Текст книги "Искатели странного"

Автор книги: Анатолий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Глава 11

Все происходило в лучших традициях столь любимых Беккером старинных книг. Собирались на заброшенной вилле, то бишь в камере, в которой Беккер не столь давно провел несколько не очень приятных суток. Всех участников совещания Беккер обзвонил лично, причем выбрал момент, когда спутник висел над противоположным полушарием Земли, – ему совсем не хотелось, чтобы Мозг оказался в курсе их дел. Место он выбрал из этих же соображений.

Народу оказалось неожиданно много для столь небольшого помещения, но Беккера это не удручало. Единственное, о чем он пожалел, это о том, что здесь нет Веры: послушала бы, сколь лестно отзывались о ней представители космофлота в кулуарных разговорах перед началом совещания.

Вера только что прибыла из малого каботажа и взяла отпуск. Случилось так, что Беккер вновь оказался в бегах, и снова ноги привели его к квартире Веры. На этот раз он сбежал из санатория, где медики норовили продержать его еще недели две, чтобы он окончательно пришел в себя после того полета на спутник. Все переговоры об этом совещании он проводил в присутствии Веры, и она напросилась было с ним – в шутку, конечно, в которой всегда бывает изрядная доля правды. Лишь узрев на экране большое космофлотское начальство, она пошла на попятный и наотрез отказалась ехать с Беккером, хотя он уговаривал ее уже всерьез.

Обстановка на совещании сложилась сугубо деловая. Ее чуть разрядил маленький инцидент, невольно спровоцированный Беккером. Совещание грозило затянуться, и Беккер жестом показал Уралу, так до сих пор и не расставшемуся с ним, что надо бы чего-нибудь выпить. Робот не кивнул головой только по той причине, что у него ее не было. Вместо этого он деловито принялся колдовать над кофейником. Заместителя Начальника Управления космофлота Николая Шихова чуть не хватил удар. Он даже не возмущался. Он горестно сетовал: «Надо же, и это охранный робот! Беккер, во что вы превратили охранного робота?» Масла в огонь подлил представитель Управления здравоохранения. Он не простил Беккеру побега из санатория и теперь желчно поинтересовался:

– Из санатория убежать вам тоже робот помог? В это время Гарднер громогласно объявил:

– Хватит, друзья. Давайте ближе к делу. Что могут нам сказать Институт психодинамики и Институт мозга?

– Только одно: а если Беккер и в самом деле разговаривал с Вайтуленисом и Стабульским?

Беккер торопливо шел коридором станции, без задержки перешагивая комингсы многочисленных люков. Его словно подгоняло угнездившееся внутри нетерпение. Легкий привкус опасности обострял это чувство – сегодня с ним не было Урала. Он решил довериться Мозгу. Решение это было инстинктивным, но он чувствовал, что не ошибается.

Беккер шагнул в сумрачный простор зала и взмыл, ошеломленный тошнотворным ощущением падения. Как всегда, после первых двух-трех секунд эти ощущения прошли, тело адаптировалось к невесомости и осталось лишь легкое недоумение.

– Извини, но мне плохо от тяжести, – раздался в его сознании чистый голос Мозга. – В прошлый раз я включил гравитор, для тебя. Это дорого мне обошлось. Сейчас я обдумываю, как можно приспособить свое существование к нормальной силе тяжести. Ведь нельзя же вечно жить на спутнике.

– Значит, ты оказался в космосе именно из-за этого? – живо спросил Беккер.

– Да. В момент выращивания мне необходима невесомость. Поэтому Стабульский и был вынужден проводить опыт не на Земле. Ты ведь знаешь, что получается, если компенсировать гравиторами земное тяготение.

Беккер знал. На Земле невесомость поддерживать можно было не более нескольких минут, в лучшем случае – часов. Потом начинались биения с гравитационным полем Земли. Верх и низ медленно менялись местами, предметы то теряли вес, то становились вдвое тяжелее. Нет, если тебе надолго нужна невесомость, лучше спутника ничего не придумаешь.

– Я был не прав, – в упор сказал Беккер. – Я не должен был обвинять тебя в обмане. Я не исключаю, что ты сам искренне заблуждаешься, но в обмане подозревать тебя было нечестно.

– Ты, конечно, говоришь о фантомах… – Мозг не спрашивал, а констатировал факт. – Мне трудно убедить тебя логическими рассуждениями, проще дать тебе встретиться с ними…

Краем глаза Беккер уловил движение и оглянулся – оказывается, в зале было уже довольно много людей. «Призраки, – с болью подумал Беккер, – опять призраки. Неужели Мозг думает убедить меня, демонстрируя наведенные галлюцинации?»

Призрачная толпа вела себя так, как вели бы себя, оказавшись неожиданно вместе, обычные люди. Многих из них Беккер знал, кое-кого хорошо.

Беккер сидел в кресле. Оно давало хоть какую-то иллюзию стабильности в этом мире невесомости, в мире, в котором органы чувств бунтуют и обманывают, который наполнен людьми, уже ушедшими из жизни. Временами Беккеру вдруг казалось, что кресло стоит на стене, и он висит вместе с креслом над полом, который был стеной, и эти люди вокруг ходят по стене под неестественным, невозможным углом к, полу и не падают, и ему становилось не по себе. Усилием воли Беккер отгонял дурноту, но ненадолго. Он знал, что это космическая болезнь. Это должно было пройти, как только адаптируется вестибулярный аппарат. Поэтому он не тревожился и наблюдал за людьми, оживленно разговаривающими меж собой и не обращающими на него внимания. Сам Беккер тоже не решался окликнуть кого-нибудь, хотя и ловил порой на себе заинтересованный взгляд. Разговоры сливались в сплошной гул. Беккер не мог вычленить из него ни одной цельной фразы и решил наконец, что они разговаривают по менто, а он просто улавливает возникающий при этом ментофон.

– Не совсем так, – вмешался Мозг. – Просто я не могу… нет, не хочу экранировать от тебя разговоры, вот ты их и слышишь, как звуковой фон. Если бы они обращались к тебе, ты услышал бы все отчетливо.

– Что значит – экранировать? – мрачно поинтересовался Беккер. – Ты что, контролируешь все их поступки и даже разговоры?

– Разумеется, нет. – В голосе Мозга послышалось легкое раздражение. – Просто они во мне, и чтобы ты видел и слышал их, я подключил твое сознание к своему. Не волнуйся, только краешком, даю тебе одни только зрительные и слуховые образы. Но ты их видишь такими, как они есть.

– Постой, постой!.. – воскликнул Беккер. – Как я понял, ты признаешь, что все эти… фантомы… существуют только в твоем воображении?

– Не в воображении, а во мне.

– В твоем сознании? Но ведь это одно и то же!

– Во мне! Но не в моем сознании! Как ты не понимаешь, что человек, по сути, всего лишь сгусток информации и устройство по ее переработке. И если я часть клеток своего Мозга отдам под информацию, переписанную с конкретного человека, то ни ты, ни даже сам он не сможет определить, что же он такое – человек ли он в традиционном смысле этого понятия или помещенное в искусственный мозг его сознание. Ведь сознание человека и есть комплекс из накопленной в течение жизни информации и приобретенных за это же время навыков по ее переработке!

– Если отбросить скудость и примитивность формулировок, – неприязненно сказал Беккер, – то останутся общеизвестные вещи. Ежели, значит, переписать сознание человека в специальный компьютер или там на квазимозг, то у нас будет сознание, записанное на компьютер или в этот, как его, квазимозг. Очень ново и оригинально!

– Не иронизируй, пожалуйста, – попросил Мозг. – Да, это общеизвестно. Да, вы пытались уже записывать сознание: две недели адской работы, миллионы ячеек памяти, компьютер, занимающий двадцать зданий и почти полное отсутствие ясности, удалось или нет. Переписывали одного человека…

– Почему – вы? Почему – вы?

– А кто же? – искренне удивился Мозг. – Конечно, вы, люди. Не роботы же. А нас, вернее – меня, тогда еще не было. Я вообще существую пока в единственном экземпляре. Не ищи в словах «вы» и «мы» противопоставления искусственного и естественного интеллектов. Я просто называю все своими именами, и не надо подозревать в этом какой-то скрытый смысл!

Беккер чуть смутился и, чтобы скрыть смущение, спросил:

– То есть ты хочешь сказать, что тебе удалось записать сознание…

– Вот именно! И не только записать – я же тебе объясняю, что это не просто запись, не мертвое сознание, а сознание активное, действующее, думающее.

– Но это же живые люди! – сказал Беккер и испугался своих слов.

– Да, – согласился Мозг, – это живые люди. Такие же живые, как любой из вас, как ты. Но они – в другой ипостаси, поэтому я и назвал их фантомами. Неудачное название, но другого я пока не нашел.

– Нет, не верю! – решительно сказал Беккер. – То, что ты извлек у кого-то информацию и используешь ее, еще ни о чем не говорит. Все это поверхностно…

Среди людей, заполнивших зал и притихших во время беседы Беккера с Мозгом, возникло вдруг шевеление. Кто-то проталкивался поближе, и Беккер с удивлением заметил, что, несмотря на невесомость, фантомы ведут себя так, словно здесь действует нормальная земная тяжесть. Умом признавая логику доводов Мозга и допуская, что так все и есть, Беккер тем не менее видел в фантомах только лишь внушенные зрительные образы. Марионетки. Вроде кукольных мультфильмов, только куклы до отвращения походили на реальных людей.

Раздвинув плечом соседей, перед Беккером встал невысокий коренастый мужчина, в котором Беккер узнал Мкртчяна. Они были очень дружны лет пятьдесят назад, но потом дружба распалась, и Беккер не любил вспоминать об этом.

Мкртчян стоял, совсем не похожий на сохранившийся в памяти Беккера образ. Он сильно постарел, лицо словно стало крупнее, исчезла смоляная вьющаяся шевелюра. Лысина. светилась коричневатым лаковым блеском. Но это был он, из грубых, рубленых черт выглядывало прежнее, молодое и веселое, лицо.

– Пожалуйста, Извини, Беккер, – начал он, и его жестикуляция показалась Беккеру нарочитой, ненастоящей, – мы все тут слушали ваш разговор. Это нас ведь касается, понимаешь.

Беккер молчал. Мкртчян огляделся, откинув голову, и снова устремил на Беккера прямой взгляд влажных агатовых глаз.

– Ты не веришь, что мы есть, другой не поверит – совсем получится, что нас нет! Так что ты извини, но я тебе напомню молодость и Филиппины – ты ведь помнишь, Беккер?

Беккер попытался вскочить на ноги, забыв и про невесомость, и про то, что пристегнулся к креслу широким поясным ремнем. Это в нем сработал автоматизм часто бывающего в Пространстве человека: как только наступила невесомость – привяжись. Когда появится тяжесть (она обычно появляется разом и не вовремя), пристегиваться будет поздно. Сейчас ремень подхватил его и швырнул обратно. На какой-то миг Беккер замер в полустоячем положении, заскользил ногами по полу, но не удержался и рухнул в кресло.

Да, Мкртчян – или все-таки Мозг? – не мог выбрать лучшего воспоминания, чтобы лишить Беккера возможности сопротивляться.

Филиппины… Тогда Беккер был молод. Тогда все были молоды – добровольцы, помогавшие в личное время океанскому патрулю. Это было модно тогда – в личное время работать в горячих точках. Молодежь шла в лесоводы – восстанавливать вырубленные во время оно леса, в океанский патруль – помогать океану вновь обрести утраченное было экологическое равновесие, в шахтеры, в службу здоровья, в синтет-операторы, в глоб-транс, в коммунальное хозяйство… Времени катастрофически не хватало – учеба, новый видеофильм, друзья и девушки, и рейсовый стратоплан на Манилу. В зале ожидания, в кабине глайдера или салоне стратоплана – записи лекций, новая фильмокнига или срочный разговор (другого времени просто не выкроить) по блок-универсалу с друзьями или родителями. И постоянное чувство сопричастности бурной, напряженной жизни человечества. Сами эти полеты в другое полушарие, необходимость постоянно до минуты расписывать свое время наполняли ощущением собственной значимости. Сознание, что ты необходим, что ты включен в график дежурств, что являешься одним из звеньев невероятной сложности системы, давало им взрослое и совершенно необходимое чувство ответственности. А после трехсуточного (так им было удобнее) дежурства со сном урывками, с нередко случавшимися штормовыми предупреждениями, с различного рода авралами и срочными вызовами они украдкой разглядывали себя в зеркалах, тщетно пытаясь найти на цветущих молодых лицах следы нечеловеческой усталости и перенесенных смертельных опасностей…

Их было пятеро, когда пришло штормовое предупреждение. Они патрулировали в двух часах хода от базы – Беккер и Мкртчян на мезоскафах, а Трефилов, Ставриди и Большаков в легких субмаринах. Океан еще раз показал, что человек, легкомысленно объявивший себя царем природы, не всемогущ – назад их вернулось трое. Трефилов и Ставриди погибли на глазах у Беккера, запечатанного в своем мезоскафе. Беда не приходит одна – именно в этот момент у скафа отказало управление. Беккер плакал от бессилия в безостановочно кружившем на месте аппарате. Он в кровь разбил кулаки о раму пульта, представив себе, каким трусом выглядит со стороны, не придя на помощь товарищам. Он все равно не успел бы их спасти, и служебное расследование подтвердило это, но комплекс вины остался. Управление само, так же беспричинно, как отказало, восстановилось, и Беккер так никогда и не смог забыть чувство, с которым добирался до базы и отвечал на взволнованные и сочувственные расспросы. Проверка скафа ничего не дала, и Беккер окончательно замкнулся в себе. Его никто не упрекнул ни единым словом, да и не за что было, но решение уйти из патруля появилось и крепло, и окончательный толчок ему дал случайный разговор с Мкртчяном. Тот в момент несчастья находился хоть и далеко, но в пределах видимости сонара и, очевидно, наблюдал на экране странные эволюции мезоскафа. А Беккер не нуждался уже ни в чьей поддержке. Произошедшее казалось ему страшным сном, от многочисленных повторов в памяти того утра он и сам уже перестал понимать, что же было на самом деле, а что является лишь предположениями, попыткой реконструировать события. Он ушел из патруля. Обвинение в трусости, особенно страшное тем, что предъявил его сам себе, долго терзало душу, пока не ушло, не спряталось куда-то вглубь. Оно не забылось, просто душа притерпелась, как привыкают иногда к постоянной, неизбывной физической боли…

Неотступно глядя в лицо Мкртчяна, Беккер прохрипел:

– При чем здесь Филиппины?

– Я так и знал, что ты до сих пор себя гложешь, хоть и не за что, – захохотал Мкртчян.

– Ты похож… похож… на Пана. Только без свирели, – устало сказал Беккер. Он уже приходил в себя.

– Ну, ты тоже постарел, – отмахнулся Мкртчян. – Так ты не понял, почему я напомнил о Филиппинах? Мы все слушали твой разговор. Ты совсем не прав. Ты «е изменился. Почему ты не изменился? Это, понимаешь, нехорошая черта – никому не верить. Ты никому не веришь. Ты даже себе не веришь, я это еще тогда понял…

– Мозг, ты меня слышишь? – шепотом спросил Беккер. – Пусть они уйдут. Все.

– Хорошо… – после паузы согласился Мозг, и помещение опустело.

Беккер облегченно вздохнул и тут же услышал вопрос:

– Беккер, ты не возражаешь, если при нашем разговоре будет присутствовать профессор?

– Да ради бога! – откликнулся Беккер. – Но почему именно профессор?

– Потому, что профессор – это немного то, что ты думаешь обо всех фантомах. Профессор – это немного я. Трудно сказать, насколько он – он, и насколько – я.

– Ты знаешь, меня уже нет необходимости убеждать, – устало сказал Беккер. – Я уже полностью поверил тебе. Ты не мог бы такое придумать и разыграть… Так что, давай зови сюда профессора…

– Спасибо, Беккер, – сказал возникший перед ним Стабульский. – Я, с твоего позволения, сяду.

Он сел на тотчас же появившийся, тоже призрачный стул.

– Ты, должно быть, понимаешь, это вовсе не было самоцелью – убедить тебя в том, что фантомы не марионетки, не куклы в наших руках.

– Наших? – поднял брови Беккер.

– Ну да, наших. Мозг ведь сказал тебе, что мы с ним – одно. Так уж получилось.

– Вот что, – решительно сказал Беккер. – Давайте сделаем так: вы мне расскажите все по порядку. С самого начала. А то у меня в голове какая-то каша: что-то я знаю, о чем-то догадываюсь, что-то предполагаю…

– Я же говорил, что он ничего наверняка не знает… – вмешался Мозг.

– Интересно, – тут же отреагировал Беккер. – Вы между собой спорите, а как же тогда ваше уверение, что вы оба есть одно?

– Ну, не совсем одно. Представь, что ты раздвоился, тебя стало два. Вы оба – Беккеры, но это не мешало бы вам обмениваться мнениями, беседовать, спорить… Однако ты прав – начнем сначала!

Глава 12

Мозговую ткань еще никто не пытался выращивать. Вернее, попытки были, но настолько неудачные, что во всех анналах было записано, что это бесполезно. Когда Шарль Микаэль Стабульский нащупал наконец решение, он не поверил себе – настолько все оказалось просто. После нескольких контрольных опытов он решил поставить сразу большой эксперимент – выращивать не просто ткань, а целиком мозг. Отдаленные перспективы он еще не продумал: может быть, трансплантация, может – запись информации, снятой с живого мозга… Возможности открывались такие, что глаза разбегались. Шарль боялся даже фантазировать. Решение всех вопросов практического использования своего открытия он оставил на потом, когда закончится эксперимент и можно будет с полной определенностью сказать, насколько оправдались его предположения.

Спутник СЛ-2806 ему удалось получить сравнительно быстро. Одна из лабораторий Института физики пространства перешла к «горячим» экспериментам, и ее было решено перевести от греха подальше. Едва успев перебраться на спутник, Стабульский запустил биотрон. В этот раз в нем росла не просто колония клеток, а Мозг. С самого начала Шарль так и называл его: Мозг. С большой буквы. Через полгода, когда Мозг в основном вырос и завершилось уже формирование тонких структур, Шарль Стабульский пережил первое потрясение. Вернувшись на спутник после очередной отлучки, он сразу прошел в «колыбельную», как прозвал зал с биотроном. Внутренне он уже настроился испытать ощущение неуверенности и легкой тоски, охватывавшие его обычно здесь, когда он смотрел на свое детище – почти уже сформировавшийся мозг, очень похожий на человеческий, но превосходящий его размерами и соответственно емкостью памяти и способностью к абстрактному мышлению. Мозг этот представлял собой чистую книгу, которую предстояло заполнить, и Шарль Стабульский безо всякого самоуничижения или кокетства думал о том, как это сделать, кому поручить создать комиссию, которая одна только и сможет заняться этим. Он думал так не от смирения, которое паче гордыни, не считал себя недостойным такой чести – нет, он искренне был уверен, что эта задача настолько важна и сложна, что одному человеку с ней не справиться. Как выяснилось, он опоздал.

Сознание уже проснулось в Мозге. Пока еще беспомощное, с трудом угадывающее окружающее, оно тем не менее нащупало во мраке единственное родственное себе существо – его, Шарля Стабульского. Лишь только он вошел в зал, как тотчас ощутил немой, но оглушительно кричащий вопрос: «Кто ты? Почему ты все время уходишь?»

Это не был четкий, сформированный ментосигнал. В нем было больше от эмоций, от детского страха одиночества. Шарль не разобрал бы вопроса, не будь он так силен. Ментосигнал оказался такой силы, что у Стабульского сработала защита – мозг инстинктивно заблокировался, но и через блок пробивалось ощущение тоски, неуверенности и одиночества, и он понял, что Мозг уже давно пытается найти контакт с ним, но не может. Тогда он осторожно ответил и был совсем оглушен взрывом радости, счастья и нетерпения. Одиночество кончилось, и Мозг жадно набросился на информацию. А снимать ее он мог только через профессора – ведь никаких органов чувств у Мозга не было. Их не было предусмотрено вообще.

Профессор совершил ошибку – не первую уже, – никому не сообщив о случившемся. Вначале он считал, что еще рано, что говорить не о чем, пока не получены результаты. А теперь – теперь его захлестнуло чувство вины перед Мозгом, желание дать ему как можно больше информации, которой он по вине профессора был лишен. Не последнюю роль сыграло также и материнское – или отцовское? – чувство. Ведь все ощущения, знания, мысли – все, что впитывал в себя Мозг, все это было его, профессора. А многие ли из людей могли бы то же сказать о своих единокровных детях, о плоти от плоти своей?

Как ребенок отцу, Мозг жадно внимал профессору. «Еще! Расскажи еще!» – жадно требовал он. И профессор рассказывал, объяснял и показывал. Они оба открыли это «показывать». Профессор открывал свое сознание, а Мозг брал там нужную информацию. Так продолжалось довольно долго, пока однажды…

Ни профессор, ни Мозг не смогли с полной уверенностью сказать Беккеру, что же произошло. По-видимому, Мозг в своей жажде познания забрался слишком далеко. Он углубился в область подсознания, в подкорковую деятельность мозга человека. Центры дыхания и сердечной деятельности оказались парализованы. Профессор скончался, так и не узнав, что произошло. Вернее было бы сказать – скончалось тело профессора. Разум его, взаиморастворенный в разуме Мозга, так в нем и остался.

В самый момент смерти, в этот эфемерный миг, когда душа расстается с телом, произошла мощная вспышка некробиотического излучения. Люди давно догадывались о его существовании, но подтвердить не могли. Беккер с горьким удовлетворением узнал, что догадки эти были справедливы. Оно есть, это излучение, и действительно несет в себе всю информацию о человеке. Кто знает, для чего природа так сделала? Во всяком случае, Мозг воспринял информацию о Шарле Микаэле Стабульском, «записал» в себя, и профессор, закончивший свою земную жизнь, продолжал теперь жить в Мозге.

– Вначале это было словно сон, – говорил профессор, и Беккер не прерывал его. – Я словно спал и знал, что сплю, и мог увидеть любой сон, какой захочу. Затем Мозг научился реализовывать мои пожелания, и я стал жить в мире, совершенно для меня неотличимом от реального. Я мог заниматься гимнастикой и, если срывался с перекладины, ощущал боль от ушиба и видел кровоподтек. Я мог работать, делать записи. Постепенно все большего усилия мне стоило вспоминать, что все это иллюзорно, что всего этого, как и меня самого, в большом мире нет, что все существует лишь в маленьком, воображаемом мирке. Мирке Мозга и моем.

Профессор замолк, словно задумался, и Беккер тут же спросил:

– Скажи, какого цвета твое кресло? Стабульский недоуменно посмотрел вниз, пожал плечами и ответил:

– Красное. А что?

– Ничего. А ты мог бы изменить цвет? Мне именно этот оттенок не очень нравится.

– Пожалуйста. – Это ответил уже Мозг, и кресло полиловело, затем посерело и, наконец, приняло чистый зеленый цвет.

«Да, – подумал Беккер. – Все, вплоть до цвета и фактуры обивки, Мозг держит в себе и ни разу не собьется. С ума сойти! Ничего нет удивительного, что я тогда разговаривал с Вайтуленисом, как наяву!

– Ты не заэкранировал мысль, – сказал Мозг. – Я понял тебя. А чему ты удивляешься? Ты сам говорил, что среди вас тоже есть люди, создающие в воображении целые миры, не менее реальные, чем окружающий их. Ведь литературные герои – не менее живые люди, чем все вы. И их жизнь так же реальна, как и ваша.

– Ты знаешь, с этой точки зрения я как-то не подходил к искусству, – мягко ответил Беккер.

– Ладно, – почти грубо прервал его Стабульский. – Тебе ведь не терпится узнать о загадочных самоубийствах. Или я не прав?

– Профессор здесь ни при чем! – быстро выкрикнул Мозг.

– Ладно уж, – мрачно возразил профессор. – Ты – это я, мои знания, мое мироощущение, мои моральные принципы, наконец. Так что я очень даже при чем, и не надо снимать с меня вину!

– Господи, да прекратите вы эти китайские церемонии или нет? – не выдержал Беккер. – Рассказывайте же наконец!

– В общем, так, – продолжил Мозг. – У меня появилась цель, появились мысли, появилась жизнь… Но до бесконечности так продолжаться не могло. Я не знаю, какую привести аналогию, ну, может, бесконечную шахматную партию с самим собой. Понимаешь, Беккер? Число вариантов шахматных позиций бесконечно велико, но игра с самим собой все-таки наскучит рано или поздно. Как и бесконечные разговоры с самим собой. Понимаешь, есть в этом что-то от шизофрении – такое раздвоение. Хотя профессор и я – не одно и то же, но бесконечный контакт наш друг с другом мог в конце концов привести именно к раздвоению личности, я мог потерять границу где он, а где я. Я мог начать беседовать уже не с ним, а с самим собой, а это привело бы уже прямо к сумасшествию…

– Однако… – покачал Беккер головой. – Профессор, это ваши мысли?

– Нет, – запротестовал Мозг. – Мысли это мои. И пусть вас это не удивляет, ведь я обладаю всеми теми же, что и профессор, знаниями, так что к этому выводу я смог прийти вполне самостоятельно. Причем те же опасения беспокоили меня и относительно разума профессора. Он вообще жил в вымышленном мире, и если для меня это был единственно известный мне мир, то для него в этом была значительная доля искусственности, что только усугубляло положение. Я уже начал замечать отклонения в поведении профессора, его неожиданную молчаливость, резкие смены настроения, его странные, алогичные разговоры, свидетельствующие о причудливой цепочке ассоциаций, возникающих в сознании… Словом, нам нужен был собеседник. Не просто случайный партнер, но человек, также находящийся ю мне. Все осложнялось тем, что на спутник никто не собирался прилетать, а я на расстоянии записать чье-либо сознание был не в состоянии. Единственное, что я мог сделать, – поддерживать ментоконтакт. И я без ведома профессора решился на отчаянный шаг. В перигее орбиты, когда Земля была всего ближе, я через робота послал видеовызов Бармину, архитектору. Я сумел навязать ему мысль, что он разговаривает с профессором. Во время сеанса я загипнотизировал его и внушил, чтобы в момент следующего приближения спутника к Земле он выпал из окна. Это было просто – он встал на подоконник, закрыл глаза и упал, думая, что шагает в комнату. Мне нужен был от него только лишь некробиотический импульс, и я его получил. Оказалось, что я записал его целиком. Он остался во мне как цельная личность, но это меня не смутило. Он долгое время так и не знал, что с ним произошло, и тот иллюзорный мир, который я мог ему предложить, принимал за реальность…

– Шарль, а ты? А ты? – спросил потрясенный Беккер. Он предполагал нечто подобное, но не ожидал такого

откровенного и страшного в своей простоте рассказа.

– А что я? – с горечью выговорил Стабульский. – Я уже знал, что я такое. Я уже знал, что я – не более чем сгусток биопотенциалов в искусственно созданной нервной ткани. Но, собственно, и ты о себе знаешь, что сознание твое – всего лишь распределение потенциалов в коре головного мозга… Я действительно был близок к сумасшествию. Я уже не мог отличать реальное от действительного. Вернее, все, окружающее меня, было иллюзорным. Так я и воспринял появление Бармина – как еще одну причуду своего сознания. Своего или Мозга. И лишь когда стали появляться и другие фантомы, я почувствовал неладное. Но Мозг сумел успокоить меня. Как, впрочем, и всех остальных…

– Успокоить? – спросил Беккер. – Каким образом?

– Да так… – нехотя ответил Мозг. – Обычная химиотерапия… Транквилизаторы, антидепрессанты… Я ведь знал, что это такое, поэтому мне не составляло труда якобы добавлять их в пищу. Действие их я знал, поэтому внушал, что все получают лекарство… Реакция была соответствующей препарату…

– Ну знаешь! – не выдержал Беккер. – Так рассуждать – твои фантомы могли получить насморк от призрака сквозняка, придуманного или тобой, или кем-либо из них самих…

– Ну и что? А какая иная реакция может быть на сквозняк?

Вся эта нелепица укладывалась в систему, при всей своей причудливости слишком логичную, чтобы оказаться просто выдумкой. Система эта объединяла воедино те известные Беккеру островки фактов и предположений, которые и привели его сюда. Поэтому Беккер решил пока не отрицать огульно ничего, но попытаться прояснить те моменты, которые были пока недостаточно понятны ему.

– Значит, со всеми… кандидатами в фантомы… ты проводил обязательный ментоконтакт? Зачем же тогда еще связывался по видео?

– Просто ментоконтакт оставался поверхностным. Кроме текущих мыслей, я снять ничего не мог. Для того же, чтобы погрузить человека в гипнотический транс, мне необходим был дополнительный гипногенный фактор, например, мерцающий экран. Частоту пульсаций экрана я вводил в резонанс с основными ритмами энцефалограммы, и этого было достаточно во всех случаях…

– А как ты выбирал очередную… очередного кандидата?

– Да никак. Я просто останавливался на тех, чье пси-излучение было мощнее, с кем я мог наладить более устойчивый ментоконтакт.

«Вот оно, – подумал Беккер. – Конечно же, у талантливых людей мозг мыслит более интенсивно. Немудрено, что в пси-диапазоне он излучает, как звезда первой величины. А мы-то искали заговор, доискивались до причин…»

– Интересно, – спросил Беккер, – а я как попал в это число? Насколько я понимаю, у меня с пси-излуче-нием все обстоит так себе…

– Не надо на себя наговаривать. – В голосе Мозга послышались иронические нотки. – Твое излучение заметно выше нормы. Но дело не в этом, ты прав. Я заинтересовался тобой по другой причине. Я почувствовал, что от тебя зависит вся моя судьба.

– Почувствовал?

– Да, почувствовал, – вмешался в разговор Стабульский. – Дело в том, что Мозг обладает свойством предвидения. Не так, как компьютеры, экстраполирующие в, будущее сегодняшние события. Он не рассчитывает, но как-то чувствует, что должно произойти. Вот так он почувствовал, что существование его – да уже и не только его, а всех нас, фантомов, – зависит от тебя. Он вышел на ментоконтакт с тобой, а потом вдруг ты исчез. Мозг пытался найти тебя, но ты уходил от контакта. Остальное ты знаешь.

– Да, теперь ты все знаешь, – подтвердил Мозг.

– Я больше не могу, – взмолился Беккер. – Я должен отдохнуть. Если вы не возражаете, я устроюсь в твоей каюте, Шарль. Я слишком устал, чтобы лететь на Землю…