Текст книги "Далеко ли до Сайгатки?"

Автор книги: Анастасия Перфильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Они возвращаются

Сарапульский банк, сберкасса и почтовое отделение помещались в одном каменном здании недалеко от базарной площади.

Вера Аркадьевна подошла к окошку, подождала, пока телеграфистка допишет квитанцию.

– Будьте так добры, я опять из Сайгатки… Всё ещё не поступало никаких сведений о пропавшей девочке Бурнаевой? – спросила, сдерживая волнение.

– Нету пока ничего. Как сообщат, сразу в сельсовет вам позвоню! – сочувственно ответила телеграфистка.

Вера Аркадьевна устало повернулась, вышла на площадь. Возвращаться в Сайгатку было тяжело. Неужели Варя успела добраться до Москвы? Или случилось что-нибудь?

Вера Аркадьевна стегнула себя кнутом по голенищам грязных, мокрых сапог.

Боярыня стояла у привязи, опустив шею, жевала из торбы овёс. Сыпался мелкий дождь. По пустым базарным лоткам прогуливались вороны. Чей-то громкий голос заставил Веру Аркадьевну поднять голову.

Через площадь, хромая и не разбирая дороги, шагал высокий мужчина в кожаном пальто. Он яростно жевал бороду. За ним по лужам подпрыгивал толстый человечек.

– Хоть зарежьте! – крикнул бородатый и выплюнул бороду. – Хоть зарежьте, не могу. Без аккордеониста – невозможно. А у него тридцать девять и восемь! В госпиталь везти впору. Пианиста бы какого-нибудь достать…

– Товарищ! Дорогой! – лепетал толстяк. – У нас же фронтовики! Концерт – лучшее лекарство!

– Хоть зарежьте!

Оба прошли мимо Веры Аркадьевны, и бородатый, оступившись, окатил её брызгами.

– Поосторожнее, знаете ли… – сказала она, отряхиваясь.

– Гражданочка, извиняемся. – И толстяк снова заскулил: – Для раненых же концерт, поймите вы наконец!

– Хоть зарежьте! – крикнул бородатый и вдруг ударил себя по лбу: – Впрочем, идея! Ваш госпиталь в районе? О деревне Сайгатке что-нибудь слышали? С нами девчушка одна туда пробирается. У неё в Сайгатке дядя, геолог, что ли, и, главное, му-зы-кант! Вот если её к нему доставить и если его упросить… Идея!

Вера Аркадьевна замерла на месте.

– Доставим, – обрадовался толстяк. – И дядю выкопаем! Из-под земли! Украдём! Если надо дедушку, прабабку!.. Говорите, в Сайгатке? Геолог Бурнаев? Так я ж его знаю!

Теперь уже Вера Аркадьевна бросилась за ними вдогонку. Бородатый и толстяк подошли к стоявшему в переулке за углом высокому, похожему на фургон грузовику и захлопали друг друга по плечам. Вера Аркадьевна подбежала тоже. В фургоне были прорезаны два окна. В одном из них стояла девочка. Она старательно наматывала себе на палец прядку стриженых волос и упрямо говорила кому-то внутри фургона:

– Ну и что ж, что далеко, и пускай далеко! Первое: отсюда можно поездом до разъезда, я дорогу уже знаю. Второе: ещё лучше какой-нибудь лодкой до пристани… А потом… А потом…

– Варвара! – тихо и укоризненно сказала Вера Аркадьевна.

Девочку в окне точно встряхнуло. Она круто повернулась…

– Варвара, ты? Хороша, нечего сказать!

Бородатый удивлённо покосился на Веру Аркадьевну.

Брезент на втором окне тоже отлетел, в нём появился худенький мальчишка.

– Варвара, хороша, ах, хороша!..

– Хоть ругайте, хоть не ругайте, – отчаянным шёпотом ответили из первого окна. – Всё равно не вернусь! Вадимку только довезу… Его нашла? Нашла. Отсюда можно до разъезда? Можно…

– Вадимку? Какого Вадимку?

– Его, Сергея Никаноровича. Он в Горьком потерялся. Так и дяде скажите, и бабушке. А сама… А сама…

– Варя, как же тебе не стыдно? Ты ведь даже не знаешь, что бабушка…

– Знаю. Я всё знаю. Только всё равно не вернусь! Опять буду в Москву… Потому что… потому что…

Варя вдруг горько всхлипнула и уткнулась лицом в брезент.

Бородатый переглянулся с толстяком и решительно подошёл к Вере Аркадьевне.

– Не смей так говорить, слышишь, не смей! – горячо ответила та. – Ты же пионерка! Как тебе не стыдно? Разве тебя увезли из Москвы от холода и бомбёжек для того, чтобы ты убегала обратно? От мамы есть два письма, тебя же в Москву всё равно не пустят… Кто? Милиция, охрана города. – Вера Аркадьевна повернулась к бородатому. – Простите, пожалуйста, если бы вы только знали, как я взволнована… Очень прошу, объясните, как попали к вам эти двое ребят? Я помощница того самого дяди, геолога и музыканта! Конечно же, он выручит вас – с концертом! Ах, я рада…

И она, улыбаясь, вытирая слёзы, протянула бородатому руку.

* * *

Две девочки шли по дороге к Сайгатке.

Старшая, с тонкой рыжеватой косицей, несла берестяной туес, полный крупной, с бархатистым отливом брусники. Младшая шариком катилась за ней. Старшая прикрикнула:

– Дюжей, дюжей шагай!

Две пары мокрых от вечерней росы ног заработали сильней. Вдруг Домка остановилась.

– Шмотрют, – сказала она испуганно. – Звонка!

– Ты чего? – удивилась Ганя.

Домка подняла красную, как у гусёнка, ногу и потёрла правой пяткой левую коленку.

– Шмотрют! – повторила она убеждённо. – Ш машины.

На поляне под тёмным дубом стоял грузовик – странный грузовик. С брезентовым кузовом и окошками. Такого ни Ганька, ни её сестрёнка не видели в Сайгатке ни разу. Сзади к кузову была привязана лошадь, удивительно знакомая лошадь… Выгнув шею, она тянулась к уцелевшей траве. Из окошка торчала голова мальчишки.

– Ох, ктой-то? – сказала Ганя, попятившись. – Домка, а Домка, гляди-ка: Боярыня Веры Аркадьевны!

Лошадь на звук её голоса повела ушами и тихо заржала.

– Послушайте, – тонко, но решительно сказал мальчишка из грузовика. – Вы, пожалуйста, к лошади не подходите и её не трогайте. Мне её караулить поручили. А это у вас что, клюква?

Ганя довольно долго молчала, потом сообщила:

– Лошадь-то наша будет, сайгатская. А вы чьи будете?

Мальчишка тотчас приложил обе руки ко рту и что было силы крикнул:

– Ва-аря, иди скорее обратно!

Ганя завертелась на месте, оглядывая кусты, поляну… Вот она сморщила нос и тоже на весь лес радостно закричала:

– Ой, Варечка, Варя!

И тотчас же на неё откуда-то из-за деревьев вихрем налетела Варя. Затормошила, затискала…

– Ганька! Ганечка! Откуда узнала?

– Ой, Варечка вернулась!..

– Вера Аркадьевна, сюда, скорее, смотрите – Ганька! – орала Варя.

По поляне уже шли Вера Аркадьевна и бородатый.

– Ганя! – обрадовалась и Вера Аркадьевна. – Вот хорошо, что встретились! Не знаешь, Борис Матвеевич в Сайгатке или на шурфах?

– Давеча с полудня в поле уехали. С Машей и Спирькой.

– Тогда лучше всего едемте прямо на шурфы. Девочки, быстро в машину! Все, и ты, и ты… Вот удачно!

Вера Аркадьевна по очереди подсадила их с колеса. Домка, нахохлившись, как воробей, шмыгнула под брезент. Вера Аркадьевна отвязала Боярыню, вскочила в седло и крикнула влезавшему в кабину бородачу:

– Просеки держитесь! А там свернём прямо по жнивью. Шурфы уже недалеко, за старым кладбищем.

С тех пор как коллектора Толю призвали в армию, Спирьке нередко приходилось заменять его, помогая Борису Матвеевичу, благо занятия в Тайжинской школе, куда он должен был ходить, ещё не начинались.

Не по возрасту степенный и рассудительный, Спирька выполнял любую порученную ему работу медленно, но так добросовестно, что Борис Матвеевич понемногу стал приучать его самостоятельно брать даже пробы из шурфов. Знал: парнишка ничего не пропустит и не перепутает.

…Спирька засунул ногу в сапог и зажмурился от удовольствия: сапоги Бориса Матвеевича доходили ему почти до живота. Жаль, никто из сайгатских ребят не видит.

– Спускай с ветерком! – гордо скомандовал он Маше, влезая в бадью.

– Ишь ты, с ветерком. А если сорвёшься? – усмехнулась та.

Она взялась за рукоятку, вороток заскрипел, защёлкала лебёдка, и бадья медленно поехала вниз. Из шурфа загудело, как из бочки: Спирька во всё горло распевал песню.

– Ну как? – крикнул Борис Матвеевич. – Вода есть?

– Ого!

– Забирай пробу.

– Угу!

– А мы с тобой, Маша, старые пока проверим.

Маша закрепила тормозом канат, спустилась с насыпи и подтащила к шурфу похожий на кормушку для кур жёлоб. Борис Матвеевич высыпал в него кусочки породы из маленького цветастого мешочка. С десяток таких же мешочков с пробами лежали у насыпи.

– Посмотрим, посмотрим, – оживлённо бормотал Борис Матвеевич, присев над жёлобом. – Ну-ка, полей!

Маша плеснула из ведра. Нагнулась и стала перебирать сильными пальцами обломки кирпичного цвета, смывая с них песок. Из шурфа снова загудело.

– Что? – крикнул Борис Матвеевич. – Готов?

– Ага.

Через несколько минут красный от напряжения Спирька вылез из шурфа и протянул Борису Матвеевичу новые мешочки.

– Э, чёрт, опять не то! – разочарованно сказал Борис Матвеевич, пересмотрев их. – Неважны наши дела, Спиридон. Придётся шурфы за Чёрным логом закладывать. Дождёмся Веры Аркадьевны и решим.

– А это, глядите, никак, они? – взбираясь на насыпь, проговорила Маша.

От дороги, прямо через поле, вскидывая ногами, бежала Боярыня. Вера Аркадьевна размахивала снятой с головы фуражкой. А поодаль у леса, переваливаясь, как на волнах, полз высокий зелёный грузовик.

– Наконец-то! – вздохнул облегчённо Борис Матвеевич. – Заждался… О Варваре хоть что-нибудь есть? Что?

Вера Аркадьевна спрыгнула, подбежала, быстро заговорила. Спирька, пригнувшийся у жёлоба, услышал только взволнованные слова:

– Ей и так от меня досталось… Не ругайте больше! И потом, мальчишку всё-таки привезла… А вас просят выручить…

Высокий грузовик, колыхаясь, подполз к шурфам.

Первыми из-под брезента скатились Ганя с сестрёнкой. Варя вылезала медленно, с трудом. Как будто не замечая её, Борис Матвеевич поздоровался с бородатым мужчиной, ждал, когда девочка сама подойдёт к нему. И она подошла.

– Так, – сурово сказал наконец Борис Матвеевич, прямо посмотрев ей в глаза. – С приездом. Добегалась?

– Добегалась, – чуть слышно ответила Варя.

– Может быть, ещё раз побежишь? Тогда заранее, очень прошу, предупреди.

– Нет, – Варя громко глотнула воздух, – я больше не побегу. Дядя, я же хотела…

Она вдруг взяла обеими руками его руку.

– Да я-то знаю, чего ты хотела! Спасибо, Ганя нас пожалела и рассказала. Ладно. Кто старое помянет, тому глаз вон. Сейчас договорюсь о делах, поедем в Сайгатку, а оттуда немедленно тебя к бабушке в Тайжинку. Знаешь уже, что она здесь? Вот с ней тебе придётся поговорить… Матери, чтобы не волновать, о глупости своей пока и писать ничего не будешь. Ясно? А за то, что этого молодца Сергею Никаноровичу привезла, – Борис Матвеевич кивнул на стоявшего у шурфа потрясённого Вадимку, – за это хвалю. Всё. И больше – ни слова. Некогда и не к чему. Так, что ли? Договорились?

Борис Матвеевич прищурил глаз и большой рукой сильно тряхнул обе маленькие Варины.

– Договорились, – по-прежнему шёпотом ответила Варя. – Больше – ни слова.

Тайжинка

Сергей Никанорович раздельно и ясно читал:

– «…Конечно, речь шла и о том, чтобы спасти себя, скорее соединиться со своими и снова воевать.

Они решили разведать силы фашистов, их огневые позиции, расположение штаба. Начали разведку ночью. Никто из бойцов не тосковал, никто не заводил речи о смерти. Иногда отдыхали в покинутых фашистами окопах, днём видели наши самолёты, шедшие штурмовать врага. Кто-то выкрасил носовой платок красным карандашом, случайно оказавшимся в кармане, и, когда самолёты шли бреющим полётом, размахивали платком. Они верили, что кто-нибудь вернётся к своим. Передали друг другу адреса домашних и были готовы ко всему…

Воскресенье, двадцать восьмого сентября 1941 года. Действующая армия».

Сергей Никанорович сложил газету и встал.

Никто из мальчишек не спал, хотя тёмные головы на сенниках были неподвижны. Сладкий запах сена плавал в воздухе.

– А теперь, уважаемые, позвольте пожелать вам спокойной ночи, – сказал негромко Сергей Никанорович. – С завтрашнего дня придётся вставать очень рано. Будем помогать колхозу рыть картофель… Кто? Все, кроме больных и малышей. Прошу больше не шуметь.

Он взял свечу и прикрыл за собой дверь. Тень его шагнула по коридору. Сергей Никанорович дошёл до двери с надписью «Учительская». Заглянул в неё: там на старом диване спал кто-то, прикрытый пальто.

– Валентина Ивановна! – позвал тихо Сергей Никанорович.

– Бегут, бегут, и по две шайки не брать… – бормотнули в ответ.

Бедная Валентина Ивановна! Ей, пожалуй, было труднее других воспитателей – она добровольно приняла на себя обязанности и завхоза. Шумная, энергичная, добрая, она успевала не только следить за девочками, но и утешить ревущего малыша, отчитать его обидчика, присмотреть на кухне за поварихой…

Сергей Никанорович спустился по каменной лестнице, вышел на крыльцо.

В Тайжинке всё спало. Только у реки брехала одинокая собака. Ночь была холодная, лунная. В такую ночь во время налёта можно разглядеть в небе блеснувшую точку – самолёт. Три недели назад они с Вадимом были вместе, в Москве… Где-то он сейчас, его мальчик, его внук, его последняя радость? Самое трудное – ждать вот так, оставаясь внешне спокойным, делая своё привычное дело, охраняя этих порученных ему родителями озорных, крикливых и уже дорогих сорванцов…

Сергей Никанорович отыскал глазами Большую Медведицу. Она висела необычно низко. Когда Вадим был маленький, он называл её «кастрюлечка» и очень сердился, если его поправляли. «Мальчик мой родной, что-то с тобою сейчас?»

У ворот щёлкнул засов, хлопнула калитка. По светлой площадке прошёл кто-то с белой непокрытой головой. Ольга Васильевна…

В одной руке у неё были счёты, в другой – цинковое ведро, под мышкой – свёрток газет.

– Вот, в сельсовете за всю прошлую неделю сводки достала, – сказала она. – А вы опять не спите?

– Ничего. Когда-нибудь отосплюсь. Ночь-то какая, а?

– Ночь удивительная…

Они замолчали, и стало так тихо, что казалось, тишина звенит в воздухе. Ольга Васильевна поставила ведро на ступеньку, оно слабо звякнуло.

– Из Сайгатки всё ещё ничего нового. Утром я говорила с Борисом по телефону, он опять запросил телеграфом Горький. Если Вадима там не нашли, а Варя успела сесть на поезд, брошу всех и поеду за ними сама!

– Вы великолепно знаете, что не бросите никого, милая Ольга Васильевна. Будем терпеливо ждать.

– Да, будем ждать оба… – мрачно повторила Ольга Васильевна.

Вдалеке за деревней колыхнулся и растаял свет, долетел неясный шум. Вот он стал настойчивее, уверенней – на дороге блеснули фары машины.

Опять стихло, потом чётко прозвучали чьи-то голоса, и по белой от луны деревенской улице задвигались три тени: одна большая и две маленькие.

Тени подошли к школе. Большая осталась у ворот, маленькие свернули в калитку.

Ольга Васильевна вдруг выпрямилась. Сергей Никанорович насторожился.

От калитки по дорожке шла девочка. Голова её в большом, съехавшем на затылок платке была низко опущена. Исподлобья она всматривалась в стоящую на крыльце Ольгу Васильевну. За девочкой часто ступал худенький мальчишка в дождевике с капюшоном. Девочка шла сперва уверенно, потом точно споткнулась. Мальчишка вдруг знакомым движением поднёс к глазам руку.

Сергей Никанорович шагнул со ступеньки. Хватаясь за сердце, очень тихо, но внятно сказал:

– Ольга Васильевна, я, конечно, боюсь ошибиться, и всё же мне почему-то кажется, что это они. Мой Вадим и ваша Варя…

* * *

– Тише, довольно, сейчас же перестань! Валентину Ивановну разбудишь, слышишь!

– Я ведь хотела… – Варя захлебнулась от слёз.

– Когда-нибудь потом расскажешь мне всё. А сейчас не надо. Я рада, что ты вернулась сама, понимаешь, сама? Всё будет хорошо. Правда?

– Да, бабушка… – Варя схватила её худую спокойную руку и прижалась к ней горячим лбом.

– А теперь вот что: сейчас пойдёшь к девочкам в спальню и ляжешь спать. Завтра утром вместе со всеми будешь убирать в поле картофель. Потом вернёшься в Сайгатку. Ты будешь приходить сюда учиться каждый день с сыном дяди Кирилла – Спиридоном. А жить останешься в Сайгатке. Я не хочу, чтобы другие ребята в интернате могли позавидовать: вот Варя со своей бабушкой, а мы одни. Поняла?

– Да. А Вадим?

– Вадим – другое дело. Ты же знаешь, какое у него слабое здоровье! Да и Сергею Никаноровичу без него будет слишком тяжело… А тебе это даже полезно. Ну, успокоилась?

– Успокоилась.

Ольга Васильевна подняла Варину голову и поцеловала в спутанные волосы. Потом вынула платок и стала вытирать размазанные по щекам слёзы.

– Пойдём, я тебя устрою. И вот возьми, утром почитаешь. – Она достала из ящика стола два конверта.

В учительской горела свеча. По-прежнему на диване, отвернувшись к стене, крепко спала уставшая Валентина Ивановна. Ольга Васильевна прикрыла её своим пальто, и они с Варей вышли в коридор. На цыпочках прошли мимо спальни мальчишек.

– Легли они? Вадимка с Сергей Никаноровичем? – шёпотом спросила Варя.

– Как будто. – Ольга Васильевна прислушалась. – В общем, для Вадима это, пожалуй, тоже полезно было. Пойдём.

Следующая дверь была приотворена. В большой, с высокими незавешенными окнами комнате в несколько рядов спали на сенниках девочки. Лунный свет лежал косыми полосами на тёмных одеялах, на сбившихся подушках. Кто-то у стены поднял взлохмаченную голову, спросил со страхом:

– Кого? Кого вам?

– Это я, Ольга Васильевна. Спи спокойно.

Они осторожно обошли сенники. В углу около шкафа лежал ещё сенник, свободный. Вместе с Варей они взбили шуршащее сено. Ольга Васильевна достала из шкафа простыню, шепнула:

– Покроешься пока моим платком, я принесу ещё что-нибудь. – Подоткнула у маленькой, разметавшейся во сне девочки сползшее одеяло и вышла.

Варя присела на сенник. Кто-то проговорил в глубине комнаты: «Не перескакивать, они быстрее от оврага добегут!..» – и заворочался на сене.

Варя расшнуровала ботинки, сняла жакетку, вынула и сунула под сенник чехол с ножиком, конверты. Потом подумала, достала конверты и на цыпочках, босая, подошла к окну. С бездонного, черневшего за ним неба ярко светила луна. Варя разорвала конверт и свободно, как при дневном свете, стала читать:

«1 сентября 1941 г. Москва.

Родная моя девочка!

Если бы ты знала, как я по тебе соскучилась, как беспокоюсь, всё ли у тебя в порядке! Ведь пока от вас дойдёт письмо, проходит почти месяц. Доченька моя, дядя писал мне и Вера Аркадьевна, что ты за лето всё-таки загорела и поправилась. Я рада, что ты живёшь сейчас спокойно и не у чужих, как многие другие ребята. А мы с Наташей остаёмся одни – бабушка с Сергей Никаноровичем и Вадимкой уезжают… Наверное, будут жить с интернатом на Каме, возле вас, тогда обязательно сразу про всё напишите. Варюша, у нас сейчас нехорошо, тревожно и прилетают «гости». Но Наташа держится молодцом. И ты, моя родная, не подкачай, будь умницей, ведь ты уже большая и всё понимаешь. А если с бабушкой встретишься, помогай ей, потому что не в её годы всё это переносить, и ты знаешь, какая она у нас, никогда ни на что не пожалуется. На тебя теперь вся надежда! Наташина подруга Катя живёт пока у нас, очень её жалко – от её брата второй месяц нет известий… Целую, обнимаю мою ненаглядную, дорогую девочку. Не забывай свою маму».

Второе письмо было от Наташи.

«Варя, я не могу больше молчать, посылаю тебе это письмо потихоньку с бабушкой, не знаю, получишь ли. Варя, здесь очень страшно, мне иногда хочется плакать, но я не плачу, чтобы мама не беспокоилась. Она стала такая худая, целый день на работе, а ночью за меня дежурит (мы все дежурим у своих домов), чтобы я спала, а я спать не могу. Варя, Катину маму убило снарядом в полевом госпитале, а дом их разбомбили, она теперь совсем одна осталась, потому что её брат лётчик тоже пропал без вести. Мама хлопочет устроить её в детский дом, чтобы уехать отсюда, а пока она с нами. В Овражки больше не ездим. В нашем доме живут эвакуированные из Киева, целых четыре семьи. Дорогая Варюшка, я не знаю, как будем дальше жить, только я маму всё равно не оставлю, хоть она и хочет. Пиши нам почаще, хоть бы скорее всё это кончилось, Варюшка дорогая.

Твоя сестра Наташа. Муха пока жива».

Часть третья

Будни

Зима приходит на Каму обыкновенно в середине ноября. Но осень сорок первого года была не обыкновенной. С начала октября, когда интернат вышел вместе с тайжинским колхозом убирать картошку, пошёл снег, смешанный с дождём. Тая, он падал на землю и превращал её в холодное месиво.

Это было нелегко: пригнувшись, коченеющими пальцами выбирать скользкие, как лягушки, картофелины, счищать с каждой налипшие комья земли…

Освободили от работы только первоклашек. Остальных разбили на звенья и бригады; каждой выделили десять длинных, взрыхлённых плугом борозд. Картофель надо было сносить корзинами в огромные, похожие на груды серого булыжника кучи.

Как это ни странно, Валентина Ивановна, руководившая работой, назначила старшим в бригаде мальчишек Вадима. То ли за его серьёзность, то ли потому, что думала – стыдно будет остальным лениться перед слабым, но старательным товарищем.

Сначала дела в Вадимкиной бригаде шли неплохо. Портил всё, конечно, Женька Голиков, Мамай.

Он швырялся в девочек картофелинами, рассыпая, волочил по бороздам тяжёлую корзину, задирал ребят. Наконец, устав, развалился на мокрой земле и замолчал.

– Голиков, встань сейчас же! – прокричала с другого конца поля Валентина Ивановна. – Простудишься!

– Полежать охота, – вяло ответил Мамай.

– Голиков, прекрати безобразие, кончай борозду!

– А мне надоело.

Валентина Ивановна двинулась было к нему по полю, но её позвал кто-то из другой бригады, а Мамай, прицелившись, ловко запустил картофелину в шагавшую за плугом с лопатой в руке Варю. На ногах у Вари наросли большие и тяжёлые, как гири, комки глины.

– Ты… что? – даже не рассердилась увлечённая работой девочка.

– А ничего.

Мамай перевалился на бок.

– Эй, бригадир, так и будем весь день в грязи рыться? – с вызовом крикнул он Вадиму.

– Да. Так и будем. Ты, Женя, сам должен понимать, не маленький. – Вадимка обтёр розовый потный лоб и громко чихнул. – Ещё вон сколько осталось!

Мамай потянулся, пнул ногой корзину, со звоном отшвырнул ведро. Лицо у него было синее и злое.

От крайней борозды к нему шла Ольга Васильевна.

– Голиков, опять ты от работы отлыниваешь? Стыдись!

– А что я, крот, в земле рыться?

– Да, крот! Надо же к зиме готовиться. Для тебя же!

– Для меня? Вся эта картошка? – Мамай даже развеселился. – Да с меня одной корзины за глаза… А тут… – Он обвёл рукой.

– Оставьте его, Ольга Васильевна! – крикнул из соседней бригады Сергей Никанорович. – Не хочет, не надо. И без него справимся.

Мамай сразу же повернулся к Ольге Васильевне спиной.

– Ты что, значит, совсем больше не будешь работать?

– У меня руки не владеют, замёрзли… – плаксиво, но с издёвкой протянул он.

– А ты бы побольше на земле лежал. Хорошо. Тогда сию же минуту уходи с поля домой. Слышишь? И грейся там.

– Ну и что ж, испугали. И уйду!

Мальчишки на соседних бороздах слушали уже с любопытством и скрытой завистью – устали все здо́рово.

А Мамай, вскочив, упрямо нахлобучив на глаза шапку и переваливаясь, побрёл к дороге. Ребята молча провожали его глазами. Когда он поравнялся с последней бороздой, вдоль первой легли ещё пять человек. Остальные тоже кое-где перестали рыть.

– Ребята! – громко крикнула Ольга Васильевна. – Кто не хочет больше работать, пусть уходит вместе с Голиковым! Я разрешаю. Пожалуйста, уходите. И ты, и ты, и ты…

Лежащие на борозде мальчишки переглянулись недоуменно – Ольга Васильевна говорила совершенно спокойно, даже весело. Кто-то поднялся неторопливо, взял валявшуюся кепку. Вот и второй, воровато оглянувшись, потянулся за Мамаем…

– Но тогда вы должны вместо себя прислать сюда малышей. И предупредить дежурных по кухне, что мы остаёмся здесь до позднего вечера, а если понадобится – и на всю ночь. Картошку надо выбрать сегодня же: если выпадет большой снег, она помёрзнет!

На минуту в поле стало тихо.

Теперь уже все прекратили работу и со жгучим любопытством следили за удалявшимся вразвалочку Мамаем, за теми, кто собирался следовать за ним. А они вставали с земли поёживаясь, медленно, точно взгляды товарищей пригибали их обратно.

– Не уйдём мы… Не надо сюда малышей… – тихо сказал наконец один.

И всё поле точно вздохнуло. Снова зашевелились между бороздами тёмные спины, полетели в корзины скользкие картофелины. Девочки, встав цепью, как по конвейеру, передавали друг дружке полные вёдра.

На следующий день к вечеру подморозило совсем.

Накануне ребята вернулись промокшие, усталые, голодные, как волки, но весёлые. С Мамаем все, точно сговорившись, избегали встречаться глазами. Один Вадимка на правах бригадира, жалея Мамая (он видел, Женьку самого скребут по сердцу кошки!), заговаривал с ним. Но Мамай так цыкнул: «Отстань, очкарик, и без тебя тошно!» – что Вадимка стушевался. К тому же ему нездоровилось, наверное, простудился в поле…

Мамай стоял одиноко в коридоре у окна. Темнело. Во дворе сгружали дрова. Круглые светлые поленья со звоном падали на подмёрзшую землю и отскакивали от неё. Звук при этом получался такой, как будто стреляли зенитки. Вот на крыльцо выскочил Алёша Красильников с колуном в руке, кто-то с Сергеем Никаноровичем покатил к забору большое коричневое бревно. Приволокли тачку, и Валентина Ивановна в тулупе и мужских калошах прошлёпала через двор в кухню. Мамай прислонился к окну и запел:

 
Ветер чёрную тучу метёт,
Знать, осталось мне жить недолго,
А внизу под обрывом течёт
Голубая свободная Волга!..
 

В спальне мальчишек было непривычно пусто. Топчаны с белыми подушками делали её похожей на больничную палату. У окна лежал закрытый до подбородка одеялом Вадим.

– Ты это почему ужинать не идёшь? – тихо и строго спросил он Мамая и поправил рукой забинтованное горло.

– А сам чего не идёшь?

– Я же не могу, ты видишь. Мне сюда принесут. Шёл бы лучше.

– Помалкивай, очкарик, совсем расхрипишься! – беззлобно ответил Мамай.

Ему постыло здесь, в Тайжинке, всё: топчаны, покрытые серыми одеялами, топот ног по коридору, унылые тучи…

– Во-первых, я не очкарик. А во-вторых, у нас сегодня пироги с капустой, – ещё строже сказал Вадимка.

– Думаешь пирогами меня задобрить?

– А зачем мне тебя задабривать? Просто дедушке тебя разыскивать на ужин придётся.

– Ну и помалкивай.

Мамай навалился грудью на подоконник и во всё горло заорал:

 
А внизу под обрывом течёт
Голубая свободная Волга!..
 

Вспомнились вдруг Москва, дом, отец с матерью… Как они баловали его! Выполняли каждое желание: перед самой войной купили велосипед, фотоаппарат, обещали свезти к морю – и всё только за то, что перешёл в шестой класс… А здесь? Вчера картошка, сегодня дрова, завтра дежурство на кухне. Скука, скука…

Во двор ввалились девчонки с кошёлками. После обеда их всех послали в лес за рябиной. Мамаю сразу до оскомины захотелось погрызть хрустких, сладких от мороза ягод! Побыть на воле, у реки…

Он отошёл от окна, сдёрнул с гвоздя ушанку, напялил пальто.

– Куда это ты одетый идёшь? – удивился Вадим.

– Да что ты ко мне привязался? «Куда, куда»… На кудыкины горы!

– Ты говоришь глупости. Кудыкиных гор здесь нет. Опять моему дедушке тебя потом разыскивать? Да?

– Нечего меня разыскивать! Никому я не нужен! – с сердцем ответил Мамай и рванул дверь.

В коридоре по грязным половицам гулял ветер.

– Голиков, Женька, вернись! – тонко прокричал из спальни Вадим. – Мамай, слышишь?

Но тот уже не слышал его. Сбежал по лестнице, нарочно громко стуча каблуками, так что из учительской высунулась Валентина Ивановна с валенком в руке и тотчас захлопнула дверь.

Мамай прошёл мимо пионерской комнаты, там занимались старшие девочки, прямо на улицу. Обогнув школьный двор, спустился по обрыву к реке. От неё наползал рваный туман.

Мамай перешёл мост, постоял у воды. Ветер морщил её, сгонял к берегу чёрные листья. Там, где начинался осинник, они густо покрывали землю. Оглянувшись на оставшуюся позади деревню (кой-где в окнах уже засветились огни), Мамай вошёл в лес.

Здесь было теплее, пахло грибами. Тонко вызванивали на ветру голые ветки. Мамай прислушался: кто-то шёл по дороге. Но темнота так быстро накрывала землю, что нельзя было разобрать кто, Мамай вложил в рот два пальца и свистнул. Шаги смолкли, хрустнул лёд в колее.

На краю дороги сидела девочка. Мамай узнал её: она приехала не с ними из Москвы, а появилась в интернате недавно и каждый вечер уходила в соседнюю деревню к родственникам.

– Ой, ты что? – спросила девчонка, лязгнув зубами. – Куда это собрался?

– Никуда.

– Из интерната?

– Чего я там не видел? – грубо сказал Мамай.

Она упёрлась рукой в землю и с трудом поднялась.

– Врёшь, – сказала уверенно, – интернатский. Я тебя знаю, ты в меня картошкой на поле стрелял!

– А-а, запомнила!

Она вдруг ойкнула и схватилась за коленку. Мамай сунул руки в карманы и покачался на каблуках.

– А ты куда строчишь?

– Я – домой.

– Ге, до дому нам не достать! Завезли сюда…

– Мне в Сайгатку.

– Благородная, со своими живёшь?

Она подобрала пальтишко, потопала ногой.

– Ты, знаешь, лучше бы обратно шёл. Хватятся тебя…

– Учительница какая нашлась. А может, я совсем в интернат не вернусь? Тебе вот можно…

– Что можно?

– Да домой. А я, может, тоже домой хочу. – Он вдруг решил попугать её: – Отдавай деньги!

– Какие деньги? У меня нет.

– Тогда пальто скидавай.

– Зачем?

– Вместо денег! Я отсюда тоже домой уеду, пригодится.

Она распустила большой рот и сказала совсем по-девичьи:

– Дурак толстый, тебя же по дороге сцапают! Да на эвакопункт. И обратно с патрульным привезут.

Мамай захохотал:

– Меня не сцапают.

– Нет, сцапают. А в Москву и вовсе не пустят.

– Кто это, интересно?

– Милиция, охрана города. Зря тебя, что ли, от бомбёжек сюда везли?

– Много ты знаешь… – проворчал он.

Варя опять ойкнула и села возле колеи.

– Что пищишь? – сердито спросил Мамай.

– Ногу больно. Спирька отчего-то сегодня в Тайжинку не пришёл.

– Какой это Спирька? А, Барон-Спиридон! Знаю такого… Без него уж и дороги не найдёшь?

– Мне бабушка давно, ещё засветло, велела возвращаться, а я с девочками на рябину ушла, – виновато сказала Варя. – И там ногу подвернула. Боюсь я одна… – призналась смущённо.

– Что ж теперь делать будешь?

– Знаешь что? Если я здесь посижу, а ты добеги к Сергею Никаноровичу и отпросись. Он отпустит – ты со мной вместе к нам и пойдёшь. Вот как будто дома и побываешь. У нас! А? – Варя даже повеселела. – Как будто в гостях!

– Какая нашлась, в гостях… Зачем мне отпрашиваться? Сергей Никанорович сказал – иди куда хочешь, только завтра на уроки не опоздай. Я только что его спрашивал, – соврал неожиданно Мамай.

– Правда? Вот и хорошо! – обрадовалась Варя. – Нет, мыс тобой завтра ни за что не опоздаем…

Голые ветки осин зазвенели сильней – по лесу прошёлся ветер. И, тронутый им, с неба посыпался частый крупный снег.

Когда за Мамаем захлопнулась дверь спальни, Вадим несколько минут внимательно слушал. В коридоре было тихо. Он опустил ноги с топчана и ещё раз, на всякий случай, позвал:

– Голиков, Мамай, вернись!

Где-то далеко, уже на лестнице, громко хлопнула входная дверь.

– Всё равно я тебя догоню… – забормотал, слезая с топчана, Вадимка. – А то опять потом дедушке бегать…