Текст книги "Во что бы то ни стало"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Мама, прошу без паники. Поймите, к делам своего дяди Лена не имеет никакого отношения! Я сама побываю у нее и все выясню.

А вот про Алешку с Васей… Не так давно, после рассказа Кузьминишны о заводском общежитии, Марья Антоновна, посоветовавшись с Андреем Николаевичем, решила все же, что ребятам полезно жить самостоятельно… А теперь вот как сложились дела!

Опять позвала Марья Антоновна своего верного старшего друга и советчика Андрея Николаевича, опять прильнула к родному плечу Кузьминишны, без слов спрашивая, что-то подскажет ей мать. И Дина уехала к Вере Ефремовне торжествующая. Решено было: Алеша прямо из больницы переедет домой, то есть к Кузьминишне под бок, а жить будет в комнате у Андрея Николаевича; Васенька пусть забирает Лешину койку и отгораживается со своей Найле; девка, видать, скромная, работящая, счастье нельзя упускать. Рановато, конечно, семью заводить, ну, да в старое время и того раньше женили. Лену Марья Антоновна днями проведает, а за то, что сама не приходит, дать ей хорошую вздрючку.

Всеми соответствующими репликами заключала общую беседу, конечно, Кузьминишна. Она не проливала слез, боясь сделать это невпопад. Надо ли за Лену, еще неизвестно. За Васеньку грех – женится. За Алешу поздно и тоже грех – уже поправляется… И бога помянула только однажды, сраженная тем, что Алешка пострадал от рук хулиганов, потому что ездил учить жителей Лепихова против него и за женскую свободу.

На безбожную тему у Кузьминишны с Диной позже произошел следующий разговор.

– Динушка, ну скажи ты мне, неученой, отчего это наша родная Советская власть бога, как черт ладана, чурается?

– Она не чурается. Она старается разъяснить одурманенным массам вред. От этого бога.

– Что ж, и Алешенька разъяснять ездил? Он же, поди, сам крещеный?

– Какое это имеет значение? Алешу крестили, когда он был в зачаточном состоянии. Религия – это же опиум для народа, вы понимаете, Дарья Кузьминишна?

– Нет, не понимаю. – Кузьминишна подперла ладонью подбородок.

– Ну, дурман. Его напустили разные попы и священники, чтобы лучше обманывать темные массы и выжимать из них соки.

– Соки? Я, Динушка, насчет попов с тобой спорить не буду, сама их недолюбливаю. Что греха таить, есть такие – последнюю рубаху сымут, покойника отпевая или ребеночка когда крестят.

– Ага, видите! – обрадовалась Дина.

– Да с одними попами не лиха беда управиться. А вот зачем трудящих людей от веры отучают? Вера, она же всему подмога! И в горе, и в радости, и в работе, и в отдыхе. Она – как песня…

– Уж это вы, бабушка, загнули. – Дина иногда называла ее Дарья Кузьминишна, иногда, по детской привычке, бабушка. – Какая там вера подмога?

– Э, нет, не скажи. Если человек в добро и зло верит, от этого польза для жизни большая.

– От религии один вред и обман, – твердо повторила Дина. – А человек должен быть сам себе хозяин.

– Это-то верно, – согласилась Кузьминишна. – На бога надейся, а сам не плошай. Только я, Динушка, в толк не возьму: какой же вред будет, ежли, скажем, в правду верить? В добро?

Дина помолчала, потом важно ответила:

– Вред такой, что и добро разное бывает. Для одного оно добро, а для другого – зло. В общем, я вам, бабушка, советую: у нас в Страстном монастыре недавно открылся антирелигиозный музей. Вы туда сходите и проконсультируйтесь.

– Чего, чего? Я и слова-то такого не слыхивала!.. – испугалась старушка.

– Ну, попросите, чтобы вам дали исчерпывающий ответ по вопросу о борьбе с религиозными предрассудками. Видите ли, Дарья Кузьминишна, материалистическое учение, например, считает и наука это доказывает, что человек произошел от обезьяны, – не очень-то к месту сообщила Дина. – Религия же утверждает, забивая подобной ерундой головы, будто мужчина создан богом, а женщина – из его ребра.

– Мало ли что она еще там утверждает! Мужик, мол, от бога, а баба из ребра?.. Дудки это! Слыхали.

– Конечно, дудки, – заключила Дина, даже вспотевшая от такого длительного напряжения. – И вообще чепуха.

На последнее Кузьминишна не ответила, а ловко перевела разговор снова на Лешеньку с Васей и, конечно же, на Лену.

Привезенное Диной известие о Стахееве сильно поразило ее. Не ошиблась ли она, советуя отдать Лену нашедшимся родственникам? Не дала ли рюху, убоявшись неведомой заводской жизни, польстившись на обещанные «приличный дом» и «семью»?

СКВОЗНЯК

Лена не прибегала к Кузьминишне с Марьей Антоновной потому, что тетка день за днем находила предлоги не отпускать ее никуда по вечерам. Больше того, потребовала честного слова: Лена нигде и никому не обмолвится, что Николая Николаевича, как она выразилась, временно отстранили от службы. Никому. Даже Всеволоду Рогожину. А ему Лена и не могла бы сказать – уехал куда-то в командировку, не видела его уже больше недели! Но думала о нем часто.

Самого Николая Николаевича теперь почти не бывало дома. Исчезал иногда на целые сутки, возвращался к ночи, весь взъерошенный, злобный, потом сидел, запершись в кабинете, и что-то строчил. Уныло и томительно стало у Стахеевых.

Марья Антоновна пришла к ним нежданно-негаданно. Николай Николаевич отсутствовал, Ольга Веньяминовна раскладывала у себя в спальне пасьянс. Дверь открыла Лена.

– Ой, это вы? Вы! – сказала испуганно-радостно. – Здравствуйте!

– Здравствуй. Вот, пришла проведать, как ты тут. – Марья Антоновна внимательно и ласково смотрела на девочку.

– Пойдемте! Пойдемте! – Лена помогла ей раздеться, тянула в свою комнату.

Но на пороге появилась тетка, представительная, спокойная, как бывало, с радушной непроницаемой улыбкой:

– Пожалуйста, всегда рады, прошу в столовую.

Они прошли, сели за стол. Лена заметила сразу – обе исподволь изучают друг друга. Тетка была чрезвычайно любезна, Марья Антоновна сдержанна, спокойна. Лена не видела ее давно. Со смешанным чувством радости и смущения разглядывала все: знакомую гладкую прическу, насмешливые, в знакомых морщинках глаза, блузку с галстуком… Ольга Веньяминовна живо говорила что-то о погоде, рыночных ценах. Найле внесла самовар.

– А, вот ты какая… – улыбнулась ей Марья Антоновна. – Много слышала о тебе!

Найле заалела, опустив темные ресницы, шепнула: «Спасибо!» – исчезла. Ольга Веньяминовна сделала вид, что ничего не заметила, только бровью дернула.

– А тебя, Лена, говорят, уже перевели из учениц? – Марья Антоновна, видно, хотела втянуть в разговор и ее, но Ольга Веньяминовна ответила быстро:

– Как же, Леночка делает такие успехи! Муж при всей занятости находит время привить ей интерес к технике.

– Ну, раньше-то она никогда не увлекалась ею! – добродушно засмеялась Марья Антоновна. – Кем же Лена станет, если будет работать хорошо?

– Ах, право, для меня техника та же китайская грамота! – Тетка очаровательно улыбнулась. – Абсолютно ничего в этом не смыслю.

– Могу стать чертежницей, после конструктором, – громко сказала Лена. – Сейчас копировщица.

– Значит, вы довольны своей питомицей? – Марья Антоновна прямо смотрела на Ольгу Веньяминовну. – Не жалуетесь на нее?

– Что вы, что вы. И это взаимно, не правда ли, Леночка? А в наше время люди, к сожалению, редко понимают друг друга… – Она непритворно вздохнула.

– Да, это так.

– Леночка ни в чем не нуждается. У нее отличный гардероб… – Тетка озабоченно встала. – Можете сами убедится.

– Что вы, зачем! – Марья Антоновна жестом удержала ее. – И не удивляйтесь, пожалуйста, что я всем интересуюсь. Мы же растили Лену… – Странная грусть была в ее голосе.

– Еще бы, прекрасно понимаю вас!

Между ними и правда было как будто взаимопонимание. Но Лена чувствовала – это не так, не так. И наверное, потому упорно молчала.

– У тебя появились новые друзья? Кто же? – спросила Марья Антоновна.

– Мы познакомили Лену с одним вполне достойным юношей, – опять поспешно ответила за нее тетка. – Он из очень хорошей семьи, с будущим.

– Вот как? Что ж, это неплохо.

– Вы понимаете, в ее годы дурное влияние…

– Да, конечно. Лена много читает?

– Разумеется. И театр, концерты… Впрочем, она стала последнее время домоседкой… – Ольга Веньяминовна смешалась, но тут же оправилась. – Прошу вас, чашку чая! Попробуйте домашнего варенья.

От чая Марья Антоновна не отказалась, но извинилась, что уйдет сразу же после него – урок на рабфаке. Лену так взволновал ее приход, она и чай-то пить не могла.

Тетка так и не дала им поговорить наедине. И только в передней, вернее, на лестнице Марья Антоновна, вдруг притянув к себе Лену, спросила:

– А сама-то ты как? Тебе правда хорошо живется?

Смутившись, с внезапной решимостью Лена ответила порывисто:

– Нет! То есть мне, конечно, ничего… Я не знаю… Передайте привет нянечке, Андрею Николаевичу!

– Если будет трудно, ты придешь к нам? Обещаешь мне? – тихо сказала Марья Антоновна.

Не предостережение, не укор – скрытую тревогу угадала в ее словах Лена. Но едва успела кивнуть, Ольга Веньяминовна высунулась из двери:

– Леночка, ты же простудишься! Ай-ай-ай!.. Всего наилучшего, привет Дарье Степановне!

– Ее зовут Дарья Кузьминишна, – сказала Лена, возвращаясь в столовую.

Тетка стояла у окна, покусывая зубами кружево носового платка, ничего не ответила.

И еще прошло несколько томительных дней. И однажды в квартире Стахеевых неожиданно появились двое: председатель их домового жилищного товарищества со своим заместителем, мрачноватым дядей в тужурке.

Николая Николаевича опять не было, Ольга Веньяминовна встретила их в передней, упорно не желая пропускать дальше.

– Поговорить требуется, – сказал председатель, все-таки проходя в столовую.

– О чем? – холодно-вежливо спросила Ольга Веньяминовна.

Повел он разговор о трудностях коммунального строительства в столице, об излишках площади и жилищном голоде.

– Какой голод, почему? – недоуменно вскидывала брови Ольга Веньяминовна. – Мы-то тут при чем?

– Гражданочка, вы, извиняюсь, вполне культурная, сами разберитесь: вдвоем с мужем четыре комнаты занимаете! У нас же люди с ребятишками, бывает, в подвалах живут.

– Меня мало интересует, кто где живет, – ледяным тоном возразила Ольга Веньяминовна.

– Это-то точно. Зато нас крепко интересует, – пробасил мрачный заместитель.

– И ваши претензии неосновательны. Мы с мужем живем в четырех комнатах не вдвоем, а как раз вчетвером! – не без злорадства показала она на безмолвно стоявших в дверях Лену с Найле.

– Аккурат в самую точку, – обрадовался чему-то заместитель.

– Об этом факте и желательно разобраться. – Председатель положил на стол разбухшую папку, и Ольгу Веньяминовну покорежило. – Указанные вами молодые товарищи прав на самостоятельную площадь от вас ведь не получали, верно? Формальных, извиняюсь, прав?

– То есть каких таких формальных прав? – возмутилась Ольга Веньяминовна. – Евлахова взята мной из детского дома! Вам понятно? Добровольно взята. Я сделала гуманное дело, а теперь вы еще требуете…

– Гражданочка, не требуем! – Председатель страдальчески морщился. – Взываем! К вашей сознательности!

– Вопрос ясен, – пробасил опять заместитель. – Поскольку детдомовка, одну комнату оформите за ней, и точка.

– Это же наша квартира, а не ее! – вскрикнула Ольга Веньяминовна.

– Не ваша, извиняюсь, го-су-дарственная! Теперь вот она, – председатель ткнул пальцем в побледневшую, решительную Найле. – Нам же известно, на сундуке в кухне спит, как все равно эксплуатируемая прислуга. Выделите и ей по закону соответственную площадь. Безусловно заслужила.

– Я к Василию Федоровичу переезжаю. Мы с Василием Федоровичем у него в заводе будем жить, – вдруг очень тихо и четко сказала Найле, и узкие глаза ее с длинными ресницами осветили при этом все худое усталое лицо.

– Уезжаешь? – Ольга Веньяминовна истерично схватилась за горло. – Нажаловалась? И уезжаешь?

– Гражданочка, спокойно. – Председатель взял ее за руку, она отшатнулась. – Насчет жалоб напрасно упрекаете, слова не было. Давайте договоримся полюбовно. Хозяина вашего, извиняюсь, супруга, не позовете ли? Кстати, и с его места работы справочку надо, для исчисления новой квартплаты.

– Мужа в настоящий момент нет дома. – Лицо Ольги Веньяминовны мгновенно покрылось пятнами и стало как маска. – А справку… Что ж, представим, конечно. Разве в этом дело? Если требуется…

– Насчет же площади, поскольку данный молодой товарищ не претендует, – он снова ткнул на Найле, – уж вы одну комнатку для нужд трудящегося населения выделите! По своему усмотрению. Вещички собственноручно, куда укажете, в полной сохранности перетащим.

– Перетащим, – подтвердил заместитель.

Так в конце концов и получилось.

Ольга Веньяминовна в тот вечер долго шепталась с вернувшимся Николаем Николаевичем. В результате ее ореховая спальня с туалетом, пуфами и кушеткой перекочевала в прежде просторную столовую. Столовая как будто сразу превратилась в мебельный комиссионный магазин. Ленина комнатка осталась прежней. Ольга Веньяминовна иногда заглядывала в нее с растерянным, злым лицом и тотчас, громко хлопнув дверью, уходила. А в ее спальню вскоре въехали новые жильцы: работница текстильной фабрики с четырьмя ребятишками.

Как-то под окнами мощно прогудел грузовик.

Первыми в стахеевской передней вместе с запахом свежего ветра и снега появились два красноносых и краснощеких мальчугана. Кряхтя, как настоящие грузчики, они вволокли связанные вместе детскую кроватку с никелевыми шарами, санки и лыжи. Потом появилась девчушка, тащившая большой, чуть ли не с нее ростом, сверток из одеял и чего-то белого.

– Здравствуйте! – тоненько сказала девчушка открывшей дверь Лене (Ольга Веньяминовна заперлась в кабинете). – Меня звать Катя. А тут братик мой, Ванюшка… – и тронула сверток подбородком.

И наконец, следуя за груженным домашним скарбом шофером, вошла рослая сероглазая женщина в полушубке и пуховом платке. На ворсинках платка сверкали капли стаявшего снега.

– Ох, темно как у вас тут с улицы! Куда вещи несть, покажешь? – звучно и просто обратилась она к Лене. – Вот и перебрались… Давай знакомиться!

Стукнув, поставила на пол большую связку перетянутых шнурком книг и крепко тряхнула Лене руку.

А со следующего утра звонкие ребячьи голоса, шлепки и рев уже оглашали то коридор, то кухню, то ванную, где мальчишки мигом напустили воды и устроили из лохани корабль с парусом.

Председатель жилтоварищества появился в квартире еще раз. Принес и вывесил на кухне плакат с рисунком и текстом.

– Что… это? – брезгливо спросила вышедшая Ольга Веньяминовна.

– Распорядок общественной жизни, – пояснил председатель. – Поскольку теперь квартира коммунальная. И вообще… жильцов чтобы не притесняли. Ключики им потрудитесь выдать или пусть сами закажут. Вы же сохраняетесь ответственным лицом за порядок.

Ольга Веньяминовна ушла в столовую и повернула ключ, крикнув Лене:

– Не входи, я должна полежать.

Лене стало жалко ее и смешно. «Ответственное лицо» – это так мало подходило к Ольге Веньяминовне! Лена постояла в кухне, заглянула в коридор. Светловолосая девочка, дочь новой соседки, держась за ручку двери, попросила:

– Открой. Я не могу, застряло.

Лена открыла и вошла вместе с девочкой, та крепко ухватила ее за палец. В бывшей спальне Ольги Веньяминовны все было совсем-совсем иначе. В углу на тумбочке стоял детекторный приемник, рядом – фотографии: буденовцы в шлемах. Над застеленной пикейным одеялом кроватью – полка с книгами. На столе с клеенкой тоже книги, тетрадки, раскрытый пузырек с чернилами и бутылка молока с оранжевой соской. Три пары разных лыж прислонились к старенькому гардеробу. В сдвинутых креслах, как в люльке, спал малыш. Он сосал угол простынки и раздувал толстые щеки.

– А где же твои братья? – с интересом спросила Лена. – Неужели ты одна вот с ним?

– Колька во дворе на санках катается, Гришка на фабрику-кухню за ужином пошел.

– А мама?

– Мама ж на прядильной, в смене!

Лена вынула изо рта ребенка простынку.

– Ты его так всегда и нянчаешь?

– Ой, вы что? – как взрослая, всплеснула девочка руками. – У них в ясельках скарантин сейчас, потому и дома. Я тоже в садик скоро ходить буду.

– Какой скарантин? – не поняла Лена.

– Дезинфекцию делают, – легко выговорила девочка трудное слово. – А ты сказку какую-нибудь знаешь? Расскажи!

– Сказку? – Лена видела два больших чистых и доверчивых глаза. – Ладно.

Отодвинув лежащие стопкой глаженые пеленки, она села на край клеенчатого дивана, девочка тотчас пристроилась рядом.

– Жили-были на свете два маленьких брата… – начала Лена. – Одного звали Клякса, а другого… Такса. Такса катался на санках, а Клякса был непослушный. И когда мама послала его один раз на фабрику-кухню, он вместо этого убежал с мальчишками в лес.

– Это Гришка? – живо спросила девочка.

– Нет, его звали Клякса. В лесу было темно и страшно. Уже пошел снег, и белые елки махали белыми ветками. Но храбрый Клякса…

Лена долго рассказывала сказку. Чего только в ней не было! Девочка слушала жадно, а если Лена замолкала, дергала ее за платье, и в глазах у нее, как звездочки, отражались освещенные напротив окна большого дома.

Бушевал на улице веселый ветер, гонял по небу первые легкие, как пух, снежинки. Лена следила за ними, а думалось ей о Дине, о Всеволоде, об уехавшей к Васе Найле и – об Алешке.

КАЖДОМУ СВОЕ

В Алешкиной жизни тем временем происходило немаловажное.

…Кончалась смена. Один за другим смолкали выключенные станки. Ремни шуршали тише, привычного щелканья не было слышно вовсе. По всему пролету, точно вздох славно поработавшего человека, угасал их шелест. Только что огромный цех двигался – и вот уже, как последний взмах крыльев, все остановилось.

Тогда звонче, сильнее стали голоса людей. Зашевелились, потянулись к проходу не спеша, переговариваясь. И отдельные реплики, слова зазвучали по-домашнему просто, точно это был вовсе не громадный, остекленный, с тяжелыми станками, цепями и кранами цех:

– Ребята, кто на занятия по техминимуму, сбор у конструкторской!

– В клубе сегодня лекция «Международное положение»!

– Братва, рублевку до получки одолжите, на стадион бегу…

Кто-то крикнул:

– Лопухов, ты где? Эй, Федосеев, Алексея найди, к начцеху его зовут.

Алешка был еще возле своего станка. Присев, старательно, до блеска протирал и чистил его. Кто даже недолго, но с увлечением работает, знает, как быстро привыкаешь и начинаешь любить свое рабочее место, «свой» станок. Чудн о , как это можно любить станок? А вот Алешка даже голос его научился различать в разноголосом шуме, угадывал по звуку, когда и что не в порядке, ревниво и придирчиво принимал от сменщика… Алешка и весь свой цех тоже любил, с его мощным гулом, ударами, грохотом. С глазастыми, в ширину пролета, колеблющимися от стремительного движения ремней и шкивов лозунгами: «Даешь рабочего-изобретателя!», «Даешь техническое образование!», «Шире дорогу рабочей молодежи»!.. А может, не любил? Просто хорошо было чувствовать себя среди этого грохота и гула хозяином! Спокойным, уверенным и, главное, нужным.Потому что знал: без него станок неподвижен, холоден, мертв. А тронешь его – и вдруг застучит, нальется силой, оживет… И, если надо, опять послушно смолкнет, повинуясь его воле.

Алешка дотер паклей ключ, сверла, убрал кронциркуль, микрометр, хотел снять спецовку, но раздумал. Крикнул Ваське:

– Ты прямо в общежитие?

– Угу.

– Я приду тоже! Ты ступай, догоню… – и быстро пошел по опустевшему уже проходу к винтовой лесенке наверх, в конторку начцеха.

Конторка была маленькая, вроде скворечни. Зато из нее, как с капитанского мостика, отлично просматривался весь цех. И, хоть маленькая, была по высоте разделена антресольками: на них грудой лежали свернутые эскизы, кальки, синьки.

Начцеха стоял под антресолькой с мастером Алешкиного участка. Мастер у них был все тот же, немногословный, строгий. Начцеха – пожилой, разговорчивый и быстрый, как шарик. Стеклянная дверка хлопнула, заходила ходуном. Алешка спросил громко:

– Звали меня, товарищ начцеха?

Тот кивнул:

– Эге, садись… – и продолжал толковать что-то мастеру, вскидывая толстенькие руки.

Когда Алешка после больницы вышел на работу, не только товарищи, но и наладчики, инструктора и ребята соседних бригад расспрашивали его о случившемся, жалели, подбодряли. Один мастер встретил, как будто ничего не произошло. Зато когда кто-то из токарей предложил дать Лопухову наряд полегче, потому что он «битый», мастер оборвал резко:

– За одного битого двух, как ты, небитых дают! – и выписал наряд очень сложный, но требующий больше смекалки, чем физического напряжения.

Алешке тогда здорово пришлось пошевелить мозгами!

– Так, голуба… – Начцеха вдруг повернулся всем корпусом, вскинул руки к антресольке и ловко, как фокусник, вытащил из груды других бумажную трубку. – А ну, читай нам это.

Шуршащий голубой лист лег на стол перед Алешкой. По листу были напутаны белые линии, мелкие циферки засыпали его наподобие снежинок.

– Как… то есть? – хмурясь, спросил Алешка.

– Читай, читай! – Начцеха точно шутку шутил. – По-твоему, это что?

– Чертеж! – выпалил Алешка.

– А, чертеж. Сам вижу, не слепой. С чего чертеж?

– Не знаю.

– Та ж просто бабочка с твоей станины! – Начцеха был украинец. – Туточки шайбочка малюсенькая, туточки болт двухдюймовый. Туточки – патроны. Неужто не бачишь? Читай!

– Я чертежи читать еще не умею.

– А, «не умею»! «Еще»! На то ж мы с мастером тебя и звали! Дюже хорош токарь – собственного станка по чертежу не прочтет. Учиться пойдешь? – Начцеха вдруг навалился на Алешку и почти закричал сердито: – Вперед на рабфак, у тебя ж семь классов? После в вуз. Машиностроительный либо другой, по мозгам. Пойдешь?

Алешка подумал и сказал:

– Ясно, пойду.

– Завком тебе путевку на рабфак выделяет, – строго пояснил мастер. – Без отрыва. Плюс стипендия. Ясно?

– Факт, ясно! – сказал Алешка.

– Завтра вечером в клубе путевки выдавать будут. В торжественной обстановке. Ты аккурат в том доме, где рабфак, теперь живешь? Там и учиться станешь.

– А вы откуда узнали, где живу? – во весь рот улыбнулся Алешка.

– Слухом земля полнится, – сухо ответил мастер.

Алешка не догнал Ваську по дороге в общежитие.

И не успел, и захотелось побыть одному. Завод посылает его на рабфак! Справится ли? И почему именно его? Было хорошо, радостно, но жутко. А вдруг это Марья Антоновна с Андреем Николаевичем как-нибудь дали знать в завком, упросили послать именно его? Нет, куда им – заняты с утра до ночи… Все равно хорошо, и они порадуются.

Алешка топал вдоль заводского забора, разбрызгивая талый снег. Зима никак не становилась, все время то холодало, то теплело. Фонари вдоль улицы горели, как бусины. Трамвай отчаянно визжал на повороте. Дунул мокрый ветер, брызнул дождем. Руки у Алешки стыли, он замахал ими, как мельница, и вдруг запел громко: «Шли лихие эскадроны…»

– Лопухов, да это ты? Или не ты?.. Ай, батюшки, никак, выпивши?

Уборщица из их общежития, на которую Алешка чуть не налетел, шарахнулась от него в сторону и тотчас вцепилась в плечо.

– Что вы, тетя Маруся, я просто…

– Здрасте-пожалте, племянничек! Ну-ка, дыхни. Дыхни, говорят! Нет, вроде тверезый. А то б распатронила, даром что из общежития на квартиру утек.

– Я, тетя Маруся, вернусь.

– А уж Федосеев твой кралю себе отхватил, чисто веточка вишневая! Быть ей у нас активисткой, помяни мое слово! Нынче баб подбила в кооперации кроликов покупать, хозяевать теперь учит. Зашел бы хоть, поглядел…

– А я к ним и иду! – гаркнул Алешка, одним махом перепрыгивая лужу и сворачивая в переулок к бывшему своему общежитию.

Он знал: ребята мехцеха отхлопотали у коменданта разрешение, пока завод выделит Ваське с Найле, как молодоженам, самостоятельную комнату, перегородить их общую. И как раз сегодня собирались городить. Надо было помочь, ну и, конечно, поделиться своей радостью.

Как обычно по вечерам, общежитие походило на громадный гудящий улей. Хлопали бесконечные двери, гоняли по коридору приведенные из детского сада ребятишки, журчала и плескалась в умывальной вода. На кухне особенно часто и бойко перестукивали ножи.

Мимоходом Алешка заглянул туда. Необычайное его поразило зрелище…

У выстроившихся вдоль стен столиков дружно колдовали над чем-то розовым с десяток старух. А посредине, как полководец, держа на весу такое же розовое, командовала Найле. Над головой у нее покачивался от кухонного жара плакат: задорная дивчина в красной кофточке и подпись: «Домашние хозяйки, ломайте заплесневелый быт!»

– Кролика надо разделывать так, – четко и ясно говорила Найле, поворачиваясь поочередно к каждой старухе. – Самая нежная у него часть – грудка. Ее тушат в сметане с добавлением перца и лаврового листа… Ой, Леша, это же вы! – заметила она вдруг стоящего с вытаращенными глазами Алешку. – Проходите к Василию Федоровичу, я скоро освобожусь…

Алешка не выдержал, прыснул в кулак. И, трясясь от смеха, заспешил в конец коридора, к своей старой комнате. Оттуда слышался уже не дробный стук ножей: удары топора, молотков, пронзительный визг. Алешка вошел в дверь и свистнул.

Знакомая, с круглой высокой печкой и рядами коек комната превратилась в столярную мастерскую. Койки были сдвинуты к стене и прикрыты газетами, тумбочки тоже. Там, где раньше висела ситцевая занавеска, возвышались брусья-стойки. Два парня молотили по ним, крепя к полу. Два других старательно распиливали визжащей пилой доску. Кто-то разводил в жестянке, грея на углях печки, столярный клей, кто-то тесал топором стойку… Сам Васька с довольным и деловым лицом, зажав зубами гвозди, ползал на карачках по полу, мудруя над фанерным листом.

– Здорово, друзья! – крикнул Алешка. – Меня начцеха вызвал, потому и запоздал. Показывайте, чего делать? Понимаете, какая штука: на рабфак посылают…

– Вот оно что! Неплохо… А мы знали, нарочно тебе до срока не говорили! – загудело в ответ. – Валяй, раздевайся, комендант к десяти перегородку принимать зайдет…

Алешка сбросил куртку, ушанку и включился в общую работу.

Час спустя самодеятельному коллективу плотников был дан сигнал на перерыв. Просигналила о нем Найле. Вместе с ней и одной из старух в комнату вплыл изумительный щекочущий аромат чего-то жареного, домашнего. Найле внесла шипящий противень, ее спутница – большую сковороду с румяной картошкой. Что шипело на противне, обложенное зеленью и кореньями, ребята недолго разглядывали. Живехонько расселись как попало на опрокинутые табуретки, доски, прямо на пол. По-доставали из тумбочек миски, вилки, ножи…

Найле и ее помощница оделяли крольчатиной всех строго поровну. Комната наполнилась теперь хрустом, довольным причмокиванием, смачными возгласами. И это продолжалось до тех пор, пока не обглодали все до косточки!

Перегородка была готова. Комендант принял ее и ушел. От гордо белевшей новенькой дощатой двери терпко пахло смолой.

Васька, Найле и Алешка сидели втроем на расставленной по свежевымытому полу койке. Вторая койка была еще сложена. За перегородкой притихло; видно, все разбрелись по общежитию кто куда. Незавешенное, тоже чисто вымытое оконное стекло светилось и блестело то ли от заводских вспышек, то ли от всходившей луны. Вася неумело и крепко держал Найле за руку.

– Вы, Леша, теперь к нам чаще приходите, – говорила она.

– Ну да, будет у него с рабфаком время по гостям бегать! – пробасил Васька.

– Нет, я все равно приду.

Алешка встал, подошел к окну. От него по полу стелился косо срезанный желтый квадрат.

– Ты чего это вроде загрустил? – спросил Васька.

– Нет, я не загрустил. Я знаешь о чем думаю? – Алешка приложился лбом к прохладному стеклу. – Отчего это все так получается? Вот росли мы вместе, одинаково, да? А сейчас у каждого свое. Ты встретил Найле, у тебя по-другому пошло. Личное, конечно… Я на рабфак иду. Динка все ищет чего-то, на фабрике не ужилась. Ленка? Не поймешь, какая у нее жизнь… Что это, судьба? Нет! Нету никакой судьбы! Собственная воля? Нет. Что ж тогда? Я считаю, за-ко-но-мерность!..

– Развел философию! – засмеялся Васька. – Тебе бы с Динкой потолковать, она на этот счет горазда.

– Да. – Алешка повернулся от окна. – Найле, скажи, а Динка… она к этим… Стахеевым, ну, в общем, к Ленке, пока ты там жила, часто приходила?

– Нет. – Найле подняла к нему правдивое лицо. – Мало приходила. Не по душе ей у них, так и Еленочке говорила.

– А… Ленка? С кем же она? Ведь Стахеевы старики! Скучно же с ними. Ходили к ней кто помоложе? Ребята, подруги?

– Нет, Леша. Только один к ней ходил, знаете вы кто… – Найле смутилась. – Его Ольга Веньяминовна приваживала.

– А она сама как? – Алешка снова смотрел не отрываясь в озаренную вспышками темноту. – Нравилось ей это?

– Я, Леша, обманывать вас не могу, – грустно и виновато ответила Найле.

ПОДВАЛ ЗА МОСКВОЙ-РЕКОЙ

О том, что Всеволод вернулся из командировки, Лене сообщили две болтливые, кокетливые копировщицы.

Она сидела на своем высоком, обитом клеенкой табурете и старательно водила рейсфедером по голубой кальке. А когда Всеволод вошел в чертежную в необыкновенном полосатом джемпере, посадила на чертеж большую жирную кляксу. Стук арифмометра из конструкторской, шелест ватмана, запах восковки, пляшущие снежинки за окном – все вдруг стало другим… Всеволод издали помахал Лене рукой, улыбнулся. Соседки-копировщицы дружно пронзили завистливым взглядом ее и злорадным – кляксу.

Во время перерыва Всеволод отыскал Лену в очереди за чаем. Сжимая локоть, отвел в сторону. Усатая блондинка, ее учительница по черчению, заметив все, жеманно продекламировала:

 
Ты не его в нем видишь совершенства,
И не собой тебя пленить он мог…
 

Лена разозлилась, а Всеволод, как на пустое место – он умел делать это, – посмотрел на блондинку и сказал:

– Леночка, бесконечно рад видеть вас. Я был в гнуснейшем месте. Камвольная фабричонка под Костромой, пыль, вонь и ржавые трубы, представляете? Сегодня я не отпущу вас никуда, мы пойдем развлечься. Согласны?

– Согласна, – громко, в пику блондинке, сказала Лена.

Большой дом в Замоскворечье, куда сразу после работы привел ее Всеволод, был ярко освещен. Минуя подъезд, они прошли двором, спустились в подвал и постучали в обитую рваным войлоком дверь.

– Куда это мы? – удивилась Лена.

– В бывшую дворницкую, где живут теперь бывшие бельэтажники. Социальное перемещение, ничего не попишешь!

Открыли дверь, завешенную пыльным ковром, и очутились в прихожей, заставленной старинными вещами. Овальное трюмо с треснутым зеркалом, резной ларь, шаткий столик в виде боба… В прихожей никого не было. Всеволод повесил пальто на сломанные оленьи рога, провел Лену в комнату. Она была тоже заставлена: широченная тахта со множеством мятых подушек, рояль, дубовый стол и высокая лампа под платком с черными розами.

– Севочка, вы? Один?.. С дамой? – пропел из соседней двери низкий женский голос.

И нарядная, как-то странно одетая, большая черноволосая девушка появилась перед Леной. На ней было очень короткое платье с косым вырезом и кусок кисеи на плечах.