Текст книги "Танковые рейды"

Автор книги: Амазасп Бабаджанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Что значит нечего? – спросил я.

– Нечего… – повторил Мансур. – Мне тридцать два года. Я за всю жизнь одну женщину любил. И счастлив был – за меня ее выдали. Когда Меджид вынудил всю родню за ним в горы уйти, и я ушел вместе с женой. Там, – Мансур указал рукой вверх, в горы, – он – будь проклят в седьмом колене! – услал меня на три дня вниз и за эти три дня обесчестил мою жену. Она с обрыва бросилась. Он потом сказал: случайно упала. Я хотел убить его, а вышло наоборот, он меня калекой сделал…

Мы долго молчали. Потом Мансур резко встал.

– Пора идти, скоро рассвет. Пусть все идут, храня мертвую тишину.

Мы пошли. Мансур вел нас все выше и выше. Когда один боец отошел на метр от гребня, он тут же провалился в снег, и только по счастливой случайности удалось его вытащить.

Наконец мы оказались на вершине гряды. Остановились, еле переводя дух.

– Вот это, – проговорил Мансур, – его позиции, отсюда он днем обстреливает вас. Сейчас он со своими людьми прячется внизу, в ущелье, в пещере, там тепло, можно проводить ночи.

Я дал приказ не открывать огня без моей команды. Чуть рассвело, мы увидели, как черные точки стали подниматься вверх по склонам. Мы лежали, затаив дыхание. Вскоре можно было в бинокль различить лица людей Меджида. Впереди шел большой рыжебородый мужчина с винтовкой в руке.

Я дал сигнал открыть огонь. Белоус первым же выстрелом уложил рыжебородого. Затем мы стали преследовать бандитов, которые бросились отступать вниз, в глубину ущелья.

Но судьба их уже была предрешена. Мы захватили пещеру, в которой они прятали огромный запас продовольствия и свои семьи – стариков, женщин, детей.

Семьи мы тотчас с двумя бойцами отправили вниз, а сами продолжали преследовать оставшихся в живых бандитов, которые вместе со своим главарем Меджидом уходили, маскируясь, снова вверх, к вершине хребта.

Впереди нас кошкой карабкался разгоряченный Мансур. Белоус уже не нависал над ним, как коршун.

Вскоре смерклось, наступление пришлось прекратить. Утром нас нашел офицер связи, передал приказ изменить направление движения – идти к ущелью Кечи-дараси. Дело в том, что плененные люди Меджида показали: он намерен переправиться через труднопроходимый хребет Черного ущелья, чтобы проникнуть в Козлиное ущелье.

– Знаю, где он там спрячется, – сказал Мансур. – Я доведу.

Предстоял путь через горы, глубокий по пояс снег. Измотанные, без сна и отдыха, мы еле двигались. Когда перевалили хребет и оказались в Кечи-дараси, мы поняли – не зря так прозвал народ это ущелье: только горные козлы могли здесь продвигаться без опаски сломать шею.

Вот и пещера, которую искал Мансур. Но уже ночь. А пещера хранит молчание. Прямо сказать, жуткое молчание.

Расставляю посты. Ночь проходит в тревожном ожидании.

Наутро начинаем кричать в пещеру, предлагаем выйти и сдаться. В ответ молчание. Тогда приказываю открыть огонь по входу в пещеру. В ответ несколько одиночных выстрелов. Ага, значит, они здесь!

Здесь-то здесь, но как их оттуда выкурить? Из пещеры раздавались меткие выстрелы и укладывали наповал каждого смельчака, отважившегося приблизиться ко входу в нее.

Так прошел еще целый день. К вечеру прибыл на помощь взвод войск НКВД под командой моего однокашника Ростовцева.

– Что ты с ними цацкаешься! – сказал Ростовцев. – Давай обстреляем их ружейными гранатами, прямо внутрь пещеры. У тебя же другого выхода нет.

Я промолчал, потом сказал по-азербайджански:

– Мансур, скажи им ты… А то… сам понимаешь, гранатами если…

Мансур сломал палку, которую сжимал в руках.

– И что? Пусть он там подохнет!

– Но ведь он там не один…

Мансур встал, сложил руки рупором и крикнул в пещеру:

– Эй, люди! Бросьте там этого сукиного сына и выходите, а то все погибнете! Это говорю вам я, Мансур…

Тотчас раздался выстрел. Как только Мансур увернулся от него, не знаю!

Делать было нечего. Скомандовал – в пещеру полетела граната. Послышался грохот, умноженный эхом пещеры.

Через несколько минут из пещеры вышли четверо, опустили на землю оружие. Можно было ожидать подвоха. Я спросил:

– Где остальные?

– Нас осталось всего пятеро. Пятый – Меджид. Он там. Мертвый, – отвечал один из бандитов.

К нему тут же подскочил Мансур, схватил за грудки:

– Это правда?

– Правда, Мансур. Он застрелился.

^{А. Бабаджанян (в белой гимнастерке, справа) с бойцами своего взвода}

Мансур оттолкнул от себя бандита, опустился на снег, обхватил голову руками.

А в пещере действительно лежал мертвый Меджид.

С бандой было покончено.

Но пуля все же достала меня. Видно, не внял я должным образом советам командира полка и П. Яремчука – был ранен в тех боях.

Эти воспоминания еще больше растравляют меня… Ранен в бою за Советскую власть. А эти женщины за шпиона приняли… С обидой я и засыпаю.

Наутро с усмешкой вспоминаю свои ночные «тягостные» размышления. Да и некогда. Надо исполнять свои обязанности.

Глава вторая
Война!

19-я армия И. С. Конева была мощной боевой силой – три корпуса и стрелковая дивизия. Она получила приказ перебазироваться в район Витебска. Однако начало погрузки в железнодорожные эшелоны почему-то задерживалось, мы томились в вынужденном ожидании, а события на фронтах развивались бурно, и, увы, не в нашу пользу.

Глубокими клиньями танковые группировки врага рвали нашу оборону, устремлялись на восток. Его авиация держала под своим контролем все наши коммуникации, нещадно бомбила их вплоть до Киева и Брянска.

28 июня гитлеровские войска овладели Минском, Бобруйском, 3–4 июля противник вышел на своем правом фланге в районе Рогачева к Днепру, на левом занял Борисов. Фронт неумолимо перемещался на восток. Аэродромы противника подтянулись совсем близко, налеты его авиации становились все интенсивнее и наглее. Под вражескими бомбардировками затруднялась не только погрузка войск армии, но и передвижение эшелонов, они растянулись на колоссальное расстояние, более чем на пятьсот километров: когда первые достигли района Смоленска, другие только начинали грузиться.

В условиях непрерывных авиационных ударов противника для ввода армии в действие после начала погрузки требовалось не менее двенадцати-пятнадцати суток. А их в запасе не было.

Бронированные армады врага развивали наступление на Могилев, Оршу, Витебск. 19-й армии была поставлена задача: занять оборону по рекам Западная Двина, Вонь.

Подходили эшелоны, войска совершали марш и с ходу вступали в бой с танковыми группировками. Бои были тяжелыми и кровопролитными. К вечеру 9 июля из четырехсот эшелонов прибыло к месту назначения всего сто три, остальные медленно пробивались к Смоленску. К этому времени в 19-й армии не было ни одной полнокровной дивизии, в соединениях оставалось всего по три-четыре стрелковых батальона. Не было артиллерии – она еще находилась в пути.

Несмотря на крайне тяжелую обстановку, личный состав 19-й армии, как и все советские воины на всем протяжении советско-германского фронта, героически дрался с численно превосходящим противником. Ф. Гальдер записывает в своем дневнике: «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека»[6]6
  Цит. по: Военно-исторический журнал. 1959. № 7.


[Закрыть].

Танковый десант Гудериана – за Днепром. Гудериан хвастливо пишет в своих «Воспоминаниях солдата» («Erinnerungen eines Soldaten», Гейдельберг, 1951), широко пропагандируемых на Западе: «11 июля ранним солнечным утром, в 6 час 40 мин, в сопровождении моих гостей я выехал со своего командного пункта, располагавшегося в Толочине, который еще в 1812 году служил штаб-квартирой Наполеона I, и направился к Копысь, чтобы присутствовать при форсировании реки 47-м танковым корпусом».

Он свято верил в непобедимость своих бронированных армад, потому и пригласил поглядеть на форсирование Днепра, как на торжественную церемонию, своих гостей – личного адъютанта Гитлера фон Белова и представителя Муссолини генерала Марасса. Он был полон приятных исторических ассоциаций – до зимы еще было далеко… Мы пока еще отступали.

12 июля я ехал по дороге Витебск – Смоленск, из кузова грузовой автомашины наблюдая за «воздухом». На перекрестке Минской и Витебской дорог навстречу на большой скорости выскочил мотоцикл с коляской.

Немцы! Дал по мотоциклу очередь из автомата. Мотоциклист пытался увернуться и свалил машину набок. С шофером мы обезоружили немцев, усадили их в кузов и доставили на КП 19-й армии.

И. С. Конев лично допрашивал этих первых немецких пленных, взятых 19-й армией.

– Какой дивизии? – обратился он к высокому белобрысому пулеметчику. Тот не спешил с ответом, стоял, широко расставив ноги, презрительно сузив веки с рыжеватыми ресницами. – Повторите ему вопрос, – приказал И. С. Конев переводчику.

– 17-й танковой, – наконец выдавил белобрысый.

– Где части дивизии?

– Не знаю.

– Врет! – бросил Конев.

Перевели. Белобрысый хмыкнул:

– Не вру. Могу сказать, где были вчера, а где сегодня… – Он замялся, подыскивая подходящее слово. – Вы так быстро… отступаете…

– …«драпаем», так он хотел выразиться, – поправил Иван Степанович переводчика. – Ладно.

Немцу показалось, что превосходство их признано, он осмелел и, полный высокомерного презрения к «аборигенам», с вызовом процедил:

– Могу сказать, где дивизия будет завтра – в Смоленске.

– Увести! – резко бросил И. С. Конев.

Я пожалел, что привел этих пленных к командующему. Сердце сжималось от обиды и от сознания, что наглость противника порождается его успехами и нашими неудачами.

Увы, инициатива была в руках врага. Он диктовал свою волю, он не давал нам ни малейшей возможности подтянуть крупные силы Vi организовать оборону. Авиация противника поражала наши войска на глубину четыреста-пятьсот километров. Господство в воздухе в первые дни войны безраздельно принадлежало врагу, наши войска несли от авиации противника большие потери. В результате ее непрерывных атак по железным и шоссейным дорогам срывалось сосредоточение наших войск и подвоз необходимых боеприпасов. У нас не хватало техники и вооружения. Но нам было не занимать храбрости, отваги и убежденности в правоте нашего дела.

После войны я не раз слышал от старых солдат: «Кто не познал войну в сорок первом – начале сорок второго, тот не знает, что такое настоящая война». Пожалуй, они правы. Автору этих строк доводилось видеть, с какой беззаветной отвагой дрались советские воины не только на передовой, но и в условиях, казалось бы, отчаянных – в окружении.

А враг наглел. Успехи в первые дни войны вскружили ему голову. Потому так вызывающе дерзко вели себя на допросе у командующего два гудериановских танкиста.

Вспомнилась книга Г. Гудериана, с которой мы успели познакомиться перед войной, – «Внимание, танки!». Что же это, невольно думалось в те дни, – подтверждение правоты Гудериана, воскликнувшего еще в 1940 году у Арденн по поводу стремительного продвижения германских бронетанковых сил: «Ничто не может остановить эту мощную ударную силу!»?

Так неужели он прав? Может быть, мы недооценили немецкую военную доктрину «молниеносной войны», по которой успех в войне решают прежде всего танки и авиация? А люди – отнюдь не главные детали военной машины. Может быть, в самом деле мы вовремя не вняли возгласу «Внимание, танки!», не повторили его с должной степенью восторга, и война преподносит сейчас нам этот свой урок?..

Во время изнурительных оборонительных боев на подступах к Смоленску в войска 19-й армии прибыл маршал С. К. Тимошенко. Помимо работников штаба Западного фронта сопровождали маршала в его поездке по войскам и мы с полковником Русаковым. По дороге на Смоленск нас атаковали три вражеских пикирующих бомбардировщика Ю-87. Все повыскакивали из машин, залегли. Бомбы попадали веером, не причинив нам вреда. Самолеты повернули назад.

Поднимаясь с земли, отряхиваясь, С. К. Тимошенко погрозил кулаком вслед удаляющимся самолетам:

– Ну, ну, еще посмотрим!.. – И тут увидел стволы зенитных пушек. – Зенитки?! А почему молчат? – Маршал направился к орудиям.

От орудий отделился небольшого роста, крепко сбитый сержант, четким строевым шагом подошел к маршалу и отрапортовал, что он за командира батареи, комбат погиб вчера при отражении танков противника, командир огневого взвода тяжело ранен.

– Где же люди? – спросил С. К. Тимошенко.

– В укрытиях, товарищ маршал. Разрешите подать команду «К орудиям»?

– Подайте.

Расчеты молниеносно заняли свои места.

– Почему же не стреляете? – удивился Семен Константинович.

– Нечем, товарищ маршал. Снарядов нет. Очень хочется бить гадов, а снарядов нет. Потому и приказал всем: в укрытия. Зачем зря людей подвергать опасности?

– Что ж, резонно, – согласился Семен Константинович. – Люди наши и так достаточно собой жертвуют. И не возьмешь нас! – Он опять погрозил кулаком в сторону улетевших немецких бомбардировщиков.

– Это точно, товарищ маршал, – браво подхватил сержант, – снаряды без людей – мертвые, а люди без снарядов – живые.

Маршал и все мы дружно рассмеялись, и смех наш как бы дал разрядку накопившейся в душе горечи.

На просторах Смоленщины 19, 16, 22-я армии продолжали ожесточенные бои. Наше командование принимало все меры, чтобы остановить наступающего врага, но обстановка на Западном направлении была крайне тяжелой.

Корпуса 19-й армии, отражая яростные атаки вражеской танковой группировки, откатывались назад. 25-й стрелковый корпус пробивался на Сураж, Витебск. Командир корпуса просил по рации подкреплений и поддержки. Что с 34-м стрелковым корпусом, никто в штабе армии не знал.

Тяжкое положение было и во всех остальных соединениях армии. Однако советские воины проявляли беспримерное мужество, сражаясь с врагом. В штаб 19-й армии все время поступали донесения о героических делах воинов, да и сами мы, работники штаба, постоянно выезжая в части, на передовую линию обороны, воочию убеждались в этом.

Не имея поддержки авиации, испытывая недостаток в танках и артиллерии, 19-я армия не добилась заметного успеха. Впрочем, в этих условиях трудно было ожидать иного.

И пока соединения 19-й армии, пытаясь наступать на Витебск, израсходовали свои силы, противник стал развивать наступление на Смоленск.

И. С. Конев сообщал в штаб фронта: «…не имею ни одного полнокровного боеспособного соединения. Фронт держу за счет отдельных подразделений. В течение 4 дней не имею поддержки нашей авиации. Войска держатся крепко против наземных войск»[7]7
  Центральный архив Министерства обороны СССР (далее ЦАМО), ф. 208, оп. 70438, д. 1,л. 48.


[Закрыть].

Действительно, положение было критическим. В мехкорпусе, например, имелось по два-четыре танка в каждой дивизии, в то время как противник на отдельных направлениях скапливал по двести-четыреста боевых машин. И тем не менее ни одной позиции не оставляли без боя.

В районе Смоленска обстановка была угрожающей, противник именно сюда направил главный свой удар. Сосредоточив в направлении Смоленска свои усилия, он 16 июля занял танковыми соединениями юго-западную часть города, главными силами 2-й танковой группы нанес другой удар – в направлении Починок, Ельня, Красный. С севера Смоленск обошла танковая группа Гота.

Главный удар вражеских танков принял на себя батальон 127-й стрелковой дивизии, которым командовал капитан Джабаев.

– Стоим насмерть! – сказал он своим ребятам. – Умереть со славой лучше, чем отходить с позором.

В боевых порядках стрелковых рот находилась артиллерийская батарея старшего лейтенанта Музылева, бившая прямой наводкой. Горели немецкие танки и бронемашины, вздымались в небо столбы дыма и пламени.

Но черные машины с крестами на броне все ползли и ползли. В орудийном расчете уже почти никого не осталось, упал, сраженный осколком, наводчик. Тогда на его место встал сам командир батареи.

Вот от его прямого попадания загорелся один танк, другой…

– Врешь! Здесь не пройдешь! – кричит Музылев. – Огонь! Огонь!

Три вражеские боевые машины уничтожил отважный воин, коммунист Музылев, но и сам пал на поле сражения.

Однако все равно не пройти здесь врагу. Навстречу танкам ползут пехотинцы – красноармейцы Дробязко и Козлов. В руках у них всего лишь бутылки с горючей смесью, но еще три танка врага превращаются в горящие факелы.

Пишу в донесении штабу армии о дерзких действиях красноармейца Василия Дробязко и запоминаю эту фамилию – в 1944-м с радостью узнаю, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Фашисты не ожидают столь ожесточенного сопротивления небольшого отряда советских воинов: велика ли сила – батальон. Бросают против него авиацию и танки, новые и новые свои батальоны. Но джабаевский батальон не отдает без крови ни метра советской земли. Шквал артогня и авиабомбардировки обрушиваются на горсточку оставшихся в живых. Они упорствуют, но вокруг них замыкается огненное кольцо. И тогда капитан Джабаев командует:

– Будем держаться до темноты. Пока не стемнеет, ни шагу назад!

Ночью остатки батальона прорвали огненное кольцо окружения. Весть о подвиге джабаевцев наутро облетела всю дивизию. По указанию комиссара дивизии Ф. Я. Кровякова политработники во всех подразделениях поведали о беспримерной стойкости и мужестве героев. Бойцы клялись подражать примеру отважных.

А у капитана Джабаева тем временем шел большой, хотя и по-фронтовому лаконичный, разговор с вышедшими из окружения остатками батальона.

Меня, подошедшего и присевшего рядом, никто не замечает.

– Мало нас осталось, нелегко стоять, чтоб ни шагу назад… Кровью своей за это надо платить… жизнями товарищей. «Ни шагу назад» – это Родины приказ. Но ведь я его произносил – я в ответе за жизнь тех, кто в этом бою пал.

– Товарищ капитан! – прерывает комбата пожилой боец. – Я старше вас годами, разрешите поперек сказать. Вины вашей, что товарищи наши головы сложили, нету. Потому не отступили мы, землю русскую не отдали. Вот вы, товарищ капитан, не русский, а сами готовы грудь свою под пулю подставить, чтобы землю эту защитить. Почему это? Потому – я так понимаю – земля эта наша общая, советская.

– Спасибо, – взволнованно отвечает капитан Джабаев, встает, делает несколько шагов вперед, назад, возвращается, вновь садится на пригорок, где расположились его измученные солдаты – кто перевязку поправляет, кто в котелке сухарь размачивает.

Молчат. Потом опять заговаривает Джабаев:

– Власть мне над вами моя шпала дает. И приказ командира – закон. Вы его свято до сих пор выполняли. У меня нет к вам замечаний. Могу только похвалить за службу… Другое хочу сказать – потому что впереди, видно, еще страшнее бои: никогда власть свою не употреблю, не обдумав все десять раз.

Джабаев заметил наконец меня.

– Здравствуйте, товарищ майор. Извините, не подал команду «Встать» – сами видите, в каком состоянии люди.

– Конечно, конечно! – успокоил я его, крепко пожимая руку. – Давайте присядем в сторонке, помогите мне составить донесение командарму. Ваш батальон действовал успешно…

– Не батальон, а вся наша 127-я дивизия, товарищ майор.

С каждым днем обстановка на боевом участке нашей 19-й армии все более осложнялась. Два наших полка вели тяжелые оборонительные бои по удержанию промышленного района Смоленска на северо-восточном берегу Днепра. Севернее Смоленска рвалась на Ярцево танковая группа Гота – отдельные, разобщенные наши части еле сдерживали ее натиск. На левом фланге армии, юго-восточнее Смоленска, шло сражение с главными силами Гудериана. Проникновению противника в глубь нашей обороны способствовал ее очаговый характер – была она разорвана во многих местах на всем своем огромном протяжении.

Положение казалось катастрофическим, спасти его могли только самые срочные меры Ставки Верховного Командования, и они последовали – в конце июля на смоленско-московское направление были двинуты свежие силы. Кроме того, нужны были люди, способные выдержать неимоверные трудности и опасности, обладающие огромной волей к победе. Такими оказались бойцы, командиры, политработники 19-й армии. Примером для всех прежде всего был сам командующий И. С. Конев.

Генерал неизменно появлялся там, где решалась судьба боя. Властность не мешала ему быть обаятельным, влияние на людей было колоссальным. Человек горячий и увлекающийся, он сочетал в себе трезвость мысли и спокойную рассудительность с блеском полководческого таланта, доброту и благородство с твердостью и непримиримостью. Он был жестко требователен ко всем и прежде всего к себе. Любил смелых и сам являл образцы отваги, подчас напрочь пренебрегая собственной безопасностью.

В штабе порой удерживали командующего от шагов, опасных для его собственной жизни, тогда он резко возражал: «Вам можно, мне нет?» «Нет, – отвечали ему, – вы командующий». Тогда Конев недовольно отворачивался, всем своим видом показывая, что с людьми, которые прибегают к такой аргументации, ему и толковать не о чем.

Мы, работники штаба, негласно дежурили, поочередно присматривая за командующим. Счастье наше, что он не разгадал нашего «заговора», а то бы… Был Иван Степанович строг с подчиненными, порою крут, но необидной была его строгая требовательность и ощущалась нами как законная. Это происходило, наверное, оттого, что знали мы: если тебе надо, обратись к Коневу смело. Если твое дело стоящее, Конев поможет.

Так уверял меня мой друг, тоже работник штаба армии, майор с фамилией, никак не шедшей к его бравому облику, П. Я. Фиалка.

– А что же ты сам не обратишься к командующему, коли говоришь, что так же поступил бы, как я собираюсь?

– Робкий я, друже, – замялся П. Я. Фиалка. – Это, наверное, оттого, что родители меня такой фамилией наградили.

– Что-то я не заметил, чтоб ты в бою робким был.

– Так то ж в бою… А так я боюсь с начальством гутарить. Представляешься ему: «Докладывает майор Фиалка», – а оно на тебя очи пялит, что это за явление такое… ароматное…

Я расхохотался и пообещал попросить командующего заодно и за П. Я. Фиалку.

Улучив момент относительного затишья, я обратился к генералу:

– Отпустите меня в войска.

Конев вскинул удивленные брови, посмотрел на меня, потом на присутствующих:

– Не поладил с кем-нибудь в штабе?

– Нет, все в порядке, товарищ командующий.

– То-то! Никуда не пойдешь. А кто здесь работать будет?

Я молчал, только переводил просительный взгляд с командующего на члена Военного совета армии И. П. Шекланова. Иван Прокофьевич обладал даром настоящего политработника – умел глядеть человеку в душу.

– Пусть идет, Иван Степанович, не удерживай в штабе. Парень боевой, сейчас как раз такие нужны в войсках.

И. С. Конев ходил из угла в угол блиндажа, потом остановился, еще раз посмотрел на меня в упор.

– Хорошо. Уговорили с комиссаром. Пойдешь командиром полка в 127-ю стрелковую дивизию. – Положил руки мне на плечи, добавил: – Если погибнешь, то смертью храбрых. Выживешь, будь героем. Лучше второе.

Никак не ожидая, что Конев так быстро сдастся, я молчал, не зная, что сказать.

– Что стоишь, иди! – притворно-грубовато прикрикнул Конев.

– Товарищ командующий, у меня еще просьба.

Конев повернулся ко мне всем корпусом:

– Не многовато ли просьб, дружок, в один присест? Ну?

– Отпустите в войска Фиалку.

– Кого? – не сразу понял Конев. – Ах, майора Фиалку! А он что, решил оправдать свою фамилию, сам не отважился обратиться? Комиссар! Что это бегут из нашего с тобой штаба, дезертируют?

– Дезертируют на передний край, – с улыбкой уточнил Шекланов.

…Вечером того же дня мы с Фиалкой пешком добирались в расположение 127-й дивизии, куда были назначены командирами полков на место товарищей, сложивших головы в боях под Смоленском.

Путь был неблизкий. Ночь застала нас в дороге. Неподалеку от берега Днепра прямо на нас спускался парашютный десант противника. Мы с Фиалкой дали по парашютистам автоматную очередь. В ответ десантники открыли сильный, но беспорядочный огонь. Стреляли без разбору, куда попало. Прикинув место сбора десанта, мы решили ускользнуть подобру-поздорову в противоположную сторону.

На нашем пути оказалась небольшая речушка, метров двадцать-двадцать пять шириной. Поискали брод – брода нет. Что делать?

– Что делать, что делать, – проворчал Фиалка, – вплавь, чего там.

Тут я признался, что не умею плавать, так в своих горах и не выучился.

– Чего уж там, прыгай в воду, – повторил Фиалка. – Да поскорее, пока не рассвело, не то засекут десантники.

Я не решался. Тогда Фиалка неожиданно столкнул меня в реку, сам прыгнул вслед за мной. Я беспомощно барахтался, готовый закричать в голос. Когда тонешь, тут уж не до того, свои рядом или чужие. Фиалка подхватил меня, мучаясь и сопя, приговаривая:

– Только тихо, смотри, тихо, братец… смелее работай руками и ногами… Я и сам пловец не очень, но тебя не брошу, не бойсь…

Еле живой от страха и холода – ночь оказалась не по-летнему прохладной, – я с помощью товарища выкарабкался на берег. Стуча зубами, выжимая одежду, вслух только сетовал, что не течет никакая река возле моих Чардахлов, и клял себя за то, что не удосужился в мирное время хоть один отпуск провести у моря – все недосуг да недосуг…

В ту ночь я не очень представлял себе, сколько еще водных преград предстоит мне преодолеть за годы военной страды…

127-й стрелковой дивизией командовал полковник А. З. Акименко. Я знал его еще тогда, когда он был командиром 34-го стрелкового корпуса, перед расформированием стрелковых корпусов. Храбрый был человек, но несколько резковатый. Однажды накричал на меня за показавшийся ему преувеличенно критическим мой доклад командованию о действиях некоторых частей его корпуса. Встретил он нас настороженно.

– Ну вот что, товарищи штабисты, – не без ехидства закончил он свое напутствие, – езжайте в свои полки прямо сейчас. И помните, что тут не донесения писать, а воевать надо. Поглядим, что вы в этом деле кумекаете.

Я было вспыхнул от этого выражения, но Фиалка и здесь меня спас – ткнул локтем в бок: молчи, мол, не рыпайся.

Это не ускользнуло от цепкого взгляда Акименко.

– Что ж, майор Бабаджанян, за вами остается возможность доказать, что кумекаете. А на лексикон не обижайтесь. Мы окопники…

395-м полком, куда я был назначен, временно командовал начальник штаба И. В. Артюх. Я с ним встречался еще в двадцатых числах июля под Смоленском, когда дивизия вела тяжелые бои на западном берегу Днепра. Толковый, дельный, немногословный… Я был очень рад, что именно такой будет у нас начштаба. Комиссаром полка был Н. И. Пивоваров. С ним я познакомился только что, но было ощущение, что знаем друг друга давно.

Когда наступила ночь, дивизия начала отход на левый берег Днепра. Противник бешено обстреливал переправу. Увы, нашлось немало бойцов, которые, как и новый командир полка, не умели плавать.

Организовав переправу всего личного состава, в воду полезли и мы с Артюхом и Пивоваровым. Пивоваров по первым моим движениям понял, что меня надо выручать. Незаметно для себя я оказался на другом берегу и констатировал: в течение суток дважды испытав свои плавательные способности, я уже имел кое-какие успехи. Впрочем, констатировал я это про себя, не совсем уверенный в том, что Артюх и Пивоваров тоже придут к такому выводу, не зная, с чем сравнивать. «Где Фиалка?» – подумал я. Каково ему досталось сегодня, моему первому учителю плавания, моему первому спасителю… На войне много нелегких для человека законов, но есть и невероятно высокий в своем благородстве: сам погибай, а товарища выручай…

Помню, в 1946-м при зачислении в Академию Генерального штаба начальник политотдела, покойный генерал-майор Заблицын, рассматривая мой партбилет, обратил внимание на неопрятный вид ряда страниц – расплылись чернильные записи об уплате членских взносов.

– Партбилет у вас в безобразном состоянии. Нехорошо. Отчего чернила расплылись?

– Купался.

– Что это еще значит?

– Значит: учился плавать, а по правде говоря, тонул. И однажды был спасен друзьями, товарищ генерал.

– Тогда-то вам, наверное, было не до шуток, – проворчал Заблицын, но тут же заинтересованно потребовал: – Извольте доложить подробно, как и кто вас спасал. А то, что с партбилетом, видно, никогда не расстаетесь, за это хвалю.

Войне, невиданной по своим масштабам, уже два месяца. Теория блицкрига неожиданно для своих авторов на глазах всего мира стала давать заметные трещины. В невыгодных условиях начального периода войны наши войска, несмотря на ряд очевидных неудач, нанесли неожиданный урон немецкой теории «молниеносной войны», затормозили победный марш фашистских танковых полчищ.

Браухич, Главнокомандующий германских сухопутных войск, записал в своем дневнике в июле 1941-го: «Не может быть и речи о дальнейшем стремительном продвижении танков на восток… Русские дерутся не так, как французы: они нечувствительны на флангах. Поэтому, – делает вывод гитлеровский генерал-фельдмаршал, – основным является не овладение пространством, а уничтожение сил русских»[8]8
  Цит. по: Проэктор Д. М. Агрессия и катастрофа. М., 1968. С. 235.


[Закрыть].

Не отстает от своего коллеги и генерал-фельдмаршал Клейст: «Русские стали первоклассными солдатами, как только накопили опыт. Они дрались упорно, отличались исключительной выносливостью».

Приведу еще одно высказывание – генерала К. Типпельскирха: «Убедительным было упорство противника… Это был противник со стальной волей… но и не без знания оперативного искусства»[9]9
  Типпельскирх К. История Второй мировой войны. Пер. с нем. М., 1956. С. 180.


[Закрыть].

Блицкриг терпел фиаско и в глазах тех, кто еще совсем недавно, ослепленный мощью гитлеровского наскока, пел отходную Советам. На третий день войны американский конгрессмен Мартин Дейс вещал с трибуны конгресса: «Гитлер через тридцать дней уложит Россию на обе лопатки». Ему вторили американские газетные трубадуры: «Для того чтобы красные смогли спастись от катастрофы, в течение очень короткого времени должно последовать гораздо большее чудо, чем это было когда-либо со времен написания Библии» («Нью-Йорк пост»). «Россия приговорена к смерти» («Нью-Йорк джорнэл америкэн»).

Но уже в августе Гитлер вынужден был признаться своему генералитету, что для него сюрпризом явились советские танки. Но этого мало. «Немцы с негодованием увидели, что русские ведут себя совсем иначе, чем французы на Западном театре военных действий, – свидетельствует американский военный корреспондент Джозеф Григ. – Когда немцы окружали их, они дрались до последнего человека и убивали столько немцев, сколько могли».

И хотя в руках противника уже часть Украины, вся Молдавия, Белоруссия, хотя геббельсовская пропаганда взахлеб кричит, что «победоносные войска» рейха прошли две трети расстояния от Варшавы до Москвы, в самом гитлеровском стане отнюдь не спокойно – всем видно, что ставка на блицкриг оказывается авантюрой, впереди русская зима. И ассоциации – теперь уже иного порядка, хотя и на ту же тему: о Наполеоне, – невольно возникают в воображении гитлеровских заправил. 30 июля Гитлер вынужден издать приказ о переходе основных сил группы армий «Центр» к обороне.

«Гитлер… подчеркнул, – пишет Гудериан в своих „Воспоминаниях“, – что сырьевые ресурсы и продовольствие Украины являются жизненно необходимыми для продолжения войны… Мои генералы ничего не понимают в военной экономике».