Текст книги "Во что бы то ни стало"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Стоп!

– Что? – поперхнулся Васька.

– Спокойно.

Алешка замер. Ловко, незаметно поймал в кулак двух ползавших по скатерти мух, удушил их. Раз-раз, и каждая уже плавала в тарелке, а Алешка требовал хозяина, негодуя и возмущаясь:

– Уж если в вашем заведении с насекомыми кормят!..

Появившийся толстый хозяин, подозревая подвох, но будучи не в силах доказать его, велел принести две новые полные тарелки. И ребята, давясь от смеха, отъелись за свой четвертак на весь день.

А вечером вся комната в заводском общежитии покатывалась над облапошенным частником.

«ПОТРЯСАЮЩЕ!»

Марья Антоновна была права: Дина жила у своей художницы вовсе не так плохо, как это показалось приезжавшей на разведку Кузьминишне.

С Верой Ефремовной Сокол (по фамилии она была Соколова, но считала Сокол более созвучным эпохе), безалабернейшим и добрейшим сорокалетним существом, Дина познакомилась совершенно случайно в конце лета.

На Брянском вокзале был объявлен грандиозный субботник по разгрузке железнодорожного узла от овощей, досок и кирпича. Треть Москвы вышла на этот субботник от заводов, фабрик и учреждений. Дина и Вера Ефремовна вышли неорганизованно, сами от себя.

К этому времени Дина уже позорно покинула «Парижскую коммуну». Не совсем еще, правда, покинула, пробираясь ежедневно по сердобольности коменданта ночевать в фабричное общежитие. И по несколько иной причине, чем указывал тот же комендант Кузьминишне: Дина просто не смогла высидеть дольше на одном месте за однообразным делом!

Насчет поступления в вуз и интеллектуального труда комендант тогда Кузьминишне тоже напутал. Дина была бы не прочь заниматься последним, про вузы же «изобрела» одну теорию. А пока что, проедая крохи последней зарплаты, шныряла по городу в поисках чего-нибудь потрясающего для применения своей кипучей энергии.

На субботнике у Брянского вокзала, когда Вера Ефремовна, согнувшись в три погибели, тащила от товарняка к грузовику рогожный мешок с картошкой, ее чуть не сшибла с ног Дина, тащившая доски. Дина выругалась залихватски, как добрый мужик. Мешок свалился с Веры Ефремовны, картошка рассыпалась по земле.

– Сейчас подберу, – неожиданно кротко сказала Дина, одним махом сбрасывая доски. – Только вы все равно раззява. Идете зугзигами.

– Такого слова не существует. От тяжести я шла зигзагами, – сказала Вера Ефремовна, ползая по земле и ловя скользкие картофелины. – А вы остроумно надели брюки!

На ней самой была страшно узкая и короткая юбка, уже лопнувшая по шву. Дина же в брюках, выпрошенных в общежитии, была совершенный гриб-боровик. Мешок подобрали, связали шнурками от обуви.

– Вы от какой организации? – осведомилась Вера Ефремовна, когда они с Диной опять сошлись, возвращаясь к вагонам.

– По призыву молодежного журнала «Даешь», самостоятельно, – отчеканила Дина. Ей нравилось, что ее называют на «вы».

– О, и я тоже самостоятельно! Комсомолка?

– Нет. Но буду.

– Уверены, что примут?

– Безусловно.

Дальше – больше. Перетаскивая второй мешок следом за Диниными досками, Вера Ефремовна знала о ней уже многое: что та живет нигде, то есть нелегально в общежитии, что сама из детдома, то есть сирота, что обожает Маяковского (такого слова Динка, конечно, не произносила, Вера Ефремовна сама определила), что зачем-то изучала «пионера маркистской науки» Фриче, посещает кабинет по выявлению интересов советского читателя и следит за новинками пролетарской поэзии. А вообще безработная и не знает, как жить.

Вскоре Вера Ефремовна, с разрешения бригадира, охрипшего железнодорожника, и Дину переключила на картошку, чтобы продолжить интересный разговор. Ей очень понравилась теорийка, которую Дина изложила на третьем мешке с картошкой. Теорийка заключалась в следующем: вузы совершенно необязательны. Человек может превосходно заниматься самообразованием, иметь одну специальность – старо. Современный человек должен быть универсальной кладовой, разбираться в механике, астрономии, медицине, искусстве… Будущее только за такими потрясающе гармонически развитыми людьми!

– То есть, по-вашему, они должны быть кем-то вроде полиглотов? От таких, боюсь, толку будет маловато! – сказала Вера Ефремовна вздохнув.

– Глотать надо с толком! – возмутилась Дина, сбрасывая у грузовика свой мешок с картошкой и попирая его ногой. – Если человек всесторонне развит, если он посещает лектории, заводы, музеи…

– Вы посещаете?

– Конечно! Была уже…

– Перечислите музеи.

– Западной живописи, Третьяковка, Щукина, Румянцевский, – как горох посыпала Дина.

– Прекрасно. Одобряю.

– Дальше: я достала бесплатный абонемент на лекции по физико-астрономическим проблемам, философски-материалистическим, техническим…

Дина была готова еще долго выкладывать, но Вера Ефремовна чуть не угодила под тронувшийся грузовик, и они зашагали обратно по путям.

– Вы мне определенно нравитесь, – сказала Вера Ефремовна. – Знаете что? Поселяйтесь у меня. Работать будем, правда, от случая к случаю, но вместе. Сейчас я как раз роюсь в архивах Румянцевского музея. Кормиться будем сообща… Моя фамилия Сокол.

Конечно же, Дина согласилась!

Так на субботнике у Брянского вокзала определилась ее судьба. Было почти потрясающе: переспав на жесткой раскладухе, закусив холодными консервами, Дина с Верой Ефремовной неслись в Ленинскую публичную библиотеку пешком – Дина считала такую закалку необходимой для будущей культурно-физической гармонии.

Вера Ефремовна не рылась там ни в каких архивах. Просто они перетаскивали из отсыревшего подвала в хранилище музея книги по искусству, копии с картин…

По вечерам шли обязательно куда-нибудь: в клуб МГУ, на лекцию или, если удавалось пролезть зайцем, в консерваторию. Кое-что полезное, и немало, оседало в Дининой голове от подобной жизни. Наверно, об этом и подумали Марья Антоновна с Андреем Николаевичем, советуясь о будущей судьбе Дины после рассказа Кузьминишны про мансарду…

Налаженного житья у Веры Ефремовны с Диной не получалось. Да они к нему и не стремились! Сегодня музейный подвал, завтра оформление вывески общественно полезной лотереи «Книга вместо водки». Работенка подвертывалась, а Дина помогала Вере Ефремовне самозабвенно: подмалевывала, размечала, чистила.

Дина подумывала уже, что интересно бы познакомить свою покровительницу с Марьей Антоновной. Было в них что-то общее, хотя Марья Антоновна олицетворяла собой порядок, а Вера Ефремовна как раз наоборот. Дина мечтала устроить в мансарде шикарный банкет: консервированное овощное рагу, перец и роскошная рыба карп в личном соусе (так, вместо яичного, она прочитала на этикетке в магазине). Созваны будут все: Марья Антоновна, старикан Андрей Николаевич, Кузьминишна, конечно же, Алешка с Васей и Ленка…

Лену Дина видела с лета только однажды – сама зашла к Стахеевым. В ответ на слова Найле, что Еленочка еще не вернулась со службы, Дина мощно пожала ей руку, сказала: «Привет, хорошо, обожду!» – и без приглашения прошла в столовую, где оказались Ольга Веньяминовна с Николаем Николаевичем.

Поздоровавшись и с ними, Дина уселась, положила ногу на ногу и вызывающе небрежно закурила. Ольга Веньяминовна смотрела на нее с неподдельным ужасом.

– Вы, однако, не бережете собственные легкие! – сказал Николай Николаевич, подвигая Дине пепельницу, так как она собиралась использовать для пепла хрустальную вазу на этажерке. – Ну, как жизнь?

– Великолепно! – Динка лихо пустила к потолку кольцо дыма.

– Вы ведь, кажется, изволите закраивать обувь на фабрике с громким названием «Парижская коммуна»?

– Нет, не изволю. В настоящее время я по некоторым соображениям переменила работу.

– Кстати, не объясните ли, что за странная аналогия между производством обуви и революционным событием во Франции?

– Абсолютно ничего странного. Фабрика названа так не по аналогии, а в честь Парижской коммуны. – Дина выпустила уже не одно, целых три четких дымных колечка.

На последующие шутливо-язвительные реплики Николая Николаевича она отвечала еще язвительнее. Словом, держалась вполне независимо.

Вернувшаяся Лена бросилась ей на шею. Но Ольга Веньяминовна так зорко следила за обеими, так упорно не давала им побыть вдвоем, что Дина тряслась от злости. Девочкам удалось скрыться в Ленину комнатку очень ненадолго. Здесь, осматривая весь уже ставший привычным Лене комфортабельный уют, тыкая пальцем в абажур, чернильницу с медвежонком или коврик у кровати, Дина, презрительно кривя толстые губы, говорила:

– Это что? А это? А это? Фу-у!.. У тебя прямо не комната, а какая-то плюшевая конфетная коробка. Нет, если мы будем встречаться, то где-нибудь на чистом воздухе. Здесь мне что-то не нравится. А на всякий случай – пиши мой новый адрес!

АЛЕША, АЛЕШЕНЬКА…

В ноябре, незадолго до празднования Октябрьской революции, Алеша Лопухов и Вася Федосеев были приняты в комсомол.

Событие это прошло для обоих остро, волнующе, но не совсем так, как они ожидали.

Принимали ребят в заводском клубе, украшенном лозунгами и плакатами, свои же цеховые товарищи, доброжелательные, но придирчиво-дотошные на вопросы о международном положении, о задачах пятилетки.

Алешка отвечал как умел, только от смущения без конца повторял свое излюбленное «в общем»; Васька сбивался и, сердясь, возмущаясь: «Ну, чего топите, я ж не профессор?» – исправлял ошибки.

Спрашивали о работе – оба давно уже переросли «заплечников», стояли у станков. Ответ за них держал мастер, тот самый, что обозвал когда-то Алешку барышней, Ваську – битюгом, а теперь похвалил сдержанно:

– У Лопухова глаз верный, руки умные; Федосеев тоже с головой, ленца иногда заедает…

А вот когда дело дошло до автобиографии, Алешка точно онемел. Какая она у него была, биография? Всего ничего: ну, родился, ну, попал в детдом, после сюда, на завод…

Так он и начал:

– Моя автобиография? Во-первых, я, конечно, в общем, родился… – и надолго замолчал, сраженный дружно грянувшим хохотом.

– А ты давай по порядку! – одобряюще крикнул кто-то. – Кем отец с матерью были, как пацаном жил.

Алешка посмотрел в зал, смутился еще больше. Поднял голову.

И вдруг сами собой прорвались, побежали горячие, непридуманные слова. Алешка же не готовил их, не знал, что вспомнится это…

А вспомнились сразу, будто хлынули откуда-то, и колючая фронтовая отцовская шинель, и мать, в далекий золотой сентябрьский день восемнадцатого года певшая песню, когда вели ее с пленными красноармейцами на расстрел, и развороченная залпами кубанская станица, и бабка, и зарево пожаров над Армавиром, и часовые. Вспомнился Иван Степанович, раненный, по-детски жалобно просивший пить в изоляторе санитарного поезда, и армавирская тюрьма, где, помогая ему, стерег «своих» арестантов, и товарняк, и голая степь, в которой навеки остался лежать один из них, и вшивые беспризорники в детских вагонах, и громадная, голодная, незнакомая Москва, и родной детдом…

Алешка говорил скупо, глядя не на товарищей, а куда-то в окно, за которым чернело небо. Но слушали его поразительно тихо. А когда настала торжественная минута и секретарь спросил, кто за то, что Лопухов достоин быть в рядах Ленинского комсомола, весь зал молча поднял руки…

В середине ноября завод «Красный пролетарий» по призыву Коммунистической партии отправлял в ближние районы добровольцев для антирелигиозной пропаганды и борьбы с неграмотностью. Оба новых комсомольца – Алешка и Вася – вызвались ехать тоже.

Ехать надо было ненадолго, задача дана ясная и простая:

– Свезете в подшефные деревни книги, потолкуете с населением в избах-читальнях, там же свои хлопцы есть, поможете чем надо.

Лопухов и Федосеев попали в группу, направлявшуюся в Калужскую губернию.

Холодным ноябрьским днем отъезжающие собрались на Брянском вокзале. Шел дождь вместе со снегом, но перрон под огромной застекленной крышей был сух. Зато впереди у выхода бушевало, облепляя фонари, железнодорожные пути и землю, бело-серое месиво. Снег вдруг повалил сплошь.

Провожали отъезжающих с помпой. Домбровый оркестр бренчал вовсю, шумная заводская молодежь, девчата и парни, орала так, что остальные пассажиры, заражаясь общим весельем, растерянно улыбались. Кто-то запел «Мы, молодая гвардия», песню подхватил весь перрон. Чемоданы, заплечные мешки и тюки с книгами забросили в одно купе, сами сбились в другое (ехало семь человек), и поезд укатил.

Алешка, певший и оравший на перроне вместе со всеми, в вагоне присмирел. Васька, сбросив кепку, детдомовскую тужурку, отдуваясь, сел на лавку и пробасил:

– Братцы, как насчет пожрать? У меня брюхо подвело.

Алешка забрался на верхнюю полку, смотрел в запотевшее окно. Седые от изморози, ползли за ним бугры, черные поля, осенние перелески. Набухшие тучи волокли белые космы.

– Алешка, курить хочешь? – Васькино широкое лицо появилось вровень с полкой. – Ты что это, вроде скис?

– Пошли в тамбур.

Они пробрались в конец вагона. В тамбуре было сыро, знойко, папиросный дым сразу утягивало в щели, пол ходил из стороны в сторону.

– Я тебя давно спросить хотел… – Васька нагнулся, загораживая спичку. – Отчего последнее время про Ленку никогда не поинтересуешься?

Алешка же знал, что Вася, встречаясь с Найле, нет-нет да и наведается к Стахеевым.

– А зачем мне ею интересоваться? – холодно ответил он. – Живет, не тужит. Ты же мне сам рассказывал!

– Найле говорила, она про тебя интересовалась, и не раз.

Алешка скомкал недокуренную папиросу, придавил каблуком.

– Незачем это! – Лицо у него было мрачное. – Знаешь, ты со мной, пожалуйста, больше о ней не заговаривай. Совсем. Наши дорожки разошлись.

– Чудак, какая тебя муха укусила? – проворчал Васька.

– Не муха, а в общем…

– Может, это из-за того ферта, что у них пороги обивает?

– А если не только из-за него?

– Воля, конечно, твоя. – Васька был расстроен. – Значит, со мной поделиться не хочешь?

– Нет. Сейчас не могу.

Алешка остался в тамбуре один, Ваську позвали товарищи. Было холодно, но он упорно смотрел в щель на трущиеся друг о друга буфера, бежавшие под ними шпалы, вспоминал то, о чем старался не думать, да Васька разбередил своими дурацкими вопросами.

Случилось это уже недели три назад.

В механический цех принесли бесплатные билеты в цирк, и токарям достались два. Билеты разыграли, неожиданно Алешка оказался счастливчиком. Второй билет достался старому одинокому токарю, он махнул рукой и отдал его тоже Алешке. Васька порадовался:

– Вот и здорово! За Ленкой успеешь слетать. Или там за Динкой…

Он видел: заводские девушки, хоть сами поглядывают на Алешку, были для него – ноль.

Алешка слышал от Васьки, а ему, конечно, рассказывала Найле, что Лену последнее время усиленно навещает тот снисходительный франт, высмеивая которого он летом, как шут, прыгал через теннисную сетку. Но… так неудержимо захотелось вдруг увидеть Ленку, поверить, что все это ерунда, что не сменяла она его ни на каких франтов, по-прежнему своя, близкая!..

В этот вечер Алешка брился впервые в жизни. Руки дрожали, сильно стучало сердце.

И как же горько, как ненужно все стало, когда в новом грубошерстном пиджачке, в начищенных ботинках, появившись в передней стахеевской квартиры, услышал он неискренне-приветливый голос Ольги Веньяминовны:

– Леночку? Но они же ушли с Рогожиным! Представьте, кажется в цирк. И завтра тоже собираются в оперетту. Да-да, очень хорошо, передам, что заходили…

Алешка решил узнать все до конца. Лена и этот самый Рогожин пошли в цирк? Тем лучше. Он тоже пойдет туда.

Он увидел их почти сразу в первом ряду, на лучших местах. Какое счастье, что его место было сбоку, незаметное! Пустое кресло рядом темнело, как выбитый зуб, пока какой-то догадливый дядя не посадил на него свою супругу. Алешка толкал супругу в бок, все первое отделение смотрел не на арену, в тот ряд.

Лена сидела прямо, иногда поворачиваясь, и глядела на Рогожина долгим, казалось Алешке, изучающим взглядом, доверчиво улыбаясь. А он держал на коленях ее пальто и, отвратительно изогнувшись, будто обнимая, опирался на спинку ее кресла.

Как ненавидел Алешка его, красивого, добротно одетого! Как негодовал на нее, спокойную, юную, такую далекую! С каким наслаждением, по-мальчишески, вцепился бы, изодрал бы чужое, самодовольное лицо этого барича! Наверное, Алешка даже застонал от ярости, потому что его соседка сказала сочувственно:

– Если живот болит, можно выйтить.

В антракте он увидел: они встали. Рогожин накинул Лене пальто и подчеркнуто заботливо повел между рядами, оберегая от посторонних. Стиснув зубы, пробирался Алешка по пахнущему навозом и сыростью, полному снующих и жующих людей коридору. А они стояли у буфетной стойки, Рогожин держал Лену за локоть, и тоже кусали и жевали что-то из серебряных бумажек.

Дверь захлопнулась. Алешка сильно вдохнул свежий морозный воздух. Все кончено. Лена должна для него стать тоже посторонней!

– Лопухов, Алексей, ты где там застрял? – ему уже кричали из вагона, его звали товарищи.

Сплюнув горечь папиросы, он вытер ладонью рот и пошел в купе.

* * *

На место приехали вечером, в полной немой темноте. Ни дождя, ни снега, ни ветра.

Станция была маленькая. Отсюда ребята, разбившись на группы, должны были добираться до своих деревень подводами. Встретил их уполномоченный райкома комсомола, высокий парень в косматом малахае. Повел сперва обогреться в станцию. За ней уже ждали, фыркая и перебирая ногами, невидимые лошади. Фонарь осветил телеги с соломой, мальчишек-возниц, сваленные тулупы – ноябрьские ночи холодны…

Алешка с Васей погрузили выделенную долю книг, распрощались, пожелав удачи, с товарищами и двинулись к пункту своего назначения, за восемнадцать верст.

Раскачивалась на хлипких колесах телега, месили мокрый дорожный снег лошадиные копыта, где-то далеко лаяли собаки. Ребята, полулежа, прикрытые тяжелой, крепко пахнущей овчиной, смотрели в кромешную темноту и рассуждали.

– Васька, вот нас с тобой завтра избач в читальню поведет. Молодежи и старикам представит. Да?

– Чудило, «представит»! Что мы, артисты или полпреды? Просто скажет: «Уважаемые товарищи будущие колхозники, это наши друзья из столицы, да здравствует смычка города и деревни, они нам литературу привезли, а сейчас прослушайте лекцию: на земле никогда никакого Иисуса Христа не было и не будет!»

– Э, нет. Ты все в одну кучу свалил. Молодежь, стариков, смычку, Иисуса… Тут тонкий подход нужен. Дарья Кузьминишна вон своя, и то ей так нельзя сразу – бога на свете не было.

– А как же еще?

– Я бы, например, сказал так… – Алешка повозился, лег на соломе удобнее, паренек-возница крикнул: «Н-но, толстобрюхая!» – и повернулся, прислушиваясь. – Я бы начал хитро: «Дорогие товарищи будущие колхозники! Который у нас с вами теперь год по летосчислению или как это называется?»

– Ясно, который: одна тысяча девятьсот двадцать девятый, – ответил за будущего колхозника Васька.

– Верно. И каждому известно, факт? А вот с какого именно времени эту самую тысячу девятьсот двадцать восемь считать?

Васька молчал.

– Вдруг мне какой-нибудь древний дед и пробубнит: «С года рождения сына божьего Иисуса Христа». Тогда я: «А откуда вы, дедушка, знаете, что было, в общем, именно такое рождение? Что бог – понимаешь, бо-ог! – мог взять и родить себе, как все равно простой смертный человек, сына?» Доходит?

Васька крякнул.

– Я б, Алешка, может, тоже так начал. А дальше взял и свернул: «Дорогие товарищи, у меня есть дельное предложение – считать летосчисление, то есть года, совершенно по-новому, по-передовому: с Великой нашей Октябрьской революции тысяча девятьсот семнадцатого года. Следовательно, первый год – в семнадцатом году, а мы с вами находимся сейчас в… двенадцатом году новой социалистической эры!» Доходит?

Теперь крякнул Алешка.

– Нет, не доходит. Значит, все прошлые года начисто зачеркнуть? А как же, положим, такие ответственные события, как раскрепощение крестьянства? Или там, в общем… Парижская коммуна?

Ребята замолчали. Паренек-возница опять крикнул:

– Н-но, толстобрюхая!

– А у вас в деревне изба-читальня большая? – спросил Алешка. – Вообще народу сколько?

– Читальня у нас большая, – сипло ответил возница, – только она не изба. В бывшем помещичьем доме расположена. И книжек больно мало. Народу в деревне человек… – Он помолчал. – Точно не знаю, надо сосчитать. А избача сейчас вовсе нету. Читальня на замке. Ходит туда учитель старенький и фершалка-комсомолка, книжки неграмотным вслух читают. А избача в драке ножом сильно поранили.

– Кто поранил?

– Еще не дознались. Одни говорят, в драке, другие – будто подстроили все загодя… У нас в кресткоме кулак один отчаянный пролез, свояков за собой тащит… А комсомольцев всего пятеро – тот избач, фершалка, я да еще двое. Только насчет бога мой вам совет: половчее как-нибудь к нашим старикам подъезжайте. Как бы и вам по шее не наклали. – И возница снова пронзительно заорал: – Н-но, толстобрюхая! Теперь уже скоро приедем. Вон огоньки светятся, видите?..

ОТ ЛЕНЫ К ДИНЕ

«Динка, здравствуй, Диночка моя!

Если бы ты знала, как мне надо поговорить с тобой! Мне все время хочется петь, и я не знаю почему!

Динка, помнишь, мы с тобой еще в детдоме ходили один раз в кино „Карнавал“ на Арбате, там шла такая картина „Пробуждение женщины“? И ты сказала, что если кто-нибудь когда-нибудь влюбится, то всегда так поступает. Вот сейчас, кажется, появился человек, который ко мне так относится. Его зовут Всеволод Рогожин, ему уже двадцать два года. Ты его видела летом, когда вы с Алешей и Васей приезжали в Боровиху, и, я знаю, запомнила. Он тебе тогда не понравился, но, Динка, это не так, не так! У него какое-то или разочарование, или еще что-то, я многого не понимаю, но мне так интересно и загадочно, знаешь? Всеволод тоже работает в Отовенте, а живет с отцом. И мамы тоже нету. Понимаешь, какое совпадение? Динка, почему же ты не приходишь, я просто не могу больше терпеть без тебя! Ты не думай, у нас с ним ничего не было, мы только несколько раз ходили в кино, в „Эрмитаж“, а последний раз в цирк. Еще Всеволод приносил мне цветы, такие мохнатые, называются хризантемы, и конфеты, а когда Ольга Веньяминовна велела пригласить его к нам домой, подарил настоящие духи. Я сперва не хотела брать, но Ольга Веньяминовна сказала, что это невежливо. И еще сказал, что скоро будем ходить на каток, только надо обязательно купить гаги, а не снегурки (снегурки у меня старые есть, помнишь, Марья Антоновна дала с собой).

Динка, меня уже перевели из учениц в копировщицы, и оклад стал тридцать два рубля. У нас в Отовенте непрерывка. Ужасно интересно, вывесили календарь, суббот и воскресений нету, кончается на пятницу, во всех месяцах по тридцать дней! Только плохо, что гуляют все поврозь, у Всеволода свободный день другой. В Отовенте все чертежницы в него влюблены, смотреть противно…

А дома у нас стало совсем по-другому. Николай Николаевич ходит мрачный, у него в тресте началась какая-то проверка, это я слышала потихоньку. А если и смеется, то вовсе не смешно. Недавно пропала его любимая кошка, и Ольга Веньяминовна решила, что это дурная примета. Знаешь, что она говорит про Всеволода: „Вдруг это твоя (моя) судьба?“ Ладно, не буду, ты, конечно, закричишь, что это мещанство и глупость. Нет, Динка, большое чувство никогда не мещанство! А мне иногда кажется, что у Всеволода оно как раз большое, он говорит такие необыкновенные слова… Не ругайся, что я так пишу, ладно?

Динка, ко мне заходила нянечка, рассказывала, что Марья Антоновна тебя страшно ругала, что ты ушла с фабрики. А потом решила, что тебе даже полезно пожить у этой твоей художницы. Какая она? Мне интересно и хочется к вам, только все некогда, то Всеволод придет, то мы идем куда-нибудь. Знаю, я глупая девчонка, что-то завертело меня сейчас, но я ничего не могу поделать и разобраться!

Вася с Алешей к нам приходили, но я их не видела. Потом стал приходить один Вася. Мотоцикл Николая Николаевича они починили, но он говорит, сейчас не до него. Вася стал довольно часто приходить. По-моему, у него к нашей Найле что-то похожее, как у Всеволода ко мне, понимаешь? А вот Алеша почему-то больше не приходит. Совсем. Ни одного разочка!

Динка, Динка, я пишу тебе про все как попало, потому что мне все время хочется петь. А сейчас вдруг вспомнился наш детский дом, и угол в зале между шкафами, и сломанная яблоня, и как мы жили в Уваровке, всё, всё… И вдруг стало так грустно, так грустно, кажется, прямо зареву. Отчего это?..»

Письмо осталось неоконченным, Дина в таком виде и получила его. А с того ноябрьского вечера, когда Лена его писала, начались события, во многом опять изменившие ее жизнь.