Текст книги "2том. Валтасар. Таис. Харчевня королевы Гусиные Лапы. Суждения господина Жерома Куаньяра. Перламутровый ларец"
Автор книги: Анатоль Франс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 52 страниц)
Она прерывает чтение:
– Теперь вы понимаете, Жермен, что мы ни минуты не бываем одиноки и что есть слова, которые мне не должно слушать, когда дыхание Океана колышет листву дерев?
Голоса двух стариков приближаются.
– Бог – добро! – говорит Дюверне.
– Бог – зло! – говорит Франшо. – И мы его упраздним.
Оба старца и Жермен откланиваются.
– Прощайте, господа! – говорит Софи. – И «Да здравствует свобода! Да здравствует король!» А вы, сосед, не мешайте нам умереть, когда это потребуется.
ГОСПОЖА ДЕ ЛЮЗИ
(Рукопись от 15 сентября 1792 г.)
I
Когда я вошел, Полина де Люзи протянула мне руку. И с минуту мы хранили молчание. Ее шарф и соломенная шляпа, небрежно брошенные, лежали на кресле.
На эпинете были раскрыты ноты «Мольбы Орфея» [331]331
На эпинете были раскрыты ноты «Мольбы Орфея». – Эпинет – струнно-клавишный музыкальный инструмент, «Мольбы Орфея» – ария из оперы Глюка «Орфей и Евридика».
[Закрыть]. Подойдя к окну, она провожала глазами солнце, уходившее за кровавый горизонт.
– Помните ли вы, сударыня, – сказал я, – слова, произнесенные вами ровно два года тому назад, у подножья этого холма, на берегу реки, к которой обращены сейчас ваши взоры? Помните ли вы тот миг, когда, обводя окрест пророческим жестом руки, вы предрекали дни испытаний, дни преступлений и ужаса? Вы предвосхитили признание в любви, готовое сорваться с моих уст, сказав: «Посвятите свою жизнь борьбе за справедливость и свободу!» Сударыня, я отважно вступил на путь, указанный вашей рукой, которую я, увы, не часто мог целовать и орошать слезами. Я повиновался вам, я писал, я выступал с речами. Два года вел я, не зная покоя, борьбу с голодными сумасбродами, сеющими смуту и ненависть, с трибунами, соблазняющими народ истерическими проявлениями мнимой любви, и с трусами, готовыми подчиниться всякой власти.
Она прервала меня, подав знак прислушаться. И тут до нашего слуха, ворвавшись в щебетание птиц, оглашавших своими голосами благоуханный воздух сада, донеслись отдаленные возгласы: «На фонарь аристократа!»
Без кровинки в лице, она так и замерла, приложив палец к губам.
– Преследуют какого-нибудь несчастного, – сказал я. – В Париже днем и ночью идут обыски и аресты. Могут пожаловать и сюда. Я должен удалиться, чтобы не компрометировать вас. В этом квартале меня мало знают, а все же в нынешние времена я гость опасный.
– Останьтесь, – сказала она.
Крики вторично ворвались в мирную тишину вечера. Послышался шум шагов, выстрелы. Вот уже они совсем близко; кто-то кричит: «Обложите выходы! Как бы негодяй не ускользнул!»
Госпожа де Люзи, казалось, становилась спокойнее по мере приближения опасности.
– Поднимемся на второй этаж, – сказала она, – нам будет видно сквозь жалюзи, что творится на улице.
Но, открыв дверь, они сразу же наткнулись на лестничной площадке на обессилевшего, мертвенно-бледного человека, у которого колени подгибались и зубы стучали. Этот призрак прошептал задыхающимся голосом:
– Спасите меня! Спрячьте!.. Они уже тут… Они взломали дверь, проникли в мой сад. Они идут…
II
Госпожа де Люзи, узнав Планшоне, старика философа, жившего в соседнем доме, шепотом спросила:
– Моя кухарка видела вас? Она якобинка!
– Меня никто не видел.
– Славу богу, сосед!
Она повела его в спальню, и я последовал за ними. Нужно было что-то придумать, найти какое-нибудь укромное место, куда можно было бы спрятать Планшоне на несколько дней, на несколько часов, хотя бы на столько времени, чтобы преследователи сбились с ног и потеряли след. Условились, что я буду наблюдать за окрестностью и, по моему знаку, наш бедный друг выйдет через садовую калитку.
А он едва держался на ногах. Этот человек находился в состоянии крайнего потрясения.
Он пытался объяснить, что его, врага священников и королей, обвиняют как участника заговора Казотта [332]332
…как участника заговора Казотта… – Казотт Жак (1720–1792) – французский поэт и писатель, ярый враг революции, казненный по обвинению в монархическом заговоре.
[Закрыть]против конституции и в том, что он десятого августа присоединился к защитникам Тюильри [333]333
… присоединился к защитникам Тюильри. – 10 августа 1792 г. парижский народ штурмом взял королевский дворец Тюильри и потребовал отречения Людовика XVI от власти.
[Закрыть]. Недостойная клевета! Все дело в том, что его ненавидит Любен, тот самый Любен, бывший мясник, которого он сто раз собирался поучить палкой, как надо отвешивать говядину! А теперь он председатель секции той самой улицы, где была его лавка.
Произнеся это имя приглушенным голосом, он вдруг закрыл лицо руками, ему почудилось, что перед ним стоит сам Любен. И действительно, на лестнице послышались чьи-то шаги. Г-жа де Люзи закрыла дверь на задвижку и втолкнула старика за ширмы. В дверь постучали, и г-жа де Люзи узнала голос своей кухарки, кричавшей, что надобно отпереть калитку, – дескать, городские власти вместе с национальной гвардией пришли произвести обыск.
– Они говорят, – прибавила девушка, – будто в нашем доме прячется Планшоне. Я-то хорошо знаю, что вы не пожелаете укрывать такого злодея! Но они мне не верят.
– Ну, что ж, пусть войдут! – спокойно крикнула г-жа де Люзи. – Пусть обыщут весь дом, с погреба до чердака!
Бедняк Планшоне впал в обморочное состояние, услышав из-за ширмы этот диалог, и мне стоило большого труда привести его в чувство, смочив виски водою.
– Мой друг, – тихо сказала г-жа де Люзи старику, когда он пришел в себя, – доверьтесь мне. Помните, что женщины хитры.
Затем она немного выдвинула из алькова кровать, сняла с нее одеяло и, с моей помощью, положила лежавшие на ней три матраца так, что у стены образовалось небольшое пространство между верхним и нижними матрацами.
В то время как она спокойно занималась этими приготовлениями, на лестнице раздался топот ног, обутых в башмаки и сабо, стук ружейных прикладов, послышались хриплые голоса. Для нас троих то была ужасная минута; но вскоре грохот раздался над нашими головами. Мы поняли, что отряд, под предводительством кухарки-якобинки, обыскивает прежде всего чердаки. Потолок трещал, слышались угрозы, хохот, удары ног и штыков о переборки. Мы вздохнули свободнее, но нельзя было медлить ни минуты. Я помог Планшоне втиснуться в узкое пространство между матрацами.
Глядя на нас, г-жа де Люзи качала головой. Развороченная постель имела весьма подозрительный вид.
Она попробовала оправить ее, но это ей не удавалось.
– Придется мне самой лечь в постель, – шепнула она.
Она посмотрела на часы – было семь часов вечера. Лечь спать так рано? Правдоподобно ли? Сказаться больной? Нечего было и думать об этом: кухарка-якобинка раскрыла бы ее хитрость.
Она колебалась несколько секунд; затем спокойно, с величественной простотою разделась в моем присутствии, легла в постель и приказала мне снять башмаки, камзол и галстук.
– Вам придется быть моим любовником, и пусть они нас накроют. Когда они явятся, вы якобы не успеете привести в порядок свой костюм. Вы откроете им дверь в одной куртке [334]334
Куртку носили под кафтаном. Это был своего рода жилет, длиннее теперешних и с длинными рукавами. (Прим. автора).
[Закрыть]с растрепанными волосами.
Приготовления наши были закончены, когда отряд муниципальной гвардии, с ругательствами и проклятиями, спустился с чердака.
Несчастный Планшоне так дрожал, что сотрясалась постель.
Более того, он задыхался, и его хрип, наверное, был слышен даже в коридоре.
– Как жаль, – прошептала г-жа де Люзи, – а я была так довольна своей выдумкой! Будь что будет! Не станем отчаиваться, и да поможет нам бог!
Дверь задрожала под ударами кулаков.
– Кто там? – спросила Полина.
– Представители народа.
– Не можете ли вы подождать минуту?
– Отпирай! Иначе взломаем дверь!
– Отоприте им, друг мой.
Внезапно каким-то чудом Планшоне перестал дрожать и хрипеть.
III
Любен, опоясанный трехцветным шарфом, вошел первым; за ним следовало человек двенадцать с пиками. Обводя попеременно взглядом г-жу де Люзи и меня, он вскричал:
– Убей меня бог! Мы вспугнули влюбленных. Простите нас, красавица!
Затем, оборотившись к солдатам муниципальной гвардии, провозгласил:
– Одни только санкюлоты и нравственны!
Но, вопреки своему изречению, он пришел в веселое расположение духа.
Он сел на кровать и, взяв прекрасную аристократку за подбородок, сказал:
– И то сказать, такие губки созданы не для того, чтобы день и ночь бормотать «Отче наш»! Это было бы досадно. Но Республика прежде всего! Мы ищем предателя Планшоне. Он здесь, я в этом уверен. Он мне нужен! Я отправлю его на эшафот. На сей раз мне повезло!
– Ну, что ж, ищите его!
Они заглядывали под диваны и кресла, отворяли шкафы, шарили под кроватью пиками, прощупывали матрацы штыками.
Любен, почесывая за ухом, искоса поглядывал на меня. Г-жа де Люзи, опасаясь с его стороны какого-либо затруднительного для меня вопроса, сказала:
– Друг мой, ты хорошо знаешь расположение дома; возьми ключи и проведи повсюду господина Любена. Я знаю, ты почтешь за удовольствие оказать услугу патриотам.
Я привел их в погреб, где они единым духом опустошили изрядное количество бутылок. Затем Любен принялся прикладом вышибать днища полных бочонков. После чего он удалился из залитого вином погреба, дав знак к отступлению. Я проводил их до ограды и, заперев за ними калитку, поспешил к г-же де Люзи с известием, что мы спасены.
Тогда она, наклонившись к матрацам, позвала:
– Господин Планшоне! Господин Планшоне! В ответ послышался слабый вздох.
– Слава богу! – воскликнула она. – Вы меня страшно испугали, господин Планшоне! Я думала, вы умерли.
ДАРОВАННАЯ СМЕРТЬ
Альберу Турнье
После долгих блужданий пустынными улицами Андре присел на берегу Сены, глядя на холм Сен-Клу, где в дни радости и надежд жила его возлюбленная Люси.
Давно он не был так спокоен.
В восемь часов он принял ванну. Зашел к ресторатору в Пале-Рояле и в ожидании завтрака просмотрел газеты. Он прочел в «Вестнике Равенства» список приговоренных к смертной казни и казненных на площади Революции 24 флореаля.
Он позавтракал с большим аппетитом. Затем поднялся, взглянул мельком в зеркало, в порядке ли его костюм и хорош ли цвет лица, и легкими шагами направился к низенькому дому, стоявшему на углу улицы Сены и улицы Мазарини. Тут жил гражданин Лардийон, заместитель общественного обвинителя революционного трибунала, человек обязательный, которого Андре знал капуцином в Анже и санкюлотом в Париже.
Он позвонил. Несколько минут стояла тишина; затем за решеткой потайного окошечка показалась чья-то физиономия, и гражданин Лардийон, предусмотрительно оглядев посетителя и справившись о его имени, отпер, наконец, дверь. У него было полное цветущее лицо, блестящие глаза, влажный рот и красные уши. Обличье весельчака, но человека трусливого. Он провел Андре в первую комнату своей квартиры.
Маленький круглый стол был накрыт на двоих. Там был цыпленок, пирог, ветчина, паштет из гусиной печенки и заливная телятина. На полу охлаждались в ведре бутылки. На камине лежали ананасы, сыр и стояло варенье. Бутылки с ликерами были поставлены на бюро, заваленное папками с делами обвиняемых.
В полуотворенную дверь виднелась широкая смятая постель.
– Гражданин Лардийон, – сказал Андре, – я пришел просить тебя об услуге.
– Гражданин, я готов оказать тебе услугу, если она не угрожает безопасности Республики.
Улыбнувшись, Андре отвечал:
– Услуга, о которой я прошу тебя, как нельзя лучше отвечает безопасности Республики и твоей собственной.
Лардийон жестом предложил Андре сесть.
– Гражданин заместитель общественного обвинителя, – сказал Андре, – тебе известно, что вот уже два года как я участвую в заговоре против твоих друзей и что я автор памфлета «Разоблаченные санкюлоты». Арестовав меня, ты этим не окажешь мне милости, ты лишь исполнишь свой долг. Не в этом состоит услуга, о которой я прошу. Выслушай меня: я люблю, и моя возлюбленная в тюрьме.
Лардийон наклонил голову в знак того, что он понимает его чувство.
– Я знаю, что ты, гражданин Лардийон, не бесчувственный человек; я прошу тебя соединить меня с той, кого я люблю, и немедленно же отправить в Пор-Либр.
– Ей-ей! – сказал Лардийон с улыбкой на толстых, но все же красивых губах. – Ты просишь больше, чем жизни, гражданин, ты просишь счастья!
Он протянул руку в сторону спальной и крикнул:
– Эпихарис! Эпихарис!
В комнату вошла высокая смуглая женщина с обнаженными руками и грудью, в сорочке и юбке, с кокардой в волосах.
– О нимфа! – сказал Лардийон, сажая ее к себе на колени. – Вглядись в лицо сего гражданина и запечатлей его в своей памяти! Как и мы с тобой, Эпихарис, он чувствителен; как и мы, он знает, что разлука величайшее из зол. Он желает идти вслед за своей возлюбленной в тюрьму и на гильотину. Эпихарис, можно ли отказать ему в таком благодеянии?
– Нет, – отвечала девица, потрепав по щеке монаха в карманьоле.
– Быть по сему, моя богиня! Мы соединим двух нежных любовников. Дай мне твой адрес, гражданин, и нынче же ты будешь спать в Пор-Либре!
– Решено, – сказал Андре.
– Решено, – отвечал Лардийон, протягивая ему руку. – Ступай к своей подруге и скажи ей, что ты видел Эпихарис в объятиях Лардийона. Пусть этот образ возвеселит ваши сердца!
Андре ответил, что, может быть, пред ними возникнут образы более трогательные, но все же он благодарен Лардийону и сожалеет лишь о том, что не может оказать услугу в свой черед.
– Гуманность не требует награды, – отвечал Лардийон.
Он встал и, прижимая Эпихарис к груди, прибавил:
– Кто знает, когда придет наш черед?
А в ожидании сего выпьем! Гражданин, не желаешь ли разделить с нами трапезу?
Эпихарис заметила, что это было бы весьма любезно со стороны гостя, и, желая удержать Андре, взяла его за руку. Но он ушел, унося с собой обещание, данное заместителем общественного обвинителя.
ЭПИЗОД ИЗ ВРЕМЕН ФЛОРЕАЛЯ II ГОДА РЕСПУБЛИКИ [336]336
Флореаль II года республики – весенний месяц 1794 г. по календарю французской революции.
[Закрыть]
Мадемуазель Жанне Кантель
I
Привратник запер дверь тюрьмы за бывшей графиней Фанни д'Авенэ, взятой под стражу «в интересах общественной безопасности», как было указано в ее деле, то есть за то, что она предоставляла убежище врагам Республики.
И вот она в старинном здании, где некогда отшельники Пор-Рояля вкушали вкупе сладость уединения, и здание это даже не пришлось переделывать в тюрьму.
Пока писарь вносил в реестр имя арестованной, она, сидя на скамейке, думала: «О господи, зачем все это? И чего ты хочешь от меня?»
Тюремщик был с виду скорее угрюм, нежели зол; а его прелестной дочке так шел белый чепец с кокардой из лент трех цветов нации! Этот человек провел Фанни во двор, посреди которого росла чудесная акация. Тут Фанни ожидала, пока ей приготовят койку и стол в помещении, где уже находилось пять или шесть узниц, ибо тюрьма была переполнена. Тщетно выбрасывала она ежедневно избыток своего населения в революционный трибунал и на гильотину. Комитеты ежедневно наполняли ее снова.
Во дворе Фанни увидела молодую женщину, которая вырезывала буквы на коре дерева, и узнала в ней Антуанетту д'Ориак, подругу своего детства.
– И ты здесь, Антуанетта?
– И ты здесь, Фанни? Попроси поставить твою кровать возле моей. Нам о многом надо поговорить.
– О многом… А господин д'Ориак, Антуанетта?
– Мой муж? Право, дорогая, я почти забыла о нем. Это несправедливо. Он всегда был безупречен в отношении меня… Я думаю, он где-нибудь в тюрьме.
– А что это ты делаешь, Антуанетта?
– Тс!.. Который теперь час? Не пять ли? Если так, то моего друга, имя которого я соединяю со своим именем на стволе этого дерева, уже нет более на свете, потому что в полдень он предстал перед революционным трибуналом. Его звали Жерен; он был волонтером Северной армии. Я познакомилась с ним здесь, в тюрьме. Мы провели вместе сладостные часы под этой акацией. Он был благородный молодой человек… Однако мне нужно заняться, милочка, твоим устройством.
И, обняв Фанни за талию, она увела ее в камеру, где стояла ее собственная кровать, и заручилась у тюремщика обещанием не разлучать ее с подругой.
Они обе решили на другое утро вымыть пол в камере.
Жалкий ужин, приготовленный поваром-патриотом, подавался на общий стол. Каждая узница приносила с собой тарелку и деревянный прибор (металлическим пользоваться возбранялось) и получала порцию свинины с капустой. За столом Фанни встретилась с женщинами, удивившими ее своей веселостью. Как и госпожа д'Ориак, они были изысканно причесаны и одеты в свежие туалеты. Даже перед лицом смерти они не утратили желания нравиться. Речи их были исполнены изящества, как и они сами, и вскоре Фанни вошла в круг любовных интриг, которые завязывались и приходили к развязке за тюремными засовами, в ограде этих мрачных дворов, где близость смерти обостряла жажду любви. Охваченная неизъяснимым волнением, она почувствовала неодолимую потребность держать в своей руке руку возлюбленного.
Она вспомнила того, кто ее любил и чьей любовницей она не стала; и жестокое сожаление, близкое к раскаянию, сжало ее сердце. Слезы, жгучие, как страсть, заструились по ее щекам. При мерцании коптящей плошки, освещавшей стол, она наблюдала за соседками, у которых лихорадочно блестели глаза, и думала: «Всех нас ждет смерть. Отчего же я так грустна, отчего моя душа тоскует, меж тем как эти женщины одинаково легко смотрят и на жизнь и на смерть?»
И она проплакала всю ночь напролет, лежа на своем жалком одре.
II
Медленно тянулись двадцать долгих томительных дней. Двор, куда влюбленные приходили в поисках тишины и тени, был пустынен в тот вечер. Фанни, задыхавшаяся в сыром воздухе тюремных коридоров, села на зеленый дерн невысокой насыпи, что окружала старую акацию, осенявшую двор. Акация была вся в цвету, и легкий ветерок, шелестевший ее листвой, наполнял воздух благоуханием. Под вензелем, вырезанным Антуанеттой, Фанни увидела листик бумаги, прибитый к стволу дерева. И она прочла написанные на нем стихи поэта Виже, такого же узника, как она [337]337
… стихи поэта Виже, такого же узника, как она. – Виже Этьен (1758–1820) – французский драматург и критик. Во время революции, в декабре 1793 г., был арестован как подозрительный и освобожден только после термидорианского переворота, в 1794 г.
[Закрыть].
Здесь не свершившим преступлений,
Покорным жертвам подозрений
Акация дала приют в тени.
И, горести забыв, в мечтах любви, они
Тревоги нежные в ночи ей поверяли,
Роняя на листву не раз слезу печали…
Вы, кто не в столь суровый век
Сюда проникнет за ограду,
Щадите дерево, чей веток белый снег
Страх умерял порой, давал в тоске отраду —
Под чьей листвой был счастлив человек! [338]338
Перевод М. М. Замаховской.
[Закрыть]
Прочитав стихи, Фанни задумалась. Перед ее мысленным взором прошла вся ее жизнь, безмятежная, благополучная: брак без любви, увлечение музыкой, поэзией, жизнь, скрашенная дружбой, но не ведавшая ни страстей, ни душевных бурь. Ей вспомнилась безответная тайная любовь достойного молодого человека, теперь, в безмолвии тюрьмы, ставшая ей желанной. При мысли, что она должна умереть, ее охватило отчаяние. Холодный пот выступил на висках. В тревоге, ломая руки, она обратила взоры к звездному небу, шепча:
– О господи! Всели в меня надежду!
Чьи-то легкие шаги послышались в эту минуту. Розина, дочь тюремщика, пришла поговорить с ней наедине.
– Гражданка, – сказала ей прелестная девушка, – завтра вечером человек, который тебя любит, будет ожидать в карете на авеню Обсерватории. Возьми этот сверток, в нем ты найдешь платье, такое же, как на мне; ты переоденешься в своей камере во время ужина. Ты такого же роста, как я, и тоже белокурая. В темноте нас легко принять одну за другую. В нашем заговоре участвует сторож, влюбленный в меня, он поднимется в твою камеру и принесет тебе корзинку, с которой я хожу за провизией. Ты сойдешь вместе с ним вниз, по лестнице, ключ от которой хранится у него. Лестница ведет в помещение моего отца, – дверь туда не запирается и не охраняется. Лишь бы только отец тебя не заметил! Мой друг встанет спиной к окну отцовской комнаты и скажет тебе, как сказал бы мне: «До свидания, гражданка Роза, не будьте впредь такой жестокой!» И ты спокойно выйдешь на улицу. Я же тем временем пройду через главную калитку, и мы встретимся с тобой в карете, в которой нас должны увезти.
Фанни, слушая эти речи, упивалась ими, как веянием жизни и весны. Полной грудью, окрыленная надеждой, она вдыхала воздух свободы.
Она уже заранее ликовала, предвкушая свое освобождение. К тому же тут шла речь о любви; и она прижала руки к сердцу, чтобы укротить свою радость. Но понемногу рассудок, столь властно говоривший в ней, взял верх над чувством. Она внимательно поглядела на дочь тюремщика и сказала:
– Милое дитя, почему вы, не зная меня, так озабочены моим спасением?
– Потому, – отвечала Роза, переходя на «вы», – что ваш друг даст мне много денег, когда вы окажетесь на свободе, и я выйду замуж за Флорантена, моего возлюбленного. Вы видите, гражданка, я хлопочу о самой себе. Но мне приятнее спасти вас, чем кого-нибудь другого.
– Благодарю вас, дитя мое! Но почему же?
– Потому что вы такая милая, а ваш друг так тоскует вдали от вас. Значит, решено, не так ли?
Фанни протянула руку, чтобы взять сверток с платьем, который принесла ей Роза. Но тотчас же отдернула руку.
– А вы знаете, Роза, что если мы попадемся, вам грозит смерть?
– Смерть! – вскричала девушка. – Вы пугаете меня. О нет! Я этого не знала!
И тут же, успокоившись, сказала!
– Ваш друг, гражданка, сумеет меня спрятать.
– Нет надежного убежища в Париже. Благодарю вас, Роза, за ваше самопожертвование, но воспользоваться им я не могу.
Роза оцепенела.
– Вас гильотинируют, гражданка, а я не выйду замуж за Флорантена!
– Успокойтесь, Роза! Я могу оказать вам услугу, не воспользовавшись вашим предложением.
– О нет! Я не хочу зря брать деньги!
Дочь тюремщика просила, плакала, умоляла. Она упала на колени, схватила Фанни за край платья.
Фанни отстранила ее рукой и отвернулась. Лунный луч скользнул по ее спокойному прекрасному лицу.
Ночь выдалась благодатная, дул легкий ветерок. Дерево узников, шелестя душистыми ветвями, роняло бледные цветы на голову добровольной жертвы.
