Текст книги "Гамбургский оракул"

Автор книги: Анатоль Имерманис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Это деталь. – Ваккер грустно посмотрел на свой пустой стакан. Так и чувствовалось, что он с удовольствием выпил бы еще, если бы не предписание врача.

– При вашем принципе не вмешиваться в детали за ангела сойдет не только негритянка, но и сам черт, лишь бы способствовал хорошему национальному настроению, – с яростью сказал Мэнкуп.

– Ну зачем нам ссориться? – обиженно пробормотал Ваккер. – Да, кстати, я ведь пришел к вам вовсе не для пустопорожней болтовни. До меня дошли слухи, что ваш Грундег умер при весьма загадочных обстоятельствах.

– Дошли, надо сказать, с большим запозданием, – съязвил Баллин.

– Поскольку он был и моим другом... – пропустив его замечание мимо ушей, продолжал Ваккер.

– Впервые слышу! – Баллин рассмеялся.

– Ну в некотором роде, – смягчил свою формулировку Ваккер. – Как член комитета по делам обороны, он помог мне заключить контракт на обмундирование для бундесвера.

– С каких пор нижнее белье называется обмундированием? – Баллин становился все саркастичнее.

– Ну и что? – Ваккер покраснел. – Африканские львы Роммеля воевали в Ливийской пустыне без мундиров, но покажите мне хоть одного немецкого солдата, который обходился бы без трусов? – Заметив подававшую ему знаки секретаршу, он поспешно встал. – У меня есть конкретное предложение. Может быть, поручить способным частным детективам выяснить, отчего умер Грундег. Я готов частично финансировать это предприятие. Что вы посоветуете, Мэнкуп?

– Найти другое применение для своих филантропических инстинктов, – сухо сказал Мэнкуп. – Если вы сомневаетесь в результатах официального следствия, то спросите Дитера Баллина. Он, можно сказать, лично присутствовал при смерти Грундега.

– Извините! Гости! – на ходу бросил Ваккер. – Поговорим в следующий раз!

– Вы? – Дейли удивленно повернулся к Баллину, предварительно переведя Муну последнюю фразу Мэнкупа.

Баллин, видимо, что-то собирался сказать Ваккеру, но текстильный коммерсант был уже за тридевять земель. Пожав плечами, Баллин презрительно сказал:

– Думаете, Ваккера действительно заботит судьба Грундега? Для него это способ рекламировать свои подштанники. Чтобы газеты писали: "Благодаря щедрости возглавляемой господином Ваккером фирмы удалось наконец раскрыть..." – и так далее. А раскрывать нечего. Это был глупый по своей прозаичности и поэтому для нас, друзей Грундега, вдвойне трагический случай. Грундега убило его сердце, и не только в медицинском смысле. Если бы он не заступился с такой неистовой горячностью за Мэнкупа, если бы волновался чуть поменьше, он, возможно, сидел бы сейчас с нами. – Баллин замолк.

– Я читал, что он умер в машине. – Мун напряженно ждал продолжения.

– Да. Но вы, должно быть, не знаете, что в той же машине сидел и я, – с отрешенным видом начал рассказывать Баллин. – Он обещал мне передать материал, касающийся Штрауса и его министерства. Мы с Мэнкупом договорились, что обработаю его и дам для "Гамбургского оракула". Я ждал у особняка председателя бундестага, где все должно было решиться. Этому предшествовало драматическое выступление Грундега в парламенте в защиту Мэнкупа, после чего пришлось вызвать к нему врача. Сцена у председателя бундестага, где собрались видные деятели аденауэровской клики, была еще более бурной. Они требовали отказа от разоблачений. Грундег настаивал на немедленном освобождении Мэнкупа. Он вышел оттуда в таком виде, что я серьезно забеспокоился. Грундег сказал, что готов передать мне материалы, но сначала должен посоветоваться с руководством своей партии. Мы поехали туда. В дороге он жаловался на сильную боль в сердце, но заехать сначала к доктору не соглашался – хотел быстрее встретиться со своими коллегами... – Баллин опять замолк. Весь погруженный в воспоминания, он, казалось, сам себе рассказывал эту историю.

– При вас он умер? – спросил Дейли, неловко прервав долгую паузу.

– Слава богу, нет. Дальше Грундег ехал один. У меня хватило ума вылезти из машины, добраться до ближайшего телефона, который, к несчастью, находился чуть не в километре, и позвонить его личному врачу. Доктор немедленно выехал, чтобы встретить его в резиденции парламентской фракции, но опоздал. Когда машина прибыла и шофер открыл дверцу, Грундег уже был мертв.

– Странно, – сказал Дейли.

– Сердечники внезапно умирают не только в машинах – в кинотеатре, в телефонных будках, где угодно, – устало заметил Баллин.

– Но обычно этому предшествует крик, стон, хрипенье. Странно, что шофер ничего не слышал.

– Я забыл сказать, что это был фракционный лимузин, "роллс-ройс" старого образца, где водителю отдают приказы через специальную переговорную трубку. В дороге нередко обсуждались деликатные политические сделки, не предназначенные для шоферских ушей. Не будь этой злосчастной перегородки... – Баллин, так и не докончив фразу, схватил свой стакан и жадно выпил, будто стараясь побыстрее смыть с языка горечь слов, которые никого не могут воскресить.

– Действительно глупо! – Мун поднял голову и застыл.

За столиком не было ни Мэнкупа, ни Ловизы. Дейли заметил это секундой позже. Пока Баллин рассказывал, столик и сидевшие за ним люди как бы растворились. Перед глазами был только черный "роллс-ройс", ничего не подозревавший шофер и его мертвый пассажир.

– Где Мэнкуп? – Дейли порывисто вскочил.

– Судя по монете, которую он взял у Ло, пошел кому-то звонить, сообщил скульптор, не вынимая зажатой в зубах трубки.

С трудом удерживаясь от желания встать, Мун глазами показал Дейли на дверь. Словно услышав стартовый выстрел, тот сорвался с места и, не заботясь уже ни о какой маскировке, пересек террасу. Сбежал тремя прыжками с лестницы и, запыхавшись, остановился у гардероба.

Шляпы, одни только шляпы, тысячи шляп – жуткий массовый эшафот, с которого не успели убрать отрубленные головы. А прямо напротив – наполненный жужжанием стеклянный улей, десятки сотов, двери которых находились в беспрестанном движении. Телефонные пчелы влетали и вылетали, оставляя на мембране губную помаду, запах сигарет и винного перегара. От тысяч побывавших за день людей здесь оставался липкий мед человеческих забот, деловых интересов, любовных эмоций, легкомысленных надежд и привычных разочарований.

Взгляд Дейли тревожно заскользил по кабинам и с облегчением задержался на сутулой спине Мэнкупа. Она его поразила. На людях Гамбургский оракул, несмотря на свой возраст, держался подчеркнуто прямо. А сейчас неброский серый пиджак из добротной ткани лежал на плечах морщинистыми складками. Левое плечо прижимало к уху телефонную трубку, правое свисало. Вся его поза выражала не то чтобы безнадежность, скорее отчаянную отрешенность прыгнувшего за борт человека, безразлично следящего за уже такими далекими огнями парохода.

Чуть поодаль стояла Ловиза, тоже спиной к Дейли. Теребя замок своей сумки, она нервно курила и к чему-то прислушивалась. Может быть, к музыке цыганского трио, залетавшей из приоткрытой двери погруженного в пурпурный сумрак бара? Или повернутая к Мэнкупу, как будто безразличная спина только маскировала ее напряженное внимание к телефонному разговору? Мэнкуп вышел из кабины и, захлопнув дверцу, снова стал прежним. Его губы шевелились в еле заметной насмешливой улыбке.

Дейли уже собирался подойти к нему, но не успел. Мэнкуп взял Ловизу под руку и вышел из ресторана. Что это могло означать?

Желание подышать свежим воздухом, бегство от назойливого общества друзей или необходимость в разговоре, который должен оставаться тайной? Тайной не только для остальных трех мушкетеров, но и для его телохранителей. Этот человек, несомненно, вел непонятную, если не сказать – двойную, игру. Пригласил их из далекой Америки для защиты своей жизни, а между тем ни одним словом не обмолвился, с какой стороны подстерегает опасность.

В Дейли проснулся детектив. Он осторожно последовал за парой. Тьма парка давала возможность оставаться незамеченным. Зато крупнозернистый, с красноватыми искорками гравий, образец филигранной работы немецких камнедробильщиков, нестерпимо шуршал под ногами. Он не только заглушал обрывки разговора, но и выдал Дейли, как только Мэнкуп и Ловиза остановились.

– Ах, это вы! – Глаза Мэнкупа, просверлив мрак, с плохо скрытым раздражением выхватили из-под нависающих веток плакучей ивы фигуру Дейли. Мы с Ловизой как раз собирались подняться на вышку. Пойдемте с нами! Незабываемая панорама ночного Гамбурга.

Дейли, притворившись, будто уверовал в наскоро придуманную ложь, присоединился к ним. Никаких тайн он так и не узнал, но рекламная башня компании "Филипс", знаменитой своими радиоприемниками, телефонными точками и, главное, электрическими лампочками, стоила этой прогулки.

То, что издали казалось молочным факелом, по мере приближения превращалось в узкий коктейльный стакан, где электричество переливалось самыми разными оттенками. Ровно тысяча осветительных приборов наполнила огромную стеклянную полость нежно-желтым, розовым, зеленовато-подводным и ледяным, глетчерным мерцанием. В эту находящуюся во взвешенном состоянии лучистую смесь падали тяжелые белые капли дневного света.

Здесь все было прозрачно, даже стеклянный лифт со стеклянными, светящимися изнутри черными и красными кнопками. Он неторопливо плыл наверх. Кадр из фантастического фильма, кусок висящего в окружающей темноте пространства, вырванного из-под гнета земных оптических законов... Неправдоподобный мир, где ты видишь все и тебя видят все. Мир без тайн и теней, просвеченное рентгеном, лишенное оболочек, прозрачное существование.

Дейли был восхищен, но одновременно не мог не подумать о том, что в этом сказочном хрустальном дворце большинство чувствует себя неуютно... Воздав должное рекламной изобретательности своих современников, люди спешили уйти из этого места, где негде укрыться. Здесь на них, погруженных в сияющий раствор блистательного прогресса, с удвоенной силой накидывалась темнота. В этот поздний час она прижималась к хрупким прозрачным стеклам, заглядывала, изучала их, как лаборант подопытного кролика перед вивисекцией. Плотная, тысячеглазая, она просвечивалась сквозь тонкое стекло, вдавливалась в карминовое, сиреневое, изумрудное, даже успокоительно белое свечение. И вместе с ней в душу самодовольных обывателей атомного века заползал суетный страх перед тем, что смутными разводами маячило за стенами их ненадежного сосуда.

На венчавшей башню обзорной площадке было прохладно. Здесь не было никого, кроме их троих.

– Красиво, не правда ли? – спросил Мэнкуп.

– Вид на Нью-Йорк с крыши Эмпайр-Стейт-Билдинг, должно быть, куда красивее? – спросила Ловиза.

– Разумеется. – Дейли кивнул. – Но Гамбург тоже оставляет сильное впечатление.

Полумеханический обмен вежливыми репликами, отлично придуманная форма общения для всех случаев жизни, когда сказать нечего или надо сказать так много, что лучше ничего не говорить. Мэнкуп и Ловиза молчали, с притворным интересом всматриваясь в необъятную пустыню ночного города, в сверкающий мираж бесчисленных огней. Это было полное недоговоренности, внешне спокойное, внутренне стеснительное молчание людей, среди которых оказался лишний. Людей, выключивших телефон и занавесивших окна, чтобы остаться вдвоем, но по неосмотрительности забывших запереть дверь. Хозяева с вынужденной вежливостью показывают так некстати нагрянувшему гостю коллекцию драгоценного фарфора, а в действительности их интересуют лишь ползущие с убийственной медлительностью стрелки часов.

Несомненно, на этом молчании лежал также отпечаток не учтенного проектировщиками психологического эффекта, который башня оставляла на всех без исключения посетителях. Даже Дейли, которому в эту минуту совершенно нечего было скрывать, если не считать отяжелявшего правый карман гонорара за оказанную негритянке услугу, чувствовал себя как после визита к рентгенологу.

– Башня-исповедальня! – пробормотал он про себя.

– Вы что-то сказали? – спросил Мэнкуп.

– Разговаривал сам с собой. Рекомендую. Испытанное средство сохранять в обществе молчальников видимость оживленной беседы.

– Извините меня. – Мэнкуп усмехнулся. – Очевидно, все дело в высоте. Чем выше люди поднимаются над землей, тем молчаливее становятся. Высоко в горах человек больше разговаривает с природой, чем с себе подобными.

– Все может быть, – пробормотал Дейли. – Кто о чем думает. Я, например, о том, что папа римский круглый дурак. А директор нашего Федерального бюро расследований – еще больший. Если уж вырывать у людей их сокровенные грехи и секретные замыслы, то надо сажать в такую башню, а не в душную исповедальную кабину или мрачный застенок.

– Оригинальная идея, – принужденно засмеялась Ловиза.

Дейли, опершись на перила, глазел на световой калейдоскоп чужого города, от которого рябило в глазах. Голова кружилась, скулы непроизвольно подергивались в приступе нервной зевоты.

– О чем вы думаете, господин Дейли? – неожиданно спросила Ловиза.

– Подыскиваю в уме первую жертву для предложенной мною современной исповедальни.

– И кого вы наметили? – Она улыбнулась. – Уж не меня ли?

Освещенные улицы разбегались во все стороны. Площади полыхали звездным сгустком. По этому, словно опрокинутому на землю, зодиакальному миру растекались млечные пути шоссейных дорог. Спиральная галактика заполненной звездной пылью окружной автострады кружилась каруселью в светящемся круговороте автомобильных фар.

– Вы не знаете нашу Ло! – с небольшим опозданием среагировал Мэнкуп. От нее вы в лучшем случае добьетесь признания в любви.

– О нет! – Ловиза тряхнула волосами. – Тогда я уж лучше готова признаться во всех свершенных и замышляемых грехах.

– А ведь действительно, – задумчиво произнес Мэнкуп, – заприте человека на трое суток в этой световой клетке – и он выложит всю свою подноготную. Не могу себе представить ничего страшнее. На четвертый день он или сойдет с ума, или признается в самом страшном преступлении – даже если не совершал его. Святая световая инквизиция.

Но Мэнкуп уже опять был любезным хозяином, показывающим гостю местные достопримечательности:

– Обратите внимание на гавань!

Она тянулась на многие километры – подсвеченный автогенными вспышками затемненный аквариум, где копошилось неисчислимое количество светящихся инфузорий.

– Разве не ошеломляюще по сравнению с развалинами, которые вы видели у нас после войны? – спросила Ловиза, обращаясь к Дейли.

– Которые я видел? Вы меня имеете в виду? – Дейли насторожился.

– Ну да, вы ведь несколько лет прослужили в оккупационных войсках, пробормотала Ловиза, рассеянно блуждая глазами по светлому горизонту.

Дейли в упор посмотрел на нее. Если Мэнкуп действительно ничего не рассказывал своим друзьям, как она могла знать?

– Ваша осведомленность пугает меня! – улыбнулся он, маскируя свой действительный испуг шуткой.

– Это рассказал я, а именно в связи с началом вашей журналистской карьеры, когда вы из Берлина присылали корреспонденции в армейскую газету "Звезды и полосы"... – Мэнкуп разом выдохнул эту фразу и поспешно перескочил на нейтральную почву: – Это еще ничего! Недавно мне показывали проект новой телевизионной башни. Самая высокая в Западной Европе. Бюро, студии, закусочные, вращающийся вокруг своей оси ресторан... Пока государственные границы не пускают нас вширь, мы лезем хотя бы вверх... Ло, помнишь полчища крыс, которые обитали в послевоенных развалинах?

– Астрономическое количество! – Ловиза передернулась. – Миллиарды! Жирные, огромные! Что только не предпринимали в Гамбурге, чтобы истребить их! Выдающиеся ученые занимались этой проблемой. Когда роют котлованы для новых домов, подземное чрево еще сейчас извергает это неистребимое наследие войны.

– Деталь, сказал бы мой друг Ваккер. Кто при нашем грандиозном размахе обращает внимание на такие мелочи? Не знаешь, чему больше удивляться людскому оптимизму или немецкой предприимчивости... А ведь существовала когда-то другая Германия. Триста королевств, мелких княжеств и совсем карликовых государств. Но именно эта детская мозаика дала миру титанов Канта, Бетховена, Гёте! А назовите мне хоть одну духовную ценность, созданную гитлеровской "Великой Германией". Или прикажете причислять к ценностям сделанное Розенбергом великое открытие, что настоящий немец обладает созидательным умом, ненемец – пассивным, а еврей – разлагающим? Все Мэнкупы были нордийцами, поморами с Фризских островов, откуда же у меня эта всеразъедающая неарийская щелочь? Бывали минуты, когда мне казалось, что единственный истинный немец – еврей Маркс! – Мэнкуп посмотрел на небо.

Колеблющийся, зыбкий туман, сотканный из одиночных отсветов наглухо занавешенных окон и предельно оголенных витрин, накрывал тревожно засыпающий город бледно-розовым куполом. Откуда-то издали приближалось осиное жужжание. Оно нарастало, превратилось в гул реактивного бомбардировщика и холостым залпом взорвалось в далекой тишине. Осталась лишь нависшая над ночным Гамбургом бесконечно длинная стружка, еле различимая на фоне огромного звездного неба.

– Стало что-то холодно. – Мэнкуп поежился.

– Пошли! – одними губами ответила Ловиза.

Толкнув прозрачную дверь, они снова очутились в башне. Под стеклянным полом зияла просматриваемая насквозь огромная пустота. Ни одного человека, только стекло и душераздирающий свет. Они уже подошли к лифту, когда по всем этажам прокатился металлический голос:

– Башня закрывается! Посетителей просят покинуть помещение!

И пока лифт опускал их со звездного, в реактивных шрамах неба, в барабанных перепонках вибрировало ломающееся стеклянное эхо отзвучавшего металлического голоса.

СМЕРТЬ В ПОЛНОЧЬ

У нас в Западной Германии говорить

правду не воспрещается. Однако это так же

опасно, как было уже в библейские

времена. Если меня не забили насмерть

камнями, как того библейского пророка, то

лишь благодаря отсутствию булыжников на

наших идеально асфальтированных дорогах.

Магнус Мэнкуп

После войны во всем мире объявилась особая порода людей, окна которых горят всю ночь. Свет для них – спасительный талисман, детский ангел-хранитель от кошмаров прошлого и страхов будущего. Рольф Боденштерн не принадлежал к их числу. Для него ночник был всего лишь средством технического волшебства. Ночные дежурные Гамбургской комиссии по расследованию убийств, сокращенно "Уби-комиссия", знали, что, набирая его номер, немедленно услышат голос: "Комиссар Боденштерн слушает!"

Стрелки заведенного на шесть будильника показывали двадцать минут первого, когда стоявший у кровати телефон зазвонил. Боденштерн рывком соскочил с постели, точно так же, как в бытность офицером выскакивал по тревоге из бункера.

– Комиссар Боденштерн слушает! – не слишком громко, чтобы не разбудить жену, если речь идет о пустяках, но отрывисто и ясно, без малейших признаков сонливости.

После первых же слов собеседника у него вырвался возглас изумления. Трауте проснулась.

– Что случилось? – спросила она спросонок.

– Магнус Мэнкуп! – шепнул он, прикрыв ладонью мембрану, и приказал: Черный кофе! Бутерброды!

– Который час? – спросила Трауте, накидывая на себя халат. Для нее, жены, дочери и внучки солдата, было привычным вставать в любой час, накидывать халат и подавать что прикажут – кофе или магазины с патронами. Все члены семьи Вернеров часто уезжали, иногда возвращались, иногда вместо них приходило скупое извещение. Но путешествовали они всегда налегке, как подобает настоящему мужчине, – оружие, солдатский вещмешок, планшет со штабной картой.

Когда Боденштерн вошел в кухню, Трауте заливала в двухлитровый термос кофе. Он был уже в форме, ремни и пистолетная кобура приятно поскрипывали, пуговицы тщательно застегнуты, начинающие седеть, но еще довольно густые волосы аккуратно расчесаны. Возможно, ее Рольф и не годился бы в герои современного полицейского боевика: слишком грузен, недоброжелатели сказали бы даже – толст. Но для Трауте худоба никогда не являлась признаком настоящего мужчины, именно по этой причине она в свое время инстинктивно недолюбливала тощего Геббельса. В туго затянутом мундире Рольф выглядел просто молодцом. Никому и в голову не пришло бы, что он приближается к шестому десятку.

Боденштерн перехватил взгляд жены и улыбнулся. Мужчине приятно видеть себя таким, каким его воспринимает любимая женщина. Он никогда не говорил жене, что носит форму исключительно ради нее. Сейчас в моде, увы, штатское одежда, выправка, разговоры, даже манера обращаться с арестованными. Другие работники полиции носили старомодные сюртуки или спортивные пиджаки, а под ними свитера с высокими воротниками, что не мешало им попадать на газетные полосы чаще, чем ему. Собственно говоря, плевать ему на это. В его возрасте карьеру уже не сделаешь. Все радужные мечты сожжены во дворе имперской канцелярии вместе с трупом фюрера, а до возрождения Германии не дожить. Была в жизни только одна удача – Трауте. Десять дней отпуска после выписки из военного госпиталя, случайная встреча в полуразбомбленном Гамбурге, блитцвенчание за несколько часов до отправки на фронт – в общем женитьба, каких в то время было много. Большинство оказалось однодневками – людей разлучили смерть, долгий плен, тюрьма, эмиграция за океан. Были и такие, что, благополучно встретившись после разгрома и разрухи, понимали, что несколько проведенных в одной кровати ночей еще не являются основанием для совместной жизни. А у них обоих все получилось иначе. Когда он вернулся из плена, Германия была адом. Повсюду процессы, голод, попранные святыни, страх и неуверенность в завтрашнем дне. Но посреди этого ада в убогой, наспех отремонтированной комнате он нашел Трауте, чуть-чуть постаревшую, чуть удивленную тем, что на нем не щеголеватый мундир рейхсвера, а американские обноски. Но стоило ей посмотреть на него своими сияющими глазами, как он тут же увидел себя прежним, с гордо поднятой головой вышагивающим впереди своей роты головорезов. Не униженным, оплеванным, проигравшим битву горе-воином, а победителем он вошел в тот сумрачный октябрьский вечер в сознание своей жены. И таким остался в нем навсегда. Боденштерн никогда не осмелился бы признаться своей Трауте, что он вовсе не тот бравый полицейский офицер, каким является для нее, а пожилой, усталый человек с расшатанными нервами, живущий в по-прежнему зыбком, неустойчивом мире. Правда, он в свое время прошел денацификацию, но это еще ничего не значило. То тут, то там из полиции и органов юстиции увольняли, а изредка предавали суду застуженных работников, попавших под обстрел газетной своры. А все лишь потому, что прошлое еще не стало историей, несмотря на официальную тенденцию к забвению и упорядочению. Все еще находятся моральные уроды, готовые с садистским самозабвением посыпать солью кровоточащие раны нации. Даже среди коллег, казалось бы, именно они должны ценить верность долгу превыше всего, – есть чистоплюи, которые, подавая ему руку, норовят глядеть в сторону. Как будто факт, что отец Трауте казнен как военный преступник, является чем-то позорным.

Боденштерн уселся за стол, налил себе оставшийся в кофейнике густой черный кофе и, поглядывая на часы, принялся за еду. Наспех нарезанные толстые ломти пшеничного хлеба без масла, зато с большущим куском сочной вестфальской ветчины – именно такие полуварварские бутерброды были в его вкусе.

– Мэнкуп? – сказала Трауте, глядя на быстро исчезающий бутерброд. Это, кажется, из-за него тебя тогда уволили из Федерального бюро по охране конституции?

И сама служба в этом учреждении, и его сугубо штатское, чудаковатое название, под которым скрывалась тайная государственная полиция, вызывали у Трауте аллергию. Рольфу приходилось тогда ходить в штатском, к тому же жизнь в тихом Бонне ничем не привлекала ее. Зато служить в этом бюро считалось большой честью. В свое время в гестапо работали лучшие люди страны.

– Нужны были козлы отпущения, – зло сказал Боденштерн. – А поскольку высшему начальству по штату не положено отвечать за свои приказы, пострадали те, кто их исполнял. Герлин ездил за Мэнкупом в Испанию, остальные его допрашивали. Разумеется, они не слишком церемонились с ним, в конце концов государственный изменник не партнерша по танцу, которой нельзя наступать на ноги. За то, что они пару раз погладили его против шерстки, с них публично спустили штаны...

– Ну, а ты причем? – Трауте вспомнила, как Рольф переживал свое увольнение. Перевод на старую службу в уголовной полиции с понижением в чине и окладе надолго лишил его жизнерадостности. Трауте, по правде говоря, больше чем муж огорчилась за него, хотя тщательно это скрывала. Сама она без сожаления рассталась с Бонном.

Опять привычный с детства, шумный, пропахший морем, непоседливый Гамбург, опять Рольф имеет право надевать мундир.

– Ты ведь знаешь, – Боденштерн неопределенно пожал плечами, он никогда не рассказывал, какую роль играл в этой истории, – в таких случаях ищут не вину, а к чему придраться. Твой отец был достаточным поводом.

– Прости, – сказала Трауте, прижимаясь щекой к сукну мундира, так приятно пахнущего табаком.

Как-то в беседе с одной боннской знакомой она случайно упомянула отца. Отец Трауте служил в специальном батальоне СС. Сколько раз, когда она малышкой сидела у него на коленях и слушала его сказку про Рюбецаля или спящего в горе кайзера Барбароссу, приходил вестовой в форме мотоциклетного отряда, с пылью на желтых крагах и нестерпимым гуталиновым блеском на подпирающем подбородок ремешке фуражки. Отец исчезал – на день, на два, на неделю. Возвращался он усталым и в первый день никогда не рассказывал сказок. Он брал ее на колени, гладил по смешно торчащим льняным волосикам и скупо повествовал об очередном расстреле врагов родины. Придут такие дни, когда люди, лишенные чувства истории, осмелятся его осуждать, так говорил отец. Пусть же она, его дочь, всегда помнит, что без его кровавой работы Германия никогда не стала бы великой. Потом он принимал снотворное, а на следующее утро опять превращался из железного вершителя судеб нации в заботливого отца и доброго сказочника.

– Помнишь статью, которую он написал, когда судили моего отца? Трауте, торопливо запихивавшая бутерброды в целлофановый пакет, на миг прервала свое занятие.

– Я ничего не забываю, – Боденштерн встал. – Есть имена, которым место лишь на могильной плите. Одно из них – Магнус Мэнкуп.

– Его убили?

– Надеюсь! Хотя ничего определенного еще не известно. Не те времена. Одни хлюпики.

С улицы долетел автомобильный гудок – три коротких сигнала.

– Когда я тебя увижу? – спросила Трауте, подавая ему темно-коричневый, с двумя застежками портфель. Этот портфель был единственным болезненным уколом в привычной солдатской процедуре провожания. Слишком уж он напоминал самое несчастливое время – те три года, когда Рольф, скрывавшийся после возвращения из плена во французской зоне, где его никто не знал, был вынужден работать бухгалтером на заводе искусственного удобрения. Потом друзья написали, что он может без риска вернуться в Гамбург, Рольф успешно прошел денацификацию, был сразу же принят в уголовную полицию, а через несколько лет получил назначение в Бонн.

– Не знаю. – Боденштерн поправил кобуру. – Завтра едва ли.

Вот так он всегда уходил. И каким бы продолжительным ни было отсутствие, ему и в голову не приходило позвонить домой, успокоить, справиться о самочувствии жены. А вздумай позвонить, Трауте, вероятно, даже огорчилась бы. Его дело – исполнять свой долг, исполнять без оглядки на домашние обстоятельства, а ее – провожать в дорогу. Варить кофе, готовить бутерброды, укладывать их в этот противный канцелярский портфель. Но в этом пункте Рольф не шел ни на какие уступки. "Мы живем в государстве, где делами заправляют лощеные очкарики, – говорил он с горечью. – Если хочешь продвигаться по служебной лестнице, приходится приноравливаться".

– Не скучай! – Он потрепал ее по щеке.

Никогда ему не приходило в голову поинтересоваться, чем в его отсутствие занимается жена. А ведь она была намного моложе его, еще вполне привлекательная, спокойная, самоуверенная женщина с огромными серыми глазами. Недаром он придумал для нее ласковое уменьшительное "Трау", что означает "верь". Трауте ни разу не изменила ему, если не считать годов оккупации. Но разве можно называть изменой физиологический акт, совершенный без всякого желания, ради куска хлеба?

Он уже открыл дверь, когда Трауте спросила:

– А если это все-таки убийство?

Боденштерн стиснул зубы.

– Я сделаю все, что в моих силах. Врачу, который оперирует язву, не место на скамье подсудимых!

– У тебя могут быть неприятности по службе, Ро!

Боденштерн незаметно поморщился. Ро было его уменьшительным именем. Трауте придумала его в ту первую ночь, когда все ушли по сигналу воздушной тревоги в бомбоубежище и они остались в квартире одни. Свои письма с фронта он всегда подписывал: "Твой Ро". Но сейчас это имя вызывало неприятную ассоциацию. "Ро-Ро-Ро" – так называлась книжная серия издательства, выпускавшего самую отвратительную либеральную труху.

– У меня тоже есть принципы, – сказал он жестко. – Я уже заявил об этом начальнику. Конечно, в деликатной форме. Предложил поручить расследование другому, если он считает недостаточно объективным меня.

– И как он прореагировал? – с тревогой спросила Трауте.

Боденштерн усмехнулся. Дверь мягко захлопнулась. По бетонным плитам лестничной клетки гулко застучали шаги. Лифт зажужжал и пошел вниз. Спустя минуту Трауте услышала шум отъезжающей машины.

* * *

Уже сидя в машине, Мэнкуп подозвал официанта и попросил принести две бутылки шампанского. Ехать надо было не очень далеко. На полпути Мэнкуп предложил Магде сесть за руль.

– Празднество удалось на славу, я пьян! – заявил он. – Но не настолько, чтобы подвергать риску жизнь моих ближних, а тем более собственную.

Гамбург отошел ко сну. Жилые казармы монотонно повторяли одну и ту же картину – на сотни темных квадратов два-три светлых. Но центральные улицы по-прежнему лихорадило от обилия витрин, неоновых вывесок, автомобилей.

– Мы занимаем второе место в Европе! – Мэнкуп, чуть-чуть раскачиваясь, уморительно пародировал преисполненного локального патриотизма оратора: – По развитию автомобилизма! Об этом свидетельствует красноречивая цифра: на тысячу душ населения – пятнадцать катастроф со смертельным исходом. Если же причислять к этим покойникам отделавшихся более легкими увечьями – лишением водительских прав, ампутацией конечностей, трепанацией черепа и прочими бытовыми травмами, – то мы имеем все возможности стать первой нацией в мире!

Дейли сидел за Магдой. Мимолетные отблески световых реклам скользили по ее сиреневому жакету. Каждый раз, когда красный отсвет придавал ткани багровый отлив, Дейли невольно представлял себе ее темно-вишневую изнанку. Впервые это навязчивое видение нахлынуло на него в театре. Надолго вытесненное другими ассоциациями, оно сейчас снова вынырнуло на поверхность. Дейли почти был уверен, что видел этот жакет, еще до знакомства в кафе "Старая любовь", видел в его вишневом воплощении. Видел на женщине, удивительно похожей на Магду. Но где? Как он ни рылся в бесчисленных ящиках своей памяти, вместо ответа возникали несуразные видения. Белое облако, белые крылья, одетые в белое стюардессы.