Текст книги "Легенда о ретивом сердце"

Автор книги: Анатолий Загорный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Захотелось спать. Стянул сапоги, снял рубаху, меч положил под голову, лег на широкую лавку и облегченно вздохнул...

Солнечный луч ткнулся в открытую дверь, подпер стену. Конь нетерпеливо постукивал о порог копытом. В избе никого не было. Исчезла и гора разноцветных игрушек. Горшочки стояли на своих местах. Илейка поднялся, стал хозяйничать – принес воды из колодца, напоил и почистил коня, сам обмылся до пояса. Разжег печь, испек на угольях конину и съел. Потом оседлал Бура.

Город выглядел совсем иначе, чем вечером. Он показался Илейке шумным и веселым, не таким, как Муром. Избы крепкие, ладные, хотя много и халуп с обомшелыми кровлями, улицы мощены битыми черепками, кругом столько вишневых и сливовых деревьев. Народ простой, но важных люден в дорогих одеждах много. Не по нутру им, видать, владычество Киева – редко-редко кто перекрестится на собор. Илейка миновал несколько улиц. Встретился человек с большущей рыбиной на плече, за ним бежали два облезлых кота. Спросил у него дорогу на торг.

Чего только здесь не было! Возы сена, кони, коровы, горами лежали овощи, вязанки сушеной рыбы, шкуры.

– Сбитень, блины, мякушки! – кричал торговец.

– От блох, от блох! – размахивал пучком травы другой.– Одной только прядочкой можно перевести всех блох в Рязани! Заморская травка, за год до сотворения мира вывезена!

Рядами стояли звонкие горшки гончаров, горнцы для кладов – большие для богатых, маленькие для крестьянина или лесного бродяги промысловика. Косы, лемеха, подковы, замки кузнецов, хитрые изделия косторезов и златокузнецов. А какого только народу здесь не было! Длинноногие белокурые новгородцы, чистые, румяные, у каждого на голове богатая шапка; местные эрзяне, что ютились в северной части города за внутренним валом, приземистые и черноволосые, с медными кольцами в ушах; смуглые мордовцы; люди из племени емь, привезшие с далекого севера дорогие шкурки соболя и бобра; булгары, торговавшие расписной посудой; гордые подтянутые киевляне, поглядывавшие свысока. Над торгом висел разноголосый гул. Илейку окружили несколько хитрых с виду хазар, сторговали у него все добытое оружие. Всыпали серебро в шапку и исчезли. Первым делом Илейка купил две меры овса, накормил Бура, потом купил горячую медовую ватрушку, съел ее. Тут он заметил своего вчерашнего хозяина. Гюрята торговал писанками, но, видно, дело шло плохо – часто прерывал песню и во все стороны вертел головой, высматривая покупателя. Увидев Илейку, поманил его рукой. Илья подошел. Старик выбрал из горы яиц самое красивое, малиновое, с желтым пояском, и протянул его Илейке. Тот было полез за деньгами, но старик отчаянно замахал руками: «Ой, дид, дид, ладо... Ой, люли-люли, ладо». Илейка поблагодарил и бросил несколько монет к ногам старика. Завернул в рогожку всю горку игрушек, понес их к коню. Гюрята не удивился, подмигнул Илейке весело, стал собирать деньги, не обращая внимания на то, что вокруг собирается толпа зевак. Люди с любопытством и завистью смотрели вслед Илейке. Проехал к Западным воротам, не оглянувшись даже на город, миновал подъемный мост через мухавец – крепостной ров, который в мирное время заболачивался и служил огромной ловушкой для мух. Хорошо отдохнул и чувствовал прилив сил. Копье казалось необычайно легким.

Дорога отступила от Оки, стало совсем скучно ехать. Два или три раза переезжал речки вброд, а один раз перебирался вплавь. Для этого разделся, привязал все к седлу и, держась за хвост Бура, поплыл. На другом берегу играла ватага мальчишек, и он подарил каждому по писанке. Поехал дальше, рассматривая оставшиеся, чтобы как-нибудь скоротать время. Налюбовавшись писанкой, дарил ее кому-нибудь, кто попадался навстречу.

Шел отец с маленьким сыном. Илейка останавливал их добрым словом и дарил мальчишке яичко. Шли девушки с лукошками, полными грибов. Он и их одаривал. А то ехал верхом в сопровождении свиты княжеский мытник на торг взимать пошлину. Илейка и его остановил, преподнес яичко. Мытник обалдело глядел, не зная, как отнестись к подарку, пошевелил усами. Илейка оставил себе – малиновое, с желтым пояском.

Кругом становилось все глуше и глуше. Последний, кого увидел Илья, был мещерянин-охотник. А потом началась настоящая глухомань. Ни человека, ни животины, даже березы не играли кудряшками. Все голо, дико. Дорога снова пришла к Оке, круто обрываясь книзу, а левобережье расстилалось широкою полосою песков. Несколько поросших кустарником островков походили на гривы погрузившихся с головами коней.

Во второй половине дня Илейка по едва заметной тропинке съехал к реке. Здесь, скрытый мощными кронами дубов, стоял чей-то шатер, когда-то белый, а теперь потемневший от пыли, с грязным, захватанным руками пологом и красным верхом. С его облезлой маковки чуть колыхаемая ветерком свисала растрепанная грива ковыля. Илейка остановил коня, сиял лук, вытащил из колчана стрелу, стал осторожно подходить. Затаил дыхание. Раздвинул мешавший смотреть куст... В шатре вроде никого. Пробегают по нему ленивые волны ветерка, шевелят ощипанную, когда-то золотую бахрому полота. Что-то ударилось в воду. Глянул – скачет по ней плоский голыш и тонет, только легкие круги идут во все стороны. За ним другой, третий. Кто бросает их? Пододвинулся ближе и обмер: совсем рядом, рукой достать, сидит девушка. Темно-каштановую косу закусила зубами и швыряет камни, откидываясь назад всем телом. Глаза серые, с косинкой, на шее ожерелье из золоченого стекла. Одета в шелковые шаровары, гибкий стан окутывает длинная полоса синей наволоки.

У ее ног лежат печенежская сабля, лук с колчаном, из которого торчит одна-единственная стрела.

Да ведь это же Синегорка!.. Илейка не поверил глазам.

Под ногою хрустнула ветка. Девушка вздрогнула, повернулась в его сторону, широко раздувая ноздри, и замерла, протянув руку к сабле. Глаза ее тотчас же стали сухими, а губы сжались в одну упрямую полоску. Она смотрела на Илью, как рысь, готовая к прыжку.

– Это ты? – тихо спросил Илейка.

– Я,– ответила она,– выходи, покажись, коли ты не Дух...

Илейка поднялся во весь рост, сделал несколько шагов и остановился:

– Нет, не дух я... Или забыла?

Синегорка не отвечала, она поднялась и стояла, в упор, немного исподлобья разглядывая его. Долго смотрели так друг на друга.

– Помню,– наконец вымолвила она, протянув к нему руки, – помню... Как зовут тебя?

– Илейка...

Его будто огнем обожгло, стоял, не в силах сдвинуться с места. Девушка сама подошла к нему, положила руки на плечи, прижалась лицом:

– Спасибо тебе.

Илейка увидел слезы в ее глазах.

– Чего ты? – спросил он, но Синегорка не ответила, отвернулась и стояла молча, кусая косу.

– Чего ты? – повторил Илейка, и девушка вдруг резко повернулась:

– Худо тебе от меня, худо руссу, худо печенегу...

Илейка отступил. Синегорка стояла с поднятой саблей, потом воткнула ее в землю.

– Сколько черепов то в поле белеется... Выеду по весне – сколько черепов из-под снега щерится, землею набиты, зубы скованы льдом...

Вдруг звонко и непринужденно расхохоталась:

– Глупый, Илейка! Вот и поверил...

Илейка действительно не знал, что и подумать. Девушка захохотала еще громче:

– В своем я уме, Илейка... Только, говорят, как ночь, оборочусь волчицею и но дорогам – шасть! Кто заблукал, не уйдет от меня... Крепко сожму зубы на горло. Так говорят... Веришь?

Спрашивала, а сама кусала волосы, и в глазах ее было что-то недоброе.

– У меня против оборотней стрелы заговорены,– сказал Илейка, подняв лук. Будь хоть Кощей Бессмертный, и тот падет замертво!

В словах его слышалась недвусмысленная угроза, рука уже натягивала лук. Девушка побледнела:

– Нет… не я люди так говорят, злые...

– А ну, перекрестись! – потребовал, улыбаясь, Илейка.

– Вот,– с готовностью перекрестилась девушка,– видишь? – и поглядела на Илейку нежно-нежно. Тот смутился. Девушка опустилась на траву: – Здесь я Синегорка, а там...

Она кивнула в сторону широкой заокской степи, где колыхались буйные травы и парили пернатые хищники... Дичью, волей тянуло оттуда; казалось, какие-то едва уловимые запахи касались ее ноздрей, они широко раздувались.

– Там меня зовут девушкой-гюль, – сказала она.– Знаешь, что это? Это цветок такой, колючий и красивый. Он раскрывается вместе с восходом и весь день следит за солнцем. Он растет по яругам, и ты его видел тысячу раз.

Синегорка говорила, устремив глаза за реку, и Илейка не мог оторвать от нее взгляда. Кто она? Откуда? Говорит загадками, и не ему разгадать их, по от каждого ее слова слегка замирает сердце, будто оно напоено пьяным солнечным зноем и пахнет, как те цветы по яругам...

Сердито оглядела Илейку с ног до головы:

– Не знаешь ты, как стучит бубен ночью в степи... как сердце стучит, как стелются травы и никто не спит... Ночь, ночь... Всякие звери и зверюшки затевают игры – веселые игры. И если заревет тур – мураши ползут по спине. Могучий голос. Я всякую ночь слышу его, слышу и остаюсь здесь... Проклятье этому берегу... Здесь меня ненавидят, называют колдуньей...

Синегорка не договорила, кинула взгляд на Илейку:

– Пригож ты, пригож... Ничего не скажешь. Может, полюблю тебя. А коли полюблю...

Лукаво взглянула, подняв красивые брови, и притворно вздохнула:

– Коли я полюблю – добра не жди. Поедем, Илейка, со мной... Туда... в дикие степи, а? Будем вести торг с ними.

– С кем? – насторожился Илейка.

– А с печенегами...

Илейка освободил плечо:

– Нет, не торг, а битву вести будем.

Девушка не смутилась:

– Битву так битву. Оно и лучше... ха-ха-ха... Рассечь бы мечом твоим шелом хакана. Знаешь, у него крепкий шелом и твердая, как кремень, голова. А у тебя добрый меч? Ого! – восхитилась она, вытащив меч из ножен.– Таким мечом его можно рассечь до самого седла. Не то что сабелька...

В груди Илейки шевельнулось подозрение:

– Где ты добыла ее?

Ничуть не смутилась девушка, ответила дерзко:

– Где добыла, там тебе не добыть. Что ж, поедешь со мною? Скажи только слово, уйдем за Оку – поминай как звали. По травам покатимся.

Илейка не успел ответить. Громкий, прямо-таки нечеловеческий голос раздался с яра:

– Сине-е-горка-а! Пусть тебя разразит гром-грохотун! Где ты прячешься?

Могучего вида всадник маячил на высоком обрыве. Седая бородища его, разлетаясь по ветру, закрывала темное грубое лицо. Шелом сверкал на солнце, как золоченый купол церковки в Муроме. Конь упер косматые ноги в край обрыва и мотал головою.

– Он,– прошептала Синегорка и как-то сразу увяла: глаза потухли, лицо посерело.

– Кто это? – спросил Илейка.

– Он,– повторила Синегорка. Встрепенулась, упала на колени перед Илейкой, смуглыми руками обхватила его колени: – Не люб он мне! Верь, Илейка, совсем не люб... Старый, а куда как грозен. Что я поделаю с собой, коли не люб! Опостылел мне... Возьми меня, Илейка, укради,– шептала Синегорка прерывающимся голосом.– Все равно как в клетке я золоченой. Нет мне воли, нет жизни, возьми меня, Илейка. Тебя буду любить, у души держать буду. Поскачем с тобою в степь, в ночи скроемся...

– Си-не-горка! – грозно повторил голос,– Да ты откликнешься наконец?! Иди. встречай своего мужа-а!

– Не муж он мне, – затрепетала Синегорка,– крест святой, не муж. не венчана ни по-христиански, ни по старым обычаям... Веришь ли мне, Илейка?

Илейка был совершенно сбит с толку и не знал, что сказать. Словно крепкий ветер, напоенный цветочный духом и зноем чернобылья, потянул в душу. Видел только ее. такую близкую, такую далекую.

– Любишь ли меня, Илейка? – прижалась к нему девушка, поцеловала в губы, обдала жаром своего тела.

– Где ты? – снова донесся громовой голос всадника.– Вот я тебя! Где ты там прячешься, непроглядная душа?

Синегорка оторвалась от Илейки, выступила из-за куста:

– Здесь я, здесь!

Повернувшись к Илейке. зашептала:

– Уходи! Скройся в яруге, а как солнце подвинется к заходу, приходи с мечом. Он будет спать...

– Конь у меня на тропе остался,– ответил Илейка.

Синегорка досадливо поморщилась:

– Выходи тогда, покажи, что ты витязь...

Но всадник уже заметил Илейку. Он гневно покружил над головой дубину и пустил ее вниз. Страшно взвизгнула всеми своими закорючками пудовая, налитая свинцом палица, зарылась в землю у самых ног Идейки, обдав его песком. Всадник спешился и тут же предстал грозным видением. Это был огромный старик, на две головы выше Идейки, широченный в плечах, но уже сгорбленный. Седобородый, темнолицый от загара, глаза водянистые, щека будто бычьей жилой зашита. Золоченый наплечник со стальной сеткой, кольчуга на мощном теле не кольчуга, а стальная плетеная рогожа, перехвачена обрывком бечевы, ржавые амулеты на груди – ключи, ложки, коньки. За плечами свисает до земли когда-то прямо-таки княжеская, теперь же вытертая во многих местах и заношенная луда (*род богатырского плаща, расшитого золотом). Узловатой рукою он держал большой меч. Остановился перед Илейкой, будто вяз перед кустом терновника. Илья положил руку на рукоять своего меча, казавшегося теперь таким маленьким перед оружием великана.

– Зачем ты здесь, а? – открыл рот старик, словно поворошил кучу железа.– Прежде ты мне ответь, а потом я раздавлю тебя, инда красный сок побежит.

Великан не шутил: стоило ему вытянуть руку с мечом – не подступить Илейке. Синегорка бросилась между ними:

– Ладно, убей тогда и меня, или я сама брошусь на саблю!

– Поди прочь, Синегорка! Знаешь ли ты, мужичина,– говорил он Илейке,– кто я таков? Знаешь ли, как меня величают па Руси? Меня зовут Святогором. Слыхал?

– Слыхал,– ответил Илейка,– да только недоброе говорят о тебе.

Ч– то говорят? – переспросил Святогор и закашлялся, покраснел от натуги.– Что говорят жалкие пахари?

– Говорят, перестал воевать печенегов.

– Ах, ты! – задохнулся, Святогор и поднял меч.

Сннегорка прижалась к Илье:

– Убей меня, убей нас обоих.

– Отойди,,Сннегорка!

– Убей! – нас не разлучишь!

– Уйди! Положу на ладонь, прихлопну—мокренько будет!

– Его люблю! Постыл ты мне, старый!

– Умолкни!

– Не умолкну. Жизни мне нет с тобой... Соблазнил меня славой да громким именем!

Илейка видел, как побелел, что стена, Святогор, губы его задрожали:

– Ты что говоришь, одумайся!

– Нет,– отрезала Синегорка, словно саблею полоснула,– не одумаюсь!

– Врешь ведь,– весь искривился от злобы Святогор,– не любишь ты его, не можешь любить никого. Один я стерплю все и все прощу! Одумайся!

– Нет!

– Скажу, кто ты есть,– сжал огромные кулаки старик.– Слушай... Она вовсе не женщина, а оборотень... Волчица она заокская... Каждую ночь в степи бегает.

– Замолчи, старик! – гневно крикнула Синегорка.– Все-то ты врешь! Не верь ему, Илейка!

– Нет, не вру, святы мои слова. Каждую ночь берет челн и плывет на тот берег... А там уже оборотится зверем, бежит, а за нею целая стая...

Илейке вдруг представилась ночь, светлая, лунная, девушка бежит по степи, а за ней печенеги... Свистят, гикают.

– Ухожу от тебя! – сказала Синегорка и, подняв с земли лук, повесила его за плечи, стала привязывать к поясу колчан.

Илейка молчал. Святогор вдруг упал на колени всею своею тяжестью, будто рухнуло подточенное червями дерево. Стоял жалкий, беспомощный, скрипел кожаными застежками.

– Прости! Слова не вымолвлю обидного. Не стану больше попрекать тебя. Не уходи, Синегорка. Одна ты моя радость на всем белом свете, огонь моих глаз. Никто мне не нужен. Презрел я все и всех. Нет мне равного по силе – земля гнется подо мной, как повинная. Я знаю то, чего другие не знают. Степи меня вскормили, леса, горы. Через моря меня волны швыряли. Города брал, забрасывал камнями крепости, дубиной крушил полки, хватал тура за крутые рога, сосны пригибал к земле. Через леса меня вихри швыряли так, что до сей поры в ушах свистит. Ни царям, ни князьям не кланялся, знал одного бога – Перуна, великого и могутного.

Святогор ерзал на коленях, растопырив пальцы рук говорил, и голос будто из бочки гудел бу-бу-бу.

– Что тебе этот отрок деревенщина? Что он видел, что знает? В мое время всё решали сильные руки! Кто силен, тот и князь! Не уходи, Синегорка, чечевичка моя! Ведь и люблю тебя потому, что ты не такая, как они, ты от моего мира. Я всё тебе отдам. В лесу-дровяннике под гнилою колодой золота пуд… Богаче княгини станешь – жемчуга бурмицкого столько, сколько слез народ не выплакал.,.

– Пропади ты со своими кладами! – крикнула Синегорка и бросилась бежать, вскочила на коня легко, будто ласка. Не нужно мне ничегошеньки.

Гикнула, свистнула и, размотав по ветру косу, поскакала вдоль берега, пока не скрылась из глаз.

Святогор стоял на коленях, слегка касаясь огромными кулачищами земли, и тупо смотрел, как меж травинок ползает муравей.

– На поваленном дереве и козы скачут,– только и сказал.

Сумерки набросили на лес свою призрачную сеть, и в кустах беспомощно затрепыхались птицы.

Погибшая сила

Не спалось Илейке. Месяц взошел такой бледный и хрупкий, что, казалось, можно было в руках разломить, а по воде от него шла щедрая серебряная россыпь. Всё чудилось – вот-вот сверкающую дорогу пересечет челнок. Неужели она ушла навсегда, а он остался здесь? Что ему здесь? Ехать бы надо прочь, закрыть глаза, гнать коня во век? прыть, бежать от самого себя. Что ему Синегорка? И видел-то се два раза всего... Илейка ругал себя, но все-таки сидел и ждал, ворошил пальцами землю, жевал былинки.

Река текла мимо, равнодушно плескала волной, хотя бы остановилась на один короткий миг. Облако набежало, и обеспокоенные лягушки закричали жуткими голосами. Неуклюжий жук, стукнувшись о ветку терновника, звучно шлепнулся на землю; гулкой темной далью бродили неясные шорохи.

Минуты летели за минутами, а сон все не шел к Илейке. В шатре, чуть белевшем под яром, храпел Святогор. Он часто просыпался, скреб ногтями волосатую грудь, охал и снова засыпал. Во сне звал се. Один раз встал, вышел из шатра – мощная, обнаженная но пояс фигура его каменной глыбой обрисовалась на светлой реке. Святогор приложил руки ко рту и зычно гаркнул туда, за Оку... Он не назвал её имени, но сказал «иди»... Это был стон, случайно вырвавшийся из груди, и он заключал в себе что– то древнее, идущее из глубины веков, – тоскливый призыв исстрадавшегося человека. Зашагал по берегу взад-вперед, протягивая перед собой могучие руки, словно встречал кого-то объятием, в котором так легко было умереть. Носок хрустел под сапожищами, будто конь ступал. Святогор прошел мимо Илейки, не заметив его. Никто не отозвался из-за реки. Заметался по берегу Святогор, вошел было в воду, пошлепал ладонями но волнам и вернулся.

– Не вижу... не зрю...

Сел на корточки, обхватил голову руками и долго сидел так, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом, поникший и печальный, вошел в шатер:

– Эх, куда утекла невозвратная... Дунай-река?

Илейке показалось: Святогор всхлипнул и тут же захрапел сильнее прежнего, будто сухие листья с дуба летели. Стало жаль богатыря. Люди ругали и недолюбливали его за большую гордость. Уже не один десяток лет жил он таким отшельником, не зная ни дома, ни племени, ни самой Руси. Да и себя Илейка жалел. Вот ведь ехал дорожкою прямоезжею и вдруг споткнулся, свернул с пути. Будто кто пригвоздил его ноги деревянными колышками. «Уйду! – говорил себе.– Только пробежит облако, и встану». Но облако пробежало одно, другое, а Илейка все сидел. Сердце подсказывало, что она здесь, недалеко – камни пахли ею, кусты насторожились, с минуты на минуту ждали ее прихода.

И она пришла. Это было так неожиданно и чудесно. Сначала где-то во тьме заржал конь, потом сверху скатился сухой комок глины, и девушка стала спускаться по тропинке, оставив коня на яру. Она осторожно ступала легкими ногами, шуршал шелк шаровар. Остановилась, перевела дух, крадучись пошла дальше. Илейка вскочил и стоял, не смея пошевелиться, словно бы она была видением, которое могло вдруг исчезнуть. Она, она! Все врал старый храбр Святогор! Синегорка не волчица, не колдунья. Она пугливо озирается, ища глазами его. Вот она увидела Бура, тихо вскрикнула и бегом бросилась к берегу.

– Илейка... Илейка! Где ты? – крикнула девушка.

Вздрогнул от радости.

Она уже была совсем рядом, быстрая, как змейка. Упала в объятия – вдавились в грудь бусы золоченого стекла.

– Илья, Илья,– только и говорила, ласкаясь, заглядывала в глаза и слушала, как бьется его сердце.

– Долго тебя не было,– шептал Илейка,– лада моя. Ты долго не приходила, но я знал, что ты придешь ко мне, Синегорушка.

Ему хотелось поднять ее и нести долго, не разбирая пути, ощущая на щеке легкое дыхание, лишь бы не кончилась ночь. Идти напрямик через леса и степи, как в свое время ходил Святогор. Только тот нес в руках железную секиру. На миг что-то злое и колючее всплыло в сознании. «Это совсем другой путь, – сказал кто-то на ухо.– Это большие белые цветы на пути...» Но Илейка один только миг слышал злой голос, ведь говорила она – его Синегорка:

– Он спит, храпит, старый. Мы уйдем с тобою, да? Скажи мне, Илейка, что мы уйдем...

– Да, Синегорка, да,– отвечал Илейка поспешно, чтобы успокоить ее, чтобы сказать ей, что она его, что он любит се, как никого в жизни, и нет у него ничего дороже этой любви. Чувство вспыхнуло могучим вихрем, что жарким днем взметнется вдруг над дорогой. Он нежно поцеловал Синегорку в глаза.

– Любишь меня, Илейка? – шептала девушка.– Скажи, что любишь.

Снова злой голос предостерегающе шеппул что-то, одинокий, как челн среди волн, которые грозят его опрокинуть. И этот голос затерялся среди неистового свиста, ветра и шума вздымаемых валов. Илейка подхватил девушку на руки.

– Люблю,– сказал громко, словно хотел заглушить тайную боль,– люблю тебя одну во всем свете, вовеки.

Синегорка засмеялась, по как-то чуждо:

– Свет большой, а век длинный.

Голос се звучал слишком трезво, но Илейка не слышал этого. Он пошел, не разбирая дороги...

Набежало облако, стало темно кругом. Перевернулся и застонал во сне Святогор; легкая волна слизнула прибрежную пену. Стало совсем тихо, только ухала выпь надрывным голосом.

Потом ужо, когда месяц повис над яром, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как скатываются в дикую степь звезды. Синегорка – распустив косу до земли, бледная, с лихорадочным румянцем на скулах. Илейка – счастливый, наполненный тихой радостью, которая светилась в его глазах, исходила от всего его существа.

Синегорка говорила:

– С тобой я буду всегда... Ты храбр, а я поляница (*женщина-богатырь) – одна у нас судьба и удача. Нет у меня родства и прошлого не помню. Родилась я в Киеве... Девочкой полонили меня печенеги, не ведаю, какого племени... Увезли в степи к Танаису тихому. И так-то уж хорошо было там... Небо да земля. Ночью, днем, зимой, летом! Все только небо да земля. И ровная такая – скачешь на коне, будто птицей вольной летишь. Повозки скрипят, верблюды ревут... – девушка зажмурилась, вспоминая прежнее житье-бытье.– Хорошо... как пахнет кругом,– продолжала она, раздувая ноздри и втягивая воздух,– травами пахнет оттуда... Долго так я бродила с кочевьем, Илейка... Там и поляницею стала.

Синегорка остановилась, подумала:

– Потом... нет, не буду рассказывать...

– Отчего же, Синегорушка? – спросил Илейка.– Говори.

– Нет, – решительно отрезала девушка,– не стану. Коли все будешь знать – не захочешь меня. А ведь я люблю тебя. И не ведаю отчего, а люблю.

Илья невольным движением снял с шеи кожаный мешочек, что дала ему мать, и повесил его на шею девушке. Она даже пе заметила, пытливо взглянула на Илейку:

– Убьем старого! Теперь же!

Илейка вздрогнул и отодвинулся.

– Робеешь? – заметила его движение Синегорка.– Камнем он у меня на шее, всюду меня разыщет, жизни не даст.

– Не могу я того,– ответил Илейка,– рука не поднимается...

– Ты обещал мне, Илейка. Ночь темная, кругом никого па пятьдесят верст, он спит. Да так и будет спать. Вечный сон крепок... .Слаще меда он для такого старого. Пора ему на покой. Мы будем любить его всегда и вспоминать, как родича.

– Нет, не могу я... Не проси о том, Синегорка, – пытался коснуться рукою ее волос Илейка,– у зверя спящего и то жизни не отнимешь.

– Так пробуди его к битве! Он немощен и долго не выстоит. Срази его в косицу, как витязь.

– Зачем тебе его смерть? Зачем просишь?

– Хочу! – упрямо ответила Синегорка.– Любила я его – трухлявое дерево, а ныне сама убью его. Степь, степь зовет!

С этими словами она обнажила саблю, держала ее легко, как павлинье перо.

– Не смей,– схватил ее за руку Илейка,– любимая моя Синегорка. Говорю тебе: грех... Сам скончается, успокоит живот свой. Отменный витязь на Руси был. Степняки детей им пугали.

– Не степняки – киевляне да новгородцы пугали детей своих,– зло перебила Синегорка,– а он по всему свету шастал, никому добра не делал, никого не любил. Пусть мохом обрастет, как камень-валун. Он и есть камень. Ненавижу его! За то, что поверила ему, силой небывалой пленилась.

– Уймись, Сипегорушка,– не переставал усовещать Илейка. Он был сбит с толку ее слепой ненавистью, ее отчаянием.– Мы уйдем с тобой, запутаем след... По бездорожью пойдем, хочешь? До самого Киева.

– Не пойду! – оттолкнула его девушка.– Нет!

Вздрогнул Илейка. почувствовал неладное.

– Я не могу любить труса. Никогда. Ненавижу Святогора, он никогда не был трусом. Он никогда бы не задумался убить тебя – деревенщину! А ты? Трус!

– Молчи! – рванул ее за руку Илейка. – Он витязь старого времени, и тебе его не понять. Молчи!

В его голосе было что-то такое, отчего девушка на минуту испугалась: рот ее полуоткрылся, глаза глянули робко, но тут же захохотала резким отрывистым смехом:

– Вздумал пугать меня? Посконная он борода, моржовая кожа...

– Синегорка, оставь... ведь я полюбил тебя крепко, нельзя крепче,– тихо сказал Илейка, и девушка будто бы послушалась.

Она сникла, ее потянула к земле тяжелая коса. Медленно опустилась на землю. Грудь высоко вздымалась, на глаза навернулись слезы.

Илейка, Илейка, не знаю, что со мной... Душно мне здесь – низкое небо, а там туры да дикие кони, да ветер духмяный...

Девушка заломила руки так, что хрустнули косточки, потянулась к реке:

– Утопиться бы, залить жар в груди... Ведь я и тебя не люблю Илейка, не могу я любить тебя. Скучно мне будет с тобою, не лучше, чем со старым.

– Синегорка! – воскликнул Илья.

– Тоскую я. И нет угомону мне. Да как же ты мог поверить? – шептала девушка, медленно отступая к коню, который ждал ее, нетерпеливо перебирая ногами.

Илейка не знал, что и сказать. Был согласен на все, только бы она осталась с ним. Кинуть одного, оставить на трудной ратной дороге, когда розовеющие цветы на колючем кустарнике только-только раскрылись. Оп увидел себя одного со слепящим солнцем впереди и хотел позвать ее, согласиться на все... Раскрыл рот, по звук застрял в горле, как меч в ножнах. Синегорка вдевала ногу в стремя. Села на коня устало, тяжело, и это еще больше раздосадовало ее.

– Прощай, Илья.

Звякнула гремячая цепь на коне так обыденно и так невозвратно, всхрапнул конь... Растаяла, исчезла во мраке, будто и не было ее никогда. И за ней быстро воздвиглась неприступная крепость – глухая стена молчания... Только медведка в земле турчала.

– Синегорка! – вне себя крикнул Илейка.– Возвернись!

Насмешливо гоготнуло эхо, понеслось над Окой. Ответа не было. Только на какое-то мгновение обрисовался силуэт всадника.

– Лю-ю-бый...– донеслось тихое слово, а может быть, Илейке показалось, только вслед за тем послышался громкий смех, короткий волчий вой.

Из шатра, словно медведь из берлоги, вывалился Святогор, загремел:

– Сине-е-горка! Жена моя! Сине-е-горка!

Глаза его дико блуждали, в них еще стояли видения сна – страшные белесые глаза в красных веках. Он кутался в свою засаленную вытертую луду византийской парчи, напряженно всматриваясь в темноту:

– Где она? Где? Я слышал ее голос. Где она?

Илейка устало и безразлично покачал головой, опускаясь на землю. Его вдруг потянуло уснуть, забыться.

– Она должна быть тут,– продолжал твердить Святогор, большими шагами меряя берег – земля ссыпалась под ним. Ощупывал каждый куст, каждое дерево.

– Она тут! Я знаю ее, дьяволицу! Слышь?.. Выходи... Колдовка, выходи! Не то зарублю в кустах, затопчу.

Старик стоял с широко открытыми глазами, с растопыренными пальцами рук, он даже улыбался и все бормотал:

– Выходи... будет тебе хорониться... иди ко мне... согрей меня, голубка... назябло сердце... Холодная она, земля, студит кровь.

Старик подошел близко, дотронулся до Илейки корявыми пальцами, и того пронизал холод. Смертью веяло от Святогора, и дышал он с хрипом, часто закашливался.

– Кто это? Нет, не ты... Кто же?

Он долго всматривался в лицо Ильи, пытаясь что-то припомнить, потом нерешительно протянул: «А-а-а!»– и печально сник головой. Ветер шевельнул край луды, обнажил седую волосатую грудь. Медленно опустился рядом с Илейкой, там, где сидела она.

– Сквозит... Месяц желтеет... Должно, утро скоро,– сказал и поднял голову, посмотрел в глаза долгим взглядом. – Скоро утро. Скорей бы оно приходило – костолом одолел, отогреться бы на солнце... Когда-то я был кремень а теперь губки не стою.

Уставился в одну точку и продолжал, почти не шевеля губами:

– А там опять ночь... Долгая ночь придет, вечная ночь. Только и есть она – тьма-тьмущая, а больше ничего нет. Пусто кругом, пусто. И всю-то жизнь одна пустота... Ходил с варягами куда-то на юг – там черномазых рубил, словно полено щепал на лучину. Далеко на острове... Воды много, и вся соленая, как кровь. Потом ходил в леса, рубил людишек – маленькие кривоногие козявки... забавно улепетывали по снегу... хруп-хруп-хруп. Много было снегу. Жгучий... руки вспухали... хруп-хруп-хруп,– повторил Святогор и захрипел старческим скрипучим смехом.

Но тотчас же оборвал смех, уставился в одну точку:

– С юга золото нес, с севера шкуры, а куда все девалось? Конунга одного убил, двух его берсерков и всех родичей... Князьям не служил, шатался по Руси, кашу варил в шеломе, дрыхнул от зари до зари... К чему все?

Голова Идейки отяжелела, он не понимал, о чем его спрашивает Святогор.

– Вольно жили, каждый в роду своем, отдельно, а ныне все перемешалось – городов нарубили огромных, все о Киеве говорят, тянутся к нему, будто пчелы к улью. И столько уж говорят – не сразу поймешь. Будто на чужом языке. Синегорка тоже... А ведь как я любил ее... спас, выходил... с рук не спускал.

Илейка поднял глаза на Святогора, прислушался.

– Ранена была стрелой там, еще у печенегов, когда я отбил ее. Только она, подлая, так и осталась полюбовницей хакана. Немного дней проведет здесь, а потом затоскует – удержу нет – и уйдет. К нему... косоглазому зайцу... Пропади ты совсем. Опять ведь придет... Цветочки будет нюхать да вздыхать так нежно... Тьфу!