Текст книги "Во что бы то ни стало"
Автор книги: Анастасия Перфильева
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
– Редька! – ответил Алешка звонко и так ловко наподдал его ракеткой, что мяч со свистом перелетел через большую сетку и упал где-то в кустах.
Васька с веселым гоготом побежал за ним.
– Давай еще! Кого ждешь?
И со вторым и с последним мячом Алешка расправился так же. А затем, прислонив ракетку к сетке, перекувырнувшись и мастерски пройдясь на руках по площадке под откровенно восторженные возгласы подростков, стал одеваться.
Лена, кумачовая от стыда, готова была разреветься. Но… веселый молодой гром неожиданно ахнул и раскатился над головами. Сильные редкие капли застегали площадку, пестря ее. С визгом, прикрывая завитые головы, побежали к домам дачницы.
…Мрачен, недоволен был собственной выходкой Алешка, хоть и делал вид, что ему очень весело. Было жаль посрамленную Лену, больно за нее… Восхищалась этой выходкой Дина. Васька неумелыми шутками старался успокоить всех – подумаешь, событие!
– Ты мне эту свою лопатку сегодня же вечером дай! – на бегу говорила Дина, попыхивая и раздувая ноздри.
– Лопатку? – Лена бежала рядом, теплые капли не охлаждали горящих щек.
– Ну, как ее… ракету!
– Хорошо. А зачем?
Не о том, не о том думала она сейчас, другой вопрос был на языке. Почему Алешка так вызывающе враждебно вел себя только что на теннисе? И она все-таки спросила его, когда домчались до стахеевской дачи и дождь так же внезапно кончился, только с сирени, шурша, скатывалась вода.
– Алеша, ну зачем ты так? Там, на площадке?
– А зачем ты повела нас на этот дурацкий теннис? Себя показать? – Он весь ощетинился, как ерш.
– Алеша, не надо, Алешечка! – жалобно сказала Лена. – Ой, смотри, у тебя все плечи мокрые…
А на рассвете следующего дня – мальчики действительно сговорились ночевать на хозяйском сеновале и уехать с первым поездом, только против сеновала Ольга Веньяминовна восстала категорически – Лена проснулась, как от толчка. Дины на кушетке в комнате не было, окно нараспашку, солнце горит за сиренью.
На цыпочках Лена подкралась к стеклянной двери на террасу, где Найле устроила ребят спать на сдвинутых креслах. За ночь кресла, конечно, разъехались, и Васька спал богатырским сном на полу. Один. Алешки тоже не было.
Лена прикусила губу. Накинув халат, перелезла через подоконник, спрыгнула в сад. Алешка и Динка, неужели же вы предатели?
На улице мычала корова, стукал колодец. И недалеко, кажется за хозяйским сеновалом, часто ударяли во что-то. Жмурясь от встающего солнца, Лена отворила калитку и понеслась к сеновалу. Обогнула его и попятилась…
Распаренная, как малина, Дина яростно махала над головой Лениной ракеткой и лупила по теннисному мячу. Мяч с гулким стуком отлетал от стены сеновала, Дина зверем бросалась на него и лупила снова. Лена уже хотела закричать, броситься к ней… И вдруг увидела то, чего уж совсем не ожидала.
Откуда-то из-за чужой дачи, озираясь, пробирался Алешка. В руках у него что-то белело. Лена отпрянула за сеновал. Не дыша, перебежала обратно к своему забору – она знала в нем лазейку, – нырнула и притаилась под сиренью.
Щелкнула калитка. Алешка показался на дорожке. Он был босой, в трусах, как тогда на теннисе. Неуклюже, головками вниз, держал охапку крупных белых лилий с золотыми сердцевинами. С изогнутых светло-зеленых стеблей на дорожку капала вода.
Алешка подкрался к раскрытому окну Лениной комнаты и положил лилии на подоконник.
У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ
После расформирования детского дома Марья Антоновна с Дарьей Кузьминишной поселились в большом доме на улице Остоженке, у Крымского моста. Здесь размещался тот самый рабфак, на котором преподавала теперь Марья Антоновна.
Кузьминишна тщетно пыталась постичь, что значит это загадочное слово. Никак не укладывалось в ее голове, зачем на рабочем факультете учатся вместе бородатые отцы семейств и безусые, точь-в-точь мальчишки из их детдома, юнцы.
– У молодых мозги свежие, проворные, – говаривала она. – Тем, лохматым, за ними и не угнаться. У них же небось свои ребятишки, хозяйство, заботы…
– Мама, мама, – смеясь, отвечала Марья Антоновна. – Я вот вчера одному такому бородачу у доски диктую: «Зайчик скачет по полю». Он и пишет «зайчек». А потом как на меня вдруг закричит: «Идите вы знаете куда с вашим зайчиком!» Дверью хлопнул и ушел. Талантливый изобретатель, а ведь пропадет без учебы.
– Так уж и пропадет! – качала головой Кузьминишна. – Что ж ему, без твоего зайчика и с машиной не совладать?
– Не совладать.
Сама Кузьминишна к этому времени частично ликвидировала неграмотность: выучилась довольно бойко читать по букварю «Мы не рабы, рабы не мы» и подписываться, только перекладину на «Ц» ставила сверху, так что получалось не Лицкалова, а Липкалова…
Андрей Николаевич жил с Кузьминишной и Марьей Антоновной в том же коридоре. Одинокий и неизбалованный лаской, он давно уже прочно вошел в их маленькую семью, видимо, до конца своих дней. Работал он на том же рабфаке, столовались они вместе, Кузьминишна готовила и стирала его скромные одежки, а когда он однажды попытался сделать это сам, так раскричалась, прямо беда.
С новой жизнью и домом Кузьминишна примирилась скрепя сердце. Могло ли быть иначе после хозяйствования в детдоме на широкую ногу? Постепенно она привыкла к тому, что кругом пропасть народа, а с нижних этажей слышен то и дело грохот отодвигаемых стульев, гул голосов. И только мысли о тех, с кем расстались уже третий месяц, в первую очередь о Лене, Динушке и Алешеньке с Васей, не давали покоя. Как они живут? Не нуждаются ли в чем? Здоровы ли? Проведают, покажутся, и опять ни слуху ни духу. А у нее сердце болит…
И так доболелось, что в один прекрасный день, нарядившись в неизменную шаль и приготовив Марье Антоновне поесть после занятий, Кузьминишна наложила в кошелку ржаных лепешек на сметане, маковок, сунула за ворот увязанные в платок адреса (не Ленин, за нее-то она была пока спокойна), села в трамвай и отправилась на разведку.
Свет не без добрых людей, язык и до Киева доведет. Через час Кузьминишна бодро шла вдоль высокого забора, за которым гремел, сотрясался и пускал дым огромный завод.
Потом ребятишки, игравшие у ворот, проводили Кузьминишну к «общему житию», длинному одноэтажному бараку.
Кузьминишна обтерла ноги о металлическую сетку – молодцы, положили, нечего грязь носить, – вошла в коридор и обомлела. С разных сторон неслись дикие звуки. За одной дверью кто-то выл, за другой бил в барабан, третья ходила ходуном от топота.
– Милок, это ж у вас тут что? – спросила Кузьминишна пробегавшую по коридору босоногую девчушку.
– Чего – что?
– А ревет?
– Это, бабуся, в красном уголке. Живая газета.
– Живая? Матушка, сделай милость, мне бы двух парнишек, Лопухова с Федосеевым. Учениками здесь проживают!
«Матушка» зашлепала по коридору. Шла-шла, подвела Кузьминишну к двери, толкнула, пропищала:
– Только они в заводе! Эна их коечки!.. – и пропала.
Сперва Кузьминишна заглянула в дверь. Коек было штук десять. Комнату разделяла ситцевая занавеска, она колыхалась, что-то шевелилось за ней. Между койками висел ярчайший плакат с зовущим во весь рот энергическим мужчиной; под ним громкоговоритель и второй плакат – по ярко-красному небу самолеты…
Так как в комнате никого не было, Кузьминишна вошла. Оказалось, что есть: молоденькая уборщица, пятясь, вылезала из-под занавески, домывая пол. Домыв, разогнулась и сказала:
– Я бы этих парней… Им бы этими окурками в морду! – и потом совершенно другим тоном: – Труд уборщицы следует уважать.
– Уж что верно, то верно, – степенно отозвалась Кузьминишна, присевшая на табуретку у печки. – Значит, курят?
– Что же им, по-вашему, без табаку жить?
– А вы каждый день здесь так и моете? – вежливо спросила Кузьминишна. – То-то, я погляжу, чисто у вас. Хозяйственно.
– Каждый. Да разве намоешься? Вечером девчонок позовут, пляшут, семечки лузгают… Им бы в морду.
– А-а, девчонок? – Кузьминишна поставила кошелку с гостинцами на пол.
– Что ж они, по-вашему, монахи? А то в шашматы засядут. Раз-раз! – уборщица замахала тряпкой. – Коня потеряли. Нужен мне ихний конь, как собаке пятая нога. – И опять другим голосом: – Вы чья мамаша-то будете?
– Не мамаша я… – Кузьминишна вдруг решилась и перешла на ты. – А скажи ты мне, дорогая, как тут мои два живут, Лопухов Алексей да Федосеев Василий?
– Лопухов? – Уборщица пошевелила губами и ответила обстоятельно, будто анкету заполняла. – Парень самостоятельный. В выпивках не замечен. Общественную нагрузку несет. В комсомол заявление подал, будут разбирать. Парень свой, трудящийся. Есть, конечно, закавыка…
– Есть? – дрогнувшим голосом спросила Кузьминишна.
– Вредное влияние буржуазной эпохи. Стишки чувствительные сочиняет. Он-то их никому, в тумбочку прячет… – Она зашептала. – А я убираюсь и почитаю. Очень даже хорошие стишки. Больше про любовь.
По мере того как лицо уборщицы словно таяло, у Кузьминишны оно становилось строже.
– Теперь Федосеев, – со вкусом продолжала уборщица. – Этот – чистый зверь.
– А-а, зверь?
– Если мне титан скипятить, играючи натаскает. Ест только больно много, удержу нет! Уж мы его и складчиной, и кто чем может подкармливаем… Растяжение желудка, что ли? Тьфу, пропасть, это не у него, у Федорова Кольки… Тот, прямо скажу, шалый.
– А за шторкой у вас что размещается? – упавшим голосом спросила Кузьминишна.
– За шторкой у нас временно семейно-бытовая ячейка. Окрутились один фрезеровщик с грузчицей и живут…
– Чего ж им завод комнаты не нашел? Чай, не старое время!
– Не всем сразу, мамаша. За пятилетку на сорок процентов жилья больше построим, тогда будет сразу. А то одни тоже окрутились, завод им и площадь и гардероб, а они – здрасте пожалуйте! – развелись.
Уборщица совсем разошлась, даже тряпку бросила в сторону. Но с Кузьминишны было достаточно. Поджав губы, она вынула из кошелки лепешки с маковками, спросив, которые койки ребят, положила на каждую поровну и ушла с тоской, умолив напоследок уборщицу передать ее наказ: «Алешенька с Васенькой, придите вы проведать, бога забыли, второй месяц носа не кажете!..»
– Чтобы приходили, передам, а про бога не буду. И не просите, мамаша. Мы теперь против леригии, алкоголя и поножовщины всем нашим заводским коллективом боремся!
Эти слова доконали Кузьминишну, и к Дине она поехала в самом мрачном настроении.
Вот как описывала Марье Антоновне Кузьминишна в тот же вечер посещение Дининого местожительства. Марья Антоновна слушала, крутя бахрому скатерти, гася в глазах смех.
– Машенька, ты думаешь, Динушка, куда ее от нас определили, там и работает? Держи карман… Ох, ох, недаром говорят, маленькие детки на руках тяжелы, большие – на сердце… Да ее на этой «Парижеской коммуне» уже третью неделю в глаза не видали! Спасибо, добрый человек нашелся, сторож ли, комендант, все мне открыл. Машенька, давай заберем к себе девчонку, ведь пропадет. Она не Леночка, у нее норов-то буйвольский! Помнишь, на нас кидалась, как их из Армавира привезли? И тут расчет взяла. «Тапки, говорит, тачать мудрена ль штука? Меня государство не для того семь лет учило». Вот, доучило! «Я, говорит, на умственную работу и еще какую-то нителе… интекте… (сторож запомнил, а я нет) могу. Меня, говорит, в высшее училище примут, потому что у меня по происхождению способности». Много чего еще этому сторожу наболтала и ушла. У художницы какой-то на чердаке живет.
– Как – на чердаке? – нахмурилась Марья Антоновна.
– Да не на чердаке, комнатушечка такая под крышей, была я там, была… – Кузьминишна умоляюще смотрела на дочь. – Где она только эту художницу выкопала? Чучела чучелой. Волосы в скобочку, халат бесстыжий, сверху дыра, снизу дыра и ноги голые. А худющая! «Ваша, говорит, Динора – талантливый самородок, хаотический…» Пес ее знает, какой она там еще самородок! «Я, говорит, ее в народный музей памятной старины картины разбирать устроила. Ничего, что по гривеннику за штуку платят, зимой подработать можно – снег с мостовой чистить. Зато к настоящему искусству приобчаться будет». Не знаю, к чему она там приобчается! Вкус, мол, будет развивать. Да на что он ей, вкус? Из него шубы не сошьешь… – Кузьминишна не могла больше говорить и махнула рукой.
Марья Антоновна молча отстукивала пальцем по столу.
– А в комнатушке, в комнатушке-то! На полу дерюжка, кресло-качалка и банки в углу.
– Какие банки?
– Консервы эти. «Что ж, спрашиваю, Динушка так банками и обедает?» – «Обедает, отвечает, и завтракает, и ужинает. И ничего в том плохого нету, теперь, говорит, даже по радио учат – питайтесь консервами». Витамины в них какие-то… «Да греет ли хоть? – спрашиваю. – От холодной еды только живот пучит». – «Когда, говорит, греет, а когда и так кушает, и я вместе с нею». Ах ты, грех какой! Машенька, дочка моя дорогая, единственная, что ж теперь делать будем? И Алешенька тоже с Васей… Чисто у них, обстоятельно, ничего не скажешь. Да вот ячейки семейные… И с поножовщиной, говорила, драться надо. А?
К удивлению Кузьминишны, в ответ на все это Марья Антоновна от души расхохоталась. Встала, закурила, сказала:
– Ничего, мама, ничего, уверяю вас, это совсем не так страшно! – и пошла все-таки за советом к Андрею Николаевичу.
ПРИНЦ ПОД ФОНАРЕМ
В конце августа Стахеевы вернулись с дачи.
Лето для Лены промелькнуло – новая жизнь закружила ее. Точно каждый день была в кино, даже рябило в глазах… Ольга Веньяминовна властно подчинила все заведенному порядку: купанье, прогулки, теннис, по вечерам в толпе разноцветных дачниц встречи Николая Николаевича. Приятелям, соседям и даже случайным знакомым тетка зачем-то всегда рассказывала о Лене, что та взята ими из детдома. Раза два ездили в город за покупками. Лена хотела сбегать к Кузьминишне, узнать про Динку, – Ольга Веньяминовна заторопила возвращаться. Так пролетели два месяца…
А когда переехали в Москву совсем, Лена, по протекции одного из товарищей Николая Николаевича, была принята ученицей чертежницы в учреждение с длинным и звучным названием «Акционерное общество промышленного отопления и вентиляции», сокращенно «А/О Отовент».
Условия для ничего не знающей девушки были блестящие. Шесть часов работы (охрана труда подростков!), оклад двадцать один рубль семьдесят копеек в месяц. Оклад! В этом слове было что-то волнующее, вроде клад. Не какая-нибудь там получка или зарплата, а оклад, как черным по белому было напечатано в приказе управляющего.
Николай Николаевич отдал Лене старую готовальню. Блестящие, с винтиками и заклепками циркули и рейсфедеры лежали каждый в своей бархатной колыбельке. Ольга Веньяминовна, порывшись в бесчисленных ящиках орехового туалета, торжественно подарила медальон: маленькое золотое сердце с цветным камнем. Лена убежала к себе в комнату, даже не поняв брошенных вслед со смехом слов:
– Только не вздумай снести его в Торгсин!
– Зачем? В какой Торгсин?
– Говорят, скоро откроют. Торговлю с иностранцами. На валюту и золото будет буквально все.
Лена померила медальон перед зеркалом. Кого посадить в него? Перешвыряла в шифоньере белье, где-то под ним была спрятана их единственная детдомовская фотография: вытянутые лица воспитанников, в центре – Марья Антоновна, Андрей Николаевич, воспитатели…
Лена искромсала ножницами фотографию. Дина в сердце не лезла, сидела на переднем плане, нянечка вышла страшно похожей на повариху. Алешка был ничего, но кто-то сзади приставил ему рожки. Лена остригла рожки и запихала в медальон всех, друг на дружку – Кузьминишну, обрезанную Дину и Алешку. Никому не обидно!
А наутро, торжественная и молчаливая, в новом платье, медальоне, с готовальней во вспотевшей от волнения руке, Лена шла от трамвайной остановки по Лубянской площади.
Утренняя Москва была необыкновенна. Неслись куда-то грузовики с рабочими, дом на углу был весь в лесах. Девушки в красных платочках и седых от известки спецовках карабкались по пружинящим доскам, и одна, белозубая, заметив Лену, крикнула:
– Эй, внизу, с побрякушкой! Лезь к нам, подкрасим.
А товарки ее дружно захохотали.
Площадь перегораживало окруженное рвами и канавами строение. За фанерным щитом грохало, звенело, тарахтело, блестели слепящие даже в дневном свете вспышки – наверное, рыли тоннель метро, сваривали что-то. А из-за строения, с обеих сторон и наискось через площадь, разноцветными цепочками двигались торопливые, воркующие служащие, спеша к тесным, забитым учреждениями переулкам, где помещался и Отовент. Поток служащих подхватил Лену, она тоже свернула в переулок. Вот и отовентовский подъезд.
Хлопала без конца дверь, бежали по лестницам, мелькая сумочками, «пишмашки», солидно поднимались «завы», величественно попирали ступени брюхатые «спецы» в потертых, нэпманских времен, костюмах. Медленно шли «ответработники» во френчах военного покроя. Отовент был типичным проектным бюро или конторой, каких в те годы расплодилось в Москве великое множество.
Лену посадили на высокий табурет за наклонный стол в комнате, где точно так же сидело еще человек пятнадцать чертежников и копировщиц. Учительницей Лены милостиво согласилась быть усатая крашеная блондинка, то и дело выходившая покурить, так как в комнате висела надпись: «Не кури, здесь сидит твой товарищ!»
Все было удивительным: и первые робкие штрихи ускользающего из пальцев рейсфедера, и первая смазанная линия, при виде которой Лена вскрикнула так громко, что все столы обернулись, и звонок на перерыв, и ринувшиеся в шумный коридор учрежденцы (ринулись они в буфет, где продавали сосиски с капустой и булочки с кремом), и громкий, с раскатами голос главного инженера, от которого в священном страхе замирали «пишмашки» и копировщицы, а конструкторы и старшие чертежники делали вид, будто по уши погружены в работу.
Самое же удивительное было через две недели, когда Лена уже привыкла по утрам мчаться в трамвае и входить без пяти минут девять с толпой сослуживцев в двери. Она постояла в очереди у кассы с окошечком, как в тюрьме, и получила половину своего оклада, впервые в жизни расписавшись в ведомости, начеркала что-то неразборчивое с хвостом.
Восторг, потрясший Лену, державшую первые заработанные собственным трудом деньги, можно было, пожалуй, сравнить только с восторгом начинающего поэта, увидевшего свой напечатанный стишок.
Накануне Ольга Веньяминовна сказала:
– Завтра ты получаешь первое жалованье…
– Почему жалованье? Оклад! Зарплату!
– Не все ли равно? Пойди и купи себе туфли. Недорогие, но приличные. Только, пожалуйста, не в какой-нибудь «Госкоопподошве»! Есть же чудесный комиссионный магазин на Столешниковом.
Лена сказала:
– Ладно. Пойду в чудесный магазин на Столешниковом. Если зайдет нянечка, пусть, пусть она меня подождет!
Однако в тот день Лена не дошла до магазина. По дороге страшная сила толкнула ее в сверкавшую, пахнущую ванилью кондитерскую.
– Дайте мне два пирожных эклер с заварным кремом и один наполеон, – сказала она кокетливой официантке. – Сколько это стоит?
Лена съела все три и заказала еще два. Но почувствовала тошноту, боль в желудке, да и деньги порядком убыли. Покупку туфель пришлось отложить.
А потом, в один из тусклых осенних дней, когда небо висит над домами мутной кисеей, улицы кажутся меньше и крыши не просыхают от моросящего дождя, с Леной случилось вот что.
Она собиралась вернуться из Отовента домой пораньше – Найле шепнула, что забегал Васька, они с Алешей сегодня придут чинить мотоцикл Николая Николаевича.
Лена с трудом дождалась конца работы. Мигом убрала тушь, готовальню, опережая сослуживцев, побежала по лестнице. Каблуки недавно купленных туфель-лодочек отщелкивали ступеньки. Лена сбежала с последней, хлопнула дверью и, ойкнув, запрыгала на одной ноге по затоптанному мокрому тротуару, держа в руке отлетевший грязный каблук.
– Здравствуйте, Леночка! – услышала она вкрадчивый голос.
Лена удивленно подняла голову. От дверей Отовента к ней подходил одетый в роскошное драповое пальто молодой человек с желтым, перетянутым ремнями портфелем, по виду типичный отовентовский инженер.
Лена оробела и тотчас вся зарумянилась: это же был Всеволод Рогожин, боровихинский теннисный кумир, о котором Ольга Веньяминовна заговаривала с ней не раз и на даче и в Москве!
– Что случилось? Почему у вас такое несчастное лицо? Каким образом вы здесь?
Она ответила как могла задорнее:
– Меня подвел комиссионный магазин на Столешниковом. Вот, видите?
– Ай, какая беда! Позвольте, здесь за углом есть так называемый холодный сапожник. Обопритесь о меня, сейчас мы прибьем ваш каблучок.
Лена уцепилась за драповый рукав. Видели бы ее Динка, Вася, особенно Алешка! Всеволод бережно подвел ее к усатому армянину, как божок сидевшему на стульчике у лотка с гуталином. Пока «божок» выстукивал лодочку, словно доктор пациента, Всеволод прочно держал Лену под руку (ногу в забрызганном чулке она подогнула, как цапля).
Божок протянул лодочку. Лена не успела моргнуть, Всеволод небрежно вынул деньги, бросив: «Сдачи не надо!» – вытер – о, ужас! – белейшим носовым платком починенный каблук, нагнулся…
– Все в порядке? – спросил, надевая лодочку.
– Да-а… – Лене было неловко, приятно, смешно.
– Нет, но что же вы здесь делали?
– Как – что? Я работаю в Отовенте.
– Странно. Почему же я до сих пор не встречал вас? Я тоже в Отовенте. Проектировщик, часто бываю в конструкторской. Вы, конечно, чертежница?
– Откуда вы знаете?
– Теперь всех девушек из хороших домов устраивают в чертежницы. Спокойно и перспективно. А дом вашего дядюшки, насколько я знаю… – Он мягко сжал Лене локоть.
Она шла, шагая так, как никогда еще не приходилось. Кто его знает, надо крупнее, чтобы с ним в ногу, или пусть он подлаживается? В жизни еще не ходила под руку!
Темнело, но дождь кончился, и пасмурное солнце прорвало облака. В верхних этажах домов засверкали окна.
– Ой, смотрите, голубое небо! – вскрикнула Лена. – А мне надо вон туда, к трамваю.
– Но я вовсе не собираюсь отпускать вас так скоро! – с шутливой угрозой ответил Всеволод, снова сжимая зачем-то ее локоть. – Мы пойдем есть мороженое. Вы какое больше любите?
– Всякое, – призналась Лена.
После мороженого Всеволод проводил ее до самой трамвайной остановки. Подсадил на подножку. А перед этим, нагибаясь и прикрывая глаза, спросил, разрешит ли она позвонить ей по телефону и пригласить куда-нибудь в театр или кино?
– Пожалуйста. А разве нельзя? – удивилась Лена.
– И не смотрите на меня так недоверчиво. Уверяю, я в восторге, что встретился с вами. Но ведь мы еще увидимся? Привет вашему уважаемому дядюшке и его очаровательной супруге.
Трамвай тронулся, Лена не нашлась что ответить. Позор: она забыла отдать деньги за каблучок, даже не спросила, сколько он стоит!
За обедом Лена была молчалива и рассеянна. Разлила кисель, помазала горчицей пирожок с вареньем.
– Да что это с тобой? – не выдержала Ольга Веньяминовна. – Уж не встретился ли тебе принц под фонарем?
– Нет. – Лена стала вся красная. – Я встретила этого… Ну, того в Боровихе, вы еще говорили. Всеволода Рогожина! Он тоже работает в Отовенте, правда!
Ольга Веньяминовна, сощурившись, пристально смотрела на нее.
– Очень рада. Давно уже думала, как бы познакомить вас поближе. Он из прекрасной семьи. Коля, это тот Рогожин, которого ты в прошлом году тоже устроил…
– Да? – равнодушно буркнул Николай Николаевич, перелистывая газету.
– Его отец в свое время был очень интересен, ухаживал за мной. И сын похож на отца. Та же осанка, манеры, прекрасно держится… Ах, Леночка, вот если бы он правда оказался твоим принцем!
– Принцем? Зачем? – искренне удивилась Лена.
– Нет, это просто такое mot, слово! – Тетка грустно-покровительственно улыбнулась.
– Ольга, не крути девчонке голову, – строго сказал Николай Николаевич. – В советское время гораздо разумнее искать себе не принца, а обеспеченного мужа.
– Но, Коля, – Ольга Веньяминовна вся была во власти воспоминаний, – я же как раз и говорю! Неужели лучше какой-нибудь неотесанный ремесленник? Это так поэтично – стать в ее годы невестой! Он мужествен, красив. И главное, из нашего круга…
– Из какого круга? – не поняла Лена.
– Друг мой, ты достаточно взрослая для того, чтобы знать. – Николай Николаевич взял пирожок, аккуратно разрезал и поднес ко рту. – Ты ведь не только воспитанница детского дома. У тебя были родители, наградившие тебя прошлым.
– Ну, прошлым! – Лена махнула рукой. – Я же не старуха какая-нибудь? Подумаешь!
– Леночка, опять это выражение! – Ольга Веньяминовна положила на ее руку свою. – Тебе, вероятно, неизвестно: особняк, где помещается ваш детский дом, принадлежал твоим родителям! О, он был тогда другим…
– Очень даже известно. – Ладонь у тетки была теплая и мягкая, но Лене стало неприятно. – Ну и что? Мне-то ведь ничего не принадлежит?
– Глупенькая! – Ольга Веньяминовна засмеялась. – Уж лучше бы принадлежало.
– Нет, хуже.
Найле, собирая посуду, улыбнулась (какие у нее были чудесные зубы, белые и ровные, как очищенные кедровые орешки!). Тихо сказала:
– А они сегодня Еленочку так ждали, так ждали…
– Кто ждал?
Лена вскочила, чуть не опрокинув тарелку, и Ольга Веньяминовна укоризненно покачала головой.
– Василий Федорович со своим другом, Василий Федорович? Неужели это про Ваську Федосеева и… Алешку?
– Знаешь, Коленька, – тетка повернулась к мужу, – мальчики провозились полдня с твоим мотоциклом. Страшно кричали, били во что-то… Потребовали керосину, я боялась, не сделают ли пожар. Леночка, но скажи по совести, неужели из этих твоих товарищей тебе кто-нибудь может нравиться? Который же?
– Мне – оба. – Лена еще больше покраснела.
– Тот, крупнее, еще ничего. Все-таки чувствуется сила. А худенький… Очень уж у него лицо плебейское! Скулы, что ли…
– Плебейское? Это какое? – громко спросила Лена.
– Ну, как бы тебе объяснить… В древние времена…
– Я знаю. Тогда жили патриции и плебеи, – перебила Лена. – Но какое имеет отношение…
– И он довольно-таки дерзок, этот юнец! – В голосе тетки появился металлический оттенок.
Теперь уж Николай Николаевич пристально посмотрел на Лену, откусил пирожок и сказал только два слова:
– Зато сознательный.
А Лена нахмурилась.
* * *
Алешка с Васей действительно провели почти весь этот свой свободный день в стахеевском сарае, где с помощью Найле устроили среди дров, кадушек и разной рухляди нечто вроде ремонтной мастерской. Вернуть к жизни старый мотоцикл Николая Николаевича показалось сперва делом безнадежным. Но это еще больше распалило ребят. Отчаянно споря, они затребовали, к тревоге Ольги Веньяминовны, тряпки, керосин и принялись протирать, смазывать и собирать отдельные детали.
Честно говоря, не только интерес к машине подстрекал их рвение. А слово, которое надо было сдержать, чтобы не уронить себя в глазах Ленкиных снисходительных родичей? Была и еще одна, прекрасно известная обоим причина… Алешка-то отлично видел, когда они летом приезжали в Боровиху, что Васька помогал Найле тащить самовар неспроста! Да тот ничуть и не скрывал от друга своего вспыхнувшего к ней с первого взгляда влечения. Больше того: недавно признался, что они с Найле уже несколько раз встречались возле ее работы и что это «всерьез».
В свою очередь Васька видел: возясь в сарае над мотоциклом, Алешка нет-нет и поглядит на выходящие во двор окна стахеевской квартиры, ожидая, не появится ли в них Ленка. Лена не появилась ни в окнах, ни в сарае. А как раз в то время, когда Всеволод вел ее, растерянную и польщенную его вниманием, есть мороженое, с Алешкой и Васей происходило следующее.
– Держи, держи крепче! – сердито кричал перемазанный и разгоряченный Алешка, яростно лупцуя ключом какую-то гайку.
– Удержишь ее! – Васька только кряхтел. – Тут тиски нужны, а не пальцы… Слушай, Алеха, давай кончать базар?
Найле, стоявшая на пороге сарая со сложенными на груди тоненькими руками, поддержала:
– Конечно ж, устали! И кушать, верно, хотите? Наверх пойдемте, умоетесь в ванной, пообедаете.
И тотчас, будто подслушав их разговор, из окна стахеевской кухни долетел звучный голос Ольги Веньяминовны:
– Нелли, когда же они прекратят стук? Вынеси ведро с водой, пусть во дворе и умоются.
Сама она показалась в окне, как в раме. Найле побежала к черному ходу. Васька, подтягивая брюки, проворчал:
– Пошли наверх, чего там! Может, и Ленка кстати придет…
Алешка молча вытирал инструменты. Собранный мотоцикл, как вздыбившийся конь, был подперт доской. Ребята осторожно сняли, положили его на пол. Заперли сарай и потопали к дому.
В кухне смущенная, розовая Найле, показывая на раковину, шепнула:
– Мойтесь, пожалуйста, здесь, я подотру.
Убежала куда-то за полотенцем, вернулась. Торопливо стала собирать на кухонный стол миски, ложки. Снова убежала в комнаты легкими, неслышными шагами.
Алешка, утирая лицо собственным носовым платком, выглянул за ней, прислушался. Так захотелось, чтобы именно сейчас, в эту минуту, звякнул звонок, щелкнула входная дверь и в этой чопорной, чуждой квартире вдруг появилась Ленка! Но дверь не щелкнула, звонок не зазвенел. Вместо этого Алешка совершенно отчетливо услышал, как Ольга Веньяминовна раздраженно сказала в коридоре:
– Я же ясно объяснила, корми на кухне, а не в столовой. И вообще, незачем было приводить их сюда, только что натерли полы.
– Найле, дверь за нами запрешь? Мы уходим, – побледнев, громко сказал Алешка.
– Ты что? – опешил Васька.
– Барыня за полы боится, наследим. В общем, давай сматываться!
Ольга Веньяминовна выплыла на кухню, кутаясь в пушистый платок.
– А, это вы здесь? Что ж, милости просим… Сейчас Нелли вас покормит. – Она все же смутилась.
– Не стоит беспокоиться, спасибо. Мы сыты по горло, – ответил спокойно Алешка.
Бедная, расстроенная Найле ничего не смогла поделать. Васька просигналил ей о чем-то движениями бровей, и ребята, гордо нахлобучив кепки, сказав Ольге Веньяминовне для вежливости, но не без ехидства: «Приятного аппетита!» – ушли.
А минут десять спустя, пересчитав в карманах все наличные деньги, ровно двадцать пять копеек, они сидели уже в маленькой, но с претензиями на роскошь столовой на Арбате – есть хотелось до невозможности!
Столовая оказалась частной и держалась, видимо, на последнем дыхании. Столики пустовали, только за одним уныло обгладывал куриную ногу тощий интеллигент в очках. Алешка потребовал меню. Водя пальцем по строчкам, спрашивал:
– Суп консоме с профитролями, антрекот с гарниром, шестьдесят копеек – желаешь? Котлеты де воляй, рыба фри… Желаешь рыбу фрю? Цена чепуховая – рупь сорок. Ха-ха!
Васька шептал в ужасе:
– Брось дурака валять, пошли в нашу столовку! Всего ж двадцать пять копеек.
Но в Алешку точно бес вселился.
– Сейчас я этому живодеру устрою фрю с антрекотом! Ты только молчи и слушай.
Он подозвал официанта и заказал две порции щей с мясом. Хлеба на столе было вдоволь, ребята накинулись на щи. Но как только половина щей и мясо исчезло, Алешка вдруг скомандовал: