Текст книги "Во что бы то ни стало"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Группа быстро увеличивалась, то и дело подходили новые. Преимущественно это была молодежь – девушки из прядильной, ученицы с ткацкой, пять-шесть парней с ситценабивной…

Группу разбили на звенья, откуда-то притащили фанерный щит с красивой цветной надписью: «Ни одного брошенного гвоздя, ни одной сожженной тряпки! Москвичи, сдавайте металлический и прочий лом!»

В Ленином звене бригадиром оказался черноволосый и черноглазый паренек, слесарь из ситценабивной. Он скомандовал:

– Ружья на-а плечо! Шагом, арш, ать-два!..

И девушки, толкаясь и хихикая, потянулись к проходной. У некоторых были для чего-то лопаты с обвязанными красными тряпицами черенками, у других – свернутые мешки.

Командирша строго осмотрела всех, но пропустила без задержки. Лена топала резиновыми ботами как могла сильнее: туфель в них не было, одни шерстяные носки, и ноги мерзли.

Пошли по крутому переулку мимо фабричного клуба. Оттуда вдруг подвалило еще человек пятнадцать – оказывается, кончили работу кружки утренней смены. И, пока поднимались в гору, Лена с интересом слушала, как кружковцы переговаривались:

– Ох, мы к Восьмому марта постановочку готовим!

– Тонька, Тонька задается – соло плясать будет…

– Гришу Ковалева фабком баяном премировал, а он его в оркестр… Девчата, может, споем?

Попробовали запеть «Как родная меня мать провожала…», но ничего не вышло: пар валил изо ртов, как из чайников, и было ужасно смешно.

– Отряд, слушай команду! – распорядился черноглазый, когда дошли по скрипящему снегу до освещенной, закутанной морозными облачками, гремящей трамваями улицы. – Разбиваемся на тройки. Каждая обходит десять домов. Таким манером прочесываем правую и левую стороны. Ясно?

Было ясно. И, погомонив, припрыгивавшие, дующие на пальцы тройки разбежались по улице.

Лена, прижимая к груди переданный ей мешок, бежала с двумя уже знакомыми девушками с прядильной, подсобницами Тосей и Зоей. Зоя, постарше, сказала:

– Айда в подъезд! Отогреемся и пойдем.

Зашли в темный подъезд. Постояли, посмеялись, замерзли еще больше и начали обход. В первой квартире на звонок из-за двери слабый старушечий голос спросил:

– Кого?

– Граждане, мы из районной организации. Комсомольцы. По сбору утильсырья! – громко произнесла Зоя заготовленную фразу.

Лена с Тосей прибавили:

– Какие есть старые бутылки или галоши… Можно и трикотаж, если ненужный.

– Какой еще трикотаж? Носит вас нелегкая!

Но дверь открылась.

Передняя была темная, с обшарпанными обоями и вешалками у каждой двери; квартира, видно, попалась населенная. Старуха куда-то пропала, но скоро вернулась, таща полный фартук рваной обуви и треснувший духовой утюг.

– Касамольцы! – бубнила она, помогая запихивать в мешок обувь с утюгом. – Носы-то поморозили!

– Бабушка, а у других жильцов что есть? – спросила Зоя. – Очень вами благодарны.

– Другие жильцы у нас собаки. Дырки от бублика не дадут. Из бывших.

– Понимаем, – сказала Тося.

– А если их… как следует? – Лена потрясла мешком.

– Облают очень свободно, – сказала старуха.

Девушки вышли и полезли по лестнице наверх.

В следующей квартире им повезло: в коридор высыпало сразу человек двадцать домохозяек и ребятишек, причем некоторые оказались с их же фабрики, и наволокли столько хламу, что мешок моментально вспух.

– Во что ж дальше совать будем? – растерялась Зоя.

– Может, к бригадиру слетать? Ихняя тройка на той стороне. Еще мешков принесть? – предложила Тося.

– Айда. Тебя Ленкой звать? Беги, – сказала Зоя Лене.

– Бегу!

Лена вышла из квартиры, спустилась и побежала через улицу. Бригадира, черноглазого слесаря, она нашла в доме напротив, уже на третьем этаже. Он велел бежать обратно на фабрику и взять у Командирши мешков десять, не меньше.

– А не даст? Откуда у нее? – усомнилась Лена.

– Говорю, есть. В проходной для нас сложены…

Все оказалось точным. Командирша, строго глядя на Лену, перегородив на время своего отсутствия входную дверь табуреткой, вынесла из комнаты коменданта мешки, но спросила:

– На что десять? Может, скажешь еще пятнадцать?

– Давайте пятнадцать! – решила Лена. – Только как мы их обратно поволокем?

– Волочь грузовик будет. Неужто девки? А грузовик на что к площади выйдет?

Лена, скрутив мешки, убежала. Вернее, пошла с трудом, потому что пятнадцать мешков – это был большущий сверток. Мороз усиливался, но идти было жарко и весело. Позади грохотала ярко освещенная фабрика.

Тосю и Зою Лена нашла на лестничной площадке шестого этажа, перед грудой рваных галош, старых туфель, сломанных вилок, ножей и крышек от кастрюль. Теперь уже Тося отправилась с половиной мешков к бригадиру, а Зоя и Лена позвонили в предпоследнюю квартиру.

– Говори ты! – попросила Зоя. – Я аж охрипла. На четвертом этаже такая ведьма попалась, буржуйка проклятая! Вся комната в хрусталях, а тряпки рваной пожалела…

В тот вечер Лена вернулась в мансарду Веры Ефремовны поздно. Она тоже охрипла, но глаза блестели, щеки были яркие, как накрашенные, губы обветренные – на площади пришлось ждать, пока другие сборщики грузили свой утиль.

Дина с Верой Ефремовной были уже дома. Они лежали друг против друга на полу, на постланном от холода вытертом ковре, и занимались непонятным: как маленькие, сводили через копирку на бумажные полосы какие-то узоры из толстого альбома с золотым обрезом и необыкновенным названием: «Древние фрески и орнаменты среднеазиатских государств».

Лена, отряхивая заиндевевшую шубку, спросила:

– Что это вы на полу? Ой, мы сегодня всей фабрикой утиль собирали… Сколько квартир обошли, так интересно! Целый грузовик набрали, знаете?

– Картошка там на керосинке, она горячая, – скат зала Дина, переползая к альбому. – И кабачковая икра. Ленка, ты нам, пожалуйста, не мешай. У нас с Верой Ефремовной потрясающие перспективы…

Вера Ефремовна ничего не сказала. Встала, вытащила из кармана своей старой жакетки три сморщенные ватрушки, положила возле керосинки и улеглась на ковер снова, вытянув худые ноги в зашитых через край, вылезавших из стоптанных туфель чулках.

Удивительный она была человек, эта Вера Ефремовна!

Когда Дина в тот вечер, больше месяца назад, привела к ней в мансарду Лену с набитой «хурдами-мурдами» корзинкой, она не только не удивилась ее вселению, а встретила так, точно они давным-давно жили вместе. Конечно, кое-что про Лену Вера Ефремовна уже слышала от Дины. О большем же она и не расспрашивала. Совершенно спокойно, вспоминая про реставрацию какого-то памятника, извлекла из чемодана старый плед, подушку-думку и даже как будто не обратила на Лену особого внимания. Наверное, поэтому та и почувствовала себя сразу свободно, по-домашнему…

– Вера Ефремовна, – сказала Дина, – мы увлекаемся. Из Туркмении уже заехали в Бухару.

– Да. Знаете (Вера Ефремовна была с Диной по-прежнему на «вы»), если бы я имела свою мастерскую или, положим, приличную комнату, я расписала бы одну стену под бухарский ковер, другую – в персидских узорах, и так далее… Обожаю восточное искусство! А вообще я предпочла бы жить в гостинице.

Лена, жуя картошку, с любопытством смотрела на их склоненные головы, только они почему-то двоились в глазах…

– Ну, а вы, – снова обратилась Вера Ефремовна к Дине. – Если бы вы, положим, вышли замуж, завели семью и получили от Моссовета ордер на роскошную квартиру, что бы вы сделали? Леночка, послушайте!

– Во-первых, я никогда не выйду замуж, – сердито ответила Дина. – Брак – это устаревшая форма отношений.

– Отношений к чему? – живо спросила Лена.

– Не «к чему», а «между кем». Между мужчиной и женщиной, разумеется. Любовь должна быть свободной, целеустремленной, способной на все! А брак – проза и накладывает цепи.

– Вы так думаете? – с интересом сказала Вера Ефремовна. – А откуда это вам известно?

– Не обо мне речь! – смутилась и еще больше рассердилась Дина. – Что касается меня, то я вообще не верю в любовь, особенно взаимную. Все это чепуха и сплошные фантазии. Тургеневщина… Ленка, что это с тобой?

– Ой, – ответила Лена. – Мне так жарко, прямо задыхаюсь… И в горле почему-то болит.

– Поздравляю! – Дина вскочила на ноги, швыряя на пол копирку. – Да ты же вся горячая, как печка! Открой глотку, скажи «а». Так и есть, совершенная киноварь. Нас же с Верой Ефремовной командируют для ответственной консультации на большой фарфоровый завод, а она заболела! Горе мое, ну скажи, скажи на милость, куда же я тебя теперь дену?..

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Таким образом, Лена переселилась опять к Кузьминишне с Марьей Антоновной, на Остоженку.

Вернее, сама Марья Антоновна почти насильно увезла ее к себе. Дина с Верой Ефремовной действительно должны были уехать по поручению горкома на небольшой фарфоровый заводик где-то под Рыбинском, помочь местным художникам освоить роспись посуды для Туркмении.

Никакой особенной болезни у Лены не оказалось, простая ангина. И пролежала она в постели, устроенной из чемоданов, кресла и перины Кузьминишны, всего четыря дня, закутанная, мокрая от липового чая (Кузьминишна лечила им все болезни), получив впервые в жизни «листок нетрудоспособности» из районной амбулатории.

Кузьминишна приняла Лену, как мать принимает свое потерянное, и возвращенное дитя: безмолвно, радостно и потрясенно, держа крепко, точно боясь потерять снова.

После многих лет снова услышала Лена затерявшееся в раннем детстве памятное словечко:

– Нишкни, доченька, звездочка моя! Уж я тебя, дай срок, выхожу… Так с нами и будешь теперь жить, Машенька сказала. В тесноте, да не в обиде!

Старушка счастлива была без меры, что Лена опять с ними. Что Марья Антоновна без каких-либо просьб или страдальческих взглядов с ее стороны привезла Лену, и как только та перестала сипеть, расспрашивала по вечерам с неподдельным интересом обо всем: об отъезде Стахеевых и их письме, о Катиной маме с ребятишками, о прядильной и подвале с камерой, даже о Матвее Яковлевиче Карпухине.

И Лена рассказывала с удовольствием, без стеснения.

Ее трогало, радовало внимание Марьи Антоновны. Лена не могла, да и не пыталась понять, чем оно вызвано, что изменило их еще недавно сухие отношения. Не тем же, что с отъездом Стахеевых с нее быстро слетел внешний лоск и видимость благополучия? Нет, конечно, были какие-то более глубокие, внутренние причины…

А то, чего Лена в душе отчаянно боялась, из-за чего с таким упорством отказывалась сначала покинуть мансарду Веры Ефремовны, твердя: «Нет, ни за что, я лучше опять туда, к Катиной маме, перееду, лучше туда…», то есть встречи с Алешкой, то эта встреча прошла так просто и неприметно, что Лена даже растерялась.

Первые четыре дня, пока она лежала, Алешка не заходил к ним вовсе. Нарочно или случайно, напросился сам или был послан, но он провел эти четыре дня за Москвой, в агитпоходе.

А потом, когда похудевшая и подурневшая Лена вышла, пошатываясь, в их большой заставленный коридор, они встретились с Алешкой возле двери в ванную.

Лена схватилась за стену. Ей казалось, сейчас произойдет что-то ужасное. Алешка же совершенно спокойно, даже глядя ей в глаза, спросил:

– Хворала? Теперь прошло?

– Хворала… – прошептала Лена, облизывая сухие губы.

– Ты, если что понадобится, скажи, – проговорил Алешка. – Я ведь всегда время выберу.

– Хорошо, – сказала Лена.

И больше ничего.

Они разошлись каждый за своим делом. Лена сквозь туманное пятно видела его удалявшиеся, немного сутулые плечи, тонкую крепкую шею.

Алешка у своей двери обернулся, но только чтобы снять и почистить ватник – в руке у него была щетка, он мочил ее в ванной. Почистив, тотчас ушел и плотно затворил за собой дверь.

Лена не могла обманывать себя: Алешка не притворялся, он же не умел делать этого никогда; он просто перестал быть к ней неравнодушным! Иначе не предложил бы так, от всего сердца, свою помощь, а самое главное – не смог бы так ясно, без малейшего изменения в лице, так прямо смотреть в ее унылые глаза.

Смогла ли бы она сама, если б случай столкнул ее с Всеволодом, не меняясь, спокойно посмотреть на него? Нет, не смогла бы. Значит, он не был ей безразличен до конца? А она сама, значит, безразлична Алешке совсем?

Для Лены это было ударом. Неожиданным и тем более болезненным. Даже в дни увлечения Всеволодом, даже после той ссоры с Алешкой она не переставала верить, как в самое ценное, в его к ней любовь. И вот ее не стало…

Почему же Алешка разлюбил ее? И разлюбил ли? А если да, то за что? За то, что чуть не променяла его на Всеволода с подленькой, пустой душой? За то, что изменилась сама, отдалилась, забыла, сблизилась с чуждыми людьми? Разве можно за это разлюбить совсем, если любишь по-настоящему?

Лена, пожалуй, слишком привыкла к тому, что Алешка связан с ней очень прочными нитями. Она подсознательно угадывала раньше свою власть над ним, силу своего обаяния, цельность его чувства. Сейчас, как это ни горько было, поняла: власть, обаяние – пустые слова, существующие только с любовью. Кончилась любовь – пропало и обаяние! Так неужели она кончилась?

А Алешка и сам не знал, что с ним происходит. Что-то изменилось у него в душе по отношению к Лене после той страшной ссоры.

Впервые за много времени он вдруг спросил себя: а ведь Лена ничуть не лучше других девушек, хотя бы с их завода? (Раньше такая мысль просто не приходила ему в голову.) Она не красивее многих, менее ярка, занимательна, остроумна, более обыденна и наивна иногда… до глупости.

На Алешку вдруг, как после длительного сна или нездоровья – ссора с Леной довольно долго держала его в таком состоянии, – напал безудержный аппетит к жизни.

Началось с затеи с мотоциклом. И – дальше больше – перекинулось на все. Алешка видел, возвращаясь с завода, разноцветные афиши кинобоевиков – и ему хотелось толкаться у кассы, забиться в темный зал, замереть перед головокружительными похождениями какой-нибудь дивы… Бежал, наскоро перекусив сваренным Кузьминишной борщом или кашей, на рабфак – и пьянел от гула аудиторий, шума отодвигаемых парт. Начинались уроки – Алешка слушал их жадно. Кончались занятия – он не спешил домой. Вместе с веселой оравой рабфаковцев допоздна толкался в коридорах, шатался по улицам, горячо спорил, кричал, пел.

В редкие свободные дни Алешка отправлялся с заводскими ребятами на лыжные вылазки – Лену он не позвал ни разу – и дурел от снега, солнца, воздуха, голубых обрывов Воробьевки, стремительных полетов с них прямо на речной лед, в овраг, к черту в тартарары…

Так и жили они один возле другого, Алеша и Лена.

Не друзья и не враги. Не близкие и не посторонние. Не обиженные и не утешенные. Каждый сам по себе.

* * *

Весь день за городом валил снег. К вечеру стихло, будто кто сдул нависшие ватные облака. Выплыло солнце – розовое, довольное, хоть и холодное. И напоследок расцветило все: мохнатые, отяжелевшие ветки осин, пуховики на елях, похожие на сахарные головы пни, искристо-белые поляны.

Группа лыжников завода «Красный пролетарий» возвращалась из пробега. Шли цепочкой, по целине. За плечами болтались опустевшие мешки на лямках – попутно разнесли по ближним деревенькам свежие газеты. Девчат было четверо, парней втрое больше.

Алешка с Васей шли в голове цепочки. Лыжи скользили с шелестом – вжик! вжик! – взметывали пушистые фонтанчики. Свернули к оврагу. Где-то здесь надо было пересечь его, чтобы скорей выйти к окружной железной дороге, а оттуда к заводу. Васька крикнул:

– Братцы, последний привал!

Мигом утоптали снег, наволокли хворосту. Парень из мехцеха, бывший красноармеец, разжег искусно сложенный костер, по лесу пополз горьковато-сладкий дымок. Еды никакой уже не было, нашлась у кого-то в мешке ржаная краюха, ее разделили и дружно прикончили. А потом просто посидели, отвязав лыжи, на корточках у огня, грея руки, покуривая.

Возле Алешки сидела тоненькая девчушка из инструментального в большой мохнатой ушанке. Она одна, в отличие от товарок в стоптанных валенках, раздобыла себе где-то огромные, как лодки, пьексы со смешными закорючками-носами. Сейчас по очереди протягивала их к горящим веткам, пьексы сразу начинали дымиться и даже шипеть.

– Удобно в таких? – спросил Алешка.

– А как же! Велики только очень. – Девчушка с сожалением похлопала красными, как лапы у гусенка, ладошками. – А у тебя ноги не мерзнут? (Алешка был просто в старых, подвязанных веревками ботинках).

– Нет, я газетой внутри обернул.

– Отморозишь пальцы, тогда узнаешь… Мне эти пьексы старший брат дал. Он у себя на базе теперь в горнолыжники тренируется!

Девушка эта всю дорогу смущала Алешку. Он видел: намеренно, не скрывая, она старается идти к нему ближе. Когда заносили в последний сельсовет газеты, помогла ему, а не Ваське, например, разгрузить мешок. На обеденном привале положила Алешке кашу в свою миску – сам он, конечно, забыл взять из дома… Не было в этом ничего назойливого, неприятного. Наоборот. Румяное курносое лицо было такое бесхитростно-открытое, трогательное. И темная, как просяное зернышко, родинка на подбородке, когда девушка говорила, так забавно двигалась… Алешка и в заводе несколько раз сталкивался с этой девушкой у столовой, в проходной, возле библиотеки. И заговаривала она с ним всегда о таком, точно угадывала наперед, что ему интересно. О прочитанной книжке, о том, трудно ли учиться на рабфаке, – откуда только знала?

Вот и теперь сказала, чуть пришепетывая:

– А тебе ведь не в общежитие ворочаться. Значит, лучше от окружной на трамвай сесть. – Видно, слышала, что он не живет больше там.

– Я в душевую забегу помыться.

– Ой же, простынешь после!

Кто-то прокричал зычно:

– Подъе-ом!

Все повскакали, бросились подвязывать лыжи.

– Я тебе свои рукавицы дам, хочешь? – предложила девушка. – У меня руки смотри какие горячие!..

– А ты чего это хромаешь? – спросил Алешка.

– Пятку стерла. – Она и вправду ступала одной пьексой косо, неуклюже. – Уроды эти шлепают.

– Ну-ка, садись.

Он сбил шапкой с ближнего пня белую макушку, усадил ее. Нагнулся, развязал скоробившиеся ремешки.

– Ух ты! Всю кожу содрала…

Она сидела, как воробей, доверчиво положив на его согнутое колено маленькую теплую ступню в грубом разорвавшемся чулке.

– Разве ж можно так, без ничего? Тебе бы портянки… Обожди, сейчас сделаем.

Он сдернул с шеи старенькое вязаное кашне, ловко стал обматывать ногу.

– Лопухов, вы что отстаете? – крикнули из выстроившейся на поляне цепочки.

– Алеха, довольно лясы точить. – Васька швырнул в них метким снежком. – Догоняйте!

– Догоним, не бойтесь!

Смех, шелест, характерный свист палок, вспарывающих снег, – цепочка исчезла в овраге.

– Как, лучше? – спросил Алешка.

– Ага. – Девушка попрыгала свободно. – Вот спасибо-то! А как же ты? – Она испугалась. – На, платок мой возьми, мне тепло…

– Пустое! И так жарко. – Он распахнул куртку, напялил валявшуюся у пня обснеженную шапку. Притащил свои и ее лыжи, стал надевать ей первой.

Она упиралась ему в плечо, пригнувшись и дыша в ухо.

– Лопухов, знаешь… Тебя Алексеем зовут, я буду Леней, хорошо? Леня, знаешь… – Она говорила часто, и пахло от нее свежестью, дымком и почему-то молодой березкой. – У нас в инструменталке про тебя девчонки судачат: отчего это такой симпатичный, а всегда один ходит? Федосеев же не в счет, верно? В клубе два раза плясал, и то с парнями… Так и зовут – красная девица. Чудные, верно? А я вот прямо тебе скажу: дружить бы с тобой стала. Ты только худого ничего не подумай.

– Я и не думаю! – рассмеялся Алешка. – Славная ты. Хорошая.

– А может, у тебя зазноба есть? – Она придерживала его за плечи, пока вставал, помогла отряхнуться. – Тогда скажи, я не обижусь. – Она спрашивала так серьезно, озабоченно и просто. – Уж если девушке говорят «славная» да «хорошая», значит, каюк дело, верно? – и засмеялась сама, сначала грустно, потом от души, весело.

Алешка протянул ей палки.

– Нет у меня никакой зазнобы, – проговорил медленно, как бы убеждая себя. – Ошибаешься ты. Нету!.. Бежим своих догонять.

Он быстро надел лыжи, и они стали спускаться тоже к оврагу, но не четкой, петлявшей среди кустов лыжней, а прямо между деревьями, стряхивая на бегу хлопья, пригибаясь и сдерживая хлесткие ветки.

Солнце почти село. Стволы берез стали сиреневыми, тени под ними густо-синими. А небо там, где еще алел закат, багровело, постепенно переходя в теплое, розовато-серое. Над лесом, тонкий и матовый, переглядываясь с уходящим солнцем, вставал молодой месяц.

ОДНА

– Леночка, а пойдем-ка мы с тобой нынче к Васеньке с Налей! – сказала однажды Кузьминишна только что вернувшейся с фабрики Лене. – По секрету тебе скажу, отвезть ей кой-чего надо…

Лена переоделась быстро. Ей и самой любопытно стало повидать Найле, да кстати рассказать о письме Ольги Веньяминовны.

Они вышли из дома засветло. Теперь Лена работала уже в три смены, как настоящая работница, и приходила с утренней рано.

Февральские дни коротки, изменчивы, особенно к концу месяца. Весна еще за горами, крыши и заборы в белых шапках. Колючий ветер мчит вдоль тротуаров по накатанным ребятишками ледяным полосам снежные вихорьки. А все-таки нет-нет да пахнёт влагой, солнцем… И подумается – скоро март!

Кузьминишна с Леной доехали до завода на трамвае, к общежитию пошли пешком.

Все это время, с того дня, как Марья Антоновна перевезла к ним Лену, Кузьминишна с удивительным тактом не расспрашивала ее ни о Всеволоде – она ведь знала от Дины, что с ним покончено, – ни о последних событиях со Стахеевыми. Захочет – расскажет сама, не рассказывает – значит, не лежит сердце. И только об одном заговаривала иногда Кузьминишна, да и то обиняками.

– Вот жалко, мы с тобой Алешеньку не прихватили. С работы придет, все на сторону норовит. Занятия, занятия, а отдыхать когда?

Лена промолчала.

– Мне Васенька с Налей прошлый раз шепнули: Алешу мастер ихний очень уважает.

Лена опять не ответила, смотрела внимательно на свой рукав с крупными мохнатыми снежинками.

Подошли к общежитию. В коридоре встретившаяся девочка сказала Кузьминишне, как старой знакомой:

– Вам, бабуся, Федосеевых? Эна их комната! Аккурат в субботу переехали…

Из двери как раз и вышла Найле. Как она изменилась! Пополнела, раздалась, теплый цветной халат скрадывал прежнюю угловатость, на плечах был пушистый платок, а худое милое лицо с узкими темными глазами все светилось.

Найле ахнула. Легкими шажками подбежала к Кузьминишне, к Лене, опять к Кузьминишне… Потащила в комнату, твердя что-то ласковое…

– Го-го-го! – загремел над Леной Васька, вытряхивая ее из шубки, принимая шаль Кузьминишны.

Комнатка у них была чудо! В два окна, светлая, чистая… Только мебели было всего ничего: косолапый диван, стол и… Лену толкнуло: в углу, заботливо прикрытая белым, стояла расписная плетеная кроватка. Пустая.

– Васенька, Налечка, да что ж это вы? – Кузьминишна вдруг сердито, перехватив Ленин удивленный взгляд, замахала руками. – Кроватку зачем внесли?.. Обождать бы, примета дурная… – Она растерялась. – Для маленького…

– А мы в приметы не верим, Дарья Кузьминишна! – прогрохотал Васька. – У соседки парень вырос, нам и отдали. Чепуха!

Уселись на диван тесно друг к другу, и Найле стала кормить оладьями. Слушала про Стахеевых, морща чистый лоб, качала темной головой с заложенными за уши косами, улыбалась ясно или хмурилась.

Лена не могла надивиться на нее.

У Стахеевых, возможно подчиняясь Ольге Веньяминовне, она никогда не была к Найле особенно внимательна. А сейчас точно нового человека увидела! И то, что Васька, будто к источнику света, все время обращал к Найле глаза (он тоже похорошел, обчистился, отмылся, стал весь какой-то гладкий), и то, что сама Найле, зашептав что-то Кузьминишне на ухо, вдруг прильнула к ней своим располневшим телом, было тоже ново.

Как же все это случилось? Когда успела Кузьминишна, ее верная, любящая нянечка, стать и для Найле с Васей близкой, родной? Лена чувствовала, что это так!

Как же она сама проглядела, не интересовалась так долго, занятая собой и своими переживаниями, хорошо ли они живут в этом общежитии? Слышала мельком от Кузьминишны про какую-то фанерку, за которой Вася с Найле, вернувшись с работы, сидят и хохочут – а на самом деле все, все стало уже по-другому. И своя комната, и цветы, и эта… кроватка.

Лена даже в раннем детстве была очень ревнива к тем, кого любила, к Кузьминишне, к Дине, позднее к Алешке… То, что Найле в такой короткий срок завоевала Кузьминишну – та между делом совала ей что-то увязанное в платок, объясняла и шептала тоже на ухо – было для Лены, надо говорить честно, не так уж приятно. Она даже посмотрела на Найле сухо. А та, будто угадав, заторопилась:

– Еленочка, еще чаю налью? Пей, милая!

Васька, потирая ручищи, встал:

– Гости дорогие, будьте как дома, а мне на дежурство…

– Он у нас в органы милиции выдвиженец, – гордо пояснила Найле, становясь рядом с мужем, словно желая похвастаться его ростом и силой. – Утром, гляди, в завод не опоздай. Иди!

– Тебе что ж, одной ночевать? – заволновалась Кузьминишна. – Нет, нельзя… Лучше я здесь заночую. Авось Машенька с Леночкой не пропадут.

Внешне совершенно искренне, но в душе опять ревнуя, Лена постаралась уверить старушку: конечно же, не пропадут, безусловно надо остаться…

Кузьминишна и проводила их с Васей к выходу, Лена решила уйти вместе с ним. Пока шли по бесконечному коридору, шептала:

– У ей же ребеночек скоро будет! Господи, сама дите… Страшно ведь.

И у входной двери, запахивая на Лене шубку, поднимая и приглаживая воротник:

– Ступай, дочка, домой. Ничего, доберешься, не маленькая.

Когда проходили мимо завода, было совсем темно. Черное небо за высоким забором пересекали желтые, как молнии, вспышки. Васька не шел, точно на крыльях летел, Лена едва поспевала за ним. Болтая о пустяках – про Алешку не говорили ни слова, – они дошли до остановки, попрощались. Васька так сильно, с таким восторженным лицом тряхнул Ленину руку, что она не выдержала. Сказала с тоской, сдерживая едкие, завистливые слезы:

– Ах, Васька, ты такой теперь счастливый, такой счастливый!.. Найле хорошая. Она, понимаешь, такая… твоя!

И, улыбаясь дрожащими губами – лучше бы не улыбалась, – прибавила:

– Скажи, ведь ты мне в детдоме никогда никаких стихов не писал?

– Факт, не писал! – загоготал Васька. – Что, догадалась? Я же Алексею говорил – все равно не поверит! А он как маленький. У нас с ним теперь дела-а… Ну, бывай здорова! – И, повернувшись, тотчас скрылся за углом.

Лена вернулась на Остоженку, разделась, посидела за столом. Марья Антоновна была на занятиях, Андрей Николаевич с Алешей, наверное, тоже.

Она подошла к их комнате, послушала – тихо… Отворила дверь (ключ торчал в скважине, комнату никогда не запирали) – никого… На Алешкином столе лежал раскрытый «Огонек» с исчерканной карандашом игрой «Индустрианой». Машинально, не понимая ни слова, Лена прочитала два вопроса: «Где в СССР произведено первое искусственное наводнение? Что такое ВАРНИТСО?»

Отчего, отчего же все так получилось?

Отчего теперь, когда ей было тоскливо, горько, она оказалась одна? Алешка даже не сердится на нее, значит, разлюбил совсем; Дина уехала с Верой Ефремовной, выше головы увлечена планами, работой… Вася с Найле полны настоящим и будущим счастьем. Даже Кузьминишну перетянули к себе, даже нянечка променяла ее на них…

Да, в этот тихий февральский вечер Лена была одинока.

Почему? Не потому ли, что сама все это время, большой отрезок времени, жила только своими интересами? Не была ли эгоистична, больше того, жестока к тем, кого осуждала сейчас за недостаточную чуткость?

– Лена, что с тобой?

Она оглянулась. Марья Антоновна, в пальто, меховой шапке, с зажженной папироской в руке, строго смотрела на нее с порога.

– Марья Антоновна, – сказала Лена порывисто. – Нянечка осталась ночевать у Васи с Найле… Марья Антоновна, скажите, как по-вашему, что на свете самое главное для человека? Самое главное, вы понимаете?

– Мне кажется, самое главное для человека – это дружба, – серьезно и просто ответила Марья Антоновна. – Да. Большое, бесценное слово.

– А если друг, близкий друг, отвернулся от тебя в беде? – Лена подошла к ней. – Значит, он никогда и не был другом? Так?

– А может быть, это ты сама не захотела его близости?.. – мягко сказала Марья Антоновна. – Идем-ка, девочка, ложиться спать! Уже поздно… Если хочешь, мы с тобой там обо всем и поговорим.

ОГОНЬ И ЦВЕТЫ

Ну, а что же тем временем Дина с Верой Ефремовной?

О, они жили на своем фарфоровом заводе превосходно! Конечно, кое-кому, например Ольге Веньяминовне, подобная жизнь показалась бы чудовищной. Но обе художницы – Дина всерьез уже считала себя таковой – были от нее в восторге.

Перед отъездом Вера Ефремовна дала на завод телеграмму, но по рассеянности перепутала адрес, и художниц никто не встретил. Заводской поселок был от железной дороги за двадцать километров. Дину это ничуть не обескуражило. Тут же она разузнала, что к поселку можно добраться «кукушкой», а оттуда всего пять километров пути – ерунда!

«Кукушка» оказалась забавным маленьким поездом. Паровичок с огромной трубой волочил три крохотных вагончика. В вагончиках было битком набито народа, топились железные печурки, махорочный дым плавал волнами.

Доехали прекрасно. Сошли и, расспросив дорогу, двинулись вдоль заснеженной, неподвижной и величавой реки.

Дина скрыла от Веры Ефремовны, что еще в Москве исподволь готовилась к первой в своей жизни командировке с полной ответственностью. Отыскала в районной читальне замечательную книжечку «Современное производство и роспись фарфора», проштудировала ее от корки до корки и собиралась теперь сразить свою руководительницу знанием дела. Шагая по скрипящему снегу по направлению к заводу и потряхивая обшарпанным чемоданчиком, Дина говорила:

– Печь, в которой происходит обжиг посуды или каких-нибудь там изделий из глиняной массы, называется «горн». Профессия обслуживающего ее персонала – горновые… Гм… Кхм… В заводе цеха распределены следующим образом: формовочно-литейный готовит модели из гипса с помощью…

– Просто невероятно, откуда вы все это знаете! – поражалась Вера Ефремовна, размахивая стареньким, как у Дины, чемоданом. – Меня, собственно, гораздо больше интересует отдел оформления. То есть тот, где разрисовывают чашки, блюда…

– Ага, понятно. Правильно – цех росписи, или живописный.

– Они получили большой заказ из Средней Азии на пиалы и чайники. Вы понимаете, мы сможем использовать весь собранный нами материал! Если дать некоторые орнаменты в золотисто-розовых или зеленых тонах, положим, на высокие изогнутые кувшины! А?

– Прекрасно! – согласилась Дина. И тут же отрапортовала: – А золотые ободки наносятся при помощи остроконечных кисточек на неглазурованную поверхность, вращаемую специальной… как ее… забыла, вроде вертушки. Так же и золотые усики.

И вдруг застыла на месте.