Текст книги "Больше не уходи"
Автор книги: Анастасия Орехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– У тебя не было романа с женатым мужчиной?
Валентина покраснела.
– Был… Больше двух месяцев назад, но он длился всего пару дней, этот мужчина меня бросил, а его жена… Я видела ее, она шила у меня платье… она беременна…
– Вот и думай…
– Вы сказали, что мой отец в Москве? Я же целыми днями была дома… Может, с ним что-то случилось? Вы знаете адрес, где он собирался остановиться?
– Но это же твой адрес… Подожди, у меня записано… Вот, – Бланш достала блокнот, – Шаболовка, дом пятьдесят…
– Это не мой адрес… А какой там телефон?
– Здесь их два… Взгляни…
Пробежав глазами номера телефонов, Валентина застонала:
– Да это же телефоны Ирмы! Она сказала мне, что у нее две квартиры и в случае, если она понадобится для примерки, можно найти ее по этим телефонам…
– Значит, Борис сейчас у нее…
– Но зачем?
– Пока не знаю… Возможно, с его помощью она захочет пристроить твою коллекцию в Париже, ты же сама сказала, что Фабиан Роччи, так, кажется, зовут твоего итальянца родом из Парижа… Подожди… Мне сейчас в голову пришла одна мысль… Ты можешь назвать того женатого мужчину, с которым у тебя был роман?
– Могу, – проговорила Валентина упавшим голосом, – Невский…
– Если ты позволишь, я сейчас закажу Москву и спрошу Невскую… Как зовут его жену?
– Кажется, Анной…
Через четверть часа раздался звонок, Бланш взяла трубку:
– Алло, Москва? Могу я поговорить с Анной Невской?
– Я вас слушаю, – ответил ей усталый женский голос. – Кто это?
Бланш, прикрыв ладонью трубку, вопросительно посмотрела на Валентину:
– Она, это она и спрашивает, кто это…
Валентина взяла трубку:
– Это я, Валентина…
– Валентина? – Анна туго соображала после выпитого коньяка. – Откуда ты мне звонишь?
– С того света… Скажи мне лучше, ты кто – Анна или Ирма?
– Сейчас я для тебя Анна… Я всегда была для тебя Анна… Я ненавижу тебя…
– Где мой отец?
– Не знаю, ушел куда-то… Меня это уже не интересует…
– Как прошел показ в «Савойе»?
– Превосходно! Можешь себя поздравить… Но только твоей коллекции уже не существует… Если бы ты могла сейчас перенестись сюда, в мою квартиру, и выглянуть в окно, ты бы увидела, как горят посреди двора три сундука, набитые твоим барахлом… Мне понадобилась всего одна канистра бензина, чтобы они вспыхнули… Все кругом оранжевое от огня… Твои платья так красивы, что даже огонь какой-то особенный…
Звон в ушах, горечь во рту – и Валентина упала без чувств.
* * *
На следующее утро Бланш перевезла ее в особняк в Булонском лесу. А чуть позже, в полдень, вернулась из аэропорта только что прилетевшая из Цюриха Эмма.
* * *
Обедали втроем: Эмма, Бланш и Валентина. Эмма расспрашивала гостью о России, Москве и расстроилась, узнав, что они с отцом разминулись.
– Вы знаете, Валентина, что вы очень красивая?
– Красивая… – вздохнула Валентина. – Сейчас что-то не до красоты… Мне кажется, словно меня вообще нет… Я не чувствую своего тела, мне не нравятся мое лицо, волосы… Я опустошена, сгорела, как сгорели все мои платья…
Бланш взяла ее за руку. Эмма, ничего не понимая, предложила гостье поездить по магазинам и развеяться.
– У вас хандра, милочка, у всех русских хандра, это национальное… А в Париже всем весело… – последнюю фразу она произнесла, как показалось Бланш, с иронией. – Нет, правда, вам надо развеяться… Попросите Бланш показать вам магазины… Деньги у вас есть, а что еще нужно для молодой красивой девушки?
* * *
Когда послышался звонок у ворот, Патрисия, брякнув на стол блюдо с телятиной, вздрогнула:
– Кто бы это мог быть? – пробормотала она, глядя не на Эмму, а на Бланш.
– Кто бы ни был, тебе следует открыть…
Пат убежала, вернувшись с невысоким господином во всем черном. Бланш, увидев его, бросилась ему в объятия:
– Борис! Наконец-то!
Тот остановился посреди гостиной:
– Полина?
Бланш резко обернулась, испугавшись, что в комнате появился призрак бывшей жены Бориса. Из-за стола медленно поднялась Валентина и, вскрикнув «Папа!», бросилась Борису на шею.
* * *
С приездом Бориса все в доме изменилось. Даже солнце, все утро прорывавшееся сквозь облака, наконец выползло, залив своим светом весь сад и через распахнутые окна проникнув в дом.
После обеда, уединившись в дальней комнате, Борис рассказал Валентине и Бланш о том, как он принял совершенно незнакомую ему девушку за свою дочь. Это была Лариса Игудина, приятельница Анны Невской.
– Знаете, я так и не понял, зачем им понадобилось все это делать…
В комнате воцарилась тишина.
– Ты очень похожа на свою мать… – произнес Борис, немного придя в себя, – я, кстати, позвонил ей… – Он повернулся, ободряюще посмотрев на Бланш. – Мы просто поговорили с ней по душам… По-моему, она тоже решила начать новую жизнь и, кажется, собирается замуж… А ведь эта Лариса, когда говорила мне об этом, ничего не могла знать: все, что касалось Полины, она выдумала на ходу…
– А я ничего не знала, – заметила дочь.
– Потом узнаешь…
Валентина рассказала ему про Анну, про то, как погибла ее, Валентины, коллекция. Про горящие сундуки с платьями…
После ее рассказа стало как-то особенно тихо, будто только что на глазах у всех пламя уничтожило последние надежды Валентины…
– Что за похоронное настроение? – вдруг, словно очнувшись, произнесла Эмма, поднимаясь с кресла и оглядывая присутствующих слегка насмешливым взглядом. – Даже если коллекция Валентины сгорела, не стоит отчаиваться… Я уже говорила Борису, что готова вложить деньги в ателье или что-нибудь в этом роде и дать возможность Валентине проявить свой талант… Вы называли имя Фабиан; если этот человек из Парижа, то рано или поздно он вернется сюда, и я организую вам встречу… Выше нос! Вы, Валечка, еще так молоды, полны сил, вы еще все успеете, тем более что мы вам поможем… Я понимаю, конечно, как тяжело вам сейчас, но если все сложится хорошо, вы не спеша создадите другую коллекцию, может, еще более блестящую… Честное слово, не стоит отчаиваться… Я начну искать ателье для вас уже завтра, стоит только поднять трубку, как через час ко мне приедет представитель агентства по недвижимости, и мы поедем с вами выбирать…
Валентине казалось, что она спит и видит сон.
Когда же Эмма Латинская объявила, что ее поездка в Цюрих была связана с открытием счета на имя своего мужа, Бориса Захарова, и покупкой там дома, разволновался и сам Борис. Глядя то на Бланш, то на Эмму, он не мог взять в толк, за что ему свалилось такое счастье.
– Я так стара, Борис, – говорила между тем благодетельница, – у меня много денег и нет семьи, о которой мечтает каждый нормальный человек… Уж не знаю, почему я выбрала именно тебя, но ведь выбрала… А твоя Бланш оказалась настолько умна, что не стала препятствовать тебе… Я – русская, ты – русский… Мне захотелось каждый день слышать в своем доме русскую речь и, возможно, детские голоса… Да, это блажь, каприз, попытка реанимировать в этом доме русское начало… Прекрасно, что у тебя есть такая красивая и совсем молодая дочь, которой я могу еще чем-то помочь… Я прожила долгую и счастливую жизнь, но мне бы не хотелось до самой смерти только и делать, что смотреть в окно и ограничиваться обществом Пат… А рядом с вами я еще поживу, порадуюсь за вас… Вот и вся тайна моего решения выйти за тебя замуж…
Бланш, слушая Эмму, подумала, что это, конечно, маразм, но маразм «созидательный», и даже улыбнулась старухе.
Валентина же, с трудом осознавая происходящее, смотрела на Эмму, закутанную в красную шаль, пытаясь представить ее молодой…
«А может, папа похож на ее первую любовь?» – подумала она, улыбнувшись этой мысли.
* * *
Когда все заснули, в дверь спальни Валентины постучали.
– Кто это? – спросила она сквозь сон.
– Валя, это я, твой папа…
Она поднялась и впустила Бориса. Он был в пижаме и войлочных туфлях: смешной и домашний.
– К тебе пришли…
– Ко мне? Кто?
– Один человек…
– Папа, по-моему, ты слишком много выпил: у меня нет в Париже знакомых…
– Есть… Это я сообщил ему адрес, и теперь он ждет тебя внизу… Пат открыла ему ворота…
– Скажи сначала, кто это?
– Не могу… Я дал слово. Ты должна его увидеть…
Валентина, накинув халат, выбежала из спальни: только одного человека она хотела видеть всегда.
– Игорь! – крикнула она уже на лестнице. – Это ты?
Подхватив Валю на руки, Невский прижал ее к себе.
– Валентина!
Он целовал ее щеки, глаза, крепко стиснув в своих объятиях.
Наконец она отстранилась от него, взяв за руку, привела в спальню, чтобы никто не помешал их разговору.
– Слушай, Игорь, почему ты не спустился тогда ко мне? Я прождала тебя целых три часа?! – Валентина казалась разъяренной.
– Потом все объясню…
– Ну уж нет, объясни сейчас…
– Анна заперла меня в квартире, она врезала новые замки… Я потом тебе расскажу все подробно, а сначала я хотел бы передать тебе кое-что… – Игорь достал из кармана плаща большой конверт и протянул его Валентине.
– Что это? От кого?
– Прочитай и узнаешь…
Из конверта выпало несколько снимков, при виде которых Валентина покраснела.
– Что это такое? Кто меня снимал?
– Успокойся, это Саша Родиков… А на словах он просил передать тебе, что у него таких фотографий целая коллекция и что он почти влюблен в тебя… Бывает же такое…
Она облегченно вздохнула, но, вспомнив про свою коллекцию, нахмурилась.
– А вся моя коллекция сгорела… Ее сожгла твоя жена… Она сама сказала мне об этом по телефону…
– Она и мне рассказала…
– Ты виделся с ней?
– Мой адвокат занимается разводом… Да, я виделся с ней, мне необходимо было все узнать… И она мне со злорадством рассказала обо всем, что предпринимала против нас… Ты представить себе не можешь, с каким наслаждением она показывала мне твои фотографии, над которыми потрудился ее знакомый гример из театра, создавая из Игудиной твою копию, чтобы сбить с толку Пасечника и Фабиана… Как они с ней перехватывали письма – твои и твоего отца, – как отмечали свой триумф, как веселились… Больше того, в твоем костюме расхаживала по Москве еще одна девица, какая-то Маша, подруга Игудиной, которую Лариса в начале этой авантюры выдавала за тебя, а потом, когда Анна каким-то образом узнала правду (скорее всего ей удалось вывести на чистую воду Ларису), эта же Маша приходила к тебе под видом самой Анны, якобы моей жены, ожидающей ребенка… Короче, Анна, Лариса и ее подруга Маша – все трое чуть было не погубили тебя… И все это из-за меня…
– Как же мог Пасечник не понять, что ему подсунули другую девушку? Он что же, был настолько пьян? Но ведь когда-то он бывал и трезв…
– Говорю же, Анна наняла хорошего гримера, который с твоих фотографий буквально вылепил твое лицо…
– Эта Игудина, что я ей сделала, что она так поступила со мной и папой?
– Абсолютно ничего. Она работала за деньги. Так же, как и Маша, она, кстати, тоже работает горничной в той самой гостинице, где мы с тобой останавливались… А первой меня там с тобой увидела Лариса и воспользовалась случаем, чтобы насолить моей бывшей жене… У них старые счеты… Мать Ларисы работала в семье Вельде домработницей… Они, Аня и Лариса, росли вместе, но, конечно, в неравных условиях…
– Значит, назвавшись Ирмой, твоя жена использовала меня, заказывая это немыслимое количество платьев, чтобы потом, выкрав у меня еще и мои модели, выдать их за Ларисины?..
– Дело не в том, чтобы выдать их за чьи-нибудь… Как видишь, она не пошла дальше… Анна могла бы сделать на этой коллекции деньги, но для удовлетворения мести ей хватило и спектакля в «Савойе»…
– Ладно, Бог с ней, с этой Анной, но ты-то почему меня не искал? Анна захотела и нашла, а ты?
И он рассказал ей о том, как увидел ее в сквере на Пушкинской площади.
– Я действительно там была, а потом пошла искать квартиру…
– Это я уже потом понял, после того как поговорил с Родиковым. В это самое время на этом же пятачке появилась Маша, одетая в твой костюм и желтые перчатки, которые Лариса украла из нашего номера в гостинице… Понимаешь, ты ушла, а в это время набежали туристы, я потерял тебя из виду, а потом, увидев девушку в черном костюме и желтых перчатках, подумал, что это ты…
И хотя ему неприятно было вспоминать про ресторан «Макдоналдс» и коммерческий ларек, он все же рассказал ей, объяснив, как ему стало больно…
Невский вдруг вспомнил, что оставил свою дорожную сумку в холле. Вернувшись с ней, он достал оттуда большой пакет.
– А это тебе еще от одного человека, которого ты тоже хорошо знаешь. Разверни, мне кажется, я знаю, что там…
Развернув сверток, Валентина и увидела черный костюм и аккуратно сложенные желтые перчатки. Здесь же лежала записка: «Эти вещи мне вернула Анна. Она сказала, что они принадлежат тебе, но не советует их одевать, в них долгое время ходила некая Лариса Игудина… От себя хочу сообщить, что твоя коллекция цела, сгорели лишь сундуки, а все твои платья ждут тебя в надежном месте. Просто один преданный тебе человек успел вовремя сориентироваться и вместе с известным тебе Фабианом спасти твои модели… Он передает тебе привет и свои извинения… Просто на него сильно подействовала русская водка… Стоит тебе позвонить по известному тебе телефону, как я перешлю тебе все (41!) платья с оказией… Костров-Альтшулер».
– Мои платья… Игорь, мои платья не сгорели! – Валентина не верила своим глазам. – Ну что ты так на меня смотришь? У тебя что, еще не все письма?
– Да нет… Просто мне не верится, что мы с тобой вместе… Как странно все… Я тебе еще не рассказал, как сбил твоего отца в Москве…
Они не могли наговориться, казалось, время остановилось. За окнами шумел сад, в открытое окно врывался влажный прохладный ветер…
– Валентина, ты ничего не слышишь? – Они сидели на кровати, прижавшись друг к другу, руки их были сплетены.
– Слышу… Я слышу гул электрички… И он волнует меня… Я знаю, что здесь нет никаких электричек, что это просто шумит листва, но мне кажется, что мы с тобой мчимся в метро под землей в гостиницу… Боже, как же нам тогда было хорошо…
Невский обнял ее и поцеловал в губы, потом еще и еще раз…
– Подожди, мне надо тебе что-то сказать… – тяжело дыша от охватившего ее волнения, она снова отстранилась от него, как недавно на лестнице, но тут же опять прижалась к нему. Плача, она уткнулась ему в плечо. – Я очень изменилась за это время, Игорь… многое поняла. Пойми и ты меня… Может, в таких ситуациях не принято говорить о серьезном, но я хочу, чтобы ты знал… Я многое передумала за то время, что мы не виделись с тобой… Понимаешь, моя мать жила всегда для отца, это считается в порядке вещей… И Костров тоже считал, что я буду жить для него… Но я буду жить так, как живешь сейчас ты… Как может и должен жить любой человек… Словом, ты должен знать, что я не вернусь в Москву… Никогда.
Валентина зажмурилась, ожидая взрыва. Она знала, какими бывают мужчины, когда ущемляют их достоинство.
Игорь взял ее лицо в свои руки и внимательно посмотрел в глаза:
– Что ты этим хочешь сказать?
Она почувствовала, как он весь напрягся, ожидая услышать самое худшее.
– У тебя есть кто-то другой?
– Нет, я люблю только тебя, но, кроме тебя, есть еще и я… И у меня есть дело. Эмма поможет мне открыть ателье и стать профессиональным модельером… Пойми, я мечтала об этом всю жизнь, и теперь, когда у меня есть шанс, я должна его использовать… Я понимаю, конечно, что у тебя в Москве фирма… Но я создана для большего, чем варить суп и стирать пеленки… Это не означает, что я не хочу детей, я хочу, и они у меня будут… Но я не вернусь в Москву… – Валентина, глотая слезы, мысленно прощалась с Невским. Она разрывалась между своим будущим, о котором мечтала с детства, и мужчиной, которого желала больше всего на свете… Она запуталась, ей было страшно и больно при мысли, что ее не поймут, она вновь останется одна… – Господи, как бы мне хотелось, чтобы ты понял меня…
Но он не слышал ее, его мысли были заняты только одним: как бы поскорее снять с нее рубашку и самому освободиться от одежды. «Он мужчина, он устроен иначе… Он слушает только свое тело, свои желания…»
«Но ведь это и мое желание…» Закрыв глаза, Валентина почувствовала обжигающее тело любимого, его жаркие прикосновения, страстные поцелуи, доставлявшие ей наслаждение… И ей стало все равно, где этот мужчина будет владеть ею – в Париже ли, Москве… Она уже не принадлежала себе…
Под утро, изнемогая от усталости и счастья, нежась в руках засыпающего Невского, Валентина вдруг услышала:
– Знаешь, ты права… тебе нечего делать в Москве…
Она мгновенно распахнула глаза: что он хочет этим сказать? Он уедет и оставит ее здесь? Весь ее любовный хмель выветрился…
– Нет, правда, – обхватив ее и прижав к себе, Игорь зашептал ей в самое ухо: – Ты действительно должна остаться здесь… но только со мной… И я сделаю все, чтобы так оно и получилось… Я смогу… Мы с Родиковым тебе поможем… Если тебе здесь будет хорошо, значит, хорошо будет и мне… Ты выйдешь за меня замуж, но если захочешь, можешь оставить свою фамилию…
Этот вопрос сейчас волновал ее меньше всего. Валентина поняла главное: он переедет в Париж, Игорь Невский сделает все, чтобы они были вместе…
* * *
В одиннадцать утра они еще спали.
В столовой завтракали Эмма, Борис и Пат.
– Пат, налей нам кофе и постарайся своим пылесосом не разбудить Валентину с Игорем… Так на чем я остановился? – Борис раскрыл книгу и, поводив пальцем, остановился: – Вот, нашел… «В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала…»
– Борис… как хорошо вы читаете… – вздохнув, Эмма прикрыла глаза. – А Бунин… У него и проза как стихи…
– Эмма, я вот все хочу вас спросить… Кому принадлежала идея подать объявление?
– Вы насчет чтеца? Мне, кому же еще… Так захотелось послушать русскую речь…
– Но почему вы все-таки выбрали меня?
– Почему-почему, – лениво потянувшись, старуха кокетливо взбила свою прическу, – да потому что, глупый, вы мне просто понравились…
Ева и ее мужчины
Она проснулась, открыла глаза и подумала, что почему-то в последнее время стала просыпаться все раньше и раньше. Что это – неосознанное желание вернуться как можно скорее домой или просто нервы? В маленькой прохладной спальне воздух, казалось, был синим. Ранняя весна, за окном – дождь, голубоватые простыни напоминают сугробы. В вазе одинокая красная роза, на этот раз она не возьмет ее домой. Она слишком уж перезрелая, почти черная, плотная, твердая, словно сделанная из упругого шершавого бархата. Светлые обои напоминают своим оттенком человеческую кожу.
Ева осторожно, чтобы не разбудить спящего рядом мужчину, опустила ноги на пол, накинула мужскую рубашку и вышла из комнаты. Можно было включить кофеварку, но ей не хотелось встречаться с Вадимом, а ведь он всегда чувствует, когда она покидает постель. Ева быстро собралась, вышла из квартиры и осторожно прикрыла за собой дверь. Нелюбовь имеет свои приятные стороны, рассуждала она, оказавшись на улице, где мелкий нежный дождик освежил лицо и окончательно разбудил ее. Во всяком случае, она не страдает. Да и смогла ли бы она вот так ранним утром уйти от любимого человека? Ева плотнее запахнула плащ и ускорила шаг. До дома оставалось пройти всего два квартала. Нет, она не любила Вадима. И он это знал. Больше такое не повторится. Обман, рожденный жалостью… кто от этого больше страдает: мужчины или женщины? В основном женщины. Но сейчас страдают двое.
Она дошла до своего дома, зашла в подъезд и, лишь скользнув взглядом по ряду почтовых ящиков, вспомнила, как вчера вечером, когда она выходила из квартиры, чтобы пойти к Вадиму, ее соседка по этажу Елена Дмитриевна, уезжая в спешке на дачу, сунула ей в руки пакет, сказав: «Приходили тут к нашему профессору, а его дома не оказалось. Так ко мне позвонили и попросили передать вот эту посылку. Но он так и не появился, а мне уезжать надо. Хорошо хоть вас увидела. Передадите?»
Ева достала из сумки пакет. Ни адреса, ни штемпелей, ни сургуча, который всегда ассоциировался у нее с расплавленным шоколадом. На коричневой почтовой бумаге было жирно выведено черными чернилами: «Глебу Борисовичу Фибиху».
Глеб Борисович, очень милый старичок, профессор биологии, занимал квартиру на той же лестничной площадке. Иногда он заходил к своей соседке-художнице, чтобы посмотреть ее новые работы, иногда присылал покупателей на ее картины, но, как правило, они уходили ни с чем: Ева редко продавала свои произведения. Она позвонила в квартиру профессора и прислушалась. Обычно он работал дома, но на этот раз его, вероятно, не было. Ева подошла к своей двери, достала ключи и тут услышала в квартире голоса и непонятный шум. Она поняла, что в квартиру кто-то пробрался. Но как? Отпереть мастерскую невозможно, настолько крепки были двери и надежные замки. Значит, с балкона… Конечно, она забыла запереть балконную дверь, а новую решетку обещали поставить лишь на следующей неделе. Надо было срочно звонить в милицию, но телефон-автомат у соседнего дома. Остается одно – будить соседей и просить, чтобы разрешили позвонить. Взгляд ее упал на связку ключей. Ну да, конечно, у нее же есть ключ от квартиры Фибиха, он сам отдал ей запасной на всякий случай. Ева открыла дверь и через минуту уже набирала 02. Дежурный, приняв вызов, тут же бросил трубку. Ева осторожно прошла в комнату, где воздух, казалось, был пропитан стойким запахом старинных книг и пыли, и осторожно открыла двери балкона. Увидев приставленную к нему лестницу, она прислушалась и поняла, что опоздала. Что понадобилось грабителям в ее квартире? Картины? Золото?
Синяя с желтым машина приехала через четверть часа. Какие-то люди возились с замком, снимали отпечатки пальцев с дверной ручки, Ева отдала им ключи, и вскоре все зашли в квартиру.
– Вы можете сказать, что у вас пропало?
Она прошлась по квартире, убедилась, что все картины на месте, золото тоже, деньги – в альбоме Босха – целы. Единственное, что пропало – это пакет с бананами и восковые фрукты.
– Это дети, – сказал старший из прибывших милиционеров. – Кто бы мог подумать? Заявление будете писать? – Он усмехнулся.
– Нет, что вы, пусть себе едят на здоровье.
Синяя с желтым машина уехала. Было только пять часов утра. Ева успокоилась, заперла балконную дверь, выкурила на кухне сигарету и вспомнила, что квартира Фибиха осталась открытой. Что за утро! Какие-то пакеты, грабители, милиция! Она вернулась в квартиру профессора, хотела уже оставить пакет где-нибудь в комнате, на столе, к примеру, но любопытство взяло верх. Она знала, что поступает нехорошо, но пальцы сами развязали бечевку, развернули жесткую почтовую бумагу, и Ева увидела обычную видеокассету. Ей стало еще любопытнее. Она подошла к телевизору, включила видеомагнитофон и вставила кассету. На экране появилось неприятное насекомое крупным планом – не то кузнечик, не то сверчок. Голос за кадром мягким, добрым, как у сказочника, голосом произнес: «А вот это молодая личинка африканской саранчи сбрасывает рубашечку…»
Ева выключила видеомагнитофон, телевизор, кассету упаковала, перевязала пакет бечевкой и, оставив на столе, вышла из квартиры Фибиха.
Вернувшись к себе, она приняла горячую ванну, позавтракала яблоком и кофе с булочкой и, забравшись под одеяло, крепко уснула. И снилась ей африканская саранча, сбрасывающая черную мужскую рубашку, такую, какая была последний раз на Вадиме.
Он пришел, как обычно, в шесть. Ева в черном из плотного шелка платье, напоминавшем палитру – настолько оно было заляпано красками, – встретила его словами:
– Я работаю.
Во всем облике Вадима, тридцатипятилетнего адвоката, высокого, худощавого, в светлом плаще, с небрежно накинутым на шею шелковым с орнаментом серо-розовым шарфом, ощущался какой-то немой вопрос.
– Извини, что не попрощалась, но ты так хорошо спал. Вадим, поверь, мне некогда… У меня цветы вянут, я не могу… Ты понимаешь?
Он, не обращая на нее внимания, прошел в прихожую, потом в самое сердце квартиры – мастерскую, где разделся, повесил плащ на вешалку, предварительно сунув шарф в рукав, сел на стул и воззрился на неоконченный натюрморт Потом перевел взгляд на вазу с красными розами: они были раскрыты и источали сладкий аромат.
– У тебя что, бессонница? Почему ты уходишь именно в тот момент, когда мне так необходимо видеть тебя?.. Я просыпаюсь, и мне начинает казаться, что тебя и не было, что я тебя вообще выдумал, понимаешь?
Ева ласково, как только могла, потрепала Вадима по плечу и улыбнулась. Как часто ей приходилось слышать от мужчин эти слова, вот теперь и Вадим угодил в расставленные ею почти бессознательно силки. Попался и барахтается.
– Вадим, я работаю. – Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с ним почти как с ребенком, который мешает ее взрослому занятию.
И тут произошло то, чего она никак не ожидала: Вадим схватил розы – она знала, насколько остры шипы, но он даже не заметил этого – и швырнул их на пол.
– Я ухожу, – сказал он, резко повернувшись, и почти бегом направился к двери. – Я все… не могу…
Хлопнула дверь. Ева бросилась подбирать розы.
Она ждала Вадима ближе к ночи. Все утренние рассуждения о нелюбви с приближением темноты утрачивали свою определенность. Они были любовниками, и это во многом определяло стиль их общения.
Натюрморт так и остался незаконченным, розы одиноко смотрели в разные стороны, и Еве в темноте показалось, что они покачивают своими темными головками, словно укоряя ее за бессердечие.
Когда вышли все сроки, а сон так и не шел, она, не зажигая света, подошла к окну и в ужасе отшатнулась. Она увидела белое лицо и невидящие глаза, блестевшие при свете ночного фонаря. Она закричала. Лицо исчезло. На балконе стоял человек. Ева кинулась к телефону. Но не успела она подбежать к столу, как легкая занавеска всколыхнулась, балконная дверь со звоном ударилась о стену, и прямо перед ней возник силуэт мужчины.
– Бога ради, не бойтесь, это я, Глеб Борисович… Умоляю, успокойтесь…
Ева включила свет и увидела бледного, как мел, профессора Фибиха. Тот и сам трясся от страха, седые редкие волосы его были взлохмачены, глаза смотрели жалобно, костюм забрызган грязью.
– Мы только что с электрички. Представляете, я потерял ключ. Вот как сердцем чувствовал, что случится что-нибудь такое. Вас не хотел беспокоить, Евочка, думал, вы спите. Смотрю, лестница приставлена… Кстати, а с чего бы это? – Он перешел на шепот: – У вас гость?
– Да нет у меня никого, – в сердцах ответила Ева и без сил рухнула в кресло. Нервы ее были на пределе. – Это воры лестницу приставили. Еще утром.
Но тут на балконе вновь раздались какие-то звуки, и Фибих, словно очнувшись, хлопнул себя по лбу:
– Боже, там же Бернар! Разрешите и ему войти, он отговаривал меня, хотел увезти к себе в гостиницу, а я его не послушался.
В комнату ввалился огромный мужчина. Возможно, костюм, в котором он был, когда-то сидел на нем хорошо, но сейчас выглядел ужасно – так же, впрочем, как и его владелец.
– Мы просим извинения, – с сильным акцентом сказал незнакомец, и Ева, опомнившись, что перед ней стоит молодой мужчина, плотнее запахнула на груди халат.
– Это все? Или там еще кто есть? – спросила она строго и прищурилась. Человек с акцентом внимательно рассматривал ее безукоризненной формы лицо с высокими скулами и чуть удлиненным разрезом темных глаз. Ева почувствовала себя маленькой девочкой, которой давно пора спать, а она не может отвести глаз от взрослого мужчины. Какой странный у него взгляд – изучающий, ироничный и вместе с тем властный.
– Знакомьтесь, это Ева. А это – Бернар. Он завтра уезжает. Приехал на два дня, привез кассету с оказией… Да что там! Предлагаю выпить.
Ева, которая так и не дождалась Вадима, молча кивнула.
– Вы мне, Евочка, только ключик дайте, а я сейчас, мигом.
Глеб Борисович после опасного восхождения на второй этаж по хрупкой лестнице, обрадованный таким благополучным исходом дела, почувствовал себя явно моложе лет на тридцать.
– Мне надо переодеться, – сказала Ева и поднялась с кресла. Но Бернар жестом остановил ее.
– Вам и так хорошо, – доверительным тоном сказал он. – Вы красивая, Ева.
– Вы кто? Англичанин? Кто?..
– Француз. У меня здесь осталось немного «Божоле», но сейчас буду пить водку. Вы любите водку?
Она хотела сказать, что сейчас она любит все, но промолчала. Она увидела на безымянном пальце Бернара обручальное кольцо и тихо вздохнула. В этом кольце заключалась целая жизнь, полная любви, детских голосов, смеха, забот и, быть может, слез… Как он живет, этот Бернар, и что ему надо здесь, в России? Но она ни о чем его не спросила. Несколько минут наедине с гостем Ева провела словно во сне. Она не помнила, о чем они говорили. Она смотрела на открытое, красивое, покрытое ровным загаром лицо Бернара, всматривалась в его голубые глаза, скользила взглядом по его розовым губам и замирала при мысли, что такой мужчина может поцеловать ее. Или она еще не остыла от ожидания Вадима? Ведь она ждала его, она не верила, что он может не прийти. А что, если сейчас раздастся звонок?
Бернар между тем достал из пакета, который неизвестно каким образом оказался на полу, бутылку вина.
– «Божоле», – сказал он и, улыбаясь, тронул Еву за руку.
Они ушли под утро.
– Знаете что, – заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, – вы очень понравились Бернару.
– С чего это вы взяли? – Она как в тумане складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернар ей становилось не по себе.
– Я вижу, – ответил Фибих и, дружески пожав холодную ладонь Евы, добавил: – Жаль, что завтра… вернее, уже сегодня он уезжает…
Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим и жизнь ее потечет по прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.
Но прошла неделя, а он так и не появился. Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовыми и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.
А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большой и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе ушел Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал на килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи – все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего – «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.
