Текст книги "Опасна для себя и окружающих"

Автор книги: Алисса Шайнмел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

двадцать шесть

На следующий день за обедом за мной никто не приходит. На очередном сеансе доктор Легконожка поясняет, что я потеряла право на столовую.

– Почему?

– Потому что вчера после обеда ты не вернулась в палату.

– Но я не виновата! Когда я сюда поднялась, меня уже некому было впустить. – Хоть я и вру, обида самая настоящая. Люси вообще в Сан-Франциско сбежала, однако ее в столовую пустили.

Надо было подкупить санитара, как Люси и Королева. Или как мои родители, которые во время рукопожатия передавали портье купюру, чтобы бесплатно переселиться в номер с красивым видом из окна, получить бесплатный завтрак, бесплатный вай-фай.

Готова поспорить, тут есть вай-фай.

Хотя здесь, конечно, не гостиница.

Но у меня нет денег на чаевые. Впрочем, в таких обстоятельствах их и чаевыми не назовешь.

Но если Легконожка не пустит меня в столовую, я не смогу убедить Королеву снова одолжить мне телефон. А если я не смогу одолжить телефон, то не смогу узнать, поступила ли Люси в Академию танца. Не смогу написать родителям и потребовать адвоката получше. (Потребовать, как взрослая. А не попросить, как малявка.)

– Я же сказала, что отвлеклась. – Смахивает на нытье. На мольбу. Ненавижу свой голос.

– В любом случае…

– Я же не нарочно.

– Допустим, но ты все равно нарушила правила.

Ее «допустим» прямо-таки бесит. Несмотря на ледяной кондиционированный воздух, я вся вспотела.

Забавная штука с враньем. Когда тебе не верят, ты вроде бы получаешь моральное превосходство: как они смеют обвинять тебя во лжи?

– Я же сказала, что думала о школе. О родителях. Я думала о Джоне.

Будь у меня его номер (и привилегия на посещение столовой), я бы потребовала у Королевы телефон, чтобы написать ему. Нет. Я хочу ему позвонить. (И как, интересно? Посреди столовой? Все же заметят телефон возле уха. Сколько ни прячь, все равно заметят. Под столом тоже не получится. Нельзя же притвориться, что столько времени ищешь оброненную ложку.)

Но если бы удалось позвонить, я услышала бы его голос. Глубокий, бархатистый, спокойный.

Может, на самом деле я знаю его номер. Или знала раньше. Может, если хорошенько порыться в памяти, я его отыщу. Мы используем только 10 процентов мозга, так? Может, номер Джоны прячется в остальных 90 процентах. Может, если попытаться, я его найду.

Я трясу головой. Я думаю о Джоне только из-за Люси. Ее вчера ненадолго спас рыцарь в сияющих доспехах (или, скорее, тощий прыщавый мальчуган в раздолбанной старой машине, ручаюсь), и теперь мне тоже хочется, чтобы меня спасли. Пусть я и не из таких девушек, да и короткий побег с Джоной никак не приблизит меня к настоящему вызволению отсюда.

Очень непрактичные мечты.

– Кто такой Джона? – спрашивает доктор.

Я еле удерживаюсь, чтобы не вздернуть брови. Очевидно, она притворяется, будто не знает. Родители Агнес наверняка сразу же выложили Легконожке всю правду о Джоне. Легконожка, скорее всего, говорила с ним, когда собирала информацию обо мне.

Он сам вряд ли рассказал бы ей о нас. Но если мы с Агнес летом были как сросшиеся близнецы, то Джона тоже прирос к ней с другой стороны.

– Ханна, кто такой Джона? – повторяет Легконожка. Она скрещивает и снова выпрямляет ноги. Ненавижу, когда она так делает. Точно самка богомола.

– Никто.

– Кто-нибудь он, наверное, есть, раз так отвлек тебя, что ты не успела попасть в палату после обеда.

– Парень, который мне раньше нравился. – Я чертыхаюсь про себя. Не надо было говорить «нравился». Надо было сказать «знакомый парень».

– Раньше?

– До того, как я сюда попала. – До падения Агнес.

Доктор Легконожка наклоняет голову набок, размышляя.

– Джона Уайатт. Он учился в летней школе вместе… со мной и Агнес. – Два слога имени Агнес тяжело ложатся мне на язык.

– Он знал Агнес?

Когда же Легконожка перестанет прикидываться, будто совершенно не представляет, кто такой Джона? Я вздыхаю, глядя в потолок:

– Да, знал.

Очень-очень близко. В библейском смысле. Впрочем, наверняка не скажу. Я не спрашивала, потому что это не имело значения. Имело значение, как он держал ее за руку. Как по ночам спал рядом с ней, пристроив руку у нее на бедре. Имело значение все то, что он делал с ней, но не мог делать со мной.

Я представляю, как Легконожка домысливает детали. Причем ошибочные. Наверное, по ее представлениям, мне он был нужен только потому, что принадлежал Агнес.

– Чисто для справки, мне он нравился еще до того, как начал встречаться с Агнес. Нравился с первой же встречи. – Меня бесит, что голос с каждым словом становится все более детским. Как будто маленькая девочка оправдывается, возражает, пытается замести следы. – Я познакомилась с ним раньше Агнес.

Она не имеет права отнять у меня столовую. Еще немного – и я останусь без душа. И уж точно никаких прогулок, которыми меня тогда дразнила Легконожка.

– Ханна, боюсь, я не совсем понимаю.

Я отвожу взгляд от потолка и смотрю на Легконожку. Мой доктор и правда в недоумении.

Может, она действительно ничего не знает о Джоне.

Если подумать, не помню, чтобы Агнес рассказывала о нем, когда звонила родителям при мне. Может, они бы не одобрили ее парня. Может, они из тех родителей, кто запрещает дочери заводить романы, кто заставляет ее сосредоточиться на своих обязанностях дома и в школе. Может, они по-прежнему считают Агнес милой, невинной девочкой, которая ни разу не целовалась.

Неудивительно, что я им не понравилась. Городская оторва. Плохое влияние.

Что ж, пора им узнать правду об Агнес. Она сама втрескалась в Джону. Я тут ни при чем. Я вообще этого меньше всего хотела.

– Джона был парнем Агнес. Они все лето провели вместе.

Доктор Легконожка моргает, снова сдвигая и раздвигая ноги. (Самки богомола едят своих самцов. Чисто для справки.)

– По-моему, парня Агнес зовут Мэтт.

Я качаю головой:

– Да нет же, Джона. – Не представляю, как можно ошибиться и назвать Джону Мэттом. Мэтт – это чаще всего блондин с голубыми глазами, который играет в футбол и носит куртку с логотипом команды. Не то что Джона с его рыжевато-каштановыми волосами и ореховыми лисьими глазами, который проводит выходные в лесу и презирает командный спорт.

– Однако, – продолжает Легконожка, – вряд ли ты могла с ним познакомиться. Мэтт живет в Северной Дакоте. Он не виделся с Агнес, пока она не попала в больницу.

У Агнес был парень дома? Еще один?

Нельзя показывать Легконожке, что я понятия не имела про Мэтта. Нельзя показывать ей, что у Агнес были от меня секреты. Иначе Легконожка использует это против меня: сочтет, что мы вовсе не были лучшими подругами. Что Агнес не доверяла мне самые сокровенные тайны – например, что она изменяла своему парню с Джоной.

Легконожка сочтет меня лгуньей.

Вся моя защита строится на том, что мы с Агнес были лучшими подругами. Что Агнес меня любила.

Доверяла мне.

Ни капельки меня не боялась.

Легконожка добавляет:

– Говорят, дома Мэтт и Агнес были неразлучны. Вместе с седьмого класса.

Еще один сиамский близнец?

Вообще-то, все начинает проясняться. Мне просто нужно сложить вместе кусочки головоломки.

Очевидно, Мэтт был ее первой, еще полудетской любовью. Мальчик, который никогда не уедет из Северной Дакоты; мальчик, которого одобряют ее родители, который наделает ей детей и запрет дома.

«Ты не представляешь, каково это. Чувствуешь себя в ловушке. И вся жизнь превращается в ожидание того дня, когда вырвешься оттуда. Причем без всякой гарантии, что он настанет».

Я уверяла Агнес, что она вырвется: «Такие девушки, как ты, не сидят всю жизнь на одном месте».

«Когда ты так говоришь, я начинаю тебе верить».

Агнес, наверное, уже давно хотела расстаться с Мэттом. У нее просто не хватало духу себе в этом признаться, пока она не познакомилась со мной.

А затем она изменила своему парню с Джоной, который ни капли не похож на Мэтта. И конечно, она не могла сказать родителям. Они бы не поняли.

И все это время я считала нас с Джоной предателями, обманщиками, которые вынуждены скрываться!

Я гляжу Легконожке в лицо:

– Джона учился с нами в летней школе. Он жил в общежитии поблизости от нас, чуть дальше по коридору. Джона Уайатт.

Доктор кивает. Она ничего не говорит, но я вижу, что она собирается все разузнать. Она найдет Джону. Позвонит ему. Позвонит его родителям. Докопается до правды.

«Допустим», – сказала она в прошлый раз, как будто правда не имеет значения. И кто у нас теперь врунишка?

Стивен откашливается со своего места в дверях.

– Мне пора.

Я киваю охраннику Легконожки. Интересно, по чьему указанию он ходит за ней из одной палаты в другую? Это администрация клиники настояла на его присутствии после какого-нибудь инцидента? Или Легконожка сама попросила его назначить, потому что боится пациенток? Может, поступая в медицинский, она собиралась работать с теми, кого отправили к психотерапевту примириться с разводом родителей или стрессом при поступлении в университет Лиги плюща: хорошие, умные девочки; легкие расстройства. Может, Легконожка представляла себе обшитый деревом кабинет со встроенными книжными полками и пациенток, которым не требуется охранник. Хороших проблемных девочек, а не плохих проблемных девочек.

Получается, Агнес не такая уж и образцовая.

Нельзя прикинуться невинной жертвой, когда крутишь сразу с двумя парнями. Любовный треугольник Мэтт – Агнес – Джона может пригодиться мне в деле. Судьи и присяжные легко поддаются на такие штуки, особенно когда речь идет о подростках (двойные стандарты, но сейчас они мне только на руку).

Я не говорю, что обязательно выложу эту информацию на суде. Но на всякий случай приятно иметь запасной арсенал.

двадцать семь

Не могу заснуть. Если пожаловаться, мне, наверное, пропишут снотворное. Странно, что мне еще не давали никаких лекарств. В фильмах пациенты подобных клиник всегда принимают таблетки. Таблетки утром, таблетки днем, таблетки вечером и россыпь таблеток в течение дня. Синие таблетки, желтые, белые. Лекарство в порошках и продолговатых капсулах. Таблетки, которые принимают на голодный желудок. Таблетки, которые принимают во время еды.

В столовой (когда у меня еще была привилегия на ее посещение) я смотрела, как санитары раздают некоторым пациенткам медикаменты в маленьких белых бумажных стаканчиках. Некоторым девушкам приходилось открывать рот и высовывать язык, демонстрируя, что они всё проглотили.

Если пациентка отказывалась принимать лекарство, санитар вставал над ней, уперев руки в бока.

Если она по-прежнему упиралась, санитар напоминал, что иначе она получит необходимую дозу в виде укола.

Если она и дальше продолжала сопротивляться, санитары вздыхали, словно говоря: «Неужели эти девочки не могут сообразить? Таблетка гораздо проще укола», – и пациентку уводили. Иногда мирно, иногда она кричала и вырывалась.

Санитары не понимают, что в некотором смысле таблетка гораздо сложнее укола. Таблетку принимают добровольно. Готовность проглотить лекарство, которое тебе дают, означает согласие с врачами: у тебя и правда проблемы, тебе нужно лечиться.

Когда тебе насильно делают укол, ты хотя бы противостоишь врачам. По-прежнему считаешь себя нормальной, несмотря на их мнение.

– Что случилось? – бормочет Люси со своей стороны палаты.

– Я думала, ты спишь.

– Когда ты там без конца вертишься и крутишься?

– Не могу заснуть.

– Да неужели. – Люси поворачивается лицом ко мне; в темноте я различаю изгиб ее бедра. – И почему?

Мы с Агнес часто так болтали. То есть не совсем так: нас ведь не запирали в комнате, где свет гасят и зажигают по расписанию. Но мы с ней тоже не спали ночами, переговариваясь в темноте посреди сонного царства.

– Каково это – быть единственным ребенком? – спрашивала она.

– Не знаю. Мне ведь не с чем сравнить.

– Мне тоже. Я же не была единственным ребенком в семье.

– А вот и нет. Ты четыре года была единственной, пока не родилась твоя сестра.

У Агнес две младшие сестры, Кара (на четыре года младше Агнес и меня) и Лиззи (на семь лет младше Агнес и меня).

Стоп, речевая ошибка. Правильнее сказать, что Кара на четыре года младше нас с Агнес.

– Не помню времени, когда я была единственным ребенком.

– Да брось, что-нибудь наверняка помнишь.

Агнес закрыла глаза. Было слишком темно, чтобы разглядеть россыпь веснушек у нее за ухом, но я представила, как их прикрывает прядь ее светлых волос.

– Я помню, как залезала в кровать к родителям, когда приснится страшный сон. Устраивалась прямо между ними.

– А после появления сестры больше не залезала?

– Сначала она спала у них в комнате. Я боялась разбудить малышку.

Голос у нее меняется. В четыре года ей пришлось пожертвовать своими желаниями, научиться не плакать, если приснится кошмар, потому что иначе она разбудила бы младшую сестренку.

Агнес любила сестер. Но только я знала, что иногда она их ненавидела.

– Я не могла записаться в футбольную команду, потому что тренировки проходили после уроков, а мне после школы нужно было следить за Карой и Лиззи, пока мама не вернется домой.

Прежде чем строить планы на выходные, нужно было убедиться, что маме не нужна нянька.

Однажды, когда я приглядывала за сестрами, с верхнего этажа раздался грохот, а потом Кара заревела. Я досчитала до шестидесяти, прежде чем идти к ней: надеялась, она сама успокоится. – Голос Агнес упал до шепота. – Когда я наконец поднялась, то увидела, что Кара упала с кровати. И рука у нее неестественно вывернута. Сломана. – Агнес прикусила губу. В глазах у нее стояли слезы. – Я раньше никому не рассказывала. Что выжидала целую минуту.

Как она могла открыть мне такую тайну, но ни разу не упомянуть Мэтта, своего давнего бойфренда, о котором все, кроме меня, отлично знали?

Люси вздыхает:

– Раз уж все равно не даешь мне заснуть, могла бы хоть ответить на вопрос.

– А о чем ты спрашивала? – Я уже забыла. А может, просто не слушала.

– Почему не спишь.

– Думаю о своей подруге.

– Какой подруге?

Я не рассказывала Люси об Агнес. Люси не знает, почему я здесь. У меня причина не так очевидна, как в ее случае.

– Летом я подружилась с одной девочкой. Агнес Смит. Из Северной Дакоты. – Вот я и рассказала Люси о Джоне и об Агнес. Пусть не всё, но Люси хотя бы знает об их существовании. Агнес мне такой любезности не оказала, если вспомнить Мэтта.

– И почему ты о ней думаешь?

Я отвечаю не сразу, продолжая размышлять. Агнес должна была рассказать мне о Мэтте. Может, я забыла, увлекшись Джоной.

Нет. Такое не забудешь. Я бы запомнила ее жадность: заграбастала Джону, когда дома ее ждал Мэтт.

Эгоистка. И близко не похоже на девочку, которая сдерживает слезы, чтобы не разбудить младшую сестру.

Может, летом Агнес захотелось стать совсем другой. Не той, которой нужно вечно следить за детьми (она упросила родителей отпустить ее на лето, поскольку Кара наконец подросла и могла сама приглядывать за Лиззи) и которая за всю жизнь целовалась только с одним парнем (по словам Легконожки, Агнес и Мэтт вместе с седьмого класса, так что вряд ли она целовалась с другими), а той, чья лучшая подруга живет в Нью-Йорке, а парень – в штате Вашингтон; той, кто однажды вырвется из провинции.

Я бы ее даже пожалела, но слишком злюсь.

– Так почему же ты думаешь об Агнес? – снова спрашивает Люси.

– Кажется, у нее был от меня секрет.

– У всех есть секреты, – беспечно говорит Люси. Так и вижу, как она пожимает плечами в темноте.

– Я думала, она все мне рассказывает.

Я слышу, как Люси поворачивается в кровати. Дешевое постельное белье шуршит при каждом движении.

– А ты ей все рассказывала? – спрашивает Люси.

Я молчу.

– Наверное, никто не рассказывает друзьям абсолютно все, – говорит наконец Люси. Судя по интонации, она считает это совершенно нормальным: если мы чего-то не рассказываем, это никакой не секрет, а лишь часть информации, которую мы оставляем за скобками. Без всякого умысла.

– Наверное, – соглашаюсь я.

двадцать восемь

Усаживаясь на стул перед нашим следующим сеансом, доктор Легконожка устраивает целое представление. Я не про какие-то особые манеры, но она явно тянет время. Долго раскладывает стул, аккуратно на него опускается, скрещивает ноги в лодыжках и подгибает их под сиденье, укладывает планшет на колени и поднимает руку поправить очки. Затем, видимо, вспоминает, что очков на ней нет («пациентка может представлять опасность для себя и окружающих»), она носит контактные линзы, так что Легконожка моргает. Затем облизывает губы и сглатывает.

Похоже, доктор собирается сообщить мне нечто неприятное. Трудно сказать, то ли она заранее опасается моей реакции, то ли хочет растянуть удовольствие от обладания сведениями, которые мне неизвестны. Я бросаю взгляд на Люси, наблюдающей за нами из-за спины Легконожки. Люси подмигивает мне, словно говоря: «Кого волнует, что скажет Легконожка?»

Не хочется признавать, но меня волнует. Волнует, потому что Легконожка должна быть на моей стороне, когда мы предстанем перед судьей.

Наконец она начинает:

– Тот мальчик, которого ты вчера упоминала, – Джона Уайатт?

– Ну?

– Я вчера связалась с родителями Агнес, и они уверяют, что никогда о нем не слышали.

Боже, так вот к чему весь цирк? Неужели Легконожка совсем не соображает? Конечно же, Агнес скрывала роман с Джоной от родителей. Она изменяла с ним своему образцово-показательному, одобренному семьей парню, который остался дома. О таком не болтают на каждом углу.

Я пожимаю плечами:

– Она хранила их отношения в секрете.

– Теперь Агнес уже не до секретов, – отмечает Легконожка. Она снова тянется поправить невидимые очки.

Я прикусываю губу. Вообще-то, как раз теперь Агнес проще простого хранить секреты. Если она не очнется (или она уже очнулась?), то о ее тайнах вообще никто не узнает. Но вслух я говорю другое:

– Ну, видимо, родителям Агнес о нем не рассказывала.

– Сначала я тоже так решила, но потом связалась с парой-тройкой других студентов из вашего общежития. И ни один из них не знает Джону. Более того, они уверяют, что в Калифорнии у Агнес не было парня.

– Они просто ее защищают. У нее ведь дома, в Дакоте, остался бойфренд. Мэтт. – Стоп, но я же не знала про Мэтта. (Или знала? Нет, не знала. Так?) Какова вероятность, что Агнес поделилась с другими соседями по общежитию тем, чего не рассказывала мне?

– Звучит логично, – говорит Легконожка медленно и осторожно. Как будто боится меня обидеть. Как будто подводит к тому, что мне, по ее мнению, не понравится. – Ханна, я запросила списки участников летней школы, и в вашем общежитии не значится никакой Джона Уайатт.

– Может, он жил в другом общежитии, – возражаю я, хотя отлично знаю, что это не так. Он жил в том же коридоре, на мужской половине этажа. Так нас разделили: мальчики с одной стороны, девочки с другой. Говорят, у настоящих студентов комнаты чередуются: мужская, женская, мужская, женская, – но школьников решили расселить подальше друг от друга. Правда, миграции из одной кровати в другую это не помешало.

– Я тоже так подумала и стала искать дальше. Выяснилось, что Джона Уайатт вообще не зарегистрирован на летних курсах университета.

– Может, он… – Может, он что? Был вольнослушателем? Жил в общежитии нелегально?

Легконожка сочувственно кивает (этому их, наверное, тоже учат в мединституте):

– Если бы у них с Джоной действительно был роман, он давно навестил бы ее в больнице.

Я трясу головой:

– Но ведь вы сами сказали, что родители Агнес о нем не знали. Они же не могли позвонить ему и рассказать о несчастье. И я тоже не успела ему ничего сообщить, поскольку меня привезли сюда.

– Но разве Джона не услышал бы о случившемся от соседей по общежитию? Когда тебя забрали, оставалась еще пара недель летней школы.

– Вы же только что говорили, что он не жил в общежитии.

– Да. – Легконожка снова одаряет меня «профессиональным» кивком. – Но ты утверждаешь, что жил. – Она морщится от жалости. Нет; это не просто жалость. Она уверена, будто знает больше меня, и дожидается, когда же до меня дойдет.

Ну так до меня уже дошло. Дошло, что доктор Легконожка мне врет, ведет свою игру. Наслаждается властью. Может, она все еще злится на меня за тот случай, когда я оказалась под дверью. Может, хочет напомнить, что она тут главная, что в этой палате правду определяет она, а не я. Раз она говорит, что Джона не жил в общежитии и не ходил на занятия, я бессильна доказать обратное, ведь правила-то устанавливает она, и к нашим соученикам за доказательствами обращается она, а не я.

Ну и плевать. Серьезно, пусть забирает у меня душ и обеды в столовой, пусть держит меня взаперти, но теперь она хочет отнять и Джону? Разумеется, Легконожка распоряжается моим здешним существованием, но ей не удастся украсть мою предыдущую жизнь.

На этот раз я не буду швыряться стулом, мне нужно что-нибудь посерьезнее. Я сжимаю край кровати, но потом вспоминаю, что она привинчена к полу. Я бросаю взгляд на окно. Меня душит такая ярость, что я готова расколотить стекло голыми руками, вылезти наружу и сбежать домой. Я сама найду Джону и приведу его сюда, чтобы Легконожка убедилась в моей правоте, а потом снова убегу и никогда не вернусь. Я выставляю вперед сжатые кулаки, собираясь силой проложить себе дорогу.

Едва я вскакиваю, Стивен крепко обхватывает меня руками. Когда он успел подойти так близко? Не могу пошевелиться. Ничего хорошего, когда тебя вот так держат: ничего общего с объятием, лаской, выражением привязанности. Руки у меня прижаты к бокам. И хотя я почти не шевелюсь, мне нечем дышать, я обливаюсь потом, будто бежала сюда от самого Сан-Франциско.

– Все хорошо. – Доктор Легконожка встает, отталкивая стул ногой поближе к двери. – Я дам тебе успокоительное, чтобы ты пришла в себя.

Я пытаюсь протестующе тряхнуть головой, но не могу шевельнуться. Мне хочется кричать, вопить, но никак не набрать воздуха. Я что, плачу? Почему не получается выдавить ни слова?

Я чувствую укол в руку. (Откуда взялся шприц? Легконожка всегда носит его с собой в кармане на всякий случай?) Почти моментально я оседаю в руках Стивена.

– Можешь ослабить хватку, Стивен. – Легконожка по-прежнему говорит тем же сочувствующим тоном. Наверное, он должен успокаивать, но я только сильнее раздражаюсь. Ну, или раздражалась бы, не накачай меня Легконожка тем, чем она меня накачала.

Эффект успокоительного мне не нравится. Я понимаю, что злюсь, но не могу злиться как следует, словно между мной и моими эмоциями встал барьер.

Стивен опускает меня на кровать. Белье подо мной шуршит. Пружины впиваются в спину. Я хочу повернуться, но не могу. Легконожка нависает надо мной.

– Я уже давно подозревала, – мягко начинает она. – Ханна, я понимаю, такое неприятно услышать, но Джона, похоже, был галлюцинацией.

Как она могла давно подозревать, если узнала о Джоне только вчера?

Врушка, врушка, тетя хрюшка.

Во рту все слиплось. Не могу говорить. Легконожка протягивает руку и вытирает мне слезы.

Я уже не плачу. Я уже никто.

– Твой мозг придумал Джону, – объясняет Легконожка, будто я не знакома с термином «галлюцинация». Она садится на край кровати. Я чувствую, как бедро доктора касается моей руки, неподвижно лежащей на простыне.

Если бы мышцы не превратились в кисель, я бы покачала головой. Раз уж мой мозг решил придумать парня, какой смысл подсовывать мне Джону – парня, которого приходилось делить с другой? Который выбрал другую.

Да это изначально полная ерунда. В смысле, я не наивная: мне известно, что существуют люди с серьезными заболеваниями, психически нестабильные, у которых мозг вытворяет подобные фокусы. И тогда люди слышат голоса и видят то, чего на самом деле нет. Но я-то не одна из них.

– Попробуем назначить тебе курс антипсихотиков.

«Антипсихотики». Похоже на «антибиотки». Как будто Джона – это вирус, от которого надо избавиться.

Психоз. Как это я раньше не замечала, что у слов «псих» и «психоз» одинаковый корень? Так и вижу, как лет двести назад медсестра в больнице вроде этой сократила термин, ссылаясь на одного из пациентов. Готова поспорить, она и не рассчитывала, что он так широко разойдется.

Антипсихотики. «Анти» обозначает противоположный, против, отрицающий. Я изучала морфологию, готовясь к экзаменам.

Легконожка намерена противопоставить таблетки психозу.

– Будет замечательно, если ты добровольно примешь лекарство, – продолжает Легконожка, – так что я дам тебе время подумать.

Подтекст яснее ясного: мое решение совершенно не имеет значения. При необходимости меня заставят принять таблетки. Мне нет восемнадцати; так что за меня решают родители. И даже если они не согласятся, Легконожка, пожалуй, может добиться судебного приказа. Я думаю о девушках в столовой: тех, кто послушно принимает таблетки, и тех, кто кричит и вырывается. Какой буду я?

– Я загляну к тебе через некоторое время. – Легконожка встает, и кровать провожает ее скрипом. Кивок Стивену. Я не могу повернуть голову, но воображаю, как он придерживает для нее дверь. (Прямо-таки верх галантности; и это тот самый мужчина, который пару минут назад зверски меня скрутил.) Когда дверь за ними закрывается, я слышу щелчок магнитного замка и остаюсь совсем одна в тесной палате.

Нет. Не одна. Люси здесь. Мне удается перекатить голову набок, и я вижу, как моя соседка сидит у себя на кровати. Сжимая в руках книгу – любовный роман, – Люси смотрит на меня.

Неужели она верит доктору Легконожке? Неужели считает Джону всего-навсего галлюцинацией?

– Извини, – говорит Люси. – Я подумала, что лучше не вмешиваться, а не то будет только хуже.

Она права. Они могли и ей вколоть успокоительное. Или расселить нас по разным палатам.

Зато выражение лица у Люси совсем другое, чем у Легконожки. Она меня не жалеет. Она ненавидит это место не меньше моего.

Люси не верит доктору Легконожке. Она верит мне.