Текст книги "Употребитель"

Автор книги: Алма Катсу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– А ты? – Я воспользовалась возможностью сменить тему. Признаться, я немного устала ворошить воспоминания. – Уж конечно, ты не был одинок все это время. Ты женился еще раз?

Джонатан скривил губы и промолчал.

– Только не говори, что все это время был один. Это было бы очень грустно.

– Ну, одиноким я бы себя не назвал. Врач в африканских деревнях редко бывает одинок. Всем нужно твое внимание, и все так радуются, когда ты приезжаешь… Меня всегда приглашают на общие трапезы, на семейные события… Словом, я участвую в их жизни.

Джонатан закрыл глаза. Я взяла плед и укрыла его. Он приоткрыл глаза:

– Я еду в Мэн. Мне хочется снова там побывать. Вот почему я разыскивал тебя, Ланни. Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Поедешь?

Я с трудом сдержала слезы:

– Конечно, поеду.

Глава 48

Для полета в Америку мы купили билеты на один из огромных аэробусов. Как только самолет оторвался от взлетной полосы в Орли, Джонатан заснул. Из Нью-Йорка мы долетели местным рейсом до Бангора, а там взяли напрокат спортивную машину и поехали на север. Я не видела этих краев два столетия и, как бы безумно это ни прозвучало, могу сказать, что некоторые места почти совсем не изменились. В остальном же мы видели асфальтовые дороги, викторианские фермерские дома, бескрайние поля с ухоженными растениями и сплетения ирригационных труб, уходящих к горизонту. Сидя на бархатном сиденье и глядя в ветровое стекло шикарной машины, легко было обмануться и представить, что я никогда здесь не бывала. Но затем дорога сворачивала с сельскохозяйственных равнин к Великим Северным Лесам. Мы оказались в прохладном полумраке леса. По обеим сторонам дороги стояли ряды могучих сосен, небо закрывали их вечнозеленые кроны. Машина то взлетала на подъемах, то ныряла со спусков, вторя холмистому рельефу. Порой шоссе виляло между валунами, поросшими мхом и лишайниками. Все это я помнила. Я смотрела на деревья и уносилась на две сотни лет назад. Меня захлестывали воспоминания о моей первой жизни, о моей истинной жизни, о той, которая у меня была отнята. Скорее всего Джонатан испытывал те же чувства.

Мы чувствовали, что наша родина недалеко. На машине расстояние сокращалось так быстро. В последний раз этот путь отнял у нас несколько недель – тогда мы ехали в карете, и Джонатан был в шоке от того, что я с ним сотворила. Он со мной тогда почти не разговаривал.

К родному городу мы подъезжали молча. Как все переменилось… мы даже не были уверены в том, что шоссе, которое проходило через центр города, было когда-то пыльной проселочной дорогой в Сент-Эндрю двухсотлетней давности. Где церковь? Где кладбище? Разве отсюда не должен быть виден дом собраний? Я вела машину по улице так медленно, как только могла, чтобы мы имели возможность мысленно воссоздавать тот город, который помнили.

По крайней мере, Сент-Эндрю не достиг той стадии, когда он стал бы неотличим от всех остальных городов Америки, где каждый магазин, ресторан и отель – продукты транснациональных корпораций, царствующих по всему миру. У Сент-Эндрю осталась хоть какая-то индивидуальность, хотя от своего первоначального образа город ушел далеко. Тут не чувствовалось духа предпринимательства. Исчезли обширные фермы и лесозаготовки. На их место пришел бизнес туризма и отдыха. По обе стороны от шоссе виднелись магазины с товарами для туристов и соответствующие рекламные щиты. Аккуратные белые мужчины в слегка потрепанной одежде сопровождали других белых мужчин и женщин в походах по лесам и на каноэ по Аллагашу. На других щитах предлагалась рыбалка. Люди в болотных сапогах стояли со спиннингами в воде. Они могли ловить рыбу хоть целый день. Порадовались улову – и отпустили рыбу в реку. Были здесь и сувенирные магазинчики, и маленькие гостиницы – там, где прежде стояли дома фермеров и амбары, кузница Тинки Тэлбота и оптовый магазин Уотфордов. С огромным изумлением мы поняли, что церковь снесена. На ее месте, в самом центре города, теперь находились хозяйственный магазин, кафе-мороженое и почта. Но хотя бы кладбище осталось неприкосновенным.

Новому поколению обитателей Сент-Эндрю их город, наверное, очень нравился. Да и я бы не имела ничего против него нынешнего, если бы не знала, каким он был двести лет назад. Но теперь городок выживал, исполняя желания приезжих, и деградировал. Чувство было такое, как если бы ты увидел, что дом твоего детства превращен в бордель – или, того хуже, в магазин сантехники. Сент-Эндрю продал свою душу взамен на легкую жизнь, но кто я была такая, чтобы судить его?

Мы остановились в мотеле на окраине. Гостиница Данрэтти была типичным старым мотелем, обветшавшим от плохого ухода. Здесь останавливались охотники и рыбаки, когда открывался сезон. Словом, мотель был рассчитан на мужчин, поэтому здесь предполагалось некоторое спартанство. В одном блоке, примыкавшем к конторе, было десять домиков. Мы попросили домик ближе к лесу. Управляющий ничего не сказал. Он тактично проверил, нет ли у нас удочек и охотничьих ружей, и, удостоверившись, что ничего такого у нас нет, приступил к регистрации. Он все делал медленно и основательно. Поинтересовался, женаты ли мы – словно мог иметь что-то против того, чтобы один из мрачных номеров его жалкого мотеля мог превратиться в любовное гнездышко. Нам было сказано, что в мотеле нет никого, кроме нас, что будет тихо. Управляющий добавил, что если что-то понадобится, он будет дома, при этом как-то абстрактно указал направление. Мы поняли, что докучать нам никто не станет.

Комната оказалась на редкость унылой. Все четыре стены были забраны дешевыми пластиковыми панелями, а потолок подшит фанерой. Большее место занимали две кровати. Каждая из них была шире одиночной, но уже двуспальной. Кровати были из эпохи Великой депрессии – с никелированными спинками. Между ними стоял небольшой комод, а на нем – керамическая настольная лампа. Два потертых мягких кресла перед телевизором, которому было не меньше тридцати лет. У другой стены расположился небольшой круглый стол и три деревянных кухонных стула без подлокотников. За одной дверью я обнаружила маленькую, но оборудованную всем необходимым кухню, а за другой дверью – ванную, где стены местами были покрыты зеленой плесенью. Когда Джонатан бросил наши чемоданы на одну из кроватей, я рассмеялась и спросила недоверчиво:

– Мы остаемся здесь? Наверняка можно найти место посимпатичнее. Может быть, ближе к центру…

Джонатан промолчал и встал перед стеклянными скользящими дверями. За маленьким деревянным крыльцом начинался лес. Вверх уходили могучие стволы, тихо потрескивавшие на ветру. Мы открыли двери и оказались в лесу. Нас окутал чистый, свежий воздух. Мы стояли на крыльце и долго смотрели на бескрайние лесные чащи. Это была наша родина, наш дом, каким мы его знали. И он сам нашел нас.

– Мы остаемся, – сказал Джонатан.

Мы вышли из домика часов в пять вечера. Нам не терпелось осмотреть родные места до заката. Дорогу, правда, мы нашли с трудом: ждали, что выбранный путь приведет нас в одну сторону, а он уводил совсем в другую. Все в этих краях сильно изменилось за эти годы. Нынешние просеки были проложены современными лесозаготовительными компаниями. Миля за милей они тянулись по лесу без всякой видимой цели и выводили прямо к шоссе, которое вело к месту слияния рек Аллагаш и Св. Иоанна. После двух фальстартов мы нашли дорогу, которая напомнила нам ту, по которой прежде можно было на повозке добраться до дома семейства Сент-Эндрю. Джонатан молча кивнул, и мы проехали по этой дороге до конца.

Мы выкатились из чащи на вырубку, где прежде находились покосы, расположенные перед родным домом Джонатана. Дорогу перенесли – она больше не шла вдоль длинной колдобины, не взбегала вверх по холму, и все же контуры рельефа показались мне знакомыми. Теперь дорога, предназначенная для вывоза леса, поворачивала справа от дома, который по-прежнему стоял на небольшом возвышении. Я немного прибавила скорость, нам не терпелось поскорее оказаться там. Но вскоре я отпустила педаль газа. Дом мог узнать только тот, кто когда-то в нем жил.

Это здание, некогда поражавшее всех своим великолепием, бросили на произвол судьбы. Дом был подобен трупу, постепенно разлагающемуся на составные части. От него остался только скелет. Строение просело, с него осыпалась краска, на крыше недоставало черепицы, со стен были оторваны доски. Даже те сосны, что росли перед крыльцом и служили защитой от ветра, захирели без ухода, без любви. Такое случается с деревьями на кладбищах.

– Тут никто не живет, – проговорил Джонатан.

– Кто бы мог подумать? – пробормотала я, не зная, что сказать. – О, Джонатан, но его хотя бы не тронули, оставили на месте. Ты же видел, что теперь там, где стоял мой родной дом? Там ничего, перекресток. Мир не стоит на месте, правда?

Моя попытка подбодрить Джонатана не удалась. Я развернула машину, и мы направились назад, к городу.

Вечером мы зашли в небольшой ресторанчик. То есть рестораном это место можно было назвать, если исходить из того, что там можно было поесть за деньги. Однако заведение совсем не походило на те рестораны, которые привыкла посещать я. Скорее, это было похоже на столовую – столики с покрытием из ламината, около каждого – по четыре стула из металлических трубок. Клеенчатые скатерти, бумажные салфетки. Меню, ламинированное в пожелтевшем пластике. Можно было побиться об заклад, что оно не меняется уже лет двадцать. Посетителей было пятеро, включая Джонатана и меня. Остальные трое были мужчинами в джинсах, фланелевых рубашках и бейсболках. Каждый из них сидел за отдельным столиком. Официантка, видимо, была по совместительству поваром. Подавая нам меню, она весьма критично на нас поглядела – так, словно это был еще вопрос, обслужит она нас или нет. Из динамиков радиоприемника доносилась приятная музыка в стиле кантри.

Мы заказали еду, которую оба давно не пробовали – если вообще пробовали, живя за границей: жареное филе зубатки и цыпленок с клецками. Теперь эти блюда для нас были почти экзотическими. Мы пили пиво из бутылок и разговаривали мало. У нас обоих было ощущение, что остальные посетители на нас поглядывают. Официантка, у которой волосы были похожи на скрученные проволочки, решительно поджала губы, осуждающе посмотрела на наши тарелки, на которых половина еды осталась недоеденной, и осведомилась, желаем ли мы десерт.

– Пирог хороший, – сообщила она довольно равнодушно.

– Ты расстроился, увидев свой дом? – спросила я у Джонатана, когда официантка принесла нам еще пива.

Джонатан покачал головой:

– Этого следовало ожидать. И все же я не был к такому готов.

– Все стало совсем другим, но что-то совсем не изменилось. Я разочарована. Если бы тебя со мной не было, я бы уже уехала.

Мы ушли из ресторана и пошли по улице. Все уже было закрыто, кроме маленького бара. Судя по неоновой вывеске, на которой красовался полумесяц, бар назывался «Голубая луна». Звучало романтично, но через стеклянные двери я разглядела в баре одних только мужчин, которые смотрели по телевизору какую-то спортивную трансляцию.

Закончив поход по коммерческой части города, мы подошли к ограде кладбища. Луна светила ярко, надписи на надгробьях можно было различить.

Кладбище состарилось, заросло сорняками. Где-то выросли кусты дикой вишни, где-то – репейник. Старая каменная ограда у самых ворот наполовину разрушилась, покрылись травой и некоторые надгробья. Талые воды после суровых зим перетащили некоторые надгробные камни с места на место, а некоторые плиты растрескались. Я быстро пробиралась между могилами. У меня не было жгучего желания вот так встречаться с бывшими соседями. А Джонатан медленно переходил от одной могилы к другой, пытался читать имена и даты, раздвигал стебли сорняков, заслонявших надгробья. Он был так печален и огорчен, что я с трудом удерживалась от того, чтобы взять его под руку и увести отсюда.

– Посмотри, это могила Исайи Гилберта, – окликнул меня Джонатан. – Он умер в… одна тысяча восемьсот сорок втором.

– Немало прожил, – отозвалась я. – Хорошая долгая жизнь.

Я остановилась, чтобы покурить и отвлечься от воспоминаний и головокружения.

Джонатан повернулся к другому надгробью. Он присел на корточки и обвел кладбище глазами.

– Наверное, тут теперь лежат все, кого мы знали, – пробормотал он.

– Наверняка кто-нибудь все-таки уехал. Ты никого из моих не нашел?

– А разве их не должны были похоронить на католическом кладбище на другом краю города? – спросил Джонатан. Он поднялся и пошел по дорожке, посматривая то в одну сторону, то в другую. – Если хочешь, можем сходить туда.

– Нет, спасибо. У меня не осталось любопытства.

Я поняла, что Джонатан нашел могилу кого-то, кто был ему небезразличен. Он опустился на колени перед большим двойным надгробьем. Плита из шершавого камня стояла тыльной стороной, и я не могла прочесть надписи.

– Чья могила? – спросила я и подошла к Джонатану.

– Моего брата, – ответил он, водя кончиками пальцев по высеченным на камне буквам. – Бенджамин.

– И Евангелина, – добавила я, прикоснувшись ко второй половине надгробья.

«Евангелина Сент-Эндрю, возлюбленная жена. Мать Руфи».

– Значит, они поженились.

– Честь семьи? – проговорила я, прикасаясь к буквам кончиками пальцев. – Но похоже, прожила она недолго.

– И Бенджамина похоронили рядом с ней. Он не женился вторично.

На протяжении часа мы разыскали могилы большинства родственников Джонатана – его матери, а потом и дочери, Руфи. Судя по всему, она была последней из Сент-Эндрю, живших в этом городе. Захоронений сестер Джонатана мы не нашли, и он высказал надежду, что они вышли замуж и уехали, а потом долго и счастливо жили где-то еще и похоронены рядом со своими мужьями на более симпатичных кладбищах.

Я отвезла Джонатана в мотель. В багаже у меня были две бутылки шикарного каберне. Мы откупорили одну и поставили «подышать» на столе, а сами легли в постель. Я обнимала Джонатана до тех пор, пока он не согрелся, а потом я его раздела. Мы лежали в кровати под старыми, изношенными хлопковыми простынями, потягивали каберне из стаканов и говорили о нашем детстве, о братьях и сестрах, о друзьях и о тех, кого считали глупцами. Все эти люди давно умерли, от них ничего не осталось в земле, а мы все еще непостижимым образом были живы. Я все еще не решалась сказать Джонатану правду о Софии. Мы говорили о тех, кто был нам дорог, пока Джонатан не заснул. А потом я заплакала – впервые за многие годы.

Глава 49

Больше мы не совершали прогулок в прошлое, не ходили на кладбище, не гуляли по лесным тропинкам, по прежде знакомым, а теперь едва узнаваемым и призрачным местам. Мы бродили вдоль Аллагаша, видели бобров и оленей и восхищались блеском воды под ярким солнцем. При этом мы почти не говорили о событиях, которые случились с кем-то когда-то в этих местах. Нам было просто хорошо вдвоем, мы проводили время тихо и спокойно.

Это время рядом с Джонатаном стало для меня чем-то вроде алкоголя. Я словно бы пила, пила и никак не могла напиться допьяна. Я уже начала подумывать о том, что мы могли бы затеряться здесь, на родине. Может быть, Джонатан был бы рад остаться здесь. Нам не обязательно было селиться непосредственно в Сент-Эндрю. Город слишком сильно изменился, и здесь мы бы постоянно испытывали огорчение. Мы могли построить уединенный дом в лесу и стали бы жить вдали от всех и всего на свете. Ни газет, ни часов, ни надоедливого тиканья времени, ни его похлопывания по плечу, ни его звона в ушах. Ни необходимости каждые пятьдесят-шестьдесят лет убегать от прошлого, чтобы потом возникать в другой стране под другим именем, да еще и притворяться другим человеком – новым, словно только вылупившийся из яйца цыпленок. Но при этом тебя не покидало ощущение, что ты остался таким же, как был, и никуда от себя не уйдешь.

Как-то раз поздно вечером мы вынесли на крыльцо складные стулья. Сидели, пили вино и смотрели на плоскую луну. Джонатан увел наш разговор в прошлое, и мне стало не по себе. Он предполагал, что Евангелине очень тяжело жилось после его исчезновения. Он гадал, не из-за него ли так рано сошла в могилу его мать. Я то и дело просила у него прощения, но Джонатан меня не слушал. Он качал головой и говорил, что все не так, что виноват только он, что он ужасно ко мне относился, что он пользовался моей любовью. Я грустно улыбнулась и положила руку на плечо Джонатана.

– Но я так тебя хотела, понимаешь? – сказала я. – Нельзя винить только тебя.

– Давай еще раз сходим туда, – проговорил Джонатан. – Найдем это место в лесу, где мы с тобой встречались, в молодой березовой роще. Я часто вспоминал эти березки. Мне кажется, это самое красивое место на земле. Как думаешь, они до сих пор там стоят? Только бы их никто не срубил.

Немного пьяные, согретые вином, мы забрались в машину. Правда, я сначала сбегала в номер за одеялом и фонариком. Я сидела, прижимая к груди початую бутылку вина, а Джонатан вел машину по лесу. Через какое-то время мы оставили автомобиль у просеки и последние полмили прошли пешком.

Мы сумели найти березовую рощу, хотя она изменилась. Молодые березки подросли – но только до определенной высоты. Теперь их самые высокие ветви соприкасались и образовывали единую крону. Они затеняли молодую поросль, которая пыталась тянуться вверх. Я помнила эту рощицу, где мы встречались в детстве, смеялись и рассказывали друг дружке разные истории, но время лишило это место его неповторимой красоты. В роще не осталось ни благодати, ни изящества. Просто кусок леса – не больше и не меньше.

Я расстелила на земле одеяло. Мы легли на спину и стали всматриваться в ночное небо сквозь листву. Мы нашли совсем немного просветов, в которые можно было разглядеть звезды. Мы пытались заставить себя поверить, что это – то самое место, которое знакомо нам обоим, но понимали, что наша роща могла находиться в пяти шагах к западу или в ста ярдах влево. Короче говоря, выбранное нами место нас устраивало. Лишь бы можно было лежать на спине и видеть звезды.

Картинки детства заставили меня вспомнить о камне, который я носила в душе столько лет. Настало время рассказать Джонатану правду о Софии. Но старые тайны наделены огромной силой, и я очень боялась реакции Джонатана. Сегодня же наше воссоединение могло оборваться. И на этот раз он мог прогнать меня из своей жизни навсегда. Эти страхи чуть было не заставили меня отступить, но у меня не было больше сил терпеть эту муку. Я должна была выговориться:

– Джонатан, я должна кое-что тебе рассказать. Это связано с Софией.

– Гм-м-м? – пробормотал Джонатан и пошевелился.

– Это я виновата в том, что она покончила с собой. Я солгала тебе, когда ты спросил, не виделась ли я с ней. Я ей угрожала. Я ей сказала, что ей конец, если она родит этого ребенка. Я сказала, что ты на ней никогда не женишься, что ты с ней порвал.

Я всегда думала, что, делая это признание, я разрыдаюсь. Но слез не было. У меня начали стучать зубы.

Джонатан повернулся ко мне, но в темноте я не могла разглядеть его лица. Прошло несколько мучительно долгих секунд. Наконец он отозвался:

– Ты столько времени ждала, чтобы сказать мне об этом?

– Пожалуйста, пожалуйста, прости меня.

– Все нормально. Правда. Я много лет думал об этом. Забавно, как многое со временем преломляется и видится иначе. Помимо всего прочего, я никогда не верил, что отец и мать позволят мне жениться на Софии. С другой стороны, что они могли такого сделать, чтобы остановить меня? Если бы я стал грозить, что уйду из семьи ради Софии и ребенка, меня бы не лишили наследства. Они бы сдались. Я был их единственной надеждой на сохранение семейного бизнеса. Только я мог позаботиться о Бенджамине и сестрах после смерти родителей. Просто я тогда этого не понимал. Я не знал, что делать, и обратился к тебе. Теперь я понимаю, как это было несправедливо. Поэтому… есть и моя вина в том, что София себя убила.

– Ты бы женился на ней? – спросила я.

– Не знаю… Ради ребенка, может быть.

– Ты ее любил?

– Это было так давно, что я в точности не помню своих чувств.

Возможно, он говорил правду, но не понимал, что таким ответом сводит меня с ума. Я была уверена, что женщины в его жизни были расставлены по ранжиру, и мне нестерпимо хотелось узнать, какое место занимаю я, кто стоит на ступеньку выше меня, а кто – ниже. Мне хотелось, чтобы наша запутанная история стала проще. Прошло много лет, и что-то должно было встать на свои места. Джонатан должен был знать свои теперешние чувства.

Я сидела, не прикасаясь к Джонатану, и это заставляло меня нервничать. Мне нужна была поддержка, мне нужно было его прикосновение, чтобы убедиться, что он меня не ненавидит. Но даже если он не винил меня в смерти Софии, все равно многие мои ужасные поступки могли вызывать у него отвращение.

– Тебе холодно? – спросила я у Джонатана.

– Немножко. А тебе?

– Нет. Ничего, если я лягу рядом с тобой?

Я сняла куртку и укрыла ею нас обоих. Облачка нашего морозного дыхания повисли над нами, словно призраки.

– У тебя рука холодная. – Я подняла руку Джонатана, подышала на нее и поцеловала каждый палец по очереди. – И щеки тоже.

Я прижала ладонь к его щеке. Он не возражал. Я провела кончиками пальцев по его прекрасному прямому носу, по тонким векам, по колючим от щетины щекам.

Потом мы занимались любовью под звездами. С одной стороны, все было как обычно, но что-то между нами изменилось. Мы все делали медленно и нежно, почти торжественно – но разве я могла жаловаться? Смерч юной страсти давно унялся, на смену ему пришло нечто более утонченное и печальное. Мы словно бы прощались друг с другом.

Потом я сунула руку в карман куртки и достала сигареты. Облачко дыма поднялось в ночное небо. Легкие согрелись, пришло успокоение. Я делала затяжку за затяжкой, а Джонатан гладил мою макушку.

С первого момента, как только мы тронулись в путь из Парижа, я гадала, чем закончится это путешествие. Джонатан ничего не говорил, а я не могла понять, где и как оно должно завершиться. Билеты у нас были с открытой датой вылета. Джонатан ни слова не сказал о том, к какому сроку ему нужно вернуться на работу в лагерь беженцев. Конечно, было понятно, что слишком долго наша прогулка продолжаться не может. Она принесла нам сплошные разочарования, которые чередовались у меня с безумными мечтами типа «а потом они жили долго и счастливо». Словом – разочарования, несбыточные мечты и напоминания о потерях. Только деревья да прекрасное небо над головой радовались нашему возвращению.

К тому же я не могла избавиться от ощущения, что причина меланхолии Джонатана связана со мной. Я разочаровала его? Или он до сих пор меня не простил? Мы не поговорили о том, почему он меня бросил, а я догадывалась о причине: миновали годы отчаяния и упреков, и он просто устал меня огорчать.

Но на этот раз речь не шла о том, чтобы остаться вместе навсегда; тут крылось что-то иное, но я никак не могла понять что. Джонатан хотел быть со мной, в этом не было сомнений. Иначе он не позвал бы меня с собой в эту поездку. Если бы он до сих пор был зол на меня, то ни за что не связался бы со мной, не посылал бы мне электронных писем, не пил бы со мной шампанское, не целовал меня, не позволил бы отдаться ему. Я, как обычно, чувствовала неуверенность рядом с ним. Тяжкая ноша моей любви висела камнем у меня на шее.

– Чем бы ты хотел заняться завтра? – спросила я, разыгрывая безмятежность, и погасила сигарету в земле.

Джонатан запрокинул голову и закрыл глаза.

– Ладно, спрошу иначе, – протянула я, не дождавшись ответа. – Долго ты еще хочешь здесь оставаться? Я тебя не тороплю. Я пробуду здесь столько, сколько ты захочешь.

Джонатан медленно улыбнулся, но так и не ответил. Я легла на бок и подперла голову рукой:

– Ты думал о том, что мы будем делать потом? Мы с тобой?

Наконец Джонатан открыл глаза и уставился в небо:

– Ланни, я позвал тебя с собой не просто так. Ты не догадалась?

Я покачала головой.

Он потянулся за бутылкой, приподнялся и сделал несколько глотков, после чего передал бутылку мне. Вина осталось совсем немного.

– Знаешь, почему я предложил, чтобы мы сюда вернулись?

Я снова покачала головой.

– Я сделал это ради тебя.

– Ради меня?

– Я надеялся, что тебя порадует эта совместная поездка, что я как-то оправдаюсь перед тобой за тогдашний свой уход. Я это сделал не для себя – мне было чертовски трудно вернуться сюда, и я это понимал. Мне всегда хотелось как-то повиниться перед ними за то, что я не возвратился – перед женой и дочкой. Они думали, что я их бросил. Я бы все на свете отдал, чтобы все вернуть назад.

Как все могло вдруг так перемениться? Все было так чудесно… Между нами словно бы выросла невидимая холодная стена.

– Ты ни в чем не был виноват, – сказала я, словно мы оба не знали, кто был виноват. У меня пропало всякое желание пить вино, и я отдала бутылку Джонатану. – Какой смысл об этом говорить? Ни ты, ни я ничего не можем сделать для того, чтобы вернуться назад. Что прошло, то прошло.

– Что прошло, то прошло, – повторил Джонатан и приложился к бутылке. Он смотрел в темноту и старательно не встречался взглядом со мной. – Я так устал от этого, Ланни. Я больше не могу терпеть такие страдания. Эта мельница крутится и крутится, дни сменяют друг друга бесконечно… Я перепробовал все, что только мог придумать.

– Пожалуйста, Джонатан, сейчас ты просто пьян. И устал…

Винная бутылка упала на мягкую землю. Джонатан потянулся за ней.

– Я отдаю себе отчет. Поэтому я и попросил тебя поехать со мной. Только ты можешь мне помочь.

Я понимала, к чему он клонит. Жизнь порой идет по кругу. И даже самые худшие ее отрезки возвращаются к тебе. Об этом мы спорили каждую ночь – несколько месяцев или лет? А потом он ушел. Он просил, умолял, угрожал. Вот почему на самом деле он ушел от меня. Вовсе не потому, что ему было совестно меня огорчать, а потому, что я отказывалась дать ему то, чего он так страстно хотел. Его единственное желание висело между нами в воздухе. Единственное желание, единственный способ уйти от всего, что ему хотелось забыть. Неисполненный долг, мертвый ребенок, предательство женщины, которая любила его больше всего на свете. Только одно могло заставить все это уйти.

– Ты не можешь просить меня об этом. Мы с тобой давно договорились: просить меня об этом ужасно. Ты не можешь оставить меня одну… со всем этим.

– Тебе не кажется, что я заслужил свободу, Ланни? Ты должна помочь мне.

– Нет. Я не могу.

– Хочешь, чтобы я сказал, что ты в долгу передо мной?

Эти слова больно ранили меня. Раньше он их не произносил. Что бы то ни было, но он никогда не бросал мне в лицо этих слов, которых я полностью заслуживала. «Ты в долгу передо мной, потому что ты сотворила это со мной. Из-за твоего заклятия я страдаю столько лет».

– Как ты можешь так говорить? – взвыла я, готовая нанести ответный удар. Мне хотелось, чтобы ему стало так же плохо, как было мне. – Ты ушел, а я все эти годы мучилась и ничего не понимала!

– Но ты не была одинока. В каком-то смысле я остался с тобой. Где бы ты ни была, ты знала, что я где-то есть на свете. – Джонатан с трудом приподнялся и сел. Он был очень слаб. Его голова клонилась к груди. – Для меня кое-что изменилось. Я должен кое-что тебе сказать. Я не хотел, Ланни. Я не хотел делать тебе больно, но ты должна понять, почему я вновь прошу тебя об этом. Почему это так важно для меня именно сейчас. – Он сделал глубокий вдох. – Понимаешь… я влюбился.

Он ждал. Видимо, думал, что я бурно отреагирую на эту новость о самом прекрасном, что произошло в его жизни. Я разжала губы, чтобы поздравить его, но не смогла вымолвить ни слова.

– Она чешка, медсестра. Мы познакомились в одном из лагерей беженцев. Она работала на другую международную организацию. Как-то раз ее вызвали в Найроби на собрание. Я остался в буше и услышал новости по радио. Она погибла в автомобильной аварии в центре города. Я целый день добирался туда на вертолете, чтобы забрать ее тело. Мы были вместе всего несколько лет. Я не мог поверить в такую несправедливость. Я столько времени ждал – можно сказать, несколько жизней ждал встречи с женщиной, которая предназначена для меня, а мы были вместе так недолго…

Он говорил тихо, и в его голосе почти не было тоски. Возможно, он просто решил меня пощадить. Но все равно я слушала его, и внутри у меня все сжималось.

– Теперь понимаешь? Я больше не могу жить.

Я упрямо покачала головой, решив быть непреклонной, не отвечать на его боль.

– Я не хотел делать тебе больно, – сказал Джонатан. – Знаю: тебе тоже знакомы те муки, которые переживаю я. Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, как она была прекрасна? Хочешь, чтобы я сказал, что ее невозможно было не любить? И что жить без нее невозможно?

– С людьми такое происходит каждый день, – выдавила я. – Проходит время – и все забывается. Становится легче.

– Не надо. Только мне этого не говори. Я знаю, что это не так. И ты тоже. – Может быть, в этот момент он меня немного ненавидел. – Больше не могу. Не могу пережить эту потерю, не могу смириться с мыслью, что нет ничего, ничего,что я мог бы сделать, чтобы унять эту боль. Я сойду с ума и навсегда останусь в плену в этом теле. Ты не можешь обречь меня на такое. Я терпел, сколько мог, потому что понимаю, как ужасно просить тебя об этом. И я не хотел просить тебя об этом – так. И не хотел рассказывать тебе о ней… так резко. Но ты меня вынудила. Теперь я тебе все рассказал… и назад дороги нет. Теперь ты знаешь, чего я хочу от тебя. Ты должна мне помочь.

Джонатан размахнулся и ударил бутылкой о камень. Та разбилась, издав мириады звуков разной высоты. Он сжал бутылочное горлышко в кулаке. Остроконечные зеленые стеклянные зубцы походили на букет. Другого оружия не было; оно было грубым и жестоким, и он хотел, чтобы я убила его этим оружием. Он хотел, чтобы из него вытекла вся кровь.

«Ты не можешь оставить меня одну, совсем одну, без тебя!»

Мне хотелось сказать ему эти слова, но я не смогла. Джонатан привел мне слишком вескую причину: он потерял любимую и не мог больше жить. Наконец настала пора отпустить его.

Я не могла произнести ни слова. Я плакала, и ветер замораживал слезы на моих щеках. И их жгло, как огнем. Джонатан потянулся ко мне и прикоснулся к моим слезам:

– Прости меня, Ланни. Прости, что дошло до такого. Прости, что я не смог дать тебе то, чего ты хотела. Я старался – ты просто не представляешь, как сильно мне хотелось сделать тебя счастливой, – но ничего не получалось. Ты заслуживаешь, чтобы тебя любили такой любовью, о которой ты всегда мечтала. И я молюсь о том, чтобы ты нашла такую любовь.

Я медленно взяла у него разбитую бутылку. Джонатан снял рубашку и раскинул руки. Я перевела взгляд со своей руки на его бледную грудь, озаренную лунным светом.