Текст книги "Полюбить Джоконду"
Автор книги: Анастасия Соловьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Глава 13
Вечером следующего дня я звонил в дверь к Глинской. Дверь раскрылась сразу.
– Надо же?! Я думала – ты не догадаешься! – Глинская в свитере стояла с дорожной сумкой. – А я сама только вернулась.
Смеясь, она бросила сумку, выхватила у меня торт, шампанское и цветы и унесла в какую-то дверь.
– Ты проходи. Помнишь, где мы были? Туда и иди… – Голос ее растаял в утробе старого дома.
Я осторожно вошел в ее странную комнату. Тут оказалось светло. Уличный фонарь светил прямо в окна. Я сразу отыскал проход среди мебели и удивительно легко нашел закуток за книжными шкафами. На полке стояла настольная лампа. Я включил ее.
Казалось, Глинской теперь долго не будет. Я присел на маленький диванчик и задумался. Лиза опять живет в этой чертовой конспиративной квартире. И никогда это не кончится! Судя по всему, Глинская ничего нового не узнала. Но что ж теперь: Лизе навсегда там поселиться?! А этот чертов Карташов?! Может быть, он вообще никогда ничего не скажет. Бред какой-то! А Гришка?! Он и так на пределе… А может – наплевать нам на эту конспиративщину? И бросить все?!
Неожиданно явилась Глинская.
– Предлагаю вначале покончить с делами. – Она села рядом. – А там уж шампанского. Я с утра не ела ничего… Звони Лизе с Гришуней. – Глинская поставила мне на колени телефон. – И давай им отбой! Расходитесь, скажи, с миром по домам…
– Не понял?!
– Тут и понимать нечего, – оживленно говорила Глинская. – Нас сбила с толку причастность Иннокентия. А он ни при чем! «Обелиск» занимается исключительно одной питерской блокадой. Лиза просто не поняла.
– Но Лиза своими ушами…
– Стой! Слушай меня. В своей деятельности «Обелиску» нужны, просто необходимы, архивные материалы. Часть архивов открыта, а часть нет. И вот для этой-то второй части Иннокентию и нужны такие, как Карташов: поиск заархивированных документов, людей, живых и умерших. То есть их связь более чем объяснима. Смотри дальше. Иннокентию нужно оформить свой особняк, украсить его парсуной приятной женщины. Причины понятны: они общественная организация, часто принимают гостей из-за рубежа, кстати, эмигрантов, родственников блокадников. Но об этом я тебе позже расскажу. В Москве Иннокентий недавно, естественно, он просит подобрать модель для парсуны знакомого, по известным нам уже причинам, москвича Карташова. Карташов находит модель конечно же из своих осведомителей. А откуда же еще? Но попутно поручает ей вовлечь в свою сеть несчастного Гришку. Поручает от себя! Обычная вербовка по случаю. Чтобы зря бедной Лизе не простаивать. А не Иннокентий. В этом все и дело.
– Но Лиза собственными ушами слышала, что командовал-то Иннокентий Константинович.
– Иннокентию ни с какого бока Гришка не нужен. Суди сам. Гришка не блокадник и не потомок таковых. А хотя бы и был таковым. Зачем Иннокентию так, по-иезуитски, подъезжать к нему? А? Но Гришка вращается в интересной, именно с карташовской точки зрения, среде. И Гришка нужен Карташову для наблюдения за монашеством или за кем-то из них конкретно. Так?
– Почему же тогда просил Иннокентий?
– Лизе так показалось. Она не поняла – человек перепуган, забит. Ну, может быть, услуга за услугу. Иннокентий просил для Карташова. Но это в самом крайнем случае.
– Карташов смертельно боится Иннокентия…
– Есть такая порода людей, – улыбнулась Глинская. – Или пугать или пугаться. Третьего нет. Карташов из них. Если хочешь знать, я выяснила: Иннокентий хорошего русского рода. Его предок даже фигурировал по делу Распутина. Гришуня же тут ни при чем. И Распутин к нему никакого отношения не имеет. Понял?
Глинская сняла трубку и сунула ее к моему уху:
– Звони. У Гришки, оказывается, четверо детей. И все скучают сильно. А Лизу дома ждут не дождутся любящие муж и дочь. Звони, я не ела, не пила весь день.
– Почему ты думаешь, – спросил я, смутившись, – что Лизу ждет любящий муж?
Глинская искоса взглянула на меня:
– Потому что ждет. Потому что дочь себе места не находит. Потому что у них хорошая семья. Не идеальная, конечно. Потому что нельзя разрушать семью. Вот почему! Звони скорей.
Я стал набирать номер. Однако Гришка и Распутин у меня слились воедино. «Дело об убийстве Распутина», – тягостно крутилось в уме. В трубке я услышал встревоженный Лизин голос: «Алло?» – и нажал на рычаг.
– Ты обещала материалы показать, – сказал я Глинской. – Давай посмотрим.
– Ну давай, – согласилась она и ушла.
Вскоре Глинская внесла свою дорожную сумку. Потом аккуратно поставила на стол шампанское, торт, два бокала и нож.
– Открывай бутылку. Режь торт. – Включив ноутбук, она рылась в стопке отксеренных листов.
С легким хлопком я откупорил шампанское, разлил по бокалам.
– За что пьем? – улыбнулась Глинская. Она чокнулась со мной, но, пригубив, отставила бокал. – Смотри: вот их деятельность. Розыск блокадников, справки из жэков, из дэзов, финансовые отчеты – все нормально, даже пожертвования включены. Протоколы заседаний, выступлений, приемов. Это протоколы незначительных встреч. Иннокентий – педант. Все зафиксировано. Смотри.
Она быстро передавала мне листки. Потом залпом допила шампанское. Я перебирал бумажки, не очень понимая их содержание.
– Еще: я в роли корреспондентки модного столичного журнала побывала у них на брифинге. И сняла ролик. – Она повернула ко мне ноутбук и принялась сама резать торт. – Налей еще.
На экране я увидел длинный фронтальный стол, за которым сидели люди. Среди них в черном костюме – Иннокентий Константинович. Он что-то говорил, но трудно разобрать что – мешали шум, шаги, откашливание, постороннее бормотание.
– Помехи можно убрать, – заметила Глинская. – Если нужно.
Я вслушивался. Громко взвизгивала дверь в правом углу. Она непрерывно открывалась и закрывалась – ходили туда-сюда. Я приблизился к экрану, чтобы хоть что-нибудь расслышать. Тут дверь в очередной раз взвизгнула, впустив кого-то… А за ним по коридору как будто мелькнул Гришка.
«Уже меня глючит», – подумал я, но открутил назад. Вновь дверь раскрылась, вошел мужик, а за ним – кто-то действительно очень похожий на Гришку. Я остановил ролик. Начал вглядываться. Но качество оставляло желать лучшего – изображение было мутным.
– Что там? – Глинская подсела ко мне и тоже всмотрелась. – Ого! Кто это? – Она вытащила из ноутбука диск: – Сейчас мы его попробуем прояснить, – и ушла с ним в глубь комнаты. Там вспыхнул экран монитора.
Глинская что-то приговаривала. Я сидел и ждал.
– Ты только посмотри на нашего героя! – вдруг ахнула она.
Я, бросившись смотреть героя, наткнулся на невесть откуда вынырнувшую этажерку, опрокинул стул и, наконец, прильнул к экрану: по коридору «Обелиска» шагал Гришка. И клок волос из подбородка был при нем.
– Ты говорил, что он на санках где-то катался? – шутила Глинская, но в глазах ее была тревога. – Наверное, по коридорам «Обелиска»…
– Когда снимала ролик?
– Вчера.
– Что это значит?
– Это значит, мой милый Саша, что ты очень хорошо сделал, что не позвонил и не дал им отбой. Еще это значит, что, возможно, Гришку нашего собираются того… подменить каким-то не нашим Гришкой. А нашего Гришуню, скорей всего… убрать. Ликвидировать.
Я ошарашенно молчал.
– Но почему? – Глинская прикусила нижнюю губу. – За что? Не может быть, чтобы у него не было никаких связей в Питере. Быть такого не может! Тогда это просто фантастика! Срочно позвони им и скажи, что ты сейчас приедешь проведать друзей по санкам.
Я набрал номер. Подошла Лиза.
– Привет, Лизок! А далеко там Гришуня, дружочек мой? – начал я как можно развязней.
– Спит твой дружок.
– Так разбуди.
– Зачем? Что-то случилось?
– Наоборот… – Я постарался рассмеяться и, зажав трубку, шепнул Глинской: – Спит он. Теперь, наверное, хоть из пушек пали… – Я щелкнул себя по шее.
– Пусть будит. Мы сейчас приедем. – Глинская категорически мотнула головой.
– Буди его скорей, – усмехнулся я в трубку Лизе. – Мы появимся через полчаса с добавкой.
Я с удивлением следил за своей изменившейся речью. Действительно – страшная квартира, где обычный человеческий язык немыслим. А Лиза там живет!
– С кем ты? – не понимала Лиза.
– Да тут с подружкой одной, – небрежно бросил я.
– С подружкой?!!
– Встречайте, – закончил я нехорошо, развязно.
Глинская торопливо собиралась. Я спустился к машине прогреть двигатель. Я огорчил Лизу. Сейчас она расстроена, переживает – ждет невесть чего. Тяжелый осадок лежал у меня на душе.
Вскоре выскочила Глинская, и мы поехали. Мне хотелось поскорей увидеть Лизу, утешить, успокоить ее, рассеять все ее сомнения. Я гнал по пустым праздничным улицам.
– Не спеши так, – попросила Глинская. – Сейчас Гришка должен вспомнить своих питерских сородичей. Или сородича. Конечно, тот мог давно умереть, переехать, исчезнуть, испариться… Но во время блокады, даю голову на отсечение, он был в Ленинграде. Пусть недолго.
– Но Гришка может и не знать о нем.
– Может. Значит, будем узнавать. Кстати, из тебя вышел бы классный сыщик. А что?! Будем с тобой работать вместе? У меня сейчас такое дело интересное. Я тебе все расскажу, введу в курс… Давай?
– Так сразу? – усмехнулся я. – А «Мебель»?
– Но тебе ведь смертельно надоела твоя «Мебель». А тут живая работа и денег больше. Всему я тебя научу, объясню. Что за радость рисовать столы со стульями? Конечно, и тут есть делишки ерундовые: жена ревнует мужа, муж – жену. Хотя такие больше всего стоят. Договорились?
Мы подъехали к Лизиному дому.
– Приведи его сюда, – скомандовала Глинская.
Когда я вошел в конспиративную квартиру, Гришка был уже на ногах. Расстроенная Лиза молча смотрела на меня.
– А вот и мы! – воскликнул я зачем-то пьяным голосом.
– Видим, – сумрачно согласился Гришка.
– Хотел посидеть тут у вас, да погодка шепчет. Поехали – прокатимся куда-нибудь.
– В своем уме?! – возмутился Гришка. – Дождь же льет! Никуда не поедем.
Я не знал, как быть дальше. Они принимали меня за пьяного.
– Пойдем-ка, Гриш, перекурим на лестнице.
– Кури здесь, – буркнул Гришка.
Я закурил. Они недоуменно следили за мной. Я прошел на кухню, чтобы куда-нибудь стряхнуть пепел, и тут на столе заметил листок и ручку. Поспешно написал: «ГРИША, БЫСТРЕЙ СПУСТИСЬ К МОЕЙ МАШИНЕ. СРОЧНО».
Гришка понятливо кивнул и начал одеваться.
– О, свет моих очей и прохлада моего сердца… – неожиданно громко продекламировал он.
У Лизы заиграл сотовый. Гришка убежал вниз. Мы остались с ней одни. Я смотрел на нее и до сердечной боли чувствовал ее неприкаянность. В спортивном костюме, точно в поезде, она грустно кивала карташовскому бормотанию. Я обнял ее, прижал к себе и разобрал голос Карташова: «Чтобы этого м…ка в квартире у вас больше не было». Я понял, что он говорит обо мне. Теперь я лишен возможности видеть Лизу даже здесь!
Наконец, она отключила телефон. Я молча кивнул на выход. Лиза накинула куртку, и мы вышли из конспиративной квартиры.
– Ну все! – Хоть в лифте я могла дать выход раздражению. – Ты знаешь, чего Карташов потребовал на этот раз?
– Да, знаю. – Саша горестно махнул рукой. – Он хочет, чтобы я не ездил больше к вам.
– И это, между прочим, не просто так…
Он поцеловал меня в губы, и я не смогла закончить свою мысль.
– Слушай, а что у тебя за подружка? – спросила я, когда мы вышли на улицу и я разглядела в его машине женский силуэт.
– Да детектив, Глинская. Мы с ней откопали такое… Плохи Гришкины дела!
– Что?
– Потом, потом, сейчас важно выяснить…
Гришка и Глинская, худая, с коротким каре и крупными сережками-кольцами, беседовали на заднем сиденье. Саша сел на свое водительское место, я устроилась рядом.
– В Саратовской области есть родня… – вымученно тянул Гришка. – Брат двоюродный, племянники.
– Откуда они там взялись?
– Из Энгельса переехали. Это там неподалеку.
– А в Энгельсе?
– Не знаю. Может, ниоткуда. Может, родились там.
– Слушай, Гринь! – неожиданно пришло мне в голову. – У тебя есть близнец?
– Не знаю. Не помню. – Гришка совсем сбился. – У меня вообще братьев нет.
Повисла беспросветная пауза.
– Вспомни, Гриша, – пытала его Глинская, – отец, мать, может, вспоминали кого… Ну, не в самом городе, в Ленинградской области, скажем, дядю Петю, тетю Валю…
Гришка виновато мотал головой.
– Гриш, у тебя родители живы? – осторожно спросила Лиза.
Ко всеобщему облегчению, Гришка кивнул.
– Точно! – Глинская сунула ему свой телефон. – Звони родителям!
Гришка, тяжко вздыхая, нажимал на кнопки.
– Мам, это я, – забубнил он в трубку. – Поздравляю тебя с праздниками. Желаю тебе… А? Откуда? Из машины… Сейчас-сейчас… – Гришка ткнул телефон в сиденье и с вытаращенными глазами зашептал нам: – Мать, оказывается, мне звонила, а меня нет! Светка ей сказала, что я временно дома не живу. Мать с отцом приехали туда и устроили скандал, где я? Светка толком ничего не знает. Мать плачет! Оказывается, она меня повсюду ищет! Она говорит: езжай сейчас же домой! Чего ей говорить?
– Где твоя мать живет? – быстро спросила Глинская.
– На «Речном».
– Скажи: сейчас к тебе приеду и все объясню.
– К матери я не поеду, – уперся Гришка.
– Поедешь и успокоишь мать! – жестко приказала Глинская.
Гришка покорно поднял телефон:
– Мам, я сейчас приеду к тебе и все объясню. Да. Прям сейчас. Не надо пирогов – я только что поел.
Через сорок минут мы были на «Речном вокзале», у Гришкиной матери.
Кирпичный девятиэтажный дом Гришкиных родителей торцом выходил на Ленинградское шоссе. Преодолев внизу несколько тяжелых дверей, мы поднялись на седьмой этаж и позвонили. Открыл отец – высокий старик с манерами военного.
За серой металлической дверью находились четыре квартиры. Чтобы попасть к Гришкиным родителям, надо было пройти еще через две двери: новую, обитую малиновым дерматином, и «родную».
Вопреки логике русских народных сказок, кощеевых сундуков с золотом здесь не оказалось. У входа стояла полированная вешалка с зеркалом, в комнате – стенка, забитая немецкой посудой, потертые кресла, застеленные ковриками, и такой же диван.
Я присела в уголке дивана, Саша рядом со мной, а Глинская расположилась напротив, в кресле у журнального столика.
– Ты где, Гриша, болтаешься? – В комнату вошла Гришкина мать, желтоволосая толстуха со следами былого кокетства: на ней был пестрый с оборочками халатик и шлепанцы на высокой платформе. – Совсем стыд потерял: семья, детей четверо! Кто о них позаботится?!
Гришка скрепя сердце стал излагать версию, сочиненную в машине совместными усилиями.
– Работа… Срочный заказ в селе, в Ярославской области…
– А это кто ж такие? – сурово спросила она. – Тоже из Ярославской области? Из села?!
– Это вот Саша… Аретов, Я учился с ним, – опять завел шарманку Гришка. – Это Лиза. – Я кивнула. – А это следователь Клинская.
– Аня, – уточнил Саша.
– Следователь? – угрожающее переспросила мать.
Гришка был напрочь лишен конспиративного таланта – сейчас я лишний раз убеждалась в этом.
– Не слушайте его! – вмешалась Глинская. – Я не следователь – частный детектив.
– И что?
– Мне необходимо уточнить некоторые детали. – Глинская в гробу видала наезды Гришкиной матери, говорила негромко и хладнокровно.
– Ты куда это вляпался? – строго спросила та у Гришки, но было видно, что пыла у нее поубавилось.
– Собственно, Гриша не вляпался никуда, – чеканила Глинская. – А меня интересуют ваши петербургские родственники.
– Нет у нас там никаких родственников, – отмахнулась мать.
– Есть, – сказала Глинская коротко.
– Мам, ну вспомни!.. – с отчаянием взмолился Гришка.
– Воло-одь! – неожиданно певуче, как будто аукая, прокричала мать.
Отец тотчас появился на пороге.
– Какие у вас в Ленинграде были родственники?
– Была тетя Маруся… Только умерла уже давно. А зачем это?
– Когда умерла? – поинтересовалась Глинская.
– Году в семидесятом.
– А дети у нее были?
– Дочь, Мариночка, – ехидно ответила мать. По интонации, с которой она это произнесла, было ясно, что конечно же она помнила про питерских родственников мужа. Только они не вызывали у нее симпатии, скорее противоположные чувства.
– И сейчас она там живет?
– Ну, – мать развела руками, – живет, наверное. Я-то ее видела в шестидесятые годы. Она приезжала к нам несколько раз. Потом письма присылала свекрови моей. Может, они и сейчас еще где-то у нас валяются.
– Поищите, пожалуйста, – попросила Глинская.
– Поищи, Володь, – скомандовала тетка и добавила, сменив гнев на милость: – Пойдемте, напою вас чаем. Так вот, Мариночка… – продолжала она уже на кухне, разливая чай по огромным, глиняным кружками и тряся оборками на рукавах халата.
– Давайте начнем с Маруси.
– Они обе очень любили путешествовать. Дома вечно бардак, обеда нет, так, на скорую руку чай с бутербродами. Поэтому и мужья от них сбегали, и от одной, и от другой.
– Значит, Маруся разошлась с отцом Мариночки? – корректировала беседу Глинская.
– Потом уже, после войны. Марина-то родилась в августе сорок первого года. Муж Маруси, морской офицер, тогда был на фронте.
– Господи! – не удержалась я. – Как же они там выжили?! Через месяц блокада началась, а она – с новорожденным ребенком?!
– Не волнуйтесь. – Гришкина мать иронически улыбнулась и успокаивающе выставила ладонь. – Такие нигде не пропадут! Она знаете где работала?.. В госпитале военном! А там всего было полно: продукты, медикаменты…
– На кого же она дочку оставляла, когда на работу шла?
– Так они и жили там, в госпитале… Маринка всегда при матери. Маруся, помню, рассказывала, что пеленки сушила на себе: постирает и вокруг тела обматывает, а сверху уже кофту или там медицинский халат… Всю войну она в госпитале проработала. Потом туда уже всех подряд свозили, не только военных. Говорила, сутками дежурила, досталось им там, конечно.
– Ну а после войны?
– А после войны они так и жили на улице Зеленина в большущей коммуналке. Отец от них ушел, но Маринка бывала у него в Кронштадте, и он ей всегда давал денег. Он был офицер, Марусин муж, вроде даже адмирал… Но пил по-черному.
– И больше Маруся замуж не выходила?
– Да нет. Им это все было ни к чему! Они любили путешествия, какие-то экскурсии, музеи… Помню, Маруся приехала к нам чуть ли не в ноябре месяце в болоньевом плаще и все бегала: в Третьяковку, в Большой театр.
– А как складывалась Маринина жизнь?
– Она медицинский институт окончила, только врачом не стала. Избалованная такая была, а это, конечно, труд. Устроилась в лабораторию. И все по выставкам-музеям…
– Вышла замуж, – подсказала Глинская.
– Это уже потом… два раза выходила. Второй раз за слепого… незрячего. Это она в письмах рассказывала моей свекрови: вышла замуж, в квартире все соседи поумирали, и мы теперь в ней единственные хозяева. Квартира – руина, нужен ремонт. Но денег нет… А те, которые есть, лучше истратить на поездку за границу: она в Испанию, в Париж ездила… Потом этот ее слепец, правда, умер…
– А когда она приезжала в Москву?
– Ну, это она была молодая и гуляла напропалую! Однажды, представляете?! Пошла куда-то и познакомилась с негром. Что такое негр по тем временам?! Домой вернулась такая довольная и говорит: в воскресенье этот негр будет у нас обедать. Свекровь промолчала, а свекор, Володькин отец, он на режимном предприятии работал, запретил строго-настрого. Она пообижалась-пообижалась и про негра забыла. Вы пейте чай-то, конфеты берите.
В самом начале чаепития она выставила на стол коробку «Золотых колоколов», но к конфетам никто не притрагивался.
– Вы их адреса точно не помните? – спросила Глинская.
– Адрес был на конверте. Если он сейчас найдет… Воло-одя! – зааукала она. – Нашел письма-то?
– Да пока не нашел.
– Вот черт бестолковый! – тихо возмутилась Гришкина мать и опять закричала: – Смотрел в шкатулке?
– Сейчас посмотрю.
– «Чичас пошморю», – пробурчала она себе под нос, передразнивая легкую шепелявость супруга. И громко: – Ну, нашел, что ли?
– Это? – Гришкин отец появился на кухне с пожелтевшим конвертиком.
– Да, оно.
– Покажите! – Глинская мгновенно выхватила конверт.
– Спасибо за чай, нам пора ехать. – Саша поднялся из-за стола.
– Как ехать? А Гриша? – изумилась мать.
– Я через час уезжаю в Ярославль.
– А домой? Света переживает! Дети…
– А чем кормить этих детей?! Я деньги еду зарабатывать! – отрезал сын.
На этот раз вышло очень убедительно.
Глава 14
– Елена!
Я приоткрыла глаза. Комнату заполняли серые утренние сумерки. Наташа сидела на низком стуле у зеркала и водила по щеке громадной черной кистью.
– Уже половина девятого.
– Завтрак начнется только в девять. Полчаса еще спокойно можно поваляться. – Я перевернулась на другой бок. В доме я отдыха или нет? – И что у тебя за привычка вскакивать в такую рань?
– Пока соберемся, подкрасимся. К девяти как раз в столовую попадем.
– К девяти? Да какой смысл?! Завтрак-то до половины одиннадцатого!
– Все так и рассуждают. – Наташа вздохнула. – А в результате в последние полчаса туда не войдешь. И сотрудникам задерживаться приходится.
– Так ты о сотрудниках беспокоишься?
– Надо вообще уважать людей! Уважение к людям – признак интеллигентного человека.
«Ну, завела песню!» – с тоской подумала я.
Вообще-то тетка у меня классная. Современная, заводная, и деньги у нее водятся. Но как начнет воспитывать!.. Я встала и поплелась в ванную. Заснуть все равно уже не удастся.
Нет, знаете, как это называется? Садизм! Вчера я ушла с новогодней дискотеки в начале второго. Я бы с удовольствием потанцевала еще, тем более с таким обалденным парнем! Настин брат Максик отдыхает рядом с ним. И тут является Наталья и требует, чтоб я немедленно отправлялась спать. Мне даже душно стало от злости. Но ничего не поделаешь, пришлось уходить. Если начать выяснять отношения, Наташа, чего доброго, скажет, что интеллигентные, воспитанные девочки так себя не ведут, и больше я этого парня никогда не увижу. Будет он тусоваться с интеллигентной, воспитанной девочкой?! Он себе покруче найдет!
Кстати, вчера мы с ним толком не поговорили, даже не познакомились. А будет ли продолжение? Подойдет ли он сегодня ко мне? Надо, во всяком случае, быть готовой.
Из ванной я прямиком направилась к зеркалу: зеленые тени, коричневый карандаш.
– Не переусердствуй. – Наташа усмехнулась.
– Все тип-топ. У нас девчонки всегда так красятся.
– Ну зачем же так сильно? Это почти вечерний макияж! Тени слишком яркие. Попробуй лучше вот эти.
– Серые?
– Серовато-зеленые. Это цвет твоих глаз.
– Разве так лучше?
– По крайней мере, не так откровенно.
– Что не так откровенно? Она опять усмехнулась:
– Не так откровенно-призывно.
– Ты о чем?
– О вчерашнем молодом человеке.
– С чего ты взяла, что я для него… это делаю? – Я старалась говорить как можно равнодушнее.
– Не знаю, какая еще сила может сподвигнуть тебя краситься с утра пораньше. Ты ведь у нас лентяйка и соня.
– А ты, конечно, Шерлок Холмс!
– Пошли!
Пока я занималась лицом, Наташа застелила постели, повесила в шкаф мою полосатую блузку, небрежно брошенную вчера в кресло, и теперь стояла посреди номера в широких темно-синих брюках и коротком клетчатом пиджаке. Пойти на завтрак в джинсах моей тетке мешало пресловутое воспитание.
В столовой было совсем пусто. Еще бы! Вчера все нормальные люди до упора радовались наступлению Нового года, а теперь спокойно спали. Глупо было рассчитывать на встречу с тем парнем! Глупо было краситься! И вообще глупо было тащиться в этот пансионат! Наташа затерроризирует нравоучениями! Сидела б я лучше дома.
Но и дома хорошего мало. Мама – хвост трубой, как мартовская кошка. В ее-то возрасте, в тридцать пять лет! Даже думать противно! Папа, после того как она окончательно сбежала от нас, стал каким-то странным. Новый год, говорит, не буду встречать. Спать лягу. Пришлось бы идти к Насте, сидеть с Максиком голимым… Он бревно-бревном! Особенно если сравнить с тем парнем…
– Смотри, Лен, а сегодня там никого.
Наташа кивнула на столик у окна в углу. Мы выбрали его еще в день приезда, но за ним всегда кто-нибудь сидел.
– Ты что не видишь, что сегодня вообще никого! Ни одной живой души! – ответила я резко. – Все спят!
– Наконец-то посидим на хорошем месте. – Наташа не обращала на мои резкости ни малейшего внимания. – Я тебе взяла фруктовый салат, яичницу с ветчиной, круассан и кофе. А себе вместо яичницы овсянку.
Она переставила на стол тарелки с подноса и протянула его мне. Нет, все-таки поссориться с моей теткой абсолютно невозможно.
Мы молча завтракали, я пустыми глазами смотрела на заснеженные деревья за окном – пансионат был окружен лесом. Народ понемногу просыпался, подгребал в столовую. Бабушки и дедушки, внуки и внучки, мамы и папы… Но тот, кого я ждала, так и не появился. Я дожевала круассан, допила кофе. Взглянула на часы – половина десятого. Не придет!
– Лен, принеси, пожалуйста, сок, – попросила Наташа.
– Апельсиновый?
– Себе апельсиновый, а мне грушевый. И, если хочешь, попробуй сыр. На вид – объедение! Дырки крупные…
Я не спеша прошлась по столовой, прихватив, кроме соков и сыра, еще несколько шоколадных конфет.
Наверное, этот шведский стол – одно разорение для хозяев пансионата. Внуки и внучки сейчас набьют карманы конфетками и целый год будут смаковать халяву. Я развернула пестрый фантик и сунула конфету в рот. Не разорятся хозяева! Конфеты-то – дешевка! Лично я никогда не покупаю такие: или уж совсем недорогие карамельки, или настоящие шоколадные. А эти – перевод денег, ни два ни полтора, как выражается наша классная.
Наташе конфеты тоже не понравились – откусила и не стала доедать. Сидела и еле-еле тянула грушевый сок. Она догадалась! Она поняла, что я жду его!
Конечно, такая взрослая, интеллигентная женщина. А я – тупая, невоспитанная девчонка! Только от этого не легче.
– Овсяные хлопья можно апельсиновым соком залить, вместо молока. Американцы так делают.
И все-то ты знаешь, как американцы, как европейцы… Только вот что, дорогая тетечка: не надо меня жалеть! Не нуждаюсь!
– Не хочу я хлопья. И так сожрала целый воз! – Я залпом допила сок. – Пойдем лучше гулять.
После завтрака Наташа поднялась в номер переодеться. Я ждала ее на скамейке у подъезда – чертила прутиком на снегу:
Это кошка, это мышка.
Это лагерь, это вышка…
Мне вспомнились слова из модной песни, под которую мы на рождественской тусовке танцевали с Максом, и с тем, вчерашним, мы тоже танцевали под нее…
– Елена! – Наташа легко, как девочка, прыгала по ступенькам отеля. – Грустишь?
Я пожала плечами.
– Грустишь, – повторила она уже утвердительно.
– Пойдем за лыжами, – предложила я, – на Наташе был голубой лыжный комбинезон и легкая голубая куртка. – Покатаемся, к озеру съездим.
– На лыжах?.. Может, просто побродим по лесу? Сегодня особенный день, тихо так.
– А тебе нравится, когда тихо?
– В тишине хорошо подумать, поговорить…
Сейчас грузить начнет! Воспитывать, объяснять. Как будто я маленькая или слепая.
– А чего ты, собственно, грустишь? – спросила Наташа после короткой паузы. – Расстраиваешься из-за того супермена с дискотеки?
– Нечего было встревать, – не выдержала я. – Спать пора! Это в новогоднюю-то ночь!
– Но я очень хотела спать, – вполне искренне стала объяснять Наташа. – А уснуть до твоего возвращения – ты, наверное, догадываешься – не могла. И честное слово, я и не подозревала, что все так серьезно. Накануне ты мне все уши про Макса прожужжала…
Вот, надо ж было мне все разболтать! Макс такой, Макс сякой! Макс изучает восточные языки и международную экономику! Приглашал меня в «Киноплекс» на Ленинском, девчонки говорят, билеты на вечерние сеансы там от пятисот рублей… А на Рождество подарил плеер и живые розы!.. Теперь-то я понимаю, какая все это мура, но еще вчера мне казалось…
– Макса проехали.
– Ого! Это называется политика двойных стандартов!
– Что это такое?
– Ну, когда о своем поведении судишь одной меркой, а о чужом – другой, более строгой.
– Да кого я сужу?! Мне этот Макс по барабану!
– По барабану? – переспросила Наташа. – А его подарки – тоже?
– При чем здесь подарки?
– Вообще-то, если девушка принимает подарки в такой ситуации, это ее ко многому обязывает.
– К чему ж, например?
– Разные, конечно, бывают обстоятельства. Может, и ко всему… Но так или иначе, если ты подарок приняла, у тебя тоже появились некие обязательства…
– Да? Интересно, какие?
– Ну, хотя бы помнить о молодом человеке какое-то время, не вешаться на шею первому встречному.
– Я разве вешаюсь?
– Пока нет, но выйди он сейчас из чащи леса, по-моему, ты готова.
– Ошибаешься! Не готова.
– Допускаю, что на холоде ты чуть-чуть поостыла. – Наташа засмеялась. – Но за завтраком точно готова была!
Полный абзац! И что это она решила издеваться надо мной? Да еще со смешком, с улыбочкой?..
– Но знаешь что я тебе скажу? – продолжала она, все так же насмешливо улыбаясь. – Твоему поведению есть тысяча оправданий.
– Каких? – спросила я вяло.
– Юный возраст, сила чувства…
– Сила чувства?
– Макс был твоим детским увлечением, твоему самолюбию льстили знаки внимания со стороны взрослого молодого человека. Это была любовь-благодарность…
– Откуда ты знаешь?
– Все это старо как мир… А то, что было вчера на дискотеке, это настоящая влюбленность. Первая любовь. Так?
– Не знаю, – хмуро буркнула я – мое сопротивление окончательно было сломлено. – А двойные стандарты при чем?
– Ты легко готова простить себе. А вот другим…
– Да каким другим-то? Я не понимаю тебя.
– Могла бы и догадаться! Маму свою ты не можешь простить.
– Маму?! – У меня просто глаза на лоб полезли.
– Да, маму. Ты теперь только и говоришь, какая она плохая.
– А что, хорошая, что ли?
– Хорошая. Она, Лен, очень хорошая. А жизнь может сложиться по-разному – по-моему, я тебе только что доказала это.
– Да что ты нас сравниваешь?! В ее возрасте? Выкинуть такой номер?! – заорала я на весь лес. – Семью бросить! Мужа! Ребенка! Она свободна, ничего нам не должна!..
– Но ведь ты тоже принимала подарки от Макса, а вышло – ничего ему не должна. Наплевала на свои обязательства.
– Сравнила: какие у меня обязательства, какие – у нее!
– У тебя психология массового человека: максимум требований к другим, минимум – к себе.
– Что значит – массового?
– Массового… Как тебе объяснить? Ну, это антоним интеллигентного.
«И воспитанного», – добавила я про себя.
– Пойми, Лен, твоя мама не сделала ничего плохого.
– Бросила семью!
– Тебя-то она не бросила!.. А к счастью человек будет стремиться в любом возрасте. Вот тебе сегодня утром остро хотелось счастья.
– Но разве с папой у них не было счастья?
– Ты наблюдала их каждый день – тебе и отвечать на этот вопрос.
А что я могла ответить? Они всегда были заняты делами, каждый своими, разговаривали мало. Нет, никакого особенного счастья точно не было. Но так у всех…
– Не знаю… Только если они так глубоко безразличны друг другу, зачем вообще было жениться?
– Ну что ты, Лена, как маленькая?! – заволновалась Наташа. – Женятся все по любви. Я помню, как Лешка в первый раз привел к нам твою маму. У нее были такие глаза… широко распахнутые, счастливые. И она так на него смотрела!..
