Текст книги "Суд Рейнмена (СИ)"

Автор книги: Анастасия Калько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Кстати, а что отмечаем? – спохватился он.

– Ну, хотя бы, начало съёмок сериала по твоим книгам, – ответила Синдия. – по радио слышала.

– Ага, понятно. А я сегодня как-то новости прошляпил. Как вышел из спортзала, так и сел за работу и до сих пор зад не мог со стула поднять. Клавиши у компа даже дымятся. Теперь только две главы осталось и эпилог. Редактор будет счастлив.

Салат и отбивные оказались великолепными. Двадцать листов будущей книги – ещё лучше. Павел так закрутил кульминацию, что Синдия даже чертыхнулась, когда в самый напряжённый момент повествование оборвалось. Павел, наблюдавший за ней, спросил:

– Ну, что скажешь?

– Скорее пиши развязку, – ответила Синдия, – пока я не умерла от нетерпения… А твой Соколов слишком жестоко расправился с тем курьером наркодилера, любителем скабрезных анекдотов. Я вижу, ты перестаёшь щадить чувства читателей.

– Я чернуху разводить в своих книгах не буду, – Павел закурил, – и всякие мерзкие подробности расписывать тоже, но я эту мразь, которая языки свои паскудные распускает, с детства ненавижу, и, раз уж не могу в реале давить, буду на бумаге фигачить, руками Соколова.

– Ну, вы изверги с твоим Соколовым, – вздохнула Синдия. – он у тебя чуть не превратил курьера в отбивную. Неужели и ты бы смог…

Павел открыл пластиковый скоросшиватель и, подкалывая туда новые листы рукописи, склонился так, что Синдия не видела его лица. Потом сказал:

– Не знаю, на что я способен, если меня достанут. А Соколова как раз достали в десятой главе. Наркоман ограбил и избил его бабушку, чтобы вернуть долг вот этому любителю матерных анекдотов. И у Соколова уже руки чесались добраться до этого гада, который весь район посадил на иглу, и порвать ему похабное рыло. И если Соколов был слишком жесток, это оправданно.

– Оправданную жестокость можно понять? Ты это имел в виду?

– Ну, да. Когда на человека организовывают травлю, чтобы он не разрушил их торговую сеть, он имеет право в ответ быть жестоким.

– А невеста курьера у тебя получилась на редкость мерзкая, – продолжала Синдия. – по четыре бутылки за вечер выпивает, сигареты одну от другой прикуривает, и к тому же совершенно деградированная особа, которую жених, тем не менее, обожает и называет своей «принцессой». Не перестарался ли ты?

– Нет. Это я писал по мотивам одного из старых писем в «Мозаике». Некий субъект, наркодилер,  признавался, что он продает «зелье» школьникам, но никого насильно на иглу не сажает, все приходят к нему сами, а он большую часть заработка тратит на шампанское для своей спивающейся «принцессы», но обожает ее и не теряет надежды вылечить её и зажить припеваючи на выручку от торговли «зельем». Я и развил эту тему. Увидишь, как я с этой «принцессой» в последней главе разделаюсь. И её жениха замочу.

– Знаешь, тут я даже жалеть их не буду.

– А то в «Бригаде» бандиты такие милые ребята! А их жёны такие сахарные леди! А я написал без прикрас и этой дурацкой бандитской романтики, которая уже у меня в печёнках засела. Хочется всех этих лопухов, балдеющих от Саши Белого с корешами встряхнуть и носами ткнуть: вот как в жизни бывает!

Он отложил скоросшиватель на полку и сцепил пальцы в «замок».

– Эта мода долго не продержится, – сказала Синдия. – и тебе не надо даже воевать с ней. Я уверена, что уже через год или два мало кто будет помнить, кто такой Саша Белый.

– Наверное, ты права, но и молчать не могу… Кстати, забыл сказать: ты обалденно готовишь крабовый салат! – неожиданно резко сменил тему Павел.

– Очень рада, что хоть что-то умею готовить. Кулинария – не моё хобби.

– Аналогично, – рассмеялся Павел.

Глава 37.

БОЛЬ

Молния полыхнула так, что на мгновение чёрно-белую спальню в квартире Павла залило призрачным белым свечением. Синдия, приоткрыв глаза, подумала, что такую молнию можно было бы использовать как спецэффект при экранизации одного из «Ужасных историй», отечественного эквивалента «Ужастиков». Если у Роберта Стайна действие чаще всего происходило днём, то авторы «Историй» выбирали ночь и пугали читателя нечеловеческим воем, чудовищами в тёмных лабиринтах, вспышками во тьме, освещающими очередную жуть в виде разверстой могилы со всеми неаппетитными подробностями или монстра с окровавленными клыками. В этом плане Роберт Стайн был куда чистоплотнее, он пугал читателей не «кладбищенскими подробностями», не чудовищами из лабиринтов, а их незримым присутствием. Неизвестность, когда герои чувствуют опасность, но не видят её и не знают, откуда она может появиться, а самые обычные люди или вещи вдруг оборачиваются не тем, чем казались, гораздо увлекательнее и страшнее, чем ночные кладбища, чёрные простыни и детские парки, наполненные ужасами. Роберт Стайн без всяких спецэффектов держал читателя в напряжении до последней страницы. «Ужасные истории» напоминали сказочки, которые дети так любят шёпотом рассказывать после отбоя в летнем лагере. Синдия в своё время достаточно их наслушалась, и если по её спине и пробегал холодок, то это был холодок брезгливости перед неприятными подробностями историй в устах сверстниц. Уже в десять лет Синдия умела отделять внешние эффекты от содержания и не любила «чернухи» только за то, что она «шокает» «шнурков». «Ужасные истории» иногда читала в Москве Инесса, и Синдия иногда пролистывала книжки на её столе и завидовала хорошей памяти авторов историй.

Синдия не знала, почему удар молнии вдруг напомнил ей о детских страшилках. Её мысли иногда принимают самое неожиданное направление, она не впервые такое за собой замечала.

Павел по-прежнему лежал на боку, подложив руку под подушку; другая рука придерживала одеяло, натянутое на голову, но Синдия поняла, что парень не спит: глаза закрыты, но на скулах вздулись желваки, а тело напряглось как струна, и мускулистое плечо под тонким одеялом вздрагивает.

Снаружи снова полыхнуло, ударило, и забарабанил дождь.

– Ну и ну, опять завтра на работу по лужам ехать! – заметила Синдия, чтобы хоть немного заглушить своё неясное беспокойство. – Автомойки сейчас хорошо зарабатывают!

Павел пошевелился, перевернулся на спину и открыл глаза. При свете мерцающих снаружи разрядов его лицо показалось каким-то бледным, с глазами – двумя огромными тёмными дырами.

– Эй, – окликнула его Синдия, – что с тобой?

– Всё нормально, – ответил Павел, садясь и потирая лоб, блестящий от испарины. – Голова разболелась, вот и всё.

Его слова успокоили бы Синдию, если бы не были произнесены таким неестественно-ровным тоном, похожим на фонограмму и застывшим, как выражение лица Павла.

– Со мной так иногда бывает, – продолжал Павел. – Я на погоду реагирую, что твой барометр.

– Очень болит? – сочувственно спросила Синдия, тоже садясь и закутываясь в тонкое шёлковое одеяло. Она чувствовала себя почти как герои Роберта Стайна, столкнувшиеся с чем-то загадочным и пугающим. Она впервые видела своего приятеля в таком состоянии.

– Просто зверски. Раскаты прямо в мозгах отдаются. От такого грохота и у робота голова заболит!

– Глядя на тебя днём, трудно поверить, что ты чем-то страдаешь.

– Это Робокопу спасибо. Меня тогда один раз по башке какой-то железкой задели. Сотрясение было сильное, пришлось операцию делать, но то ли при операции что-то не то сделали, то ли сотрясение оказалось слишком сильным, но со мной изредка, три, четыре раза за год случаются такие приступы, когда голова болит чертовски и никакие лекарства не помогают. И длится по-разному, час, два, три, полдня, а потом исчезает так же внезапно, как появилась. Легче новые мозги имплантировать, чем пытаться это вылечить. Примерно то же мне сказал врач, к которому я с этими приступами обращался.

– Тогда лучше приляг, – Синдия обняла Павла за плечи и попыталась уложить. – Может, сможешь заснуть. Тогда не заметишь, как приступ пройдёт.

– Ладно, – Павел даже не сопротивлялся и не доказывал, что всё нормально, и Синдия поняла, что ему не на шутку плохо. Его спина и плечи были холодными, влажными и окаменели от напряжения. Павел лёг, закрыв глаза, и отвернулся, снова натянув одеяло на голову. Синдия отошла закрыть окна – вечером Павел забыл проверить шпингалеты, и сейчас в комнате был хорошо слышен стук дождя и треск разрядов. Наконец в комнате стало тихо. Павел лежал молча, и Синдия не могла определить, спит ли он.

Ей самой спать расхотелось. Она прошлась по спальне, села в кресло возле ДВД-приёмника и закурила сигарету «Парламент» из пачки Павла. Несмотря на улучшенный фильтр, «Парламент» оказался неимоверно крепким для неё, и Синдия чуть не раскашлялась вслух. Но «Парламент» сыграл и хорошую роль: у Синдии снова отяжелела голова, веки стали закрываться, и женщина, зевнув, вернулась в постель. Павел рядом с ней чуть пошевелился, что-то пробормотал в полудрёме, но глаза не открыл. Наверное, уже засыпал. Ложась рядом с ним, Синдия запоздало спохватилась, что надо было почистить зубы или хотя бы принять мятную таблетку, но вставать не хотелось. Впереди у неё рабочий день, так что надо хотя бы попытаться выспаться…

Снова лил дождь, и его мучила боль, та самая, но он пытался не обращать на неё внимания и даже смог ненадолго заснуть. Это было странно: раньше его боль не давала ему ни на минуту отвлечься, пока он не давал ей выход, толкалась в его голове, переполняла его, выгоняла на улицу и бросала наперерез очередному уроду, разошедшемуся спьяну или после «колёс». Все они одинаковы, уверены, что они круче всех, что им всё дозволено и они порвут любого, кто против них сунется. Ха! Они заблуждались. Против него они ни гроша не стоят.

Рейнмен прислушался к своим ощущениям. Боль толкалась в его висках, но сегодня она была слабее, чем всегда. Неужели он выздоравливает? А почему нет? С чего он взял, что он безнадёжен? Может, его болезнь приняла обратное развитие, и скоро он уже сможет спать спокойно, не подскакивая от боли, рождённой ненавистью.

Из сквера он услышал гнусавые голоса и брезгливо передёрнулся: словно отхожей ямой потянуло. Трое субъектов, нетвёрдо сидящие на лавочке, громогласно клялись друг другу в вечной дружбе, провозглашали, что девчонки, особенно – малолетки для них святое дело, что девчонок они будут уважать и никогда не обидят и хвастались своими отсидками. «Ага, небось под шконками валялись, уроды!» и досадовали, что боди-арт на Приморском бульваре не приносит желаемого дохода. «Но на выпивку вам хватило! Лучше бы вы заткнулись. И для меня лучше, и для вас!». Разумеется, и рассуждения о дружбе, и уверения в любви к нимфеткам, и ностальгические воспоминания о родимой параше, и досада на то, что никто не стремится сделать себе временную татуировку, пересыпались самой гнусной бранью, склизкой, вонючей, как гниющий мусор в переполненном баке. Собеседники пересыпали ею свою речь через каждое слово. Рейнмен подошёл к ним со спины; хорошо взрыхленная клумба глушила его шаги.

Короткий выпад, и один из мастеров боди-арта поперхнулся и завалился мордой в лужу, опрокинув стоящую там недопитую бутылку.

– Серый, …, какого …?! – истошно завопил его приятель, пытаясь поймать драгоценную бутылку. «Тебе сейчас раз и навсегда водка не понадобится! Будешь сковородки в аду лизать!».

Выронив бутылку и хрипя, любитель водки и малолеток повалился прямо на Серого, а третий мастер татуировок вскочил, отбивая горлышко у своей бутылки и, шатаясь, двинулся на Рейнмена с воплем:

– Да я тебя сейчас, …, …, …!!! – и так и застыл с вытянутой рукой, а физиономия дурацкой мультяшки Глюкозы в костюме героя «Матрицы» на его футболке стала промокать и чернеть. Когда круглое  губастое лицо любимицы «продвинутых поленом из-за угла подростков» почти слилось с чёрной футболкой, парень выронил «розочку» и тоже сполз на асфальт.

Рейнмен ополоснул нож под струями дождя и через несколько секунд уже скрылся между елей, в которых затерялся облупившийся, засиженный птицами памятник Ленину, и снял маску. Кто знает, сколько у него времени. Может, вообще нет.

Дождь постепенно утихал. Из-за туч выглянула луна, и Рейнмен прибавил шаг, по привычке стараясь ступать бесшумно, хотя ему уже не нужно было таиться. Сейчас он выглядел обычным прохожим, спешащим в аптеку или круглосуточный гастроном. Одет в чёрное? Правильно, по лужам ведь в белых брюках не побегаешь. Ростом два метра? А что, это такая уж редкость? Мало ли, зачем он на улице…

Глава 38

НА РАССВЕТЕ

Боль пронизала ногу Синдии, прервав её сон. Судороги у неё случались, что называется, редко, но метко, вот и сейчас они прихватили её именно в тот час, когда снова заснуть почти невозможно.

Синдия села и взглянула на часы. Около четырёх часов ночи. Когда же она закончится, эта ночь?!

Она стала разминать, морщась от боли, окаменевшую от судороги икру, потом оглянулась: не разбудила ли она Павла. И увидела, что его рядом нет.

Решив, что он вышел покурить, или ещё за чем-то, Синдия тем не менее поднялась и вышла из спальни на лоджию. Но там Павла не оказалось. Не было его ни в ванне, ни в туалете, ни на кухне. Она была одна в квартире. Павел ушёл. Но куда он мог пойти ночью? В круглосуточную аптеку за лекарством? Но он же говорил, что от его головной боли лекарства не помогают, – думала Синдия, проходя мимо окна кухни, и вдруг увидела, как гибкая чёрная фигура со знакомой пластикой скользнула к чёрному ходу. И она узнала человека.

Павел. Это был Павел.

Он пробирался к собственному дому крадучись, как зверь перед прыжком. Если бы он шёл из аптеки, он бы не таился. Да и не пошёл бы он пешком в такую ночь, взял бы машину.

Синдию пронизало холодом от ужасной догадки. Павел не прятал Рейнмена. Павел – Рейнмен.

«Нет, нет!»

«Поздравляю, ты раскрыла преступление. Вот о чём говорили тебе Джеймс Корвин и Валерий в твоих снах. Ты была ближе всех к Рейнмену. Ближе всех!»

Синдия отчаянно замотала головой, стряхивая наваждение, и тут её охватил бесконтрольный страх. Вскрикнув, она заметалась по кухне, запнулась за ножку табуретки, пол метнулся ей навстречу, она выбросила вперёд руки, отбив ладони, разбила колено… и острая боль отрезвила её.

Чёрт возьми, она в квартире убийцы, а он уже поднимается по лестнице, и, когда войдёт, догадается, что она всё поняла. Хорошо ей было успокаивать Лизу при свете дня на Приморском бульваре, что Рейнмен не убивает случайных людей. А когда она оказалась наедине с ним, куда делась её рассудительность и аналитические таланты.

Синдия метнулась в прихожую, быстро справилась со всеми замками и, как была, в короткой ночной рубашке, босиком пересекла площадку, вбежала в свою квартиру, захлопнула дверь и, лихорадочно запирая все замки, увидела, как на площадку вышел Павел и вставил в дверь ключ.

Синдия отпрянула от двери, как будто Павел мог увидеть её снаружи через «глазок» и даже когда он уже давно скрылся в своей квартире, Синдия по-прежнему боялась шелохнуться.

Что-то тёплое и пушистое коснулось её замёрзших ступней. Синдия еле сдержала вскрик.

– Мряк?

– Джеймс! – наклонившись, она схватила кота и прижала к груди так, что он басовито мяукнул и стал выкручиваться. – Как ты меня напугал! Тише, котик, тише!

Кот вертелся у неё на руках, скользя подушечками лап по шёлку ночнушки и недовольно вертел головой, не понимая, какая блажь взбрела на ум хозяйке. А она крадучись пробралась в гостиную, одной рукой перехватила кота, другой рукой взяла из бара бутылку «Наполеона», плеснула полный бокал и залпом проглотила, даже не разобрав вкуса. Коньяк обжёг ей рот и горло и горячей волной скатился в желудок, который тут же протестующе сжался, почувствовав нелюбимый напиток. Ноги стали ватными, комната закружилась перед глазами, и Синдия чуть не упала мимо дивана, но озноб ослабел.

Джеймс вывернулся из её рук, ткнулся влажным носом ей в щёку и повторил:

– Мряк!

– Вот именно мряк, – ответила Синдия, приглаживая руками взъерошенные волосы. – Полный мряк. Я дура, Джеймс. Я влюбилась в убийцу, спала с ним, проводила с ним выходные, ездила с ним на прогулки и в гости к его матери и даже не знала, что он убийца. Как в «Глазах Лоры Марс», знаешь? Девушка встречалась с полицейским, расследующим убийства её друзей… Но Лора Марс не была следователем, и могла сама решать, что делать, вычислив убийцу…

– Мяу! – перебил её кот. «Решай сама. Ты сейчас не при исполнении, то есть тоже просто женщина, которая не обязана блюсти букву закона, когда речь идёт о любви! Вперёд!».

– Джеймс, ты ведь не случайно ко мне попал? – спросила Синдия, уже не раз замечавшая за котом необычные способности. – Если бы я в тот день не встретила твою прежнюю хозяйку, ты бы всё равно нашёл меня. Ты так быстро прижился у меня, спасал мою машину от Бумера, я разговариваю с тобой, как многие люди разговаривают с животными, а ты отвечал так, будто всё понимал и хотел что-то сказать. И почему я сразу назвала тебя именно Джеймсом? Это ведь тоже не случайно?

– Мяу, – ответил Джеймс, влез к ней на колени и потёрся ушастой головой о её подбородок, потом извернулся, спрыгнул с её колен и сел чуть поодаль на полу, искоса глядя на хозяйку. Синдия поднялась с дивана и пошла в ванную. Бросив на пол ночную рубашку, она встала под контрастный душ, потом промыла и заклеила разбитое колено. Вернувшись в комнату, она взяла сигареты и закурила. За окном светало. Начинался новый день, и Синдия уже знала, что начнётся он с обнаружения новой жертвы Рейнмена. Она даже в мыслях не могла назвать его настоящим именем.

Теперь уже, холодным рассудком, Синдия осмысливала ситуацию.

Павел с четырнадцати лет воевал с маргиналами и хулиганами.

Он ненавидел их за то, что случилось в девяносто втором году в подворотне и в девяносто шестом году – когда пьяный подонок убил в кафе его дядю.

Он запыхался и соврал ей о залитой кухне не потому, что у него была «девочка по вызову», а потому что только что убил двух человек и хотел отдышаться и в одиночестве прийти в себя.

Он мог удрать от Иветты на бульваре и от Антона под мостом.

Он – мастер восточных единоборств и специалист по обращению с холодным оружием.

Синдия понимала, что Павел – преступник, но не чувствовала к нему ни ненависти, ни отвращения, ни малейшего желания сдать его коллегам. И ни капли сострадания его жертвам.

Какой сильной была боль, которую он перенёс! И никто в полной мере не понимал этого, даже его мать и сестра. Павел замкнулся в своей боли и замкнул её в себе, как в раковину, а она не умирала в вакууме, она росла, давила его изнутри и требовала выхода.

Случайно ли Павел апрельской ночью проходил мимо магазина, или расчётливо ждал в засаде? Или при виде орущих друг на друга подвыпившего студента и никогда не трезвеющего слесаря, столкнувшихся возле винного отдела, боль рванулась наружу так, что нож сам прыгнул в руки, хотя изначально Павел, может быть, просто хотел прикрикнуть на хулиганов или наподдать им?

Синдия представила себе ужас и недоумение восьмиклассника Паши Уланова, когда его окружила в подворотне компания малолетних подонков. Худенький мальчик с широко раскрытыми глазами в толпе гнусаво ржущих хулиганов. А вот он же, шатаясь, в окровавленной одежде, с разбитым лицом приходит домой, а его мать зажимает ладонью рот, давя крик ужаса при виде полумёртвого от побоев сына. А вот участковый, сонный, равнодушный, вяло отмахивается от заявления о нанесении побоев: зачем ему лишняя забота. И снова боль и недоумение: ведь Паша до сих пор верил, что милиция должна защищать людей от таких, как Толька Робокоп, а закон отвернулся от него, оставив снова лицом к лицу со шпаной. неужели закон лоялен только к подонкам? Паша понял, что рассчитывать может только сам на себя и сделал всё, чтобы суметь впредь постоять за себя. Он проучил вымогателей, уничтожил «дворовую мафию», но боль не прошла, он помнил, как в отделении отмахнулись от его просьбы о помощи и не смог смириться с тем, что негодяи, подобные Робокопу, могут безнаказанно творить всё, что пожелают. Он ненавидел их, и ненависть бередила старые раны на истерзанной, израненной, истоптанной душе. И можно ли его судить за то, что он, измучившись от боли, уже не смог дольше носить её в себе?

Он искал, кому может её доверить, и не нашёл такого человека. Никому не было дела до того, чем занималась дворовая шпана в начале 90-х. Мало ли было таких «бригадиров», облагающих данью дворовую ребятню. И Павел носил всё в себе, ожидая того, кто его поймёт, и дождался, но поздно.

Неужели Синдия готова понять его? Да.

А он знал это? Да. Но сам понимал, что зашёл слишком далеко. Он знал, что она ведёт его дело, но любил её, встречался с ней, они занимались любовью, и он ласкал её жадно, исступлённо, топил в своей нежности, наслаждался каждым моментом близости, зная, что любой из этих моментов может стать последним, когда правда выйдет наружу. И она даже сейчас готова его понять и простить. И прийти на помощь, если он попросит. И, если он позвонит в дверь, она откроет.

В дверь позвонили. Даже не взглянув на экран домофона, Синдия пошла открывать дверь. Она знала, кто это. И не ошиблась.

Павел стоял на пороге. Чёрная рубашка и брюки оттеняли его бледное усталое лицо и тёмные круги под глазами. Он молчал и смотрел на неё – и всё понимал.

– Ты оставила у меня свои вещи, – он протянул ей джинсы, топик и туфли. – Можно войти? Или ты уже позвонила ТУДА?

– Я не звонила, – ответила Синдия. – заходи.

Павел вошёл слегка боком, подобравшись, как в ожидании удара. И Синдия заметила на его виске среди блестящих тёмно-русых волос седую прядь. Господи, что же это творится? Неужели мир сошёл с ума? Седина на виске двадцатипятилетнего парня, у которого уже в семь лет были недетские глаза, ужаснее самых кровавых разборок, самых жестоких террористических актов, самых ужасных новостей. Это приговор обществу, которое неправильно поняло перестройку, извратило её идеи и породило разгул безнаказанных подонков. Господи, что мы за люди такие? Нам дают свободу, перерезают петлю, которая душила нас почти 75 лет, а мы не можем правильно использовать этот бесценный дар, мечемся, набиваем шишки и не замечаем, что происходит из-за нашей суеты. Мы ужасаемся кровавым войнам где-то далеко и не видим той войны, которая изо дня в день идёт рядом с нами. Война людей и отребья, стремящегося потопить людей в собственном дерьме. Проливаем слёзы над жертвами очередной катастрофы на экране телевизора и не замечаем тысячи маленьких, не менее страшных катастроф. Мальчик с седыми висками – жертва одной из таких катастроф, на которую все наплевали. В его глазах навеки застыла боль, и за это преступление никто не понесёт наказания.

Господи, спаси и помилуй нас! Прости нас за эту седину у мальчика с недетскими глазами и наставь нас на ум! Не дай нам погибнуть, так и не увидев настоящей демократии, свободы, которую мы ждали столько лет и которую так бездарно разбазариваем!

– Это ведь началось ещё раньше, – сказала она, закрывая за Павлом дверь и провожая его в гостиную. – Верно? На фотографии в квартире Ирины Андреевны тебе восемь лет, но глаза у тебя уже были такие, как сейчас. Когда это случилось? В восемьдесят шестом году?

– В восемьдесят пятом, – ответил Павел. – В ноябре восемьдесят пятого. Я тебе сейчас расскажу.

В сероватых предрассветных сумерках чёрные джинсы и рубашка Павла выглядели особо мрачно, а в сочетании с бледным лицом и погасшим взглядом парня и вовсе инфернально, и Синдия вспомнила одну фразу из своего последнего разговора с Иветтой. Она говорила, что Антон в вечер убийства у кинотеатра пришёл в форме, а Рейнмен всегда носит только чёрный цвет. И в голове у Синдии толкнулось, что чёрный колер как раз предпочитает её экстравагантный приятель, но она была настолько поглощена мыслями о проверке Проезда, что упустила этот звоночек.

Сумерки всё редели. Тяжёлая ночь заканчивалась, и в гостиной, где друг против друга сидели у журнального стола Павел и Синдия, становилось всё светлее. Павел рассказывал Синдии о дне, который навеки перевернул его мир – 16 ноября 1985 года.

… Последний урок, рисование, неожиданно отменили, и первоклассники радостно высыпали на улицу. Погода стояла совершенно не ноябрьская, солнце слепило глаза в чистом, почти прозрачном небе, и только уцелевшие на деревьях красно-жёлтые листья и не просохшие после ночного дождя лужи напоминали о том, что лето уже ушло из Причерноморска.

Ученик 1 «Б» Паша Уланов взвалил на себя увесистый ранец и пакет со сменной обувью и спортивной формой, на ходу подфутболивая брошенную кем-то мимо урны пачку из-под «Беломорканала», мучился от жары. Утро было промозглым, и мама заставила Пашу надеть вместо удобной лёгкой курточки новое пальто и шапку, да ещё и замотала шею шарфом. Одеваясь после уроков, мальчик запихнул шапку и шарф в ранец, но пальто пришлось надеть. Оно оказалось неудобным, жёстким и было велико, потому что покупалось на вырост. Паша жалел, что двадцать копеек, которые дала ему мама, он проел в школьном буфете, а то можно было бы забежать в магазин, где продают вкусное фруктовое мороженое, всего за десять копеек. Оно сейчас было бы кстати.

Пачка, подпрыгнув от очередного пинка, провалилась в решётку водостока. Паша остановился отдышаться и поправить ремни ранца, и тут увидел впереди одноклассника Митю. Тот бежал почти вприпрыжку в коротенькой курточке поверх школьной формы, весело помахивая удобным лёгким ранцем. Митина мама была школьным врачом, и Митя оставлял спортивную форму и сменную обувь у неё в кабинете и ходил в школу налегке. Тут Паша кое-как подобрал жёсткие полы пальто, закинул ранец поудобнее на спину и побежал вдогонку за одноклассником. Мите надо было дать по шее за то, что он наябедничал учительнице, что Паша сломал цветок в классе. Ведь не нарочно же сломал, просто налетел на подставку, когда все выбегали на большую перемену, и здоровенный второгодник Петька Конышев, расчищая себе дорогу, отпихнул Пашу. Чтобы не растянуться, пришлось схватиться за подставку, и горшок грохнулся на пол. Сам горшок уцелел, а вот стебель герани разломился пополам. Тут же подбежала и заахала, хватаясь за голову, учительница, и тут выскочил Митя и взахлёб выпалил, что горшок свалил Пашка Уланов. Это было в отместку за то, что вчера Паша не дал Мите списать примеры на вычитание, и Митя словил двойку за домашнюю работу.

Паша решил тут же проучить ябеду и поспешил вдогонку. Влетая в скверик, куда свернул одноклассник, Паша уже приготовился издать боевой клич «Ну, Митька, берегись!» и сдёрнул с плеч ранец, чтобы вытянуть стукача, но тут увидел рядом с Митей двух больших мальчишек, по виду, наверное, шестиклассников и отступил. Ну надо же, чуть не нарвался. Такие ребятки и десять первоклашек раскидают.

До него стали долетать слова:

– Ну так давай деньги.

– У меня нет.

– Покажи.

Митя открыл ранец, один из мальчишек вытряхнул на землю тетради и пенал, пошарил во всех отделениях, швырнул пустой ранец на тетради и протянул:

– Да нету у него ни фига.

– Пусть карманы покажет, – сплюнул на ранец второй шестиклассник и запустил руку в карман Митиной куртки и тут же торжествующе завопил:

– Так ты обманул нас!

В руке мальчишки Паша разглядел из-за толстого ствола тополя двухкопеечную монетку.

– Тебя что, не учили, что врать нехорошо? – подхватил его приятель.

Митя испугался и попятился. Паше стало даже жалко одноклассника. Он сообразил, что эти мальчишки собирают дань с малышей; бедный Митя! Хоть бы они его не побили!

– Не надо меня бить, – пробормотал Митя, и тут один из подростков схватил его за капюшон, а его товарищ ударил малыша ногой в живот.

Паша выбежал из-за тополя и помчался на улицу позвать кого-нибудь из взрослых.

Из магазина вышли двое милиционеров, на ходу прикуривая сигареты. Паша, задыхаясь, подбежал к ним и закричал: «На помощь, Митю в сквере за деньги бьют!». Когда милиционеры вбежали в аллею, один из подростков заорал «Шухер, Димон, менты!», и парни пустились наутёк. Один милиционер побежал за ними вдогонку, а его напарник подошёл к месту драки.

Ранец Мити был отброшен на клумбу; тетради изодраны и истоптаны грязными ботинками. Митя лежал, скорчившись среди своих школьных принадлежностей и как-то жутко не двигался и как будто не дышал. Когда милиционер осторожно перевернул его на спину, Паша зажмурился от ужаса, увидев, что лицо одноклассника превратилось в сплошной кровоподтёк. Милиционер тоже охнул, сдвигая фуражку на затылок и пробормотал:

– Что ж это такое, так малыша избить! – и к Паше: – Беги к автомату, звони в «Скорую», малец!

Когда Паша вернулся то увидел, как в другом конце аллеи снова появились те двое мальчишек. Одного волокла за ухо невысокая худенькая черноволосая девушка в джинсах и коротком пальто, второго скручивал в «замок» огромный плечистый парень в офицерской шинели. Подростки, ещё недавно такие крутые и уверенные в себе, теперь отчаянно тряслись и выли:

– Ай, тётенька, пустите, я нечаянно!

– Дяденька, я больше не буду! Больно!

– Не ори, пакостник, – приговаривала девушка, подталкивая мальчишку. – Если нечаянно, чего драпаешь, как будто натворил что-то?

– Шевелись, шевелись, шпанёнок, – басил офицер. – Ишь, как пакостить, так ты горазд, а тут что, и ноги подломились?

Следом шёл второй милиционер, красный и запыхавшийся. Одной рукой он махал фуражкой перед потным лицом, другой держался за бок.

– Ишь, стреканули, – пыхтел он. – Спасибо, молодые люди, если б не вы, так бы они и убежали. Возраст у меня уж не тот, чтоб с пацанвой наперегонки носиться.

Потом была больница, длинный белый коридор перед дверью с табличкой «Реанимация». Митина мама, маленькая, беленькая, больше похожая на его старшую сестричку, прибежала в больницу с работы, набросив пальто поверх белого халата. В палату к сыну её не пустили, и она сидела в коридоре, сжимая пальцы в «замок» и без конца повторяя: «За что они его так? Как так можно?!».

Ирина Андреевна прижимала к себе Пашу, пряча лицо сына в складках своего шарфа и качала головой: «Совсем озверели, два здоровых обормота на такого малыша!».

Тут же стояли девушка в пальто и джинсах и парень в шинели. Девушка тихонько говорила парню: «Вот сволочи, правда, Лёшка? Знала бы, чего бегут, поубивала бы обоих! Это же не люди, это выродки!» «Ну ладно, Ветка, остынь, – басил парень, неловко трепля её по плечу. – Им теперь влепят. Шутка ли!» «Убила бы уродов! – повторяла Ветка. – У меня тоже сын, и если его в школе тоже какая-то мразь за деньги изобьёт, поймаю гаденышей и убью, и пусть потом судят, пусть казнят, а уродам жить незачем!»

Паша неловко вывернулся из-под маминой руки – чего он раскис, как какой-то детсадовский шкет,  и стал ходить по коридору, косясь на дверь реанимации. Когда оттуда выбежал один из врачей, Митина мама догнала его и спросила: «Он скоро поправится?» «Пока неясно, будет ли он жить», – вздохнул врач. Митина мама подняла голову, обернулась к ним, и в её глазах плеснулся такой ужас, что Ирина Андреевна вскочила с кресла, парень в шинели вздрогнул, Ветка закусила губы, а Паша почувствовал, что ноги стали ватными, сердце провалилось куда-то далеко, а страх за Митю сменился ненавистью к этим двум здоровым придуркам, которые веселились, когда били Митю, а потом, когда их скрутили, выли от страха и размазывали сопли по прыщавым рожам. Если бы он не был таким маленьким и слабым, он бы им показал, как избивать маленьких!