке укрытый тряпьем, и смотрел в потолок остановившимся взглядом. Это была томительная ночь – семь погод на дворе. Казалось, пришел конец заставе, кончилось ратное дело. Но утром Алеша вернулся, ввел коня. Иззябший, промокший до костей, он как ни в чем не бывало стал вздувать огонь. Тепло вернулось в землянку. Все сразу повеселели, заговорили наперебой, высказались по душам. И все пошло по-старому. Если целый улус наседал, спешили переправиться под защиту крепкого тына. В ход шли луки, и печенеги вынуждены были искать другого брода.

Давно должна была прийти на заставу замена, но все не приходила. Алеша набрал кучку камешков и каждый день выбрасывал по одному. Кучка все уменьшалась, но замена не приходила. Когда осталось всего три камня, на заставе появились люди. Они пришли пешком, у каждого за спиной была котомка. Грязные, изможденные, остановились, выставив палки; настороженно, исподлобья смотрели на храбров. Илейка с первого взгляда понял, кто они.

– Здравия вам, люди!– подбросил вверх шапку Попович.– Откуда пожаловали?

Усмехаясь недобрыми улыбками, смотрели и не отвечали. Впереди стояли, крепко прижавшись друг к другу, парень с девушкой в лапотках, в сарафане жаркого цвета. Девушка доверчиво положила голову на его плечо...

– Беглые мы!– вышел вперед мужик, кудлатый, как дворовый пес.– Забижают нас бояре, пищь плохая.

В его тоне чувствовались враждебность и недоверие.

– Здорово, беглые люди! – еще выше подбросил шапку Алеша.– Добро пожаловать в наш город – Воин назвали мы его! Что глядишь, как гусь на зарево, располагайся!

– Ты, ратный человек, не смейся,– резонно заметил мужик,– небось думаешь повязать нас и назад отправить? Так мы не дадимся!

– Не дадимся! – тихо поддержали его несколько голосов.

Над головами поднялся костлявый кулак.

– Нам жизни нет от боярской управы! Истерзали нас вотчинники! Хватили всячины досыта.

Не дадимся! В землю поганых уйдем, а не вернемся на Русь. Рубашка и порты – все слуплено.

– Зачем уходить вам, люди?– строго сказал Муромец. – Живите здесь! Места много, и никаких тебе господ. Печенеги только досаждают. Живите здесь – земля жирная, рыбы в реке много – боками берега обтерла, а но балкам зверья всякого. Живите и добра наживайте.

– А не повяжешь нас, добрый человек? Слово твое крепкое?– постучал клюкой о землю смерд.

– Дальше идем, дальше! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Дальше идти некуда! – еще строже сказал Илья,– Дальше конец русской земле – отрезали мы ее мечами и колья по бродам вбили.

– Останемся, коли княжеская рука сюда не дотянется,– решил смерд, и все довольно загудели.

С этого дня совсем по-другому пошло все на заставе. Веселей стало – было что защищать. Живые люди, а не глухие версты стояли за спинами богатырей.

Четвертою весною пришла наконец смена. Вместо трех храбров приехали верхом человек двадцать пять молодших дружинников под предводительством Никиты Ловчанина.

Наступил последний день службы, а затем отъезд. Храбры не спали ночь, все вспомнилось, всего стало жаль. Утром, когда они сели на коней, весь городок вышел их провожать. Откуда только взялся народ! Бабы, даже дети грудные. Вон теленок обнюхивает бледные мальвы... А избы какие! Настоящий городок, и духом несет городка, дым голенастый над трубой поднимается. Провожали, держались за стремена, тянули руки:

– Муромец! Алеша! Добрыня! Поклонитесь земле нашей. Дворам нашим, селам и городам! Прощайте, добрые витязи! Не забудем вас! Многолетно здравствовать вам во всяком благом пребывании...

И долго еще стояли, махали руками.

На глазах Пленки навернулись слезы.

– Хоть на голое место пришли.– тихо сказал Добрыня,– но не с ветра явился сей замысел... Растет Русь.

Еще больней сжалось ретивое сердце Илейки. Может быть, это и было счастьем его жизни – тяжелая, пропахшая потом и кровью богатырская страда!

За косогором скрылся почерневший частокол, перевитый золотою гривою хмеля. Значит, все. Живи, процветай, маленький хворостяной городок на Стугне, приютивший несколько обездоленных семей, расти в большое город, глядись крепкими каменными стенами в прозрачные воды и никогда не знай крутых боярских уроков!

Кольцо в земле

Веселым перестуком молотков встретил их трудовой Подол. Илейка с удовлетворением отметил для себя два высоких вала на Болони, насыпанных совсем недавно – так что травой не успели порасти. По гребню стояли высокие частоколы. Прошлая осада Киева кое– чему научила подольских жителей. Да и сам Подол преобразился – это была теперь одна огромная кузница, где варили и ковали железо. Чуть ли не из каждой открытой двери сыпались искры, слышались веселые звонкие удары и тяжелое дыхание мехов. Киев ковал железо. Железо требовали все: смерды, дружина, войско, заморские гости. Железо стало важнее хлеба – оно защищало страну от врагов. Вот почему тянуло отовсюду здоровым духом пылающего горна, валялось кругом по улицам ржавое и пережженное железо и стояло такое непривычно густое поддымие. Выходили кузнецы, отхлебывали из кувшинов воду, утирали кожаными передниками мокрые лица. Порою выбегал подмастерье – безусый вихрастый парень, окунал в бочку с квасом зажатый клещами раскаленный добела наконечник копья. Шипел металл, поднимался над бочкой вязкими клубами пар. В другом месте прямо под ноги Бура высыпали горячие уголья, и конь испуганно шарахнулся. Никто не обратил на храброе внимания – всадник, вооруженный копьем, стал обычным на киевских улицах.

Вот и крепость! Каменная ее грудь поднялась еще выше. Надстроенные сторожевые вежи в три боя – внизу дубье, сверху сосна – глядели на Днепр. Да и Боричев изменился – кругом новые избы, и много щепы выброшено на дорогу, чтобы не месить грязь осенью. Распахнулись широко Кузнецкие ворота, повалило мычащее стадо. Хлопали бичи, вскрикивали погонщики, весело здоровались с вратниками в грубых шеломах, с секирами в руках.

Если Подол изменился, то Гора стала неузнаваемой. Детинец был расширен чуть ли не в два раза, срыто старое кладбище, снесены курганы, стоявшие здесь со времен Аскольда, перекопаны валы. Повсюду высилась каменные и деревянные постройки. Некоторые из них своим внешним видом очень уж походили на княжеские хоромы.

Какая-то тень тревоги прошла но лицу Добрыни.

– Человече,– обратился он к мужчине, тащившему связку сыромятных ремней на плече,– чьи это хоромы?

– Те, что убелены известью?

– Те самые.

– Бояр Чудиных, а с каменной резью – воеводы Свенельда. То бишь сына его... Воевода помер.

– А эти? – повернулся в другую сторону Илейка, показывая на крепкий каменный дом в два этажа с небольшим теремком под золоченою кровлей.

– Это Чурилы Пленковича! – с гордостью ответил человек. – Хорош-ить! Новгородцы строили! Спор зашел у них с Чурилой – сумеют ли камнем выложить дом, чтоб крепче греческого был, и деревянную резьбу-красу сохранить. И сделали. Молодцы новгородцы.

– Да, красны хоромы,—задумчиво бросил Добрыня,– А там вон белеют в саду, словно алатырь-камень?

– Строил Дунай-боярин, а продал Судиславу-боярину,– отвечал словоохотливый человек.

Он стал подробно рассказывать о постройке Десятинной церкви. Добрыня его не слушал, сказал Илье:

– Избы в хоромы обращаются, дружины – в боярство. Биться им в бане прутьями! Великую скудость примет наша земля.

– Красен град Киев, первостольная Киянь,– хвастался человек.– У Византии – Царьград, у Руси – Киев, и более нет подобного на земле.

– С богом, добрый человек, – кивнул головой Добрый я, и тот пошел, встряхнув на спине связку ремней.

Поехали дальше, не переставая удивляться небывалому шуму Горы. Скакали дружинники, сверкая шитыми золотом шапками с красными верхами, развевая по ветру богатые плащи, словно крылья. Тяжелой поступью шли ополченцы, хлопали о землю коваными каблуками. Богатый вельможа скакал на охоту, а за ним сокольничьи; тянулись на Житный торг телеги с мешками, степенной походкой шли богатые киевлянки, позванивали запястьями крученого золота. Отовсюду из-за оград вздымалась большими сугробами черемуха, пахла одуряюще.

Во всем своем великолепии предстала вдруг Десятинная. Сложенная из тонкого кирпича и белого камня, отделанная яшмой и мрамором, она словно бы свидетель– стонала величие и могущество расцветшего княжества, На площади перед Десятинной церковью собралась толпа. На том месте, где когда-то стояли вывезенные Святославом из Византии мраморные статуи, был устроен помост-ступень. Две статуи и сейчас еще стояли прислоненные к стенам храма. Перила помоста были перевиты золеной тесьмою, на возвышении стоял бирюч и, потряхивая булавой, читал княжескую грамоту:

– «Я, великий князь Василий , а другому не бывать до пашен смерти, но сонету старейшин града первостольного Киева и по наговору епискупов епархии нашей повелеваю каждого пойманного в разбое, буде он раб, холоп или свободный, тащить к мосту у храма и рубить ему голову. Надеть ее на кол и оставить тут же. Да убоится великое множество наплодившихся грешников. Буде захвачен меч или кистень, нести все в сени великого князя, а также клады его. А кровавые портки не надо. Да пребудет над нами милость божья, и да убережет нас господь бог от тех татей, учиняющих разбой-позорище земли нашей. Аминь»,

Бирюча никто не слушал – такие грамоты читали едва ли не каждый день. Смотрели на жертву и на палача. Палач был высокий, плечистый, голый по пояс, в островерхой шапке лих. Улыбаясь, ходил по гнущимся под его ногами доскам и показывал народу свои играющие на руках мышцы. Толпа одобрительно гудела. Приговоренный – маленький, тщедушный» немолодой ужо человек со снизанными за спиной руками, дико вращал глазами, в которых стояла лютая скорбь. Иногда ему приходила какая-то мысль, он окидывал взглядом стоящую на помосте липовую плаху, судорожно глотал слюну, и это смешило толпу.

– Допрыгался? – кричали ему. – С дерев-то на шею прыгал! Убивец! Отведаешь меча судного, гостинца к;

– Не повинен, братцы, оговор!– поворачивался из стороны в сторону разбойник, но ему не давали говорить.

– Руби! Руби! – кричали в толпе.– Эй, кат, душегубец, кидай его на плаху!

Дьяк сказал что-то сквозь зубы палачу, и тот повернулся с лицом к храму, торжественно перекрестился на золочёные купола. Затем поднял с пола длинный меч, обнажив и любовно погладил ладонью. Меч был самым большим его состоянием. Сияющий, будто стекло, широченный, он одним своим видом должен был отбивать охоту к новому разбою...

Алеша повернул коня и догнал смазливую девушку которая поднимала копчиками пальцев край подола, хот лужи давно уже высохли. В другой руке она несла решето, из него выглядывали две хорошенькие мордочки котят. Алеша осторожно, чтобы не напугать, звякнул струнами гуслей. Девушка обернулась, сверкнула глазами.

– Здравствуй, красная девица! Как звать тебя? – спросил Алеша.

– Иришка! – ответила та и хихикнула.– А тебя – Желтая стружка?

– Ну уж нет,– качнул кудрями витязь.– Меня кличут Алешкой.

Перегнувшись в седле, пощекотал шею девушки. Та даже взвизгнула, остановилась,

– Ай, невежа какой... Теля белолобая, – сказала, оглядывай Алёшу с головы до ног, – почто на улице задираешь?

– Так уйдем с улицы,– предложил Алеша.

– Но... грешно!– погрозила пальцем та.

– Да кто тебя этому научил?

– А батюшка епискуп в проповедях толкует...

– Ах, толстопузые! Чему учат! Плюнь на него и переходи в мою веру, – продолжал Попович.

Он сорвал на ходу пышную гроздь цветущей черемухи, подал девушке.

– А какая твоя вера? – спросила она с любопытством.

– Подставь ухо, нельзя вслух...

Девушка подставила розовое в небрежных кудряшках ухо, и Алеша зашептал что-то.

– Ай! – вскрикнула Иришка, – Поезжай прочь. Невежа! В ухе засвербило.

– Вот какая моя вера, Иришка,– красовался в седле Алеша. – Ты кто такая?

– Божья раба.

– Раба, да не невеста! – засмеялся Алеша, – Куда идешь?

– Домой. Мыши развелись у батюшки в закромах, котят у свояка попросил.

– Что котята! Пока еще вырастут! Я приду вечером и всех мышей переловлю!

– Ты? Ты никогда их не переловишь!

– А вот же не уловлю. Слово такое знаю,– убежденно подтвердил Попович, – садись, что ли, подвезу.

Прежде чем девушка успела опомниться, Алеша подхватил ее и усадил впереди себя.

– Люди-то смотрят! Грешно! – вырывалась девица, а сама не могла отвести взгляда от его голубых глаз.

Так они и ехали, задевая головами ветки черемух, пугая недовольно гудящих пчел. Жалобно мяукали в решете котята…

Добрыня с Илейкою не видели, как палач подошел к жертве, схватил за шиворот и бросил на плаху, широко расставив ноги. Слышали только – загудела толпа, приветствуя ловкий удар. Так вот он каков, стольный град Киев! Не узнать. Все ново, все деловито в нём, выветрился старый, древних князей дух. Все было сурово и просто тогда.

– Небось от них, иноземцев,– угадав мысли Илейки, сказал Добрыня, показав на двух венецианцев, степенно шагавших по площади в причудливых камзолах, черных чулках и туфлях с большими пряжками. Волосы у них спускались из-под широкополых шляп до самых плеч, бороды и усы были коротко стрижены. Ехали другие – закутанные в голубые плащи с нашитыми на них черными клювами. При виде их народ кругом зашептался. Называла имя норвежского ярла, но Илейка не разобрал. Кто-то сказал, что ярл изгнан из самой Норвегии и теперь живет у великого князя. Да, Кияиь изменилась неузнаваемо, в люди ее изменились. Многие светили золочеными пуговицами и дорогими каменьями по оплечью, многие щеголяли цветными, небывалыми раньше вышивками.

– Где же Алеша?– спохватился Илейка,– Куда его понесла нелегкая?

– Найдется!– успокоил Добрыня,

Пришпорили коней и подъехали к воротам детинца, Но попасть в него оказалось не так-то просто. Здесь стояло человек шесть вратников, сверкающих начищенными доспехами, с хитрорезаными секирами в золотой насечке, на лезвиях чернью процветшие кресты. Они преградили дорогу богатырям и не хотели впускать.

– Стойте за воротами!– твердил начальник стражи с пышными страусовыми перьями, воткнутыми в еловец шелома,– Покличу огнищанина. Всякую деревенщину не пускаем! Вот сколько на вас грязи.

– Кто нам жалованье выплатит за четыре-то года службы?– спросил Добрыня, раздражаясь.

– Не ведаю, не ведаю. Покличу огнищанина. В сторону!

Илейка с Добрынею отъехали.

– В сторону! – крикнули сзади.

Боярин важно потрусил на красивом скакуне. Смотрели ему вслед и почесывали затылки. Ждали долго, уже начали терять терпение. Наконец подошел огнищанин, невысокий, черноволосый, с платком в руках, которым он обмахивал потное лицо.

– Вот я, огнищанин,– представился храбрам.

– Не знаем тебя,– угрюмо бросил Илейка,– но все равно доложи князю, что Илья Муромец с Добрыней Никитичем у ворот дожидаются. Будет ли его милость выслушать нас, как то в прошлые годы бывало.

– Князю с вами недосуг! – нагло заявил огнищанин. – Кто вы?

– С дальней заставы, – ответил Илья, – о делах тех князю доложим…

– Нет!– перебил огнищанин. – Молодшие идут к своему дядьке Дунаю Ивановичу и ему отчет дают. До князя вам ходу нет. Только старейшая дружина может говорить с ним и то, когда пожелает того великий князь,

– Что за новости?!– возмутился Добрыня. – Так не было...

– Так есть, – твердо стоял на своем огнищанин, – у князя заботы. Он теперь с послами от хорват говорит. Ступайте, ступайте! Сюда ходу нет! Ищите Дуная.

Спорить было бесполезно. За обиду стало Илейке... Поплыли перед глазами широкие южные степи, где сражались, мерзли и голодали храбры.

Перед воротами детинца остановилась повозка, н вышла закутанная в черный, с золотой бахромой плащ женщина. Ее окружали сенные девушки, также закутанные в плащи. Илейка узнал – Анна. Они встретились глазами, княгиня на минуту остановилась. Илейка спрыгнул с седла. Что-то давно забытое воскресло в нем, прошло смутным видением. Поклонился, прижав к груди рукоять меча.

– Илиас Муравлин?– спросила Анна и чуть кивнула головой вратникам, чтобы те пропустили храбров.

Вратники приветственным жестом подняли алебарды.

Над городом несся редкий перезвон благовеста. То вызванивали на колокольне Десятинной. Илья еще все стоял, глядя вслед великой княгине. К нему подошла одна из ее спутниц и протянула золотой с изумрудом перстень.

– Великая княгиня дарит тебе, – тихо сказала девушка, – как герою руссов, подобному Ахиллу. Пусть этот камень веселит твое сердце, так сказала княгиня.

Девушка повернулась и поспешила догнать княгиню, а Илейка долго рассматривал маленький перстенек. Попробовал было на мизинец надеть – не лезет. Усмехнулся, заложил его в шапку.

Вратники беспрепятственно пропустили их. Десяток услужливых рук протянулись к поводьям, повели коней. И это было новшеством на княжеском подворье. По плитам по-прежнему важно разгуливали павлины, стая голубей, хлопая крыльями, опустилась где-то в глубине двора. Рядом с крыльцом лежал, держа в лапах деревянную чашку, медведь, матерый, с проседью в густом загривке. При виде храбров он неуклюже поднялся, загремев цепью, стал на задние лапы, протянул крепкие словно бы железные, когти. Зарычал, пошел на людей, да цепь не пустила. В это самое время на мраморной, знакомой уже Илейке лестнице послышались громкие голоса. Быстро-быстро скатился по ступеням тиун, разворачивая ковер. На крыльцо стали выходить дружинники в ярких кафтанах с луками и копьями в руках. Со всех сторон холопы вели коней. Здесь же были ловчие в лиловых, с черными трезубцами кафтанах. Привели свору тявкающих псов – поджарых, остромордых, каких Илейка и не видал никогда. Несомненно, князь собирался на охоту. В ожидании его дружинники стояли, громко разговаривая, звали коней. Чудные, статные, с точеными ногами и длинными шеями, кони сияли крутыми боками.

Илейка видел, что никто не обращает на них внимания, но нисколько не робел.

Вышел великий князь Владимир Святославич. Он был одет в легкий охотничий кафтан и высокие сапоги с серебряными кисточками. На поясе висел оправленный в золото небольшой рог и кинжал. Князь заметно постарел, как-то осунулся, в волосах его серебрились седые пряди. Увяли, отцвели глаза, глядели настороженно. У крыльца ждал угрский иноходец. Ловчие ударили в бубны, загремели колотушками, дунули в рога. Подняли лай собаки

– Едем! – бросил князь.

– Князь-батюшка! Красное Солнышко!– обратился к нему Илья.– Вели миловать и слово к тебе молвить.

– Это еще кто?– удивленно поднял брови князь.

– Кто? Зачем? Кто пустил?– послышались недовольные возгласы, но Владимир остановил их взмахом руки:

– Кто ты и что тебе во мне?– быстро спросил князь, давая понять, что ждет такого же быстрого ответа.

Но Илейка не спешил, степенно выговаривал каждое слово:

– Забыл ты нас, князь-батюшка, отроков твоих с заставы на Стугне... А кличут нас Муромцем и Добрыней...

– Зачем? После! После придете! Мужичье! Куда лезешь, деревенщина! – снова послышались возгласы.

– Окстись вы!– бросил великий князь.– Помню тебя, Муромец, и тебя, Добрыня Никитич. Все ваши подвиги помню, только что же вы не остались на заставе? Самое вам место там.

В голосе Владимира чувствовался холодок, он был явно раздражен несвоевременным приходом храбров:

– И как это вы живы еще?

– Русский витязь в воде не тонет и в огне не горит, князь, – сказал Добрыня, – а господь не гуляет – добро перемеряет мерилами праведными...

– Чего хочешь ты, Илья из Мурома?– перебил Владимир.

– Жалованье, князь, за ратный труд наш, как то заведено исстари,– ответил Илейка твердо, гнев поднимался в нем.

Кругом стояли надменные бояре, разряженные, холеные, и оружие у них было такое же холеное, пригодное только для забав и ловитвы. Непроходимая глубокая пропасть, которая и прежде отделяла Илью от них, раздвинулась еще шире, еще бездонней стала она. Но у Ильи не закружилась голова.

– Жалованье, – повторил он с вызовом, – за четыре года службы мне, Алеше Поповичу и Добрыие.

Князь смерил взглядом Илью:

– Предерзки твои слова, Муромец! Бог на небе, а князь на земле... И ты пришел требовать с господина своего... Вы получите жалованье в серебре, а, пока я тебя, Муромец, награжу по-княжески.

Он шепнул что-то стоявшему рядом огнищанину. Огнищанин бегом пустился выполнять наказ! князя. Наступило грозное молчание, только кони били; копытами да медведь гремел цепью, как узник. Через минуту огнищанин возвратился, и в руках великого князя оказалась овчинная дубленая шуба – худая, плешь на плеши. Владимир, усмехаясь, сказал Илейке:

– По обычаю дедов наших, жалую тебя, Муромец, шубою со своего плеча. Каково звание, такова и награда.

С этими словами великий князь снял с плеча овчину и бросил ее через перила к ногам Илейки:

– Вот тебе наша княжеская милость!

Многие улыбнулись, кое-кто коротко захохотал, но тотчас же лица у всех вытянулись – таким взглядом окинул Илейка присутствующих. Сразу будто на две головы вырос. Великан стоял перед князем. Добрыня взял было Илейку за локоть, но тот его оттолкнул.

– Спасибо, князь. Дорог мне твой подарок,– только и сказал. – Здравствуй со всем своим праведным домом, государь мой...

Сделал шаг вперед, наступил на одну полу шубы, схватил обеими руками другую и потянул к себе. Шуба затрещала и легко подалась. В руках у Муромца были две неравные ее половины. Он поволок их по земле, как не однажды тащил за волосы побежденных в битве врагов, и швырнул их в охотничью свору. Та с лаем набросилась на овчину, стала рвать зубами, только шерсть летела клочьями.

Грудь Ильи вздымалась от гнева, и в горле хрипело. Так всегда было в битве, Добрыня часто слышал этот хрип. Он знал – не было тогда пощады врагам.

Неслыханной дерзостью прозвучали слова Илейки. Несколько секунд казалось – ударит гром и испепели хулителя. Руки рванулись к оружию, поднялись копья

– Эх, было бы кольцо в земле великое, всю Русь бы перевернул холопскую!– сжал кулаки Муроме»

Добрыня положил ему руку на плечо, потянул. Не оглядываясь они пошли через двор, стуча каблуками, громыхая оружием,– два воскресших из древних веков бесчувственных исполина, шагающих через леса, и горы, и реки. Их никто не остановил, не бросил вслед копья – такой мощью повеяло от них, степной неукротимой удалью. Сели на коней и поскакали к воротам. Стража подняла секиры. Растерянно смотрел князь и его бояре...