Текст книги "Искатели странного"

Автор книги: Анатолий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– Что у нас происходит? – задумчиво переспросил Беккер, ни на минуту не забывая о тихо сидящем здесь, в комнате, Мейджере. – Да в общем-то ничего особенного. Если не считать, что человек и общество в опасности!

Ну вот, главное сказано, и все обошлось. Не разверзлась земля, не залил все вокруг нестерпимым фиолетовым жаром коварный всплеск бластерного выстрела, не прервалась эта долгожданная и такая неожиданная гиперсвязь… Беккер перевел дыхание и повторил:

– Ничего особенного здесь не происходит. А что именно, надо еще разобраться. Во всяком случае, мне одному тут до конца не понять. Хорошо бы, если бы тут поработала комиссия…

Мейджер сидел тихо, словно его тут и не было, но Беккер не сомневался, что он вслушивается не только в каждую фразу, но и в интонацию, с какой она произнесена. Беккер тщательно взвешивал всякое слово, прежде чем сказать его вслух, не только потому, что оно могло быть обращено против него Мейджером и теми, от лица которых Мейджер только что сказал ему: «…Просто мы решили пока не делать этого». Нет, Беккер искренне считал, что не имеет права априори высказывать свое мнение, которое может каким-то образом повлиять на работу комиссии.

– Мы тоже об этом думали, – благосклонно сказал Гарднер. – У тебя уже есть какие-нибудь предложения?

– В общих чертах, – пожал плечами Беккер. – Как обычно, социологи, историки. Специалисты-управленцы… А вот кого совершенно необходимо включить – специалистов по ментоскопии, психозондированию и вообще по этим вещам. Желательно бы одного-двух физиков-нулевиков…

Гарднер, левая бровь которого поползла вверх, как только Беккер заговорил о составе комиссии, да так и застыла, кивнул:

– Мы почти к таким же выводам пришли. Но мы исходили из принципа Вульфсена. Ты, наверное, тоже?

Беккер слабо улыбнулся. Он понял Гарднера: «принцип Вульфсена» на их жаргоне означал бездумный, механический поиск закономерностей. В данном же случае

Гарднер имел в виду явно другое, а именно намекал на ранее, еще до отлета Беккера, выявленную закономерность. Ведь перечень рекомендованных Беккером специалистов почти полностью совпал с перечнем профессий пропавших без вести людей.

Но Беккер руководствовался не этим. Он покачал головой:

– Нет… Я отталкивался от конкретных фактов. Подробности доложу лично…

Гарднер встрепенулся: конкретные факты – это хорошо. Конкретные факты – это на семьдесят процентов обеспеченный успех работы комиссии. Собственно, раз Беккер в первые же минуты заявил, что человек и общество в опасности, значит, что-то конкретное у него было. А слова «доложу лично» следует, пожалуй, расценить как намек на то, что комиссии нужно вылетать немедленно, сейчас, сию минуту… И Гарднер уверенно сказал:

– Хорошо! Доложишь лично. Через… семьдесят два часа. Да-да, трое суток! Сутки нам на организационные дела, тридцать шесть часов лету и стандартный двенадцатичасовой запас!

Впервые за время их разговора Мейджер выказал признаки жизни. Он был потрясен: обычный рейсовый грузовик ломился через гиперпространство около трех недель, не считая двух недель маневров в открытом космосе. Пассажирские лайнеры шли значительно быстрее, а спецрейсы укладывались, бывало, и в неделю. Но три дня! Такого на памяти Мейджера не бывало!

Беккер ничего подобного тоже не помнил, но постарался не показать виду. У него чуть отлегло от сердца – пожалуй, за три дня с ними и вправду ничего не произойдет. На больший срок он не загадывал – не очень верил словам Мейджера, что с ним решили ничего пока не делать.

Гарднер, насладившись произведенным эффектом, заторопился:

– Ну ладно. Не буду больше занимать канал. До встречи!

Он помахал приветственно рукой и исчез. По экрану побежали какие-то служебные надписи и знаки. Мейджер мановением руки выключил его и повернулся к Беккеру:

– Ну, теперь вы довольны? Вызвали комиссию на нашу голову…

– Я все время ждал, что вы прервете связь, – признался Беккер.

– Нет, – откинулся на спинку кресла Мейджер, неприязненно глядя на Беккера. – Мы решили не делать этого. Напротив, мы решили дать вам доступ ко всей имеющейся у нас информации.

Беккер невольно обратил внимание на «мы» в его фразах. Не давало ему покоя это «мы», хоть он и понимал, что едва ли получит ответ, спроси сейчас, кто скрывается за этим «мы». А что касается доступа к информации, так это прямая обязанность Мейджера и других должностных лиц – предоставлять всем, в том заинтересованным, необходимые сведения или данные. И нечего еще и реверансов за это ждать, тем более что не след и забывать кое о чем…

Так и не дождавшись реакции на свои слова, Мейджер с плохо скрытым раздражением сказал:

– У меня к вам просьба – ознакомьтесь, пожалуйста, со всеми обстоятельствами до прибытия комиссии. Дело в том, что мы считаем вас человеком достаточно беспристрастным, а ваше мнение, бесспорно, будет для комиссии очень весомым…

– Простите, – холодно сказал Беккер, – но я что-то не усматриваю связи между моей беспристрастностью и этой… э-э-э… спешкой…

– Ради бога! – вскричал Мейджер. – Не поймите превратно! Мы просто хотим, чтобы ваше мнение, которое вы изложите комиссии, было как можно меньше искажено домыслами и догадками! Хотя поверьте мне – ни вы, ни комиссия не смогут разобраться в том, что у нас происходит.

– Почему? – быстро спросил Беккер. – Это только вы так думаете или еще кто-то?

– Почему не смогут? – переспросил Мейджер. – Да потому, что мы и сами ничего понять не в состоянии!

Он почти выкрикнул последнюю фразу.

«Да, – подумал Беккер. – Насколько я знаю, они действительно понять ничего не могут, да и не смогут, наверное, никогда, ибо живут в нестабильном, изменчивом мире. Кто-то играет ими, как фигурками на шахматной доске, меняя их местами и каждый раз переписывая заново сознание. И если нас, землян, необходимо хотя бы пропускать через ментоскопы Центра здоровья, то своих-то ухитряются перепрограммировать буквально на ходу, безо всякой аппаратуры. Интересно, кстати, а почему Мейджер об этом заговорил? Ведь так сказать может только тот, кто что-то знает!» И Беккер вкрадчиво поинтересовался:

– А почему вы так сказали? Ведь в силу некоторых причин сама мысль о том, что что-то не в порядке и требует осмысления, не могла у вас возникнуть! Я имею в виду не лично вас, а вообще жителей планеты….

Мейджер медленно поднял взгляд:

– Вы правы. Мне бы это и в голову не пришло. Но… я знаю все, что знаете вы…

– Кто – я? – быстро перебил Беккер. – Я – Беккер, или я – Георг Имманен?

– Оба… – сказал Мейджер, не отводя взгляда. – И я бы не сказал, что это знание доставило мне удовольствие…

Наступило неловкое молчание. Наконец Беккер нарушил его:

– Так вы тоже… через ментоскоп?

– Вы имеете в виду наложение психоматриц? Нет, обошлось без техники. Я… ну, представьте себе, что я это просто вспомнил. Как будто знал всегда и просто забыл, а теперь вспомнил…

Беккер не стал спрашивать, всю ли память, со всеми личными воспоминаниями его и Георга, получил Мейджер. Изменить это все равно ничего не могло, но еще больше бы накадило и без того достаточно напряженный разговор. Вместо этого он спросил:

– И все же… Это вы считаете, что никто не сможет разобраться в происходящем, или это еще чье-то мнение?

– Это лично мое мнение, – мрачно сказал Мейджер. – И если бы от меня зависело, я бы никакую комиссию сюда не пустил. Это наше, внутреннее дело. Никого оно, кроме нас, не касается, и разбираться во всем мы должны сами, а не позволять копаться кому попало…

– Интересно, интересно… – живо сказал Беккер. – Вы против, но все же сотрудничаете с нами? Почему?

– Если бы я знал… – после тяжелой паузы признался Мейджер и с откровенной ненавистью посмотрел на Беккера. – Я поступаю в каждой ситуации так, как надо. И не спрашивайте меня, кому надо. Я знаю не больше вашего, я уже сказал. Но если раньше у меня была хоть видимость свободы воли, то теперь, благодаря вам, и этого не осталось…

Он неожиданно резко для его комплекции поднялся и подошел к окну, повернувшись к Беккеру спиной,

У Беккера вертелось на кончике языка множество вопросов: как это выглядит, когда поступаешь вопреки собственной воле? Что при этом чувствуешь? Раздвоение сознания? Похоже ли, что кто-то управляет телом независимо от. тебя? Но, хотя все это было чрезвычайно важно с профессиональной точки зрения, Беккер ничего не спросил. Он молча повернулся и, не прощаясь, вышел.

Глава 8

Гарднер с Беккером сидели за столиком на веранде маленького кафе. Перед ними расстилалась образованная пересечением двух окраинных улиц площадь, покрытая жесткой пыльной травой. Арабской вязью разбежалась по ней паутина пешеходных дорожек. Солнце клонилось к закату, от высоких пирамидальных тополей протянулись длинные тени. Небо стало высоким и чуть зеленоватым. Слышнее стали звуки шагов по асфальтопластовым дорожкам, далекая музыка, детские голоса.

– Знаешь, что мне это напоминает? – спросил Гарднер, потягивая холодный сок и благодушно озирая одноэтажные коттеджи, уходящие вдаль, насколько видел глаз. Точнее – насколько позволяла видеть буквально захлестнувшая все зелень,

– Знаю, – коротко кивнул головой Беккер, с улыбкой наблюдая за размякшим шефом. – Земные провинциальные городки начала двадцатого века. Спокойная неспешная жизнь, разговоры на крылечке, долгие сумерки и кресло-качалка, соседи, о которых знаешь буквально все, и вечерний чай в кругу семьи на веранде, а из сада аромат цветов…

– Ну да… – обескураженно сказал Гарднер. – А чего ты смеешься?

– Да вовсе я не смеюсь! – с досадой сказал Беккер. – Чего мне смеяться, у меня самого все время такое же ощущение. Не планета, а пастораль какая-то!

– И нравы патриархальные… – Гарднер предпочел не заметить досады в голосе собеседника.

– Что да, то да. Нравы здесь строгие – для взрослых, семейных людей. Но не для них вон… – Беккер показал глазами на млевшую в отдалении смазливую молоденькую официантку.

Ей очень нравился Гарднер – двухметровый поджарый детина с тронутыми сединой висками. Но какой недогадливый – другой бы давно все понял и условился о встрече, а к этому хоть сама в постель полезай…

– Да уж… – Гарднер торопливо отвел глаза в сторону, заметив, что перехватившая его мимолетный взгляд официантка готова кинуться к их столику. – С молодежью у них того… не вяжется…

– А чего не вяжется? – равнодушно спросил Беккер. Насмотрелся он в последнее время, перестал уже реагировать. – Нагуляется вдосталь, а когда замуж выходить станет, память сотрут, всего и делов!

– Мерзость какая, – помрачнел Гарднер. – Не люди, а заводные игрушки…

– А так с любой пасторалью. Буколическая картинка, свирель и песни в рощах, беззаботные танцы на лужайке. А присмотришься поближе – в хижинах пастушьих сквозняки и антисанитария, все удобства в кустах и оттуда несет экскрементами, а пейзане тупы до идиотизма и постоянно на грани голодной смерти…

– Злой ты стал, – вздохнул Гарднер.

Беккер горько усмехнулся в ответ и закурил. Словно получив команду, официантка метнулась к их столику и принялась собирать пустые тарелки, намеренно низко наклоняясь, чтобы Гарднеру видна была грудь в вырезе кофточки. Бюстгальтера она не носила.

– Ты никогда не читал Гумилева? – спросил Беккер, провожая взглядом удалившуюся наконец девицу, намеренно вихляющую бедрами. Попка у нее тоже была аппетитная.

– А кто это такой? – рассеянно спросил Гарднер, переводя взгляд с официантки на Беккера.

– Был такой философ, не то в восемнадцатом, не то в девятнадцатом веке. Я читал его книгу «Биосфера и этногенез Земли».[1]1
  Беккер путает не только годы жизни Л.Н. Гумилева, но и название книги, да и с содержанием обращается весьма вольно.


[Закрыть] Очень интересные вещи он писал, во многом предвосхитив наши теперешние представления, а кое в чем и сейчас оставаясь пророком. Так вот, у него этапы развития этноса сравниваются с жизнью человека. Также есть детство, зрелость, старость… Не помню, как он отмечает поворотные моменты развития, но знаю только, что, по его мнению, любому из этапов присуща волнообразность развития – подъемы, спады.

– Ну и к чему ты это? – скептически поинтересовался Гарднер.

– Да к вопросу о морали здешнего общества. И не только здешнего. Если вдуматься, только на моей памяти можно отметить такие спуски и возвышения, если взять хотя бы отношение к алкоголю и табакокурению. – Он взглянул на дымящуюся в пальцах сигарету. – Я говорю не о каком-то запретительстве, а именно об отношении. Первые лет десять – пятнадцать моей работы в Управлении совпали, по-видимому, с самым негативным ко всему этому отношением. Помнишь, я тогда как раз расследовал случай Ионина-Габровского, серию катастроф на планете звезды Кельмакова, да много еще чего, сейчас сразу и не сообразишь. Курить, а тем более вино пьянствовать было тогда просто постыдным. Сейчас, похоже, преобладает более здравое отношение к этим вещам, но подъем, на мой взгляд, не закончился, и нас ожидает еще всплеск усиленного потребления этой, – он демонстрирующе приподнял руку с сигаретой, – отравы.

– Ну ладно, что-то в твоих словах есть. Так все же, к чему ты это?

– Да просто не нужно смешивать в одну кучу несколько э-э-э… вольные… нравы, – он посмотрел в сторону соблазнительно избоченившейся в отдалении официантки, и Гарднер тоже взглянул в ее сторону, но тут – же отвел глаза, – и действительно имеющие место странности.

– Завтра в шестнадцать тридцать заседание комиссии, – помолчав, перевел разговор Гарднер.

Ему что-то не по себе стало от того, как исподволь, но быстро атмосфера из задушевно-элегической стала мрачно-безнадежной. Да и в душе его имелись к этому предпосылки – работа комиссии, откровенно говоря, мало настраивала на веселье.

– Значит, заканчиваем? – не то спросил, не то констатировал Беккер. – И когда домой, на Землю?

– Вот завтра и решим. Но думаю, что дня через два. Посмотри, кстати, проект решения комиссии. Я его всем руководителям групп раздал.

Беккер молча взял протянутый Гарднером библиотон и включил его.

Из выводов комиссии следовало, что на планете сложилась совершенно недопустимая практика контроля и управления сознанием людей, причем делается это в массовых масштабах. Механизм такого воздействия выяснить не удалось. Цель или побудительные мотивы также неизвестны. Центр, управляющий этими действиями и координирующий их, выявить не удалось. Ситуация, безусловно, требует вмешательства со стороны человечества. Однако, поскольку до сих пор остались неясными узловые вопросы «Кто?» «Для чего?» и «Как?», на данном этапе можно рекомендовать только лишь дальнейшее развертывание исследовательских работ, направленных на прояснение этих ключевых моментов социальной жизни планеты…

Гарднер, пока Беккер читал, допил сок и нервно барабанил пальцами по подлокотнику.

– Да, конечно, пора возвращаться на Землю, – задумчиво сказал Беккер и выключил библиотон. – Чего попусту сидеть? Здесь же одни сплошные «не»: неизвестно, не выявлено, невозможно… Сломала зубы хваленая комиссия…

– Ну, наверное, главное мы сделали, – тут же ревниво откликнулся Гарднер. – Исследовали создавшееся положение и пришли к выводу, что… – Гарднер смешался под ироническим взглядом Беккера, но тут же вновь оживился. – А что, – он понизил голос и наклонился через стол к Беккеру, – если все-таки вот оно? Помнишь, о чем мы с тобой тогда говорили, еще до твоего отлета?

– A-a-a… – махнул рукой Беккер. – Добавь еще, что я тоже здесь пробыл долгое время, да еще и подвергся ментообработке. Брось, Поль… Как там говорили древние? Не умножай число сущностей сверх необходимого… Рано еще всерьез говорить о «чужих», сначала нужно все-таки уяснить, что здесь происходит.

– Да? – насторожился Гарднер. – По-твоему, существует более простое объяснение? А может, у тебя и гипотеза есть? Истолковывающая все эти несуразности?

– Поль, – неожиданно серьезно сказал Беккер, – если есть явление, то существует и причина его. И от того, что мы ее не видим, она не исчезает…

– Ну-ка, ну-ка, давай излагай, – поощрительно ека, – зал Гарднер.

– А разве я сказал, что знаю? – скептически спросил Беккер. Ему вдруг расхотелось говорить на эту тему. Может, тон Гарднера задел его, а может, отвлекала тихая музыка, льющаяся из кристаллофона, – хорошая, печальная музыка, вполне земная, нисколько не похожая на гармонизированные созвучия, заменяющие музыку на этой буколической планете. Беккер невольно пошарил глазами – а, вон оно что! Томящаяся по Гарднеру девица, в последней безнадежной попытке привлечь его внимание, вместо обычной компьютерной музыки поставила какую-то земную запись и теперь не сводила с него взгляда. Беккер сочувственно улыбнулся ей, но она даже не заметила этого: Гарднера, красавца Гарднера жаждала она всем своим знающим в этих делах толк существом. Беккер вдруг развеселился и повернулся к терпеливо ждущему Гарднеру:

– Извини, Поль, но давай отложим на завтра. И недодумано у меня кое-что, и обстановка не располагает. Да и беспокоюсь я – Вера что-то задерживается. Должна была с полчаса назад подойти, и до сих пор нет…

Гарднер обиженно согласился. Беккер засобирался уходить. Гарднер в задумчивости остался было За столиком, но, натолкнувшись на алчно сверкнувший взор девицы, торопливо окликнул Беккера и заспешил следом.

* * *

На заседании комиссии царила приподнято-мрачная атмосфера. Выступлений руководителей групп почти не слушали. Расселись все уже не как попало, прослеживалась некая закономерность. Несколько человек оставались для работы на планете, они расположились отдельно. Отдельной группкой держались и местные ученые во главе с Мейджером. Это Беккеру казалось, что во главе: Мейджер по роду занятий был больше других связан с гостями, естественно, что остальные то и дело просили у него пояснений. Со стороны это и вправду могло выглядеть, как получение инструкций и указаний. Поймав себя на том, что подозрительно вглядывается в Мейджера и его окружение, Беккер сделал над собой усилие и стал внимательно слушать докладчика.

Гарднер сидел за столом, импозантный, как Санта Клаус на святочной неделе. Он довольно кивал докладчикам, излагавшим общеизвестные истины, поскольку других у них про то не было. Похоже, это был единственный на сегодняшнем собраний благодушно настроенный человек. Видимо, он радовался, что его миссия подошла к концу и ответственность передана в другие, пусть и Не самые подходящие для того, руки, и Беккер подумал, что Гарднер, пожалуй, совсем не подходит для работы начальником Управления – человек, озабоченный своими переживаниями, в частности, угнетенный возложенной на него ответственностью, не самая подходящая кандидатура на этот пост. Ведь обеспечение общественной безопасности все-таки составляет одну из задач Управления, не говоря уже о попытках отследить появление «чужих» на этой планете, а проблема эта далеко еще не снята. Управлению просто позарез необходим не боящийся принимать решения руководитель. Беккер остро пожалел вдруг, что Боучек вместе с Мозгом канули где-то в глубинах Вселенной.

Поводов для оживления или радости у собравшихся не было, как не оказалось и позитивных предложений ни по одному из разделов. Поэтому проект решения Гарднер зачитывал в полном молчании. Обсуждение свелось к нескольким непринципиальным замечаниям, после чего члены комиссии проголосовали, и проект превратился в решение, то есть стал официальным документом, влияющим на дальнейшую судьбу целого Мира. Впрочем – на что влияющим? Как раз ни на что не влияющим! Беккер вдруг ясно понял, что именно беспомощность перед неизвестным и нежелание признаться в своем бессилии и вызывают в нем глухую ярость.

В наступившей тягостной тишине неуместным диссонансом прозвучал оживленно-деловой голос Гарднера, объявившего, что с неофициальным сообщением выступит сотрудник УОП Беккер. Неловко пробравшись в проход и поднимаясь на возвышение впереди, Беккер продолжал думать, что все-таки эта ют моральная и эмоциональная глухота Гарднера неслучайна. Никак он не может попасть в тон общему настроению. И потребовалось самому Беккеру постоять на грани даже не смерти, а деперсонификации, чтобы научиться замечать эту почти неуловимую фальшь. Ведь главным в жизни стало для Гарднера не дело, которым он занимается, а его личные, связанные с этим делом переживания. Беккер давно знал Гарднера и уверен был в его порядочности и в том, что, как только Гарднер уяснит себе все, что только что открылось Беккеру, он уйдет сам. И Беккер дал себе слово, что, как только эта история, стоившая уже ему стольких нервов, закончится, он обязательно поговорит с Гарднером, как бы ни тяжел оказался такой разговор…

Конечно, Беккер был несправедлив к Гарднеру. Просто так уж все неудачно сложилось у него на этой планете, что он не чувствовал сейчас ничего, кроме усталости, постоянной, хронической усталости.

Беккер постоял немного в задумчивости, оглядывая устремленные на него глаза. Затем откашлялся, попытался пригладить непослушный вихор на макушке, тут же забыл о нем и сказал:

– Сообщение будет действительно неофициальным. Все, что я имею сообщить вам, – не более чем плод моей фантазии. Я исходил из того, что никакой поставившей себя над обществом группировки злоумышленников не существует, земного или внеземного происхождения. По моему глубокому убеждению так оно и есть, да и в выводах комиссии, хотя использована более осторожная формулировка: «не обнаружено», – говорится фактически то же самое. Кроме того, я считаю в данном случае преждевременными попытки привязать к нашим, людским делам зеленых человечков с далеких галактик. Общество столкнулось с проблемой, уходящей в чисто социальную область, поэтому вполне логичным будет предположить, что вся проблема – порождение нашей цивилизации…

Беккер говорил неторопливо, словно размышляя вслух. Слушали его настороженно, не понимая пока, к чему он клонит. А он продолжал:

– А если рассматривать события на планете с этой точки зрения, то один из сакраментальных трех вопросов «Кто?», «Для чего?» и «Как?» находит ответ. В самом деле, во всех случаях объектами психокоррекции оказывались люди, могущие каким-то образом поколебать стабильность сложившегося на планете уклада жизни. Отметим, что уклад этот явно отличается от общепринятого на Земле и в других земных колониях. Следовательно, можно взять в качестве рабочей гипотезы предположение, что психокоррекция проводилась для поддержания стабильности общественно-социальной структуры. Это – «для чего».

Историки и социологи зашевелились. Донесся возглас: «Инте-ере-есно!» На говорившего накинулись сразу несколько человек: «Чего тут интересного? Это же тривиально! Да это же во все времена любая власть так поступала, давила всех противников!» Голоса слились в неразборчивый гул, потом кто-то шикнул, все замолчали и опять повернулись к Беккеру, который терпеливо пережидал шум.

– Теперь второй вопрос: «Как?» От ответа на него зависит и третий вопрос: «Кто?» Ну, как справляются с нашим братом – ясно. А вот с аборигенами… Попрошу набраться терпения и выслушать меня, сколь бы дикими ни показались мои предположения… Во-первых, здесь, на планете, невозможен обмен направленной мыслью, ментообмен. Насколько я понимаю, наши физики и ментоскописты объясняют это тем, что местное солнце является естественным источником гиперполя в сочетании с еще каким-то, неизвестным пока, излучением. Во-вторых, все мы отмечали, особенно сразу по прибытии, давящее ощущение чужого взгляда – признак стороннего спонтанного ментоконтакта. Я считаю, что излучение, действовавшее в течение нескольких поколений, привело к появлению у жителей планеты способности находиться в постоянном ментоконтакте, а точнее – в постоянной связи на уровне подсознания. Или, если хотите, к появлению всепланетного сознания, сверхсознания, надсознания – термин я пока не подобрал… И вот это-то сверхсознание, образующее планетную ментосферу, и является причиной всех рассматриваемых явлений. Из-за него для нас с вами невозможен ментообмен – сознание блокируется, защищаясь от давления ментосферы. Примерно так мы рефлекторно жмуримся при ярком свете… Сверхсознание, возможно, еще и не осознает себя, но тем не менее стремится сохранять стабильность составляющей его структуры. Стремление к упорядоченности – неотъемлемое свойство, или даже признак, живой материи!

Аудитория вполголоса загудела. Беккер, со слабой иронической улыбкой, пережидал шум. Наконец, уловив какие-то осмысленные реплики, он громко сказал:

– Достаточно! Я вижу, идея понравилась! Она объясняет все: и кто, и зачем, и как! Даже цикличность ментоактивности хорошо привязывается к пресловутым Карнавалам, если принять, что она зависит от излучения местного солнца… Кто-то тут, справа, все спрашивает, почему, мол, надсознание не устанавливает с нами контакт? А вы не пробовали установить контакт с отдельными клетками своего тела? Или побеседовать на абстрактные темы, скажем, с собственной печенью? Но ведь для надсознания все мы не более чем составляющие его клетки!

И он направился к своему месту, не замечая, как смолкает гул голосов и зал, подобно цепной реакции, охватывает тишина: они были ошарашены. Он не замечал вообще ничего вокруг, кроме устремленных на него глаз Веры. Он только сейчас понял, почему она задержалась вчера, понял, где она была: конечно же, в Центре здоровья. И наверняка ей вчера наложили на сознание матрицу Юлии…

У своего кресла Беккер остановился и, не оборачиваясь, сказал, словно самому себе, но так, что все услышали:

– Я не знаю, до конца ли мы отдаем себе отчет в том, что произошло… Мы все искали иной разум и вот наконец нашли. Не в глубинах галактик, а рядом – отражение в зеркале, странным образом обретшее вдруг самостоятельность. И не знаю, нужно этому радоваться или нет…

Корабль был в безвременье. Он был Нигде и Никогда. Корабль шел гиперпространством…

Вера медленно шагала по коридору, задумчиво касаясь кончиками пальцев холодного пластика стены. Чуть заметно вибрировал пол, вот потянуло холодным ветерком – она проходила мимо забранного узорной решеткой отверстия климатизатора. Вера растроганно улыбнулась – так не вязалась со строгой геометрией отсеков гиперпространственного корабля, самого последнего достижения земной техники, эта наивно-замысловатая, с доверчивыми завитушками, решетка. Словно возвратясь после долгой разлуки домой, Вера узнавала все больше и больше таких вот милых мелочей. На дверях всех лифтов магистрали «С» были нарисованы цветочки; киберуборщик верхнего уровня откликался на кличку Джек; проживавший в кают-компании попугай Мишка превосходно умел сам открывать свою клетку, но делал это только в присутствии зрителей, чтобы его начинали загонять обратно, уговаривать и запугивать. По-человечьи он разговаривал только в особенно хорошем настроении, да и то большей частью язвил и вставлял ядовитые реплики, всегда к месту и к удовольствию почтеннейшей публики, за исключением объектов его шуток. Больше всего Мишке нравилось, когда на него обижались – совсем как на человека…

Так, улыбаясь, Вера свернула в свой отсек. По пути ей не встретилось ни души: она допоздна засиделась в радиорубке, просплетничала с Машенькой Федосовой обо всех старых, старинных и новых знакомых. Навстречу выползла черепашка-кибер-уборщик, шарахнулась было в сторону, но, разглядев форменный комбинезон, вернулась и, тихо жужжа, принялась за работу. Перед дверью Вера остановилась, оглянулась украдкой на киберчерепашку и покраснела – это была каюта Беккера.

Дверь мягко скользнула на место. Домашний компьютер, почувствовав присутствие постороннего, включил освещение. Потолок затеплился – чуть-чуть, еле-еле, чтобы только различались контуры предметов. Компьютер помнил, что уже поздно и хозяин каюты спит. Осторожно ступая по мягкому, как мох, ворсу, Вера прошла вперед, включила светильник – потолок тут же погас – и опустилась в кресло. Чувство, что наконец-то она дома, не оставляло ее.

Приподняв руку, она показала пальцами. На удивление, компьютер понял ее и слегка повернул зеркало. Потом, повинуясь ее жестам, еще и еще. В зеркале стал виден столик, пустое кресло напротив, затем появилась и она сама – настороженный поворот головы, узкие прямые плечи, высокая шея, широко открытые в полумраке глаза с двумя блестящими яркими точками отражений светильника. Она опять шевельнула рукой, изображение каюты бесшумно скользнуло, поворачиваясь, дальше, и замерло, поймав в кадр лицо Беккера.

Розовый светильник горел вполнакала, каюта тонула в полутьме, различался только контур головы на подушке, черт лица было не разобрать. Свет Вера добавлять не стала, опасаясь разбудить Беккера. Она откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Почти физически она ощутила бьющуюся в ходовом реакторе, шестью ярусами ниже, тугую огненную ярость скрученной в бешеные жгуты плазмы, мутно-радужные разводы безвременья на экранах в ходовой рубке, деловое перемигивание огоньков и бесстрастную информацию на дисплеях корабельного мозга. И все это непонятным для самой Веры образом было связано с Беккером. Ей вдруг остро захотелось написать это – прямо сейчас, немедленно схватить кисть и перенести на полотно повисший в Нигде надежный, прочный и такой земной кусочек человеческой цивилизации, замкнувший в своей металлической скорлупе и защитивший от всего – или Ничего? – что за бортом, экипаж и пассажиров – людей, частицу человечества.

К утру стало прохладно – климатизаторы добросовестно отрабатывали программу. Вера очнулась ото сна, глянула вниз и замерла: у ее ног, подтянув колени и положив голову на руку, на полу лежал Беккер. Такое уже было – она и Беккер на ковре у ее ног. Но в тот раз все происходило не в каюте Беккера, а в ее комнате, и оттого все было по-другому…

Вера чуть, шевельнулась, собираясь встать, и Беккер мгновенно открыл глаза.

– Удрать собралась? – весело спросил он. – Не выйдет!

Он вскочил на ноги и подошел к видеофону. Соединившись с камбузом, он заискивающе попросил прислать завтрак в каюту. «На двоих», – виновато добавил он. Вера тихонько хихикнула – вчера корабельный кок Магда, худущая высоченная женщина неопределенного возраста, заманила Веру на камбуз, заставила съесть почти целиком капустный пирог и на прощание сердито сказала: «Глупая голова! Зачем сама мучаешься и мужчину мучаешь? Замуж за него выходить надо!»

После завтрака Вера отправила Беккера в библиотеку, где его уже дожидался Гарднер с отчетами, а сама не спеша помылась, привела в порядок прическу, забежала на минуту к Машеньке и только тогда пошла туда же.

Там уже собрались все члены комиссии и половина свободных от вахты членов экипажа. Разгоряченные лица говорили о том, что здесь только что отгорел спор. Поль Гарднер откинулся на спинку кресла. Он явно наслаждался ситуацией. По меланхоличному лицу Беккера прочитать нельзя было ничего. Коротко кивнув Вере – остальные даже не заметили ее прихода, – Гарднер сказал: