Текст книги "Во что бы то ни стало"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Это же персик, совершенный персик! Севочка, вы преступник, что до сих пор не приводили ее… – Она рассматривала Лену с головы до ног без улыбки. – Прелесть. Но требует доработки.

Кровь прилила Лене к щекам, она оглянулась на Всеволода.

– Вы меня как вещь оцениваете, – сказала громко и все-таки пожала протянутую горячую руку.

– Не смущайтесь, Леночка, у Ирэн такой стиль.

В комнату ввалились сразу несколько юношей и девушек, каждая со своим стилем, Лена заметила сразу. Одна стриженная под мальчишку, другая с распущенными волосами и малиновым бантом. Юноши все в ярких, явно заграничных рубашках, оранжевой, зеленой, серой. Когда Всеволод скинул пиджак, они как знатоки ощупали и оценили его джемпер и новый галстук.

– Друзья, кто что принес, прошу! – заявила высокая девушка – хозяйка.

На столе появились бутылки, черный хлеб, свертки с едой.

– Колбаса «собачья радость»! – провозгласила стриженая девушка.

– О боже, селедка! – воскликнула косматая. – Кто же будет чистить? Ее как-то освобождают от кишок?

– Просто надо разрезать и выпотрошить, – засмеялась Лена.

– Вы умеете? Превосходно!

Ее нарядили в фартук (обмотали мохнатым полотенцем) и тут же на столе, подстелив газету, устроили «рыбный ряд с русалкой», как сострил оранжевый юноша.

Пока Лена отмывала в крошечной, заваленной грязной посудой кухне руки, стол преобразился. Вперемешку с хрустальными бокалами стояли грубые стаканы, бутылки были раскупорены, хлеб и огурцы лежали прямо так, без тарелок, а шоколадные конфеты – их купил по дороге Всеволод – в серебряной, редкой работы вазе.

– Начнем, пожа-алуй! – фальцетом пропел юноша с серым, нездоровым лицом, разливая вино.

Всеволод налил Лене, она сморщилась, замотала головой.

– Ну что вы, это же совсем слабое, уверяю!

От выпитой рюмки голова у нее все-таки закружилась, поплыла куда-то. Немного погодя она встала, пересела на тахту, Всеволод сел рядом, закинув ей за спину руку. И оттого, что его широкое плечо иногда касалось ее плеча, а рука как будто обнимала, Лене было неудобно, жутковато и – хорошо.

– Макс, оживи общество! Прочитай что-нибудь! Просим! – сказали сразу несколько человек.

– Северянина! Гумилева!.. Северянина!..

Кто-то набросил на лампу поверх платка полотенце, в комнате стало почти темно. Бледный круг освещал только клавиши рояля. Черная девушка вышла, вернулась с гитарой. Серый юноша встал под лампой, скрестив на груди руки.

 
Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском —
Удивительно вкусно, искристо, остро…
Весь я в чем-то норвежском, весь я в чем-то испанском,
Вдохновляюсь порывно и берусь за перо…—
 

сказал юноша покачиваясь, нараспев.

А девушка с гитарой взмахнула тонкой рукой, и стонущий звук пролетел по комнате.

 
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
 
 
Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском
Из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс,—
 

подхватили еще двое – косматая девушка и оранжевый.

Лена хотела сказать Всеволоду, что напрасно они так завывают, а гитара уже вовсе ни к чему, но в ту же минуту заметила быстрый, особенный взгляд, которым он обменялся с хозяйкой.

– Выпьем за любовь! – предложил кто-то.

– За какую? – бойко спросила стриженая.

– Не за братскую, разумеется…

– За нерастраченную! – Хозяйка неискренно улыбнулась Лене. – Вот, за нее!

– Итак, за невинность? – серый юноша поднял стакан. – О-ла-ла! Что ты лягаешься, Всеволод?

– Не вздумай похабничать, – зло бросил тот.

– Помилуй, невинность – и похабство! Боишься, испорчу тебе роль? Или опасаешься за малютку?

– Силанс, господа, спокойно! – крикнул оранжевый. – Пьем за Леночку!

– За Леночку! – загалдели все, передавая бутылки.

– Всеволод, зачем вы меня сюда привели? – тихо сказала Лена; кровь опять хлынула ей к щекам, она отодвинула рюмку.

Он шепнул, сжимая ей руку:

– А, не обращайте внимания. Прошу вас! Обещаете?

– Ладно. Постараюсь.

Все уселись на тахту, девушки – сбросив туфли, с ногами. Запели под гитару хором «В бананово-лимонном Сингапуре в бурю…» (получалось «пуре, пуре…») и «Очи черные, очи жгучие…». Лена успокоилась, рука Всеволода как будто оберегала ее.

– Друзья, чарльстон! – крикнул вдруг оранжевый, садясь за рояль, и забарабанил по клавишам очень громко, отрывисто, пригибаясь и вертясь.

Отодвинули заваленный объедками стол. Юноша в зеленой рубашке, до сих пор не проронивший ни слова, молча вышел на середину комнаты. Стриженая девица вспорхнула с дивана. Встав друг перед другом с совершенно серьезными лицами, они начали выворачивать ногами такие судорожные, немыслимые коленца, что Лена от души расхохоталась. Все здесь было дико, но занятно.

– Вы любите чарльстон? – наклоняясь, спросил Всеволод.

– Да я его первый раз вижу!

Музыка внезапно оборвалась.

– Американская чечетка. Ламци-дрици-опцаца!

Зеленый юноша, опустив плетьми руки, вдруг задергался, как паяц на ниточке, отбивая подошвами такт музыки. Этот номер совсем развеселил Лену, она даже хлопала в ладоши вместе с другими. Так же внезапно музыка перешла на медленную, тягучую.

– Танго! Пойдемте? – поднимаясь, протянул ей руки Всеволод.

– А я не умею.

– Пустяки. Просто слушайтесь меня, и все.

Танцуя, он крепко прижимал к себе Лену. Ей было неудобно, казалось, что все смотрят на них. Черноволосая девушка-хозяйка, сидевшая на диване поджав длинные ноги, вдруг проговорила томно:

– Севочка, в целом я одобряю. Миндаль в цвету или клубничка в сметане, не правда ли? Вы согласны?

– Знаете что, Всеволод? – решительно сказала Лена останавливаясь. – Мне здесь не нравится. Вы как хотите, а я пойду домой.

– Бэби хочет спать, бэби устала! – уже откровенно насмешливо, даже с издевкой протянула черноволосая.

– Да, мне пора, – резко ответила Лена. – Всего хорошего. Спасибо. Вы идете со мной, Всеволод?

…Покачиваясь, он вел ее пустыми и необыкновенно тихими от нападавшего снега переулками. Было, наверное, очень поздно. Отчетливо пробили на Красной площади куранты.

У Лены то и дело слетала с ноги галоша. Всеволод нагибался – от уличного света или от вина по углам рта у него пролегли две грубые морщины, – надевал галошу. Потом ему надоело нагибаться, он пошарил в кармане, не нашел никакой бумажки, чертыхнулся и запихнул в галошу смятую десятирублевку, червонец.

– Ой, это же деньги! – испугалась Лена.

– А-а… – Он сморщился. – Не так уж они велики! Командировка в очередную дыру, авансовый отчет…

Такой жест и слова отрезвили Лену. Жмурясь на свет фонаря, так что от глаз побежали радужные лучики, она спросила:

– А вот та девушка с кисеей на шее, она кто?

– Леночка, маленькая моя королева, ну их всех в болото! – путаясь языком, проговорил Всеволод.

– Нет, уж если я королева, значит, я и повеляю… Фу, повелеваю! Отвечайте немедленно, кто она?

– Моя бывшая знакомая.

– Бывшая? Как это?

– Поверьте, это все в прошлом, в прошлом…

Оба помолчали.

– А… оранжевый? – спросила Лена.

– Бездельник и пьяница, но, в общем, свой парень. Настройщик роялей, у него аб-со-лютный слух. Сын крупнейшего в свое время мецената.

– Я не знаю, что это такое.

– Меценат – покровитель искусств. Впрочем, он одновременно был фабрикантом.

– Фабрикантом? А… серый и мрачный, будто кого убил?

– Этот ловкач! Недавно пролез в комсомол, теперь выдвиженец в начальство на каком-то строительстве.

– Как – пролез? Зачем? Не понимаю.

– Леночка, ваша наивность очаровательна! Неужели ваш всемогущий дядюшка до сих пор не просветил вас? Никогда бы не подумал, что вы росли в приюте!

– Во-первых, не в приюте, а в детдоме. Значит, серый – инженер, как и вы?

– Ну, положим, я не совсем…

– А эта косматая, вроде привидения?

– Боже, какая настойчивость! Вяжет где-то кофточки…

– Они что, ваши друзья? Или просто так? Они вам нравятся?

– А вам?

– Вот уж нисколько!

– Леночка, но почему?

– Какие-то неживые. Плетут чепуху, а воображают, что умное. И все время притворяются.

– Ого, вы, оказывается, строго судите людей! А я тоже мертвый?

– Н-не знаю.

Он вдруг остановился, сказал изменившимся, глухим голосом:

– Лена, милая светлая девушка, мы же осколки разбитого вдребезги! Ничего не успели взять от прошлого, вычеркнуты из настоящего… Неужели вы считаете это жизнью? Сиди от и до в набитой тупицами конструкторской, вентилируй вонючие фабрики…

– Так ведь это же нужно! И разве все тупицы? А по-моему, так интересно – работать!

– Я бы предпочел делать то, что мне нравится.

– А что?

– Я бы хотел бродить по саду с томиком Уайльда, с собакой…

– Ой, скука какая – с томиком бродить! Лучше сесть да почитать. А еще что?

– Я бы хотел, чтобы рядом со мной были вы, моя прелестная юная подруга.

Лена стиснула пальцы.

За углом прогремел пустой трамвай. Всеволод подхватил ее, они успели вскочить на подножку.

В переулке дома Стахеевых они шли молча. Милиционер на перекрестке хлопал рукавицами, дворник мел мостовую. Тротуары были белые и чистые, крыши тоже. Пахло снегом, а окна в домах спали.

Всеволод ввел Лену в подъезд, по лестнице. Проговорил вкрадчиво:

– Вы моя чистая радость, долгожданная награда! Дайте же руку.

Нагнулся, взял ее стиснутые пальцы, разжал и приник сильными губами к ладони. Лена не смогла отнять руки, закрыла глаза. Когда открыла, по лестнице стучали шаги. Вниз, потом вдруг обратно наверх.

– Прошу прощения, совершенно забыл… – голос у Всеволода был хриплый. – Может не хватить на таксо… и прочее… – Он наклонился к ее ноге.

– Ах да! Да! – она сама скинула галошу, он взял смятый червонец, помахал им.

Шаги застучали вниз.

Перед тем, как отворить дверь, пришлось подождать минуты две – в голове все звенело. Когда наконец отворила, в передней с зажженной свечой стояла Ольга Веньяминовна.

– Я же просила, просила… – нервно и раздраженно сказала она. – Где ты изволила пропадать? У нас погасло электричество…

– Мы ходили с Рогожиным, – выговорила Лена.

– С Рогожиным? Ты ничего ему не рассказывала? – облегченно вздохнула Ольга Веньяминовна. – Вы были в ресторане? В баре?

– Нет, – сдержанно ответила Лена. – Спокойной ночи.

ВЕТЕР

А еще через несколько дней к вечеру в квартире Стахеевых раздался телефонный звонок.

На все звонки подходила теперь сама Ольга Веньяминовна. Сейчас она только недовольно и отрывисто сказала:

– Да. Пришла. Дома, – и почти бросила трубку подбежавшей Лене.

– Ленка, это говорю я, здравствуй, – услышала та знакомый деловитый Динкин басок. – Приходи сейчас к Политехническому музею, надеюсь, знаешь, где он? (Лена крикнула: «Знаю!») Будут выступать различные поэты, и вообще надо повидаться. Придешь?

Лена крикнула:

– Приду!

Она так обрадовалась! Пусть Ольга Веньяминовна не велит никуда ходить, с Динкой-то уж можно! У Стахеевых было по-прежнему тоскливо. Николай Николаевич куда-то пропал надолго, видимо уехал. Ольга Веньяминовна замкнулась в себе. С тех пор как Николай Николаевич остался без работы, а особенно после того прихода членов жилтоварищества, она резко переменилась к Лене. Иногда подолгу не отвечала на вопросы или же удивленно смотрела, точно возмущаясь, по какому праву Лена торчит в той же заставленной мебелью комнате и откуда вообще взялась? А когда Лена однажды все-таки решила поговорить с теткой о Николае Николаевиче – сама она думала о нем с отчуждением, недоверием и все же интересом, – та резко оборвала ее:

– Ах, оставь нас, пожалуйста, в покое!

Лена не обиделась. Просто поняла – ее сочувствие правда никому не нужно. Только о Всеволоде Ольга Веньяминовна иногда расспрашивала: видаются ли, о чем говорят, и несколько раз подчеркнула «общность их положений», но что это значит, не объяснила.

В Отовенте тоже было мрачновато: главный инженер разнес главного конструктора, тот – чертежниц, те – копировщиц, и все зашептались про какую-то чистку.

Лена лихорадочно оделась в своей комнате. Проскочила столовую – у Ольги Веньяминовны сидели две подруги непонятного возраста, – взяла свой ключ (хорошо, что квартира стала коммунальной!) и убежала.

На улице шел мокрый снег. Прохожие в макинтошах, с зонтиками шлепали по тротуарам. По фонарям косо стегали желтые струи… А Лена бежала к трамваю повеселевшая, с бьющимся сердцем.

У громадного, залепленного афишами здания Политехнического музея в огромной луже толклись веселые, шумные юноши и прыткие, моложавые старички. Лена издали увидела Дину. Та стояла в своей порядком стершейся кожанке, заложив руки в нагрудные карманы, по щиколотку в воде. Заметив Лену, кивнула на дверь, сказала негромко:

– Проходи и говори «сзади»…

– Что – сзади?

– Как будто билеты. У меня один.

Уловка удалась, девочки разделись. Лена отряхнула мокрый беретик на лохматого юношу, он огрызнулся.

– Динка, – сияя, сказала Лена, – я по тебе ужас, просто ужас как соскучилась!

– Очень приятно. – Дина осклабилась, они уже пробирались среди толпы по гулкому коридору в зал. – Ты, между прочим, свинья. Или нет, бело-розовый поросенок…

– А знаешь, что у нас было?

– Я знаю все. Это ты ничего не знаешь.

– Про Ваську с Найле? А вот знаю! Мне сама Найле рассказала!

– Про это-то ты знаешь. А что Алешка больше недели лежал в больнице?

– Алешка?

Лена так всплеснула руками, что ударила локтем того же лохматого юношу, видно, тоже безбилетника, так как он лез за ними на верхотуру.

– Динка, я не могу, сейчас же скажи, как, отчего?

– Ничего я говорить не буду. Успокой свои нежные нервы, он уже здоров как бык. Живет теперь у Марьи Антоновны, поступил, кроме завода, на рабфак. И не очень-то в тебе нуждается, да-с.

– Не нуждается?

– Помолчи, начинают.

Большой, с уходящими амфитеатром рядами, зал гудел, шевелился и вдруг разом стих. На эстраду крупными, медленными шагами вышел высокий, черноволосый человек в яркой рубашке навыпуск. Заложив руки за спину, зычно и просто, точно не с эстрады, а у себя дома, обратился в зал:

– Что, товарищи, не поломать ли нам сегодня привычный уклад? Вместо основного докладчика, обычно многословного и скучного, начнем-ка сразу… ну, скажем, с боевых петухов?

– Правильно, давай! Пусть сама молодежь слово скажет! – загудели в зале.

Высокий вскинул руку:

– Слушателей нет. Есть участники спора. Согласны? Начнет его вам известный…

На эстраду, не дав ему договорить, выбежал короткий человечек в сияющих очках, с разбухшим портфелем. Высокий развел руками и спрыгнул прямо в зал.

– Я буду краток! Я привык сразу брать быка за рога!.. – начал коротыш.

– Опять этот? Попал уже раз в фельетон…

– Нет, не скажите, эрудит!

– А, краснобай… – зашептались вокруг.

Коротыш бросил портфель прямо на пол:

– Общеизвестна поговорка: «Курица – не птица, студентка – не девица»!

Зал грохнул. Аплодисменты потонули в топоте, свисте.

– Это кто, поэт? – шепотом спросила Лена.

– Молчи!.. – зашипела Дина. – Поэты позже, сначала диспут о современной молодежи. Этого выпустили для затравки.

Коротыш театрально поднял руку:

– Аудитория подготовлена? Начинаю. Грядущее ждет от нас ответа. Кто же оно, поколение сильных, смелых, могучих?

Говорил он горячо, но его то и дело перебивали каверзными репликами:

– Старо и туманно! О какой молодежи вы распространяетесь? На заводе бы поработали, деревню понюхали!..

Коротыш огрызался, подпрыгивал от ярости. Лена плохо понимала его. Перепутываясь, сыпались слова: новая этика, буржуазные предрассудки, отрыжка нэпа, угроза мещанства, проблемы пола… Зато она с интересом рассматривала сидящих и даже стоящих в зале. Тут были и разряженные дамы в мехах, и румяные стриженые девушки в косоворотках, большеротые юнцы, вроде того лохмача, дяди во френчах и старцы в пенсне, с блокнотами в руках… Дина же слушала оратора с горящими ушами, раздувая ноздри, толкала Лену в бок, азартно шепча:

– Ты слышишь, эмо-цио-нальный?

Или:

– Старый идиот, это же надо доказать!

Когда в зале разгоралась перепалка, Лена тоже начинала хлопать или повизгивать. Было так занятно!

Но вот слово взял секретарь комсомола большого московского завода. На эстраду тихо, словно робея, вышел застенчивый с виду паренек в ковбойке. У него были льняные волосы и мальчишеский ясный голос.

– Предыдущий оратор знает все, – насмешливо и звонко сказал он. – Вы убедились в этом. Он спец в вопросах философии, литературы, истории. Он знает точно, что, когда и кто из великих людей сказал по любому вопросу… – Паренек помолчал. – Но он очень плохо знает то, о чем должен был говорить: нашу советскую молодежь!

Теперь зал грохнул, раскатился овацией.

– Правильно! – пискнула и Лена.

– Ты-то что понимаешь? – изумилась Дина.

– Я не понимаю, я чувствую!

– Ну и сиди тихо со своими чувствами. Он замечательно говорит. Смотри, очкарик уже лысину вытирает. Сейчас от него мокрое место останется!

– А ты тоже молчи, слушать мешаешь, – отомстила Лена.

С каждым словом паренька в зале становилось тише, напряженнее.

– Наша советская молодежь – это не те, кто шляется по пивным и выламывает ноги в чарльстоне, не зная, чем себя занять. Видимо, их-то и имел в виду предыдущий оратор… Но он ни слова не сказал о той молодежи, которая строит далекий Турксиб, закладывает Магнитку, возводит тракторный завод! Разве революционная романтика кончилась вместе с гражданской войной и нашей молодежи досталась обыденщина мелких дел? А Днепрогэс? А борьба с кулачеством? Разве это не революционная романтика? Это тот же фронт! И в первых его рядах – лучшие представители нашей молодежи!..

Паренек дал утихнуть неистовой волне аплодисментов.

– Товарищи! Борьба с прошлым продолжается везде и всюду. В быту, в сознании, на стройках и на полях нашей великой страны. Борьба за новую, прекрасную жизнь, за нового, красивого человека…

После перерыва, во время которого Дина бесцеремонно разглядывала всех, а Лена купила в буфете шоколадку, от половины которой Дина презрительно отказалась, появились поэты.

Первым на эстраду стремительно вышел красавец с великолепными, вразлет, бровями и бархатным, как у актера, голосом (зал стих в упоении) прочел:

 
   …Любовь?
Остановимся, товарищи, на этом.
Любовь – это, видите ли, дождь лучевой!
Он высмуглит сердце огнем и светом,
Потом остановится, и нет ничего…
 

Бархатный голос потопил восторженный взрыв.

Второй поэт был маленький, юркий, с копной черных нечесаных волос. В стихах он сокрушался о том, что поздно родился, не мог штурмовать Зимний дворец, рубиться с белогвардейцами рядом с Буденным… Он завидовал прошлому отцов… Его сменил поэт совсем молодой, в развевающемся клетчатом шарфе на шее.

– Я, как видите, не старик! – задорно объявил он. – Но не жалею, что опоздал родиться. Вздыхать и сожалеть о прошлом – дело бесполезное. А интересного и сейчас хватает, и тем для стихов – вагон.

В зале засмеялись:

– Ближе к делу!

И он прочел стихи простые и горячие, о том, как ядрено пахнет весенняя земля, когда вся деревня выходит на работу, а неистовые жаворонки в небе заглушают стук трактора!

– Динка, знаешь, он чем-то на Алешку похож, – решила Лена.

– П-пожалуй.

Потом на эстраде появился солидный мужчина в модном костюме.

– Молодежь – это будущее! – пророкотал он. – Она сбросила обветшалые формы старого мира, писать о ней и для нее надо новыми словами и образами! – И прочел что-то звучное, но совершенно непонятное, на каком-то заумном языке.

Лене стало смешно и весело.

Следующий поэт, бледный юноша со впалыми щеками, прокричал рифмованные строчки про то, что луна, соловьи, розы и мещанская любовь устарели. Все это надо заменить машинами! Ему тоже хлопали, но больше смеялись.

А потом поэты полезли на эстраду уже прямо из зала. Поднялся невообразимый шум. Кругом свистели, орали, топали… Лена, перегнувшись, кричала в восторге вместе со всеми:

– Еще, давай еще!

Или:

– Долой, хватит!

– Вот бешеная тихоня!.. – шипела Дина. – Сиди смирно. Еще не то было бы, если он выступил…

– Кто? Кто – он?

– Ма-я-ковский!

Но тут от кулис быстренько отскочил сухопарый распорядитель, выключил свет. И возбужденная, гудящая толпа повалила к выходу.

– Ты же ничего не знаешь! – говорила Дина уже на улице, рубя кулаком воздух и шагая крупно, не разбирая дороги. – Ты же прокисла в этом своем медвежьем углу с креслами…

– Я не прокисла!

– Ты же понятия не имеешь, например, что Максим Горький написал недавно потрясающую статью против пошлости.

– Против пошлости?

– Или что самолет «Страна Советов» готовится к грандиозному перелету Москва – Нью-Йорк – Москва, а ледокол «Красин» уже… Что, имеешь хоть какое-нибудь представление?

– Вот и имею! В газете было!

– Ты же не читаешь никаких общественно-политических журналов!

– Не читаю, – согласилась Лена, прыгая через лужу.

– Ручаюсь, даже не слышала об открытии грандиозной фабрики-кухни для раскрепощения женщин.

– Нет, слышала! – перебила Лена. – Динка, но ты мне скажешь наконец, что же такое было с Алешей? И я тебе кое-что расскажу…

– Если про твоего важного дядьку, что его вытурили с работы, так я и слушать не желаю. И не разевай от удивления рот, ты похожа на рыбу. Нам все прекрасно известно от Васьки, а ему – от Найле.

– Нет, я хотела и про другое, не только про это. – Голос у Лены зазвенел.

– Алешка, между прочим, вовсе не желает тебя видеть! – ревниво и заносчиво заявила Дина. – У меня создалось впечатление, он на тебя сильно обижен.

– Обижен? Не желает? – У Лены тоже заносчиво вздернулась верхняя губа. – В таком случае… Динка, Динка, мне так много надо рассказать тебе!..

– Может быть, опять про этого твоего инженерчика?

– И про него тоже. Понимаешь, мы с ним один раз ходили… Там все, все было очень странно! Но, по-моему, Всеволод не такой… Он говорит…

А неугомонная даже в поздние часы Москва гнала перед ними и за ними людские голоса, дальние заводские гудки, автомобильные сирены и шелест мокрого снега под ногами прохожих.

РАЗРЫВ

Зима наконец пришла, и снег лег прочно.

Несмотря на запрещение Ольги Веньяминовны, Лена решила пойти на Остоженку. Мучали Динкины слова, что Алеша чем-то обижен. Да и у Стахеевых стало невтерпеж…

Лена шла по малолюдной Остоженке, с удовольствием притаптывая ногами хрустящий ледок. Был ясный морозный вечер, с прозрачным воздухом, темно-синим беззвездным небом, на котором причудливо громоздились черные дома с освещенными вразнобой Окнами. Вот и здание рабфака… По широким ступеням подъезда в кожаных, как у Дины, куртках, в тулупах с гвалтом и хохотом спускались и взбегали рабфаковцы.

Лена вошла в переулок, тоже взбежала по лестнице. Прошла огромный, заваленный корытами и хламом коридор, стукнула в дверь. В комнате у стола за стопкой тетрадей сидела Марья Антоновна и, улыбаясь, смотрела на карандаш, которым поправляла ошибки.

– Здравствуйте, Марья Антоновна! Можно?

– А, это ты? Входи, входи… Как живешь, Лена?

– Помните, вы тогда сказали: если будет трудно, приходи. Мне не трудно, я не потому. Просто захотелось… – Лене отчего-то было приятно сказать это.

– Вот и хорошо! Я рада тебе. Раздевайся, садись.

– А нянечки… то есть Дарьи Кузьминишны, нету?

– Мама, то есть нянечка, скоро придет! – рассмеялась Марья Антоновна. – Чудесная сегодня погода, правда? Мама и решила прогуляться.

Это было необычно, раньше в детдоме она всегда называла ее Дарья Кузьминишна… Лена сняла и повесила на дверь шубку – комната была малюсенькая, не повернуться, – присела на стул. Шумно вздохнув, спросила:

– А правда, что Алеша теперь живет с вами?

– С Андреем Николаевичем и с нами, ты хочешь сказать? Правда. Он учится в вечерней смене нашего рабфака, без отрыва от станка. Давай-ка попьем вместе чаю!

Сдвинув тетрадки, Марья Антоновна поставила на стол чашки, сняла чайник (он кипел тут же на керосинке), налила Лене первой.

– Твой дядя все еще нигде не работает?

– А… вы знаете? Все?

– Ну, не все, но кое-что. От Васи. Ты же мне ничего не рассказывала о своих родственниках!.. – Она помолчала, ожидая ответа, но Лена только опустила голову. – Скажи, ты часто видишься с Диной?

– Нет. Редко все-таки.

– Это жаль. А больше ни с кем из наших девочек? Да, я тоже о многих ничего не знаю. Но верю, они не забыли нас. Послушай, а ты ведь стала красивая!

Лена порозовела от удовольствия.

– По старому времени сказали бы: совсем невеста.

Лена подумала, подумала и спросила:

– Марья Антоновна, а вы когда-нибудь были… вот вы сказали… невестой?

Откинув гладко зачесанную голову и блестя ровными зубами – лицо у нее неузнаваемо похорошело, – Марья Антоновна рассмеялась так заразительно, что Лена заулыбалась.

– Значит, ты все же допускаешь, что и я когда-то была молодой? – вытирая проступившие слезы, спросила она.

– Конечно, допускаю. – Лене стало очень приятно, что у них такой неожиданный разговор. – Конечно!

– Да. У меня был жених. Он погиб в восемнадцатом году на Урале. Там шла гражданская война… – Марья Антоновна задумалась, печально и ясно глядя перед собой.

– Вы очень… любили его? – Лена спрашивала осторожно, стараясь не сделать больно.

– Очень. Это был замечательный человек, Лена. Когда-нибудь я расскажу тебе о нем.

– И вы не забывали его? Никогда?

– Никогда. Я бы не могла забыть, даже если б хотела. В жизни трудное и тяжелое забывается гораздо легче. А прекрасное остается навсегда. Так уж, в общем, устроены люди.

Что-то страшно знакомое прозвучало вдруг в последней фразе. Да, «в общем»!.. Не у Марьи ли Антоновны перенял Алеша это слово?

– А можно… я пойду к нему? – Лена говорила тихо, боясь спугнуть с ее лица это удивительное выражение светлой грусти.

– К кому, Лена?

– К Алеше.

– Конечно. Четвертая дверь налево. Иди, позови его тоже пить чай!

Лена вышла быстро, чуть не стукнувшись лбом о притолоку. Отчего же вдруг так страшно стало увидеть Алешку?

Она не чувствовала себя перед ним виноватой, нет, это было не то слово. И все же смутно понимала – для его обиды есть основание.

Алешка стоял в такой же крошечной комнате, загородив плечом свет настольной лампы, будто оберегая разложенные истрепанные книги, миллиметровку… Андрей Николаевич, постаревший – Лена не видела его давно, – сухонький, как мальчик, возился с чем-то у окна. На ее несмелые шаги обернулся, приветливо закивал головой и сразу ушел. Видно, не хотел мешать? Или знал что-то? У Лены перехватило горло.

– Здравствуй, Алеша!

– Здравствуй, Лена.

Так они постояли друг против друга, не подавая рук. Алешка глядел в пол, Лена с тревогой и лаской – на него. Как исхудал, осунулся! Даже нос заострился, подвело глаза. А скулы выдавались резко, и костлявые мальчишеские плечи ссутулились… Или все это бросалось в глаза от невольного сравнения с широкоплечим небрежным Всеволодом? Лена переступила с ноги на ногу.

– Алеша, ты болел, мне Дина говорила?

– Болел. А ты… как живешь?

– Я хорошо, я ничего. Что это ты делаешь?

– Черчу.

– Ты-и? Зачем?

Он молча сгреб книги, справочники, прикрыл миллиметровкой.

– На рабфаке задают.

– Я знаю, тебя с завода послали, Динка говорила… А после пойдешь в вуз? И ты уже комсомолец? Как хорошо!

– Да, неплохо. А ты так и прижилась у этих своих… бывших? Понравилось?

– Алеша, ты на меня за что-нибудь сердишься?

– За что мне на тебя сердиться?

– Я ведь скоро буду чертежницей, давай помогу? Ты только объясни!

– Зачем мне помогать? Один, что ли, не справлюсь?

– Ой, Алешка, я тебя так давно не видела! С самого лета!

Он сказал негромко:

– Я-то тебя видел.

– Ты? Где? Когда?

Лицо его быстро холодело, становилось чужим.

– В цирке. Чуть не рядом сидели.

– Ах, в цирке! Ах, да. Почему же я тебя не видела! – Но она смутилась. – Почему ты не подошел?

– Не до меня тебе было. С этого ракеточника – плэ, рэди! – глаз не сводила.

Лена вспыхнула:

– Ну, знаешь, во всяком случае он повежливее тебя!

– Еще бы, умеет обхаживать…

– Алеша, как тебе не стыдно, как ты можешь?

Но он уже плохо владел собой. А она подошла ближе, улыбнулась, протянула обе руки…

– Ты же по-прежнему мой самый близкий друг! Алешка!..

Он дико посмотрел на нее.

– И я ни в чем, ни в чем перед тобой…

Он отпрянул и вдруг его точно прорвало. Побелевшими губами, наваливаясь на стол, заговорил сдавленно, почти шепотом:

– Ты врешь! Ты врешь! Какой я тебе друг? Три месяца и не вспоминала! Зачем ты пришла? Я ведь все знаю, все… Ну и ладно, ходи себе в цирки, сиди с ним на диванах… Еще бы, такой тебе ближе! Только не ври! Не ври!..

– Алеша, молчи, Алеша! Какое ты имеешь право?

– Имею! Потому что я тоже думал – ты мне друг! А ты… А ты…

– Алеша, это же не так! Я и ему про тебя говорила…

– А-а, про меня? Ты не смела ничего говорить обо мне!..

– Почему?

– А почему ты не смотришь мне прямо в глаза? Почему ни разу не могла приехать к Васе с Найле, зайти к Динке? Что, молчишь? Разве так относятся к друзьям? Уходи! Уходи!

– Уходить? Ты… меня гонишь? Хорошо, я уйду. И уж больше никогда не приду! Значит, он лучше, благороднее. Он бы ни за что, никогда…

– А мне плевать на его благородие! Слышишь, плевать!

– Ах, так? Может, тебе и на меня плевать? Хорошо же! Пусть! Это мой лучший… Да, вот тебе! Это мой будущий…

– Уходи! Уходи! – Глаза у него были синие от обиды и ненависти.

И надо же: в эту самую минуту в открывшуюся дверь вихрем ворвалась… ну конечно, она – Дина!

Сложное чувство, владевшее ею после Лениного письма, наверное, и толкнуло ее именно сегодня, сейчас примчаться к Алешке. Разговор по дороге из Политехнического музея подтвердил серьезность положения. Совершенно ясно, что Ленка готова влюбиться – уродское слово! – в этого своего инженеришку. Прекрасно! О том, что Алешка влюблен в Лену, Дина догадалась давным-давно. Догадалась просто по глазам. Было больно, но никто все равно этого не узнает… Как будто теперь, убедившись, что Ленка увлечена, Дина должна была бы радоваться? А вот нет. Она страдала за Алешку, ревнуя его к Лене, а ее – к этому поганому Всеволоду почти так же, как сам Алешка. Надо было немедленно что-то предпринимать, вытаскивать Ленку. Она посмела на кого-то променять Алешку? Ладно, еще посмотрим!..

И Дина кинулась между ними, стоящими друг против друга со стиснутыми кулаками, с пылающими глазами, как враги. Кинулась, чтобы не то столкнуть, не то помирить… Лена крикнула:

– Хорошо! Я ухожу! Прощай… прощайте!

Всхлипнув, толкнула дверь, пробежала коридор, сдернула, не видя, не слыша Марьи Антоновны, свою шубейку, и – вниз по лестнице, задыхаясь от обиды, едких слез и злости.

Как он посмел? За что? Какое ему, Алешке, дело? Она вправе выбирать себе друзей, она взрослая, работает, вправе даже любить кого хочет, да, да! Что, нет? Она докажет это! И Алешка поймет, но будет поздно! Пусть! Пусть!..

Лена выбежала из переулка, пошла совсем не в ту сторону, откуда пришла. Мороз щипнул ухо. Машинально выдернула из кармана беретик, надела. Алешка, Алешка, как же ты мог?

И вдруг вспомнила давно-давно забывшееся: первую свою встречу с ним под Армавиром, пыльную теплушку, кукурузный початок и холодное слово «буржуйка», которым тогда, в далеком детстве, он словно отгородил ее от себя… А потом степь, и как они бежали, схватившись за руки, от неподвижного, мертвого тела… Алеша, ты же не смеешь после всего, что было, после детдома ни на одну минуту стать чужим!