Текст книги "Во что бы то ни стало"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

С другой стороны нарядной от снега улицы прилетел голос:

– Леночка, никак, ты?

Кузьминишна, повязанная теплым платком, махала туго набитой кошелкой. Лена глотнула застрявший в горле комок, перебежала мостовую, уткнулась Кузьминишне в плечо и заревела.

– Доченька, ты о чем? О чем?

Давясь слезами, Лена сказала:

– Нянечка, я у вас была… Алеша… С Алешей поссорились… Совсем!

– Это что за новости? Я от Васеньки с Налей иду. Те за фанеркой сидят хохочут, а у вас ссоры?

– За что он меня? Нянечка, разве это плохо?.. Всеволод… Я же не виновата…

– Да ты толком говори, не понять ничего! – Старушка даже топнула ногой.

– Из-за Всеволода все… Кричал: ракеточник! На диванах сидела! Уходи!..

– Час от часу не легче… – Кузьминишна трясла Лену за плечо. – Какой такой еще ракеточник? Откуда взялся? Ну, воля моя, я б вам всем показала…

ПАСТУШКА СО СВИРЕЛЬЮ

Лена вернулась домой поздно, продрогшая, неутешенная, голодная. Кузьминишна так и не добилась от нее ничего путного ни о Всеволоде, ни об Алешке.

Лена вернулась, зажгла в передней свет и увидела: на вешалке криво висит пальто Николая Николаевича с каракулевым воротником. Приехал… Вся передняя заставлена какими-то пустыми картонками, ящиками. Лена с трудом пробралась между ними, открыла дверь.

В столовой, освещенной одной лампой, сидели Ольга Веньяминовна с мужем. Он был небритый, одутловатый, со злым блеском в глазах. Ольга Веньяминовна вскрикнула:

– Кто? Кто там?

Лена ответила почему-то шепотом:

– Я. Здравствуйте.

Николай Николаевич едва кивнул ей.

– Лена, – холодно сказала Ольга Веньяминовна. – Пожалуйста, ничем не беспокой нас. Николай Николаевич очень устал. Дело в том… – Голос у нее вдруг сорвался. – Мы вынуждены уехать из Москвы. Совсем.

– Оля, – довольно весело сказал Николай Николаевич, – слезы не меняют сущности. С их точки зрения со мной обошлись более чем великодушно: предоставляют возможность трудиться, усылая в Тьмутаракань на руководящую должность старшего помощника младшего дворника. Что ж, приобщимся к дворникам, они теперь в почете! Поживем и на сто рублей в месяц!

– В какую Тьмутаракань? – еле слышно спросила Лена.

– В прелестный несуществующий город Джыскан или Джасган, где-то у черта на рогах, – язвительно сказал он. – Там роют котлован для будущего завода-гиганта. И я тоже буду рыть.

– Коля, Коля, но это же ужасно! Бросить связи, знакомых, квартиру…

– Че-пу-ха! Связи, квартира… Отлично можно жить и в коммуне. На вокзале я читал в газете: в каком-то городе организована бытовая коммуна. Общий ящик для денег, варка пищи и уборка распределяются между коммунарками… Пф! Вижу тебя в этой роли. Красный платочек, в зубах папироска… нет, махорочная нога… Общая спальня, дети…

– Коля, замолчи!

Ольга Веньяминовна приложила платок к глазам. Лена стояла, прижавшись к буфету.

– М-да! – Николай Николаевич резко поднялся. – А жизнь, господа-товарищи, между прочим, продолжается! – Он прошелся по тесной комнате. – И я чертовски хочу жить! Знакомства, связи… В конце концов, мы еще не так стары. Трудно только начинать, э? – И он хитро, как раньше, прищурился.

Затем наступило долгое молчание. Ольга Веньяминовна встала. Дребезжа ложками, убрала в буфет кое-как расставленную посуду. Лена не двигалась, ждала чего-то.

– Тебе придется лечь в кухне на сундуке, – сухо сказала Ольга Веньяминовна. – Слышишь, Лена? В той комнате разложены вещи.

– Да, да, хорошо.

Она вышла в коридор. Был уже второй час ночи. Из-под двери спальни пробивался свет, там не спали, плакал малыш. Лена перетащила свой матрац, подушку. Ольга Веньяминовна грохала чем-то в кладовке, неумело разжигала керосинку. С распустившейся прической, роняя шпильки, она то и дело запахивала такой ненужный сейчас шелковый халат…

– Давайте я разожгу. Вам что, чайник согреть? – сказала Лена.

– Ах, ложись, пожалуйста!

– Вы уедете скоро?

– Послезавтра. Бог мой, но это же невероятно… Впрочем, тебе-то что?

И ушла сразу, как бы внезапно забыв о Лене. И та отчетливо почувствовала и поняла, что не стала за прожитое у Стахеевых время ни родной им, ни близкой. Ольга Веньяминовна очень любила «делать добро», вернее, чувствовать себя благодетельницей. Лена была для нее сначала добровольно принятой обязанностью, может быть забавой, может быть – ширмой. Потом, когда стало труднее, – обузой, теперь – совершенно чужой. Но почему же они все-таки должны уехать? Неужели Николай Николаевич так и не смог найти работу в Москве? Отчего? Даже ни словом не обмолвились с нею, не поделились… Значит, правда – посторонние. Ну что же! У нее есть нянечка с Марьей Антоновной, Динка, Алеша… Алеши-то больше нету, нету! Остался Всеволод. Но кто он ей? Близкий ли? Друг ли? Последнее время он неуловимо изменился. Встречаясь в Отовенте, был или преувеличенно вежлив, или спешил куда-то… Как-то, хотя они давно сговорились пойти в кино, передал через соседку-копировщицу, что занят. Особенно задело, что не сам сказал, а передал…

Лена зажмурилась. Кухонная лампочка сплющилась и раскололась на множество частиц. Кто-то шлепал по коридору.

В кухню вошла соседка, мать той девочки, которой Лена рассказывала сказку. Она и девочку вела за руку, заспанную, розовую и такую сердитую, что губы надулись булочками.

– У, бесстыдница, седьмой год, а в постелю налила!.. Вот я тебя веником! – говорила соседка. – Лезь под кран, мойся, бесстыдница…

Девочка со стуком подставила табуретку, проворно полезла.

– А ты что это здесь? – удивленно спросила соседка Лену, смотрящую на нее неподвижными глазами.

– Там негде.

– Это как же? В трех комнатах места не хватило?

– Уезжают они, – безучастно сказала Лена. – Вещи разложены.

– Уезжают? Совсем? Та-ак… А ты?

– Я? Здесь останусь. – Лена глотнула.

Соседка присела на край сундука, погладила ее опущенную голову.

– Ну и ладно. Чего ж пригорюнилась? Что на кухню выгнали? Ничто, здесь от мебелей просторнее. На перине-то спать, конечно, мягче. А только знаешь пословицу – мягко стелют, жестко спать? Эх, сиротинка! Детдомовка ты, мне председатель ваш говорил? В детдоме, поди, лучше жилось?

– Лучше, – тихо ответила Лена.

– То-то. – Соседка положила ей на плечо руку, даже сквозь материю чувствовалось, какая она горячая и сильная. – Ты веселей вперед гляди, пусть твоя жизнь чистая будет! Я ведь многое вижу, только молчу… Ох, устала нынче, две смены отработала… Бесстыдница-то моя осрамилась, – и прикрикнула: – Лучше мойся, лучше!

– Ей же неудобно, пусть бы в ванной. И холодно.

– Ничто, здоровше будет! Кто холоду не боится, сильным растет. В ванну я пеленки полоскать положила.

Лена вдруг спросила:

– А у ваших детей… то есть у вас… мужа, их отца – нету? Он что, умер?

– Зачем помер? – рассмеялась соседка, и глаза у нее стали молодыми, лучистыми. – Живой! На коллективизацию с завода посланный. Слыхала, посылают? Письма вот давно нет, сердце болит… Ты спи, дочка, утро вечера мудреней!

Она взяла слезшую с табуретки девочку за руку и повела – подол рубашонки у той прилипал к ногам. Лена разделась, юркнула под одеяло и затихла.

На следующее утро Ольга Веньяминовна разбудила ее рано. За окном было черно, в кухне неприглядно и холодно. Ставя на мерцающую керосинку забрызганный гущей мельхиоровый кофейник, не поднимая глаз, тетка говорила:

– Сегодня ты пойдешь на службу, на завтра отпросись или сменяй свободный день – с утра повезем вещи на вокзал. Увидишь Рогожина – по-прежнему ни о чем ни слова. Слухи могут повредить Николаю Николаевичу… Позже обязательно познакомься с отцом Всеволода. У них в семье ты будешь среди своих. И моя совесть будет спокойна, что я свела тебя с порядочными людьми. А сейчас пойдем, поможешь мне снять в кабинете ковер, вычистишь его…

Николая Николаевича, несмотря на раннее утро, уже не было. И такой всюду был сумбур, беспорядок, что Лена поняла: это правда, они уезжают, уже уехали… Книги, белье, галстуки Николая Николаевича и любимые безделушки Ольги Веньяминовны валялись на кровати: бронзовая лампа стояла на полу, меховая шуба лежала на голом столе, мятая скатерть свешивалась с пианино.

– Мебель мы везем с собой, Николаю Николаевичу удалось выхлопотать теплушку. Он, конечно, вчера шутил про коммуну и рытье котлована. Устроился на эту стройку плановиком или экономистом, я не поняла… Еще бы, иметь такие знания, опыт! Здесь еще пожалеют, что отказались от него. Здесь еще вспомнят!..

Ольга Веньяминовна судорожно выдвигала ящики, перебирала какие-то перчатки, кружева. Со страдальчески-покорным лицом принесла зачем-то с этажерки у окна фарфоровую статуэтку.

– Пастушку со свирелью мы оставляем тебе на память. Цени и береги, это настоящий севр. Там в шифоньере я отобрала кой-какое белье, оно вполне прилично… шифоньер и кровать тоже пусть будут твои, бог с ними. Осенью я дала тебе поносить медальон, но дело в том…

– Я сейчас принесу, – быстро сказала Лена.

– Успеется, можно после. Теперь возьми в кухне табуретку, в кладовой клещи. Сначала придется снимать картины.

– Хорошо, – спокойно и твердо сказала Лена, глядя невидящими глазами на пастушку со свирелью. – Сначала мы будем снимать картины.

ЛОЖЬ

Она пошла к Всеволоду не «позже», как сказала Ольга Веньяминовна, а на другой же день. И не потому, что этого хотела тетка. Потому, что сама должна была все узнать про него. Не стало вдруг ни сил, ни желания думать, сомневаться…

Алеша, родной, жестокий Алешка оттолкнул ее. Вместе с ним как бы рвалась связь с Кузьминишной, Марьей Антоновной – ведь он теперь у них. Кто же остался с Леной? Динка? Да. Но она далеко, у нее свои интересы, и еще неизвестно, на чьей она стороне… Найле ушла к Васе. Стахеевы уезжают. Да они-то не были близки, дороги ей. А Всеволод?

Лена еще ни разу не была у него. Только однажды, возвращаясь с катка, они забежали в темный двор со множеством флигелей и сараев на тихой кривой улице Плющихе. И там Всеволод, показывая на желтые низкие окна одного из флигилей, сказал:

– Вот. Наш дом! Отец, конечно, спит.

Лена с интересом, с уважением посмотрела, подойдя ближе, – все что касалось Всеволода, было значительным. Увидела спинку кресла, кусок ковра или шкуры и то, что из открытой форточки валит не то дым, не то пар.

Теперь, подходя к дому Всеволода одна, без предупреждения (вчера в Отовенте так и не удалось его увидеть, он точно прятался, а сегодня был выходной), Лена чувствовала радость, надежду и тревогу.

Так много о чем было спросить его, сказать ему! И пусть она нарушит обещание, расскажет все про Николая Николаевича, про их с Ольгой Веньяминовной отъезд. Если Всеволод друг, от него больше тайн быть не должно, не должно!

В пустых темных сенях Лена увидела старый звонок, длинную ручку с рычагом и надпись: «Рогожины». Потянула ручку. Открыл кто-то невидимый. Лена произнесла заготовленную фразу:

– Могу я видеть товарища Рогожина?

– Товарища? Рогожина?

Дверь распахнулась. Перед Леной стоял старик, высокий, взлохмаченный, с очень красивым, резким лицом. Он был похож на Всеволода, только красивее и – неприятнее.

– Покорнейше прошу! – старик хрипло засмеялся. – Тебе Севку?

Он взял ее сильной рукой за плечо – на пальце был перстень, – повернул к свету, осмотрел пренебрежительно. Оробев, Лена сказала первую пришедшую в голову фразу:

– Ольга Веньяминовна Стахеева говорила, что знает вас. Я работаю тоже в Отовенте.

– Стахеева? В Отовенте? Что за чушь! Проходи.

Лена пошла за ним по коридорчику с выщербленным полом. Оказалась в душной, с низким потолком комнате, завешанной буквально от плинтусов до карниза миниатюрами, портретами темнолицых предков, охотничьими сумками и кривыми, похожими на кухонные ножи кинжалами.

Старик не предложил Лене раздеться, сесть. Подвел к стоячей почему-то керосиновой лампе со множеством висюлек, продолжая рассматривать неестественно блестящими глазами.

– Свежа. Значит, к Севке в гости пришла. Он у меня хват!

Лена почувствовала, от него сильно пахнет водкой, перегаром.

– Я не в гости… – ответила, стягивая беретик.

Старик засмеялся деланно, по-актерски, уселся в кресло красного дерева с кривыми ножками.

– Ах, не с визитом! Просто так! Прелестно…

Закашлялся, длинными пальцами с загнутыми, как когти, ногтями набил трубку табаком из старинной перламутровой коробки, закурил – дым пополз по комнате. Лена так и не решалась ни отойти от лампы, ни сесть.

– Стахеева тебе кто? – спросил грубо старик.

– Тетя.

– Красавица. Ханжа. Вспомнил… Ее благоверный Севку служить пристроил. Ну, как? – он вдруг встал, расшаркался, кривляясь. – По душе ли вам, мадемуазель, сей особняк потомственных дворян Рогожиных? Ха-ха… Регарде, же ву при, Севкину берлогу… – показал красивой белой головой на завешенный шкурой проем в стене, которого Лена не заметила, пошатнулся и как-то дико огляделся: – ладно, жди. Придет. А мне денег… Презренного металла надо, понимаешь? Сейчас же!..

Лена растерянно пошарила было в кармане, но он почти закричал:

– Трясет, видишь, трясет!

Его и вправду трясло или знобило, даже перстень подскакивал на худом пальце. Он все оглядывал стены воспаленными глазами, казалось, что в них одни зрачки. Потом вдруг встал грязными ботинками прямо на кресло, снял со стены один из кинжалов с резной рукояткой… На обоях остался светлый след. Только сейчас Лена увидела на других стенах такие же следы от снятых картин – квадратные, овальные…

– Опохмелиться хватит! – старик гладил кинжал, руки его тряслись все сильнее, что-то детски жадное, нетерпеливое появилось в лице, оно даже помолодело. – Дурака бы найти с кошельком. Я их за версту чу-ую… Семейная реликвия, художественная работа, потомственный дворянин – к черту! Все к черту! In vino veritas, в вине истина, понимаешь, цыпленок? – и вышел неверной походкой, хлопнув дверью так, что лампа, колыхнувшись, пустила струю копоти.

Душно было в комнате. Лена расстегнула шубку. Она была напугана, сражена… Подошла к окну, открыла форточку – дым тотчас пополз в нее, но свежий воздух не шел. Лена шагнула к шкуре, прикрывавшей «берлогу» Всеволода.

За шкурой была крошечная комната, видимо отгороженная от большой. В маленьком окне решетка, как в тюрьме. Но в самой берлоге неплохо. Много снимков: Всеволод на теннисе, Всеволод фехтует, Всеволод в лодке с веслами (Лена узнала Боровиху), у Москвы-реки, картинно опершийся о парапет…

На столе несколько бронзовых пепельниц, флакон дорогого одеколона, пустые папиросные коробки. Никаких там логарифмических линеек или каталогов, которые Лена почему-то обязательно ожидала увидеть у мужчины, молодого инженера… На узком диване с вылезшими пружинами заношенная шелковая рубашка и, наконец, единственный знакомец – расстегнутый желтый портфель. Пустой. Все-таки Лена рассматривала все с интересом, вещи принадлежали Всеволоду, ей было любопытно.

Над столом висели и другие фотографии: девушки в легких одеждах, одна на кого-то очень похожая. На кого же, на кого? Внизу мелькала косая надпись: «Севочке от И., помни о вечере, декабрь двадцать девятого…» Декабрь двадцать девятого? Значит, это было совсем, совсем недавно?

Лена услышала шаркающие шаги, вернулся старик.

– Что, ждешь? – он заглянул в берлогу посвежевший, только глаза блестели еще сильней и ярче. – Все ждешь? Ну жди, жди.

Откинув шкуру, пошатываясь вошел, почти рухнул на диван, уставился на Лену пронзительными глазами.

– Почему стоишь? Садись, рядом садись! Поговорим… – приказал старик.

Лена не двинулась с места, он все больше пугал ее.

– Нам не о чем говорить. Мне нужен Всеволод… – сказала наконец.

– Ах, Всеволод! Со мной, значит, не хочешь? Так, так… Не желаешь говорить со стариком! А может быть, я тебе знаешь кто? Будущий… будущий свекор! – Он захохотал, язык у него заплетался все сильней.

– Какой свекор? – со страхом спросила Лена.

– Не знаешь? Ха-ха… А Севка мне про тебя рассказывал, вспоминаю… Он кого хочешь окрутит, ты ему не верь… Он хлюст, хоть и сын мне… – Старик быстро хмелел.

Лена слушала его с ужасом, с отвращением.

– Я Севке мешаю, он мне денег не дает! И удрать хочет, что ему отец? А ты подходящая… Поняла? И дура, и с квартирой, и дядюшка со связями. Из Отовента выгонят – в другое место ткнет. По-родственному, ха-ха… Севка сам говорил!.. Ловко? – он закашлялся, кашлял долго, сплевывая на пол.

Лена смотрела на него потрясенная, с холодеющими руками. Слова его были как пощечины.

– Вы говорите неправду. Этого не может быть, – нашла в себе силы ответить.

Он даже не взглянул на нее. Растянулся вдруг на диване с ногами, откинув худую жилистую руку с перстнем.

– А ты перед ним и уши развесила! Раскисла!.. Еще бы, красавец, модник… Эх, цыпленок! Все равно, теперь тебе от ворот поворот будет. Дядьку твоего, Стахеева, вычистили? Не нужна ты теперь Севке будешь. Я-то его знаю… – Он поднял седую всклокоченную голову, блестя глазами, прислушался. – Да вот и он сам! Не один, а с очередной… – опрокинулся навзничь и сразу захрапел.

По коридорчику за стеной простучали шаги. За шкурой в той комнате хлопнула дверь, голос Всеволода громко произнес:

– Папаша, конечно, пропивает последнюю фамильную ценность, а лампа догорела и коптит…

И низкий женский, страшно знакомый:

– Тем лучше. Люблю полумрак.

Лена узнала его мгновенно: та черноволосая с кисеей, на вечеринке в Замоскворечье! Это ее, ее фотография на стене!

Изо всех сил сжимая беретик, Лена заставила себя сделать эти два шага от стола, мимо спящего с открытым ртом старика, к шкуре, откинуть ее…

Услышала, как сквозь туман, трусливо-недоуменный возглас Всеволода:

– Вы? Были там? Каким образом?..

И, не глядя, ничего не соображая от унижения, стыда и горечи, не слыша еще каких-то оскорбительно-удивленных, равнодушных слов, бросилась бежать. К двери, по выщербленному темному коридору, мимо кухни, в сени – прочь, прочь!..

Она бежала по двору в гору, спотыкаясь. Снежный воздух не охлаждал ее. На улице пошла быстро, по-прежнему с непокрытой головой, ничего не видя. Ноги несли ее – не замечала куда. На Арбате, переходя его, чуть не попала под трамвай, кто-то удержал ее – не почувствовала. Где был ее дом? Если бы спросили – не знала. Вспомнила, что Стахеевы сегодня уезжают, наверное, уже уехали. Пусть. Кто они ей, а она им? Зачем Ольга Веньяминовна толкала ее к Всеволоду, говорила «прекрасная семья»? Не для того ли, чтобы избавиться, спихнуть куда угодно? А Всеволод? Так вот что он за человек! Вот зачем она была ему раньше нужна, вот почему он изменился последнее время! Старик, пьяный старик выболтал и открыл ей то, что она сама не сумела понять, разглядеть!.. Как могла так долго и слепо верить Всеволоду, думать о нем? Обидеть ради него Алешку? Что же она наделала?..

Мимо шли торопливые люди, веселые, занятые своим делом. От этого постепенно стало спокойнее. Потом Лена увидела: ноги привели ее переулками к навсегда родному особняку, где был когда-то – давным-давно! – их милый детский дом. Пусть сейчас окна были темными, лев у подъезда оброс снегом, на воротах блестела холодная стеклянная вывеска: «Трест по расчистке и реконструкции гор. Москвы».

Лена долго студила голову о чугунную решетку ограды. Заболеть горячкой, воспалением легких, умереть!

Когда заломило виски, пошла дальше. Вот церковка со смешным названием «Успение на могильцах» (Марья Антоновна рассказывала, когда-то во время чумы здесь правда было кладбище)…

Церковка была освещена. Внутри стучали по железу, звенела пила, грохотали чем-то; наверное, ее переделали в какой-нибудь склад или мастерскую. Ладно! Пусть грохочет, пусть звенит и стучит еще сильнее!..

Лена побрела вперед.

Глава третья
ЛЮБИТ – НЕ ЛЮБИТ…

ЛИКЕР С ОГУРЦАМИ

Дина, разумеется, не могла оставаться спокойной после того памятного вечера, когда, прилетев к Алешке, застала у него Лену, и вернулась в мансарду к Вере Ефремовне вся взбудораженная. Чем? Трагичным Ленкиным лицом, брошенной ею фразой: «Хорошо, ухожу, прощайте!» Словно окаменевшим Алешкой, из которого, как ни трясла, не вытрясла более вразумительных слов, чем: «И пусть! Пусть уходит!..»

Все было неясно, запутанно, чертовски непонятно.

У Ленки дела осложнялись еще из-за ее дядьки и того отовентовского красавца, и Дина считала своим гражданским долгом не бросать ее на произвол. Глупа, обязательно натворит чего-нибудь… Выждав для порядка неделю (может быть, Ленка явится сама), по подсчету в ее выходной день, Дина позвонила из автомата к Стахеевым. Результат был весьма странный.

Тонкий детский голосок в ответ на вызов Лены и недоуменные вопросы о Стахеевых твердил одно:

– Нету.

– То есть как так – нету? Кто там меня морочит? «Вот двину трубкой…» – чуть не прибавила Дина, сообразив все же, что это нелепость.

– Нету их. Уехали. И Лены нету.

– А она куда девалась?

– Она не девалась. Она теперь в нашей комнате, а мы с Гришкой, Колькой, Ванюшкой и мамкой в ихних. Наша помене, ихние поздоровше.

– Что ты мне ерунду какую-то плетешь?

– Я, тетенька, не плету! – далекий детский голосок был явно обиженный.

– Погоди. Ты, прежде всего, кто?

– Катя.

– А Колька, Тишка и как там еще, третий?

– Ванюшка? Братики мои. Только не Тишка, а Гришка.

– Мама твоя дома?

– Нету. Лена с ней и пошла.

– Куда? Зачем?

– Вперед к дилектору, после на работу.

– Фу, ничего не разберешь! Ты что-то путаешь!

– Я, тетенька, не путаю. Ванюшку из яселек принесли, орет, вы погодя еще звонок дайте. Он уснет, я все и объясню.

Такой ответ был вполне разумен, и Дина повесила трубку – в дверь будки уже дубасили нетерпеливые граждане.

Дина вышла сумрачная, не реагируя на их возмущенные реплики. Чудом отыскала в подкладке кожанки завалившийся гривенник и снова стала в очередь, приплясывая от холода. На ногах у нее были брезентовые, зачерненные тушью туфли, а морозило здорово.

Второй раз Дина позвонила не по Лениному телефону. Раз у нее дома такая неразбериха с Ваньками и Гришками, придется туда слетать. А сейчас попробовать дозвониться к ней на работу, в этот самый Отовент. Телефон Отовента Дина узнала бесплатно, через справочную. Позвонила. Но здесь получилась еще большая ерунда.

– Да! – ответил громовый, раскатистый, как у льва в зоопарке, мужской бас. – Я вас слушаю!

– Акционерное общество Отовент? – крякнув для храбрости, пробасила и Дина. – Мне необходимо вызвать Евлахову. Елену Сергеевну.

– Что? Какую еще, черт возьми, Елену Сергеевну?

– Вашу. Чертежницу. Копировщицу.

– А по какому праву вы требуете, чтобы главный инженер бегал за рядовыми сотрудниками? – Голос рокотал уже, как заведенный мотор.

– Я… по праву… Мне нужно…

– Нужно? – взревел бас. – Вам нужно? – И вдруг совершенно неожиданно перешел на другой, ехидно-ласково-угрожающий тон: – Впрочем, стоп! Вам эту… Евлахову, копировщицу? А вам известно, что сия особа вторую пятидневку не показывает носа, сбежала, не закончив срочного чертежа? Что она прогульщица, и мы отдадим ее под товарищеский профсоюзный суд?

– Нет, – сказала Дина.

– Не отдадим? – взревел опять бас. – Вот увидите, как не отдадим! Лучше пусть и не является! У нас советское учреждение, а не пансион благородных девиц!

– Нет, – повторила Дина. – Я про то, что мне лично неизвестно…

– Ах, вам лично!

Трубка хрюкнула и замолчала – в Отовенте ее повесили.

На этот раз Дина вышла из будки в полном замешательстве. К Ленке надо было ехать немедленно, безотлагательно.

* * *

Лена сидела на полу в бывшей стахеевской столовой у двух сдвинутых кресел, на которых лежал соседский малыш. Хлопая рукой по свесившемуся одеяльцу, пела:

 
…Спи, Ванюшка, ночь ясна,
На дворе уже весна.
Слышишь, дворник у ворот
Снег лопатою скребет,
Пароходы над рекой
Говорят между собой…
 

Дина тоже сидела на полу – они подстелили кожанку – и внимательно слушала.

– Ленка, ты поешь чепуху. Весна, пароходы, а дворник скребет снег!

– Что? – Лена повернулась к ней. – Знаешь, Динка, я в тот вечер чуть не повесилась. Крючка подходящего не нашла, и страшно. Если бы вот не Катина мама… Это такой замечательный человек! Сильный. Ясный.

Катя тоже сидела в комнате, огромной иглой не штопала, ковыряла распяленный на деревянной ложке чулок.

– Она сказала: глупая, ты ж не одна, люди кругом! – Лена погладила одеяло, поправила его. – Ну, уехали и уехали. А я же совершенно не из-за этого. Это даже гораздо лучше, что они уехали. И для меня, а может, и для них. Кончилась какая-то… кончилась жизнь… – губы у Лены поехали в сторону, – к которой я, как муха к меду, прилипла. Нет, не к меду, к чему-то вроде клея, понимаешь? – (Дина кивнула.) – Не знаю, может, они и хотели хорошего, когда взяли меня из детдома и после… со Всеволодом. Только что для них хорошо, на самом деле плохо. Верно, Динка? Ты как считаешь?

– Я считаю, верно, – ответила Дина.

– Да. А их самих мне даже жалко. Какие-то они ненужные. Никому… – Лена помолчала. – А потом я попросила Катину маму: «Если бы можно к вам на фабрику!» Она сказала: «Не подведешь?» И мы пошли. Их фабрика огромная, вся стучит. И там есть такой Матвей Яковлевич Карпухин… В Отовент я больше не могла, не могла… Ни за что! Там все душное…

– В Отовенте тебя под профсоюзный суд отдать хотят, – мрачно сказала Дина.

– Не отдадут, очень я им нужна. Таких, как я, сколько хочешь. Готовальню вот жалко, там оставила, на фабрике может пригодиться.

– А вдруг этот принесет… Рогожин?

– Нет, он не принесет. И вообще не придет. Он же ко всему еще и трус, Динка! Я теперь все поняла. И он мне не нужен. Навсегда.

Обе замолчали.

Катя кончила штопать, громко откусила нитку и, глядя на них влюбленными глазами, сказала:

– Горластый-то уснул. Тетенька (это Дине), вы же с куртки на голый пол съехали.

Дина послушно переползла снова на кожанку. Лена сказала:

– Я тебя, пожалуйста, прошу: ты завтра сходи к нянечке, к Дарье Кузьминишне, и про все ей расскажи.

– А сама почему не хочешь? – строго спросила Дина.

– Нет, я не могу, нет! Там же Алеша… Ты скажи, что они уехали, все хорошо, я буду работать на фабрике и вообще жить… – Лена чуть не заплакала. – Только, Динка, у меня денег больше ни одной копеечки нету!

– И у меня нету, – подтвердила Дина. – Ничего, что-нибудь сообразим. Может, барахло какое загнать можно?

– Куда загнать?

– После нихбарахло какое-нибудь осталось?

– Осталось.

– Пошли, разберем?

Топоча, но стараясь не разбудить малыша в креслах, они вышли. Видела бы уехавшая Ольга Веньяминовна, что в ее столовой после того, как Лена предложила: «Вы туда, и в мою, в обе комнаты, переезжайте, а я в вашу, поменьше…», хозяйничают соседские ребятишки!

В спальне Ольги Веньяминовны был хаос. Остатки мебели сдвинуты, на полу бумага, Ленина детдомовская корзинка…

– Я здесь не сплю, здесь страшно, – сказала Лена. – На кухне лучше.

– Абсолютно ничего страшного, бабьи предрассудки. Где барахло?

Лена открыла оставленный Ольгой Веньяминовной сломанный шифоньер с висящей на петле дверцей. Оттуда посыпались рваные кухонные полотенца, старые галстуки, какие-то тряпки… Презрительно встряхивая каждую, Дина откладывала то, что, по ее мнению, представляло ценность, остальное швыряла на пол.

– А там что за красавица? – она ткнула в стоявшую на полке фарфоровую статуэтку.

– Там? – Лена улыбнулась горько. – Ольга Веньяминовна сказала – на память. Севр или тевр, я позабыла. Настоящий.

– Мещанство. Ленка, смотри, она же на тебя похожа! – Фыркнула Дина, разглядывая бело-розовую пастушку. – Ха, треснутая вся, склеенная. Вот так память!

– Динка, пусть треснутая, ее что-то неохота загонять.

– Нечего будет есть – загонишь. Голод не тетка. – Дина стала вдруг чем-то похожей на Кузьминишну. – Ой, под ней какие-то человечки!

– Это не человечки. Я из нашей детдомовской карточки вырезала, – заторопилась Лена, чтобы Дина не заметила Алешкину фотографию. – И тебя, и нянечку… В медальоне раньше носила…

– В медальоне? Вот гадость! Терпеть не могу украшательства, нэпманские штучки. Теперь я иду за старьевщиком, – распорядилась Дина. – А ты жди.

– За старьевщиком?

– Ага.

Вернулась она быстро, как будто достала этого старьевщика из подворотни. Седой, со слезящимися глазками, он подозрительно и жадно ощупывал каждую тряпицу. А Дина торговалась с ним так виртуозно, что маленькая Катя следила за обоими с огромным интересом.

Потом в столовой заплакал проснувшийся Ванюшка, Катя убежала, и старьевщик ушел тоже, запихнув в мешок ворох тряпья. В комнате сразу стало чище, просторнее. Дина, отдуваясь, как от свалившегося груза, подвела итог:

– В наличии шестнадцать рублей сорок три копейки. Проживешь пока отлично! Ленка, теперь отвечай по порядку: тебя на фабрику уже зачислили? По этой твоей отопляции-вентиляции? А когда будет первая зарплата? Аванс? Ну, а что мы с тобой будем делать сейчас?

На это Лена не ответила. Стала смотреть сухими холодными глазами в окно на белую крышу, где пятнышком туши с чертежа сидела одинокая ворона. Смутно, нехорошо и пусто было у нее на душе. Ни боли, ни злобы, одна тоска, как будто ей стало семьдесят лет.

– Динка, знаешь, я в тот вечер стихи сочинила, – сказала она неожиданно, – терпенья не хватило смотреть на ворону, та точно дразнилась, открывала и закрывала клюв.

– Читай. Нет, погоди, я устроюсь. Надо сосредоточиться.

Дина залезла с ногами на узкую незастеленную Ленину кровать, приготовилась. И Лена, прижавшись виском к холодной раме, ни на что не глядя, тихо и грозно прочитала:

 
Я в январскую стужу на улицу вышла.
Ветер выл, разметая сугробов стога,
И арапником белым хлестала по крышам
Разъяренная снежная львица – пурга…
 

– У тебя образ на образ налезает, – хмурясь, сказала Дина. – Львица на арапник, понимаешь? Кстати, что такое арапник?

– Не знаю, что-то вроде хлыста.

 
И горбатилась улица острым коленом,
И круги фонарей разбегалися прочь,
И я шла как слепая по каменным стенам
И кричала в холодную темную ночь…—
 

говорила Лена, тиская пальцы.—

 
Бей же, ветер, в лицо, не жалея, до боли,
Пусть в январскую стужу темно, как в лесу!
Все равно я печаль свою, гордость и волю
Через снежную пыль на руках пронесу!..
 

Теперь Дина не комментировала стихи довольно долго. Лена, ухватившись руками за раму, беззвучно тряслась, очевидно плакала.

– Опять налезает! – сказала наконец Дина. – Горбатая улица на острое колено… Ленка, слышишь? Ты, знаешь, не реви, а то как бы и я не заревела!.. Конец какой-то мифологический: кто же гордость через пыль носит? А в целом – звучит.

Так как Лена не ответила, Дина, поерзав, спросила нарочито бытовым тоном:

– Ленка, ты чего-нибудь сегодня ела?

– Кислое молоко, – прошептала Лена.

– Знаешь что? Давай кутнем.

Такое удивительное предложение заставило все-таки Лену повернуться.

– Как… кутнем? – хлюпая носом, спросила она.

– Наедимся вволю, чтобы за ушами трещало и стало все равно. Организму человека нужна встряска, я читала в журнале «Советский врач».