Текст книги "Во что бы то ни стало"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Дорога круто сворачивала вправо. За изгибом реки и темным лесом, как в сказке, неожиданно появился поселок. Он был весь розовый и лежал в белой ложбине, как в сахарнице. Над жилыми, похожими на цветные кубики домами курились дымки. Среди них возвышался небольшой двухэтажный завод с высокой кирпичной, четко видной на голубом небе трубой. А из нее…

Дина рванулась вперед. Из трубы бил к небу золотисто-оранжевый, искрящийся огненный столб!

– Смотрите! Смотрите! Там же пожар! – отчаянно закричала Дина, потрясая чемоданом. – Вера Ефремовна, скорее! За мной!

– Успокойтесь, моя дорогая! – Та схватила ее за чемодан, с трудом удержала. – Это не пожар. Видимо, просто идет обжиг посуды в печи, или горне, как вы назвали… Да, я уверена!

– Вы думаете? – Вытянувшись, Дина с полминуты принюхивалась, не пахнет ли гарью. – Пожалуй, вы правы. Кругом все совершенно спокойно… – и смущенно забормотала, переходя снова на четкий и размеренный шаг: – Задувка горна производится путем нагнетания в поддувало соответствующей смеси…

А когда немного спустя они уже входили в ворота завода, на вопрос сторожа, откуда прибыли и по какому делу, оправившись вполне, Дина невозмутимо доложила:

– Из Москвы. Художницы. Командированы Союзом работников искусств.

Однако со следующего же дня работницу искусств стали постигать новые конфузы. Один за другим.

Вера Ефремовна с утра уходила в маленькую заводскую художественную лабораторию, где обсуждала с мастерами эскизы будущих образцов посуды и рисунков к ним. Откровенно говоря, Вера Ефремовна взяла Дину с собой вовсе не оттого, что боялась не справиться с заданием одна. Просто считала: чем больше Дина увидит и узнает, тем лучше им будет работать обеим в будущем.

И Дина, предоставленная пока что себе, бродила по цехам, жадно рассматривая и изучая все, что попадалось на глаза. Побывала и в формовочно-литейном, и у граверов, вдосталь поторчала у горна. Он был похож на громадную, проходящую насквозь через оба этажа и наглухо замурованную башню, внутри которой бушевало невидимое пламя. Подошло время, обжиг кончился, и рабочие взломали кирпичную стену. Нестерпимым жаром дышало из потухшего горна, несмотря на мощно заработавшие вентиляторы.

– Ты, дочка, под ногами не мешайся! – строго сказал Дине пожилой рабочий в асбестовом фартуке и рукавицах. – Сейчас капсюля выбирать начнем. От жара сомлеешь.

– Ничего! – бойко поддержала разговор Дина. – Я знаю. Посуду обжигают в капсюлях, они вроде футляров, а сам обжиг занимает от двух до трех суток, в зависимости от состава массы и температуры.

– Ого, да ты, посмотреть, грамотная! Техминимум, верно, сдаешь?

– Какой техминимум? – растерялась Дина. – Я изучала книгу. Одного крупного специалиста по фарфоровому делу, И. Д. Сергеенко.

– Иван Дмитриевича? А он вон он пошел, это ж мастер наш!..

Дина чуть не проглотила язык и скромно отошла в сторону.

Рабочие начали выем капсюлей. Все время чередуясь для чего-то местами, они передавали друг другу большие, похожие на гигантские шашки капсюли. В глубине горна эти шашки возвышались колоннами от пола до потолка.

– Может, хочешь туда, в пекло, слазать? – добродушно пошутил молодой, весь взмокший и распаренный рабочий, когда все капсюли были выбраны. – Попробовать, легко ль горновому? Минуту-две вытерпишь?

– Хочу, – храбро заявила Дина. – Разрешите. Вытерплю.

Ей разрешили. Нарядили даже в фартук и рукавицы, надели на голову мохнатую зимнюю шапку… Твердыми шагами Дина вошла в темный остывающий горн. И… под дружный веселый хохот рабочих, как пробка, взвизгнув, выскочила обратно. Какая там минута, в горне невозможно было пробыть и секунды!

Зато в живописном цеху, куда наконец Дина попала, было совсем по-другому.

Пахло скипидаром, красками, было светло и чисто. За круглыми вращавшимися столиками сидели девушки, пожилые женщины и солидные, похожие на врачей мужчины в халатах. У некоторых в руках были лупы, у других на лбу, над глазами, – маленькие зонтики-козырьки…

С несколько высокомерным, а на самом деле испуганно-торжественным лицом Дина села за отведенный ей столик. Здесь-то уж она мечтала развернуться и показать себя вовсю!

На столике лежали краски, набор кисточек, чашечки с позолотой, какие-то непонятные приспособления… Дина слышала, как девушки, сидевшие сзади, шептались:

– Из столицы рисовальщица!.. Восточную роспись привезли… Старшая лекцию в клубе читать будет! Тише, не мешай…

А через час, намучившись, но так и не сумев свести на белую пиалу пробный, взятый у Веры Ефремовны самый простой орнамент, Дина робко подошла к сидящей с краю девушке:

– Знаете что? Покажите, пожалуйста, как сделать, чтобы вот это ложилось ровно. У меня все набок сползает, просто никак не могу! А?

– Вы меня нарочно экзаменуете? – улыбнулась девушка. – Сами ж художница.

– Какая я художница! – честно призналась Дина. – Просто ученица. Еще ничего, ничего не умею… А у вас так здорово получается!

Но вот где Дина уже никому не старалась пустить пыль в глаза и не скрывала своего искреннего восхищения – это в заводском музее, куда в один из ближайших вечеров их с Верой Ефремовной повели те же девушки из живописного цеха.

Там было тихо, торжественно и строго.

На остекленных полках высоких шкафов поблескивали статуэтки: маленькие танцовщицы, томные, напудренные маркизы, статные, в кокошниках и сарафанах, с коромыслами и ведрами русские крестьянки, мальчонка у колодца, толстый купец в шубе, франт с моноклем… Над ними – этикетки: годы 1898, 1907, 1912… И вдруг – мчащийся на коне буденовец, пионер с горном, рабочий на баррикаде с пылающим знаменем… И годы, когда были сделаны, – 1918, 1925…

Блюда, как разрисованные картины, гладкие и пестрые, позолоченные и кобальтовые, с букетами полевых цветов, с жар-птицами, большие вазы, цветные фаянсовые горшочки, пузатые чайники с пунцовыми маками и нежными цветами яблони красовались на стендах… Под стеклянным колпаком расположилась семья прозрачных чашек с тончайшими узорами. Высокие гнутые кувшины с пестрыми орнаментами стояли, как на параде.

Дина млела от восторга. Вера Ефремовна, заложив руки за спину, худая, в болтавшейся как на вешалке жакетке, встряхивая копной стриженых волос, произносила благоговейно:

– Изумительно, неповторимо… На что способны наши мастера! Это же подлинные произведения искусства!..

А сопровождавший их старичок, сторож музея, рассказывал:

– Русский фарфор издавна славен. Нашего завода изделия всему миру известны. Так ведь кто раньше этими произведениями искусства, как вы сказали, пользовался? Простой народ? Нет, простой народ в деревянных мисках пустые щи хлебал. А сам, между прочим, берестяные туески да глиняных коньков с деревянными матрешками очень прекрасно расписывал! Говорят, в столице народные игрушки большой любовью пользуются? Мы же теперь хотим, чтобы в нашей новой жизни каждая рабочая семья изделиями фарфора любовалась, к красоте приучалась. Потому что простой цветок на чашке, если с душой выполнен, жить может! Чуть что не пахнет. А человеку радость великая, когда он ту красоту каждодневно наблюдает… – И вдруг прибавил, обращаясь к Дине: – Что, верно я говорю, гражданочка молодая? Как по-вашему?..

Из музея все вышли поздно.

Как факел, горел над заводской трубой огненный столб, щедро бросая в черное небо золотые искры, – видно, начался новый обжиг.

Поселок засыпал. Только завод светился и дышал теплом… Пошли мимо реки. Она стыла в снежных берегах, скованная и молчаливая. Темный лес на той стороне был загадочен.

Шагавшая рядом с Диной девушка в пуховом платке, та самая, что учила ее в живописном цеху, похрустывая черными валеночками по утоптанному снегу, сказала:

– А в Москве сейчас народу! У вас там друзей много? Вы в Третьяковской галерее, уж конечно, бывали? А Маяковского видели? Расскажите!

И Дина принялась рассказывать.

Почему-то именно здесь, за столько километров от столицы, в тихом поселке, в зимнюю ночь так хорошо вспоминалось все. И сама Москва, и ее музеи, и улицы, и театры, и диспуты в клубах, и родной детдом. И даже незнакомые этим славным, идущим с нею в ногу, доверчиво слушавшим девушкам Алешка с Васей, Ленка, Найле…

Дине казалось: все, что она говорит, близко и понятно им.

А им и правда было интересно и понятно.

Впрочем, что же тут удивительного? Разве Алешкина, Васина, Динина или теперешняя Ленина жизнь так уж сильно была отлична от их собственной?

И ВЕСНА…

Лена возвращалась по Красной Пресне с ночной смены.

Было раннее апрельское утро. Звонкая капель отбивала дробь по водосточным трубам. Голубые сосульки свешивались с крыш. Весной все звуки в городе гораздо четче и слышнее. Звонки трамваев, гудки грузовиков, плеск разрезаемой шинами лужи талого снега, яростное чириканье невидимых в черных деревьях воробьев.

Запахло прелью, мокрой землей и тиной – Лена проходила мимо зоопарка. За его оградой играл солнечными бликами уже освободившийся из-подо льда пруд. По воде еще плавали серые снежные комья, и Лена вдруг увидела между ними двух уток. Они ныряли, вытягивая шеи и встряхиваясь… По берегу чернела земля, на ней кое-где лежал плотный бурый снег. Большая холодная капля шлепнулась Лене на щеку, казалось, прямо с неба. Лена мотнула головой и вошла в переулок.

 
…Ну, а если вдруг зимой
Прямо с неба голубого,
Вроде дождика грибного,
Капля падает одна… —
 

сами собой, без всякого усилия, сложились у нее в голове смешные легкие строчки,—

 
…Это значит… Это значит…
 

Она смотрела в переулок. По нему торопились редкие прохожие, женщины с кошелками, мужчины в ватниках, скорее всего возвращавшиеся, как и Лена, с ночных смен. Асфальтовый тротуар дымился на солнечной стороне. У другого, неосвещенного, темнели осевшие сугробы, а блестящие сосульки и здесь были видны повсюду.

 
…Это значит, это значит,
Что сосулька горько плачет,
А когда сосулька плачет,
Это значит, что весна!..—
 

неожиданно закончила про себя Лена и чуть не засмеялась вслух.

Она шла сегодня с фабрики не на Остоженку. Знала, что Динка вот-вот должна вернуться из поездки, и решила заглянуть в мансарду.

С фарфорового завода Дина не прислала ни письма, ни открытки. Зато длинную, стоимостью, наверное, в рубль, телеграмму: «Живем великолепно работы горло (подразумевалось, очевидно, по горло) осваиваем новый метод разрисовки», и вместо подписи непонятное слово «пиал».

Вот показался и дом Веры Ефремовны. Тротуар возле него был огорожен веревками: с крыши сбрасывали снег.

Лена долго смотрела на падающие с высоты, рассыпавшиеся в воздухе снежные и ледяные глыбы. Громадные сосульки остриями вниз, как пики, летели на мостовую. Вдруг показалось: какая-то знакомая фигура в брюках и ушанке стоит на гребне крыши. Да, и страшно знакомый голос – Динкин, Динкин голос! – кричит кому-то:

– Ты ее лопатой, лопатой пихай! Эй, внизу, берегись, сбрасываем!..

Лена перебежала мостовую, стала на той стороне, загородив глаза. Когда снежная лавина рухнула с крыши, взметнув белые вихри, и рассыпалась, покрыв добрую половину мостовой чистейшим снегом, Лена, махая варежкой, радуясь и боясь ошибиться, заорала:

– Динка! Кто там, наверху, это ты? Неужели это ты?

– Ленка! – прилетел с крыши ответный радостный вопль. – Где ты там пищишь? Ты внизу? Это ты?

– Это я! Я! Динка, а что ты там…

– Ленка! Лезь сюда-а!..

Фигура в ушанке присела, видно, хотела спуститься к краю, кто-то отогнал ее, и она завопила снова:

– Ого-го! Ленка, лезь в парадное, на чердак, там открыто! Слышишь, Ленка?

– Я слышу!

Она бросилась к огороженному участку. Прорвалась под негодующие крики дворничихи, охранявшей тротуар, в подъезд, взбежала по лестнице выше, выше, пока не очутилась перед маленькой дверью. Здесь было темно, пахло мышами, над головой бухало что-то.

Лена шагнула в дверь. И сразу ослепла от бьющего через слуховое окно солнца.

В окне показались две ноги в брюках, сползли, прыгнули – это была Дина! Она бросила к обросшим балкам ушанку и ринулась на Лену.

– Ленка, мы же приехали вчера! Ленка, я хотела сразу к тебе, не успела! У нас было замечательно, а у тебя? Мы же приехали совершенно без денег, встретился управдом, сказал: «Хочешь подработать на снеге?» – вот я и чищу! – кричала Динка.

– Диночка, у нас все, все ничего. На фабрике и… дома. У Найле с Васей скоро будет маленький, правда-правда!

– У Найле с Васькой? Врешь!

– Нет, не вру, нет, не вру!

– Полезли наверх, здесь все время чихается… Трусиха, давай же руку!

На крыше было так ослепительно, что Лена зажмурилась. Сверху было видно целое море крыш – серых, красных, блестящих, остроконечных и куполообразных… Между крышами темнели провалы-улицы, по одной бежал маленький трамвай. Справа по небу стелился серо-розовый дым из высокой трубы.

– Ой, смотри, моя фабрика! – обрадовалась Лена.

– Ленка, Ленка, если бы ты знала, как там было! Мы рисовали день и ночь, день и ночь! А потом нас отвели в благодарность на склад – выбирай сколько хочешь посуды. Я откопала для вас такие кувшинчики, несколько персидских пиал… Мы будем переписываться, обменялись адресами!

Лена слушала, приоткрыв рот.

– Теперь уже больше никуда не поедете?

– Поедем! – Дина тряхнула рыжей головой. – Обязательно! И очень скоро! Мы с Верой Ефремовной решили: во имя чего нам киснуть в Москве? Едем на какое-нибудь крупное строительство, на Магнитку, Турксиб, в Казахстан… Художники нужны всюду, будущее должно быть прекрасным! Оформлять, расписывать, если понадобится, рыть, копать… Слушай, а как там Дарья Кузьминишна?

– Она сейчас больше у Найле, понимаешь?

– Алешка?

Словно тень легла на Ленино радостное лицо.

– Я его вижу мало… Они с Васей, мне Андрей Николаевич рассказывал, своими руками мотоцикл собирают, уже почти собрали. Он же совсем не бывает дома!

А Дина вдруг снова набросилась на Лену:

– Матрешечка моя, как же я тебе рада!..

* * *

Лена подходила переулком к Остоженке.

Издали увидела: у ворот рабфака стоит плотное кольцо мальчишек. Внутри темнеет что-то громоздкое.

Ее обогнали еще несколько мальчишек, крича на бегу:

– У них зажигание отказало!

– Не зажигание, мотор барахлит!

Она подошла ближе. Кольцо мальчишек на глазах росло, было молчаливо или начинало дружно галдеть, когда чей-то голос – обладатель его, видно, пригнулся к земле – скрашивал или приказывал что-то.

– А ну, разойдись! – рявкнул вдруг над Лениным ухом неведомо откуда взявшийся Васька.

– Вася! – ахнула Лена.

– Ленка, у нас сцепление заело. Вот, гляди, любуйся, трепещи!

И он широким, даже театральным жестом окинул старательно выкрашенный зеленый, с торчащей у руля громадной резиновой грушей, похожий на какое-то чудовище мотоцикл с коляской, из-за которой виднелась согнутая, по всем признакам Алешкина спина.

– Первая обкатка. В честь моего сына! Чувствуешь?

– В честь твоего… Васька, твоего сына? – Лена ахнула снова, вцепилась ему в рукав.

– Сегодня в ноль часов сорок минут по московскому времени… родился Василий Васильевич Федосеев! – отчеканил Васька и, словно устыдившись своего торжества, гаркнул опять на мальчишек: – А ну, разойдись!

Кольцо шарахнулось в сторону, но не разомкнулось.

– Васька! – донеслось из-за коляски. – Дай мне, шут бы ее задрал, обыкновенную отвертку! Погоди, я сам.

Алешка появился на свет. Чумазый и промасленный, с разодранным рукавом. Молча и сосредоточенно сел за руль, подергал какие-то рычаги, спрыгнул и снова скрылся за коляской. Васька, Лена, мальчишки тотчас обступили ее опять. Ждали, пока не послышалось наконец торжествующее:

– Ага, нашел!

Когда же Алешка вскочил в седло, завел мотор и свершилось невероятное, то есть чудовище чихнуло, взревело оглушительно, подпрыгнуло вместе с коляской и застрочило, как пулемет, мальчишки не выдержали, завопили ликующе:

– Пошел! Газует! Пошел!..

Чудовище лихо развернулось на углу, встало как вкопанное. Дверца коляски открылась сама собой. Алешка спрыгнул, вернулся к воротам. Какой он был легкий, сияющий, гордый!

– Алеша, у тебя же вся рука изрезана, гляди, кровь! – в третий раз ахнула Лена, бросаясь к нему.

– Шут с ней, подумаешь! – отмахнулся он. Если бы сейчас сказали, что руки вообще нету, вряд ли обратил бы внимание.

– Э, нет, так негоже! – вмешался Васька. – Дуй наверх, обмойся, завяжись. Ленка, топай с ним, окажи первую помощь. Чудило, тебя же в таком виде близко к роддому не пустят! Кстати, там Дарья Кузьминишна передачу приготовила, захвати-и!

Последние слова Васька прокричал уже вдогонку. Алешка, а следом за ним и Лена уже вбегали в подъезд.

Вверх по лестнице на свой третий этаж они тоже бежали. Молча, не глядя друг на друга. Как быстро мелькали ступени, площадки! Если бы Лена могла задержать их…

Ни Марьи Антоновны, ни Кузьминишны не было дома – нянечка и жила-то все последние дни с Найле.

Лена притащила теплой воды, таз, полотенце.

Скинув ватник, Алешка тер мылом сначала лицо, потом, стараясь не морщиться, большую ссадину, почти рану, у сгиба кисти.

– Знаешь, Динка приехала, – больше, чтобы отвлечь его, бодро сказала Лена. – Я ее уже видела. Утром!

– Приехала? – Он и вправду обрадовался, даже посветлел лицом.

– Я сейчас йоду принесу, ладно? – испугалась Лена, видя что вода в тазу краснеет.

– Это зачем?

Но она убежала, достала где-то пузырек. И, выпятив от сострадания губу, стала беспощадно мазать ссадину пробкой.

– Жжет? Очень жжет? – спрашивала, морщась сама.

– Да лей больше, лей сразу! – крикнул Алешка.

Лена обвязала ему руку чистой тряпкой. Она стояла к нему так близко, разрывая тряпку зубами, завязывая ее. Она слышала даже стук его сердца, видела, не глядя, его опущенные на нее родные, упрямые глаза… И не утерпела. И сказала очень тихо:

– Алеша, можно я спрошу? Скажи, ну почему, почему ты стал со мной совсем другим? Ты же знаешь, про что я говорю!

Он молчал долго, стягивая на повязку засученный рукав, отвернувшись. И ответил наконец, с трудом, но твердо:

– Потому что я любил тебя, Ленка!

Она отвернулась тоже. Горько посмотрела на синее весеннее небо. И спросила еще тише:

– А теперь? Больше уже не любишь совсем? Алеша…

И снова он помолчал. И сказал честно, тоже с трудом, но гораздо спокойнее, проще:

– Я не знаю. Не надо об этом! – и тронул ее плечо здоровой рукой. – Ты поедешь вместе с нами проведать Найле? Мы и Динку захватим по дороге… Идем же, Вася ждет нас там, у машины!

И они побежали вниз.

И через несколько минут чудовище, подпрыгивая, уже неслось по переулку под восторженные вопли провожавших его мальчишек.

ВДВОЕМ

В конце апреля Рогожина вычистили из акционерного общества Отовент. Само общество лопнуло, остатки его влились в крупный государственный трест «Сантехстрой».

Рогожина, собственно, не вычистили – не велика была фигура ни в прошлом, ни в настоящем. Просто уволили, как не соответствующего должности инженера. Помыкавшись по городу, он пристроился рабочим в небольшую геодезическую партию, уезжавшую вскоре куда-то в Киргизию или на Урал.

Весна в том году выдалась чудесная.

Небо было безоблачным, синим, потом полили теплые бурные дожди, и к началу мая зазеленело все: бульвары и скверы в городе, сирень и черемуха в пригородах, старые липы и клены в московских двориках. По переулкам тянулась из-под тротуаров трава, безудержно лезла отовсюду, где только не было асфальта. Городской воздух стал чище и прозрачнее.

Москвичи встретили Май хорошо. Газеты сообщали об успешном строительстве первой очереди метро, о пуске большого часового завода, о росте коллективных хозяйств Подмосковья, отмечали годовщину соцсоревнования крупнейших фабрик.

 
…Сегодня в ночь широкоплечий Май
Назначен мастером на новостройку… —
 

печатала «Вечерняя Москва» праздничные стихи.

В Москве открылись новые кинотеатры, музеи, начали работать все парки и стадионы.

Деревянные свежеокрашенные ворота небольшого стадиона недалеко от зоопарка были распахнуты настежь. Над воротами надувалось красное полотнище: «Привет молодым физкультурникам и физкультурницам нашего района!»

В раздевалке, просторном дощатом здании, стоял дружный гвалт. Перегородка делила его на две половины, мужскую и женскую, но слышно было прекрасно все. Девушки с большой текстильной фабрики, пришедшие тренироваться к сдаче норм по легкой атлетике, переодевались, разложив на низких скамейках свертки, чемоданчики…

– Девчата, глядите, у меня шаровары не коротки? – кричала во весь голос одна.

– Ой, иголки у кого нету, – лифчик прихватить? – требовала другая.

– Мама родная, тапки не лезут, босой бежать придется! – ужасалась третья.

– Кто оделся, выходи! Девочки, майку передайте! Посторонись, расселась, как барыня!.. – шумели со всех сторон.

Из-за перегородки иногда прилетали ответные сочные реплики.

Лена переодевалась среди физкультурниц прядильной в углу, разложив вещи прямо на полу, на газете.

– Зойка, я майку не задом наперед надела? – озабоченно спрашивала высокую девушку.

– А где у ней зад, где перед? Тощая ты какая, Ленка, стала! – не одобрила Зоя.

– Хорошо. Прыгать легче будет.

Веселой стаей выпорхнули из раздевалки в красных, желтых, голубых безрукавках, тапочках на босу ногу, – все, как одна, по-зимнему белые, голенастые, жмурясь от солнца…

– Девушки, стройся!

Физорг, тонкий, как оса, построил в шеренгу, повел.

Стадион был еще почти пуст. По футбольному полю, зеленевшему неровно, пятнами, гоняли мяч первые футболисты. На трибунах маячили одинокие зрители. Вокруг чернела беговая дорожка, ее рябили, отражаясь от тополей вдоль забора, солнечные пятна. На заборе бились по ветру алые язычки – флажки.

– Разминку начали! – крикнул физорг.

Девушки побежали. Дышать было удивительно легко, все казалось полным света, чистым, как бывает только весной. Лена бежала по росту в хвосте шеренги, старательно работала руками, распрямляла грудь. Как хорошо зеленела трава на футбольном поле! Так бы и броситься в нее ничком! Белые голуби неизвестно откуда, как бумажные стрелы, взвились и сверкнули в голубом небе…

Раскрасневшихся девушек физорг повел к дорожке для прыжков. Дальше всех прыгнула длинноногая Зоя. Когда физорг махнул рукой Лене, ждавшей в очереди, она вся напряглась. Побежала, откинув голову, мелко-мелко…

– Стоп, отставить! – крикнул физорг. – Корпус держи свободно, голову не отбрасывай! Зачем напыжилась?

Лена побежала по-другому. Сначала крупно, потом убыстряя, пружиня ногами, сильно оттолкнулась носком от трамплина – прыжок! – упала в мягкий, прохладный песок, захлебнувшись от радостного чувства полета.

– Отдохни и повтори! Следующая! Так!.. Хорошо! – кричал физорг.

Отдохнуть? Да Лена готова была бежать и бежать без конца!

А когда прыгнула наконец правильно, не упала, выпрямилась четко и оглянулась, стадион был уже весь другой.

Футбольное поле пестрело майками, там вовсю шла тренировка. Гулко били по мячу, блестели тополя вдоль забора, шевелились заполнявшие трибуны зрители, гудели азартно.

Лена залюбовалась. И вдруг ее точно ударило: на верхней скамейке, среди зрителей, сидел… Алешка. Она-то разглядела его дальнозоркими глазами мгновенно! На нем была знакомая клетчатая рубашка, ветер ворошил светлые волосы.

Он не смотрел на футбольное поле, не следил за игрой. Он смотрел сюда, где прыгали девушки… Что это значило? Забрел ли он на их стадион случайно или, узнав, что она тренируется тут, пришел нарочно? Алеша, Алешенька, если бы это было так…

Лене крикнули:

– Евлахова! Заснула? Стройся!

Она вбежала в шеренгу, подравнялась. И пока делали вольные упражнения, все смотрела, смотрела и отчетливо видела: да, Алешка не обращает на футбол внимания, издали следит за ними, может быть, за ней…

– Ленка, ты в клуб сейчас идешь? – громко спросила подошедшая Зоя.

– Я? Да! У нас же в семь тридцать литкружок! – радостно ответила Лена, глядя совсем в противоположную сторону. И… осеклась. Алешка встал, пошел, пробираясь между зрителями, к выходу и исчез в воротах.

* * *

На занятия литературного кружка, куда Лена записалась уже с месяц, они с Зоей чуть не опоздали. Примчались прямо со стадиона, с мокрыми после душа волосами, обгоревшие, розовые.

Кружковцы были кто с ткацкой, кто с ситценабивной, кто с прядильной, в большинстве молодежь. Аккуратно посещал занятия и Матвей Яковлевич Карпухин, считавший, что «рабочий класс и эту отрасль жизни освоить и в свои руки взять должен»…

Занимались в угловой комнате клуба, старинного здания с толстыми, как в бойницах, стенами и крытыми переходами. В соседних комнатах работали драмкружок, фотокружок, изокружок, еще сто кружков…

Руководитель, седоволосый, с усталым и вдохновенным лицом, только что начал разбирать рассказ одного из кружковцев. Рассказ был про молодого тракториста, состоял из сумбурных, энергичных описаний и руководителю понравился. Только за конец автору попало – тракторист взял и удрал ни с того ни с сего во флот! Потом стали читать стихи, кто что принес.

Черноглазый слесарь с ситценабивной, тот, что был когда-то бригадиром по сбору утиля, поминутно одергивая ворот рубашки, прочел:

 
С семи до четырех станки
В каком-то бешеном задоре
Стучат, урчат и тараторят,
Швыряя с силой челноки.
Мне хорошо! Под звон и стук
Верти привод, ровней шушукай!
Мне кажется – и я расту,
Сливаясь с говорливым стуком.
Уток натянутый – струна,
Конечно, я совсем не Пушкин,
Зато на фабрике у нас
Я первый мастер на частушки…
 

– Гм!.. – сказал руководитель. – Что-то я… Определенно мне эти стихи знакомы. Читал где-то.

– Точно! Читали! – расплылся во весь рот черноглазый. – Это ж не мои, это ж вроде вступления. Я частушки на красковарку сочинил.

И пошел чесать частушку за частушкой, нескладные, но такие лихие, что кружковцы поумирали с хохоту.

– Евлахова что принесла? – спросил строго руководитель, когда угомонились.

Лена встала от волнения.

– Я… Я готовила не эти… А эти только сегодня, вдруг написались. Еще не закончено. Можно? – спросила со страхом и надеждой.

– Послушаем товарища.

 
Здравствуй, солнечное утро
Светлой юности моей… —
 

робея, но звонко начала Лена, —

 
…Облака из перламутра,
Тень березы, гул людей.
Я бегу, лечу как птица
Мимо поля, вдоль трибун,
Ветер бьется, ветер мчится,
Так догнать его хочу!
Солнце, брызни надо мною!
Стадион, шуми вокруг!
Мне бы встретится с тобою,
Только где ты, где ты, друг? —
 

и замолчала, ни на кого не глядя.

– Я считаю, у Евлаховой, хоть и не больно гладко, чувство есть, – громко сказала высокая Зоя. – С переживанием сочинила.

– Смотря какие чувства! – возразил черноглазый слесарь. – В облаках перламутровых витать? Нам это ни к чему. Наследие.

Лена сгорала от смущения и гордости.

– Неправда! – вступилась молоденькая браковщица. – Чувства… ну, в общем, любовь, в новом быте тоже останутся. Я не согласная.

– С чем вас и поздравляем! – съязвил волосатый нормировщик в галстуке, которого кружковцы терпеть не могли. – Категорически против. Поэт должен воспевать технику! Так сказать, прогресс!

– Ишь ты, прогресс… – вмешался вдруг Матвей Яковлевич. – Техника, она, конечно, важный фактор. Только как ее в данном случае согласовать? Ты что ж, одной техникой, без чувств прожить думаешь?

– Категорически! – Нормировщик вскинул волосами, точно боднулся. – Без ахов и вздохов.

– То-то ты, бесчувственный, на черную доску попал, а Евлахова с ахами-вздохами, того гляди, в ударницы выйдет.

– Уж Матвей Яковлевич скажет! Как припечатает! – засмеялись все.

Занятия кончились поздно. Кружковцы разбежались, Лена осталась ждать внизу у выхода. Они договорились с Динкой встретиться здесь. У той были важные новости, Лене тоже хотелось о многом рассказать.

Первая фраза, с которой появившаяся Дина набросилась на Лену, ошеломила ее.

– Ленка, мы с Верой Ефремовной наконец-то получили путевки и не позже чем через неделю уезжаем! Возможно, надолго!

– Уезжаете? Опять… Куда?

– В какой-то Джасхан. В Казахстане.

– Джасган? Динка, подожди… – Лена нахмурилась. – Так ведь туда, кажется, уехали они… Стахеевы.

– Но это же интереснейшая новостройка! На совершенно неосвоенном участке! Потрясающая! – воскликнула Дина слово, которого последнее время избегала, так как Марья Антоновна однажды высмеяла его. – Представляешь: степь, огни, огни… И будущий гигантский завод, а вокруг него город, созданный нашими руками. Думаешь, там не пригодятся наши руки? Ого! – И Дина в восторге потрясла перед растерянной Леной кулаками.

– Уезжаешь. Опять уезжаешь, – завистливо повторила она. – Я просто не знаю, как буду скучать без тебя! И… и приеду к тебе в свой отпуск. И… Динка, что же я буду делать здесь без вас? Понимаешь, ведь Алешу уже приняли в институт, он на днях тоже переезжает от Андрея Николаевича в студенческое общежитие.

– Ты же все равно будешь с ним в одном городе! Все равно!

– Да. Но, Динка, как ты не понимаешь…

Нет, она прекрасно понимала. И они зашагали по переулку рядом, в ногу.

* * *

Московский вокзал. Вечер. Суета. Гул голосов, пассажиры без чемоданов, провожающие с чемоданами, газетные киоски, носильщики, шарканье ног по каменному полу. Движение, движение…

Они пришли проводить Дину с Верой Ефремовной все: Дарья Кузьминишна, Марья Антоновна, Андрей Николаевич, Алешка, Лена, даже Васька, отлучившийся ради такого события от Найле с крошечным сыном.

Дина была с рюкзаком за плечами, зачем-то в сапогах (ухнула на них все наличные деньги). На рюкзаке болталась привязанная за ремень солдатская фляга, купленная вместе с сапогами. Видавший виды чемодан Веры Ефремовны тащил Алешка. Кузьминишна утирала шалью румяное лицо, обмахивалась – было жарко…

Громкоговоритель прохрипел под потолком:

– Начинается посадка на почтовый…

– Пошли? – сказала Дина, вскидывая рюкзак.

– Динка, я сейчас всем квасу из буфета притащу! – закричала Лена. – Знаете, как пить хочется? Вы идите, я на перрон прибегу!

Она уже неслась по залу, на бегу спрашивая, где буфет.

– Алеша, догони ее, несколько бутылок возьмите им в дорогу, – сказала Марья Антоновна, берясь за чемодан Веры Ефремовны.

Он не отдал, побежал следом за Леной. Но не пришлось, не пришлось ей выполнить задуманное!

У дверей освещенного буфета Лена остановилась сразу, точно споткнулась. То, что она увидела, заставило ее вдруг податься назад. И Алешка тоже замер поодаль.

Так же, как и в зале ожидания, в буфете было много народу. За столиками, у окон с широкими подоконниками, у стойки. За одним из столиков расположилась группа отъезжающих. Кто они были, неизвестно. Может быть, строители, может, геодезисты… Сваленный на полу багаж был необычен: деревянные ящики с ремнями и кольцами, вьючные мешки, какие-то рейки, треноги… И одеты все были в брезентовые плащи, а у главного, бородатого, через плечо висела полевая сумка с планшетом.

Чуть в стороне от них сидел Рогожин. В слинявшей ковбойке, в старых, нечищеных крагах. Он жадно пил пиво, заедал воблой, отрывая куски руками.