Текст книги "Опасна для себя и окружающих"

Автор книги: Алисса Шайнмел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

четыре

Немного предыстории.

Я появилась на свет семнадцать лет и примерно месяц назад (я уже говорила, что не знаю, какой сегодня день) в городе Нью-Йорке, штат Нью-Йорк, в любящей семье Байрона и Маргарет Голд. Я их единственный ребенок, и родители повсюду таскали меня с собой даже в тех случаях, когда другие наняли бы няню: в театр, в дорогие рестораны, в роскошные поездки за границу, где мне чуть ли не с младенчества предоставляли собственную комнату в гостинице.

В Калифорнию я приехала в июле нынешнего года, чтобы учиться в летней школе. Это не та летняя школа, куда запихивают двоечников и хулиганов, которым иначе не видать аттестата, а продвинутая программа для умных и усердных детишек, которые готовы все каникулы жить в общежитии и заниматься на подготовительных курсах одного из самых престижных университетов страны ради преимущества при поступлении. Если бы мне дали доучиться, за лето я получила бы девять дополнительных баллов форы. А ведь я пока даже не в выпускном классе.

Когда меня привезли в клинику, родители приехали меня навестить. К тому моменту я провела в Калифорнии всего шесть недель, но они вместили столько разных событий, что недели казались месяцами. Мама блистала идеальным загаром – результат выходных в Саутгемптоне. Недавно высветленные пряди еще сохраняли ярко-желтый оттенок, хотя обычно через пару недель после окраски тускнеют, отливая медью (мамин натуральный цвет – каштановый).

Мама обняла меня, обдав запахом духов и шампуня.

– Это ненадолго, – сказала она. – Только пока все… не уляжется.

Может, она и заплакала бы, если бы не свежая инъекция рестилайна, которую она каждые полгода делает вокруг глаз. (Темные синяки под глазами означали, что она только-только от пластического хирурга.) Несколько дней после инъекции мама боится плакать, смеяться и спать на боку, чтобы не помешать правильному впитыванию препарата.

Наш семейный адвокат поначалу не советовал отправлять меня сюда, но в итоге сдался, сказав, что выбора у нас нет и надо просто дождаться, «когда инцидент исчерпает себя». Вообще-то, он специализируется на семейном праве – завещания, недвижимость и все такое, – но мои родители его давние клиенты, к тому же он имеет право практиковать и в Нью-Йорке, и в Калифорнии.

Я спокойно кивнула. Никогда в жизни не закатывала истерик, даже в раннем детстве – чем мы все неизменно гордились, – и сейчас тоже не собиралась терять лицо. И вообще, мама правильно сказала: это временно. («Когда инцидент исчерпает себя». «Пока все не уляжется».) Кроме того, я знала, что родители запланировали поездку еще до всей этой истории. Они собирались провести последние недели августа в Европе, хотя мама обычно уверяла, что на материке в такое время года делать нечего.

Моя мама из тех женщин, кто без иронии использует выражения вроде «на материке».

Папа сморщил нос, как будто понял – хоть я и спрятала утку под кровать, – что естественные потребности я справляю прямо в палате, которая по размеру не превышает мамину гардеробную на Манхэттене. (Ее я тоже измеряла шагами: девять в длину, шесть в ширину.)

– Все нормально, пап, – сказала я, однако позволила нижней губе слегка дрогнуть, чтобы показать ему: несмотря на все мои старания казаться сильной, несмотря на происшествие, из-за которого они меня сюда упрятали, я по-прежнему его маленькая дочурка. Я начала теребить на запястье пластиковый браслет с моим именем и порядковым номером, который присваивают пациентам в больницах.

Папа обнял меня одной рукой и прижал к себе. Я знала, что он гордится моей храбростью, той зрелостью, с которой я воспринимаю ситуацию. (Родители часто хвалили меня за зрелое поведение. У нас в ходу семейная шутка, будто я родилась сразу взрослой. Мама любит хвастаться: «Ханна была таким взрослым младенцем!»)

– Зато тебе довелось как следует посмотреть Западное побережье, – ответил наконец папа. Может, он решил, что нас тут водят на экскурсии. Может, он решил, что я уже вдоволь нагулялась по приливным заводям Монтерея, любуясь флорой и фауной.

Я не стала его разубеждать. Папе наверняка нравится так думать. И это по-взрослому – позволить ему и дальше заблуждаться, если папе так легче.

Именно ради Калифорнии он отправил меня в летнюю школу. Я всю жизнь прожила в Нью-Йорке, и поскольку поступление в университет было уже не за горами, старый добрый Байрон решил, что мне пора на пробу покинуть Верхний Ист-Сайд (правда, он уверял, что они с мамой будут страшно по мне скучать). Интересно, жалеет ли он сейчас, что не держал меня поближе к дому. Что так превозносил «расширение горизонтов» (фраза, которую я слышу от него постоянно).

Папа поцеловал меня в макушку перед уходом, хотя с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, он выше меня всего сантиметров на пять. Мама и вовсе обошлась без поцелуев. Во мне метр семьдесят, и я на десять сантиметров выше мамы. Она всегда удивлялась моему росту, гадая, откуда я такая взялась: ей будто не верилось, что существо, которое когда-то жило у нее внутри, способно вытянуться до таких размеров. Однажды мы с мамой обедали у ее приятельницы, и мама заявила, что в больнице меня наверняка подменили. Не могла же она родить такого огромного ребенка! Я напомнила, что у нас ней одинаковые зеленые глаза, а волосы и брови я очевидно унаследовала от отца.

– Но откуда такой рост? – возразила она с улыбкой, и у меня не нашлось достойного объяснения.

– Везет же вам, – вздохнула мамина приятельница. – Вы больше похожи на подружек, чем на мать с дочерью.

Мама просияла.

Пока родители еще не ушли, я сказала:

– Мне нравится в Калифорнии, пап.

Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Раз уж я здесь застряла, нет смысла говорить правду. На самом деле палата могла находиться где угодно, и поменялся бы только вид из окна.

Но если вам интересно, я не в восторге от Калифорнии. Весь штат какой-то странный. И не по тем причинам, которые обычно называют нью-йоркцы: что народ слишком расслабленный и беззаботный, что здесь слишком много машин и слишком много места. Слишком темно по ночам. Слишком широкое небо. (Я ничего такого не думаю, но слышала, как жалуются другие нью-йоркцы.)

Меня в Калифорнии смущает расположение: мало того что океан не с той стороны, вдобавок еще север похож на юг, а юг на север, да и восток с западом перепутаны. Кампус университета находится, как тут говорят, на полуострове, что, насколько я поняла, означает район Силиконовой долины. Можно поехать на север в город – не в настоящий город (Манхэттен), а в Сан-Франциско, – и там, скорее всего, будет холоднее. Но если двигаться еще дальше на север, скажем в долину Напа (куда я давным-давно ездила с родителями), то температура, наоборот, вырастет на десять, двадцать, а то и тридцать градусов.

А здесь – в горах на побережье, с высокими (даже слишком высокими) деревьями, лощинами и холмами, – температура еще ниже, чем в кампусе, хотя мы гораздо южнее. В довершение ко всему тут очень сухо, но при этом такой густой туман, что каждое утро вода оседает на крыше и капает вниз, а окно запотевает, хотя сейчас август.

Как будто Калифорния не подчиняется законам природы.

пять

Лежа на кровати, я вижу в окне только тонкую полоску неба, так что потолок разглядывать интереснее. Он будто переболел оспой: весь в рытвинах и выступах, словно гравитация потрудилась над штукатуркой, прежде чем она высохла. По крайней мере, в отличие от стен, потолок белый. Если как следует на нем сосредоточиться, я почти не чувствую, как в спину впиваются пружины дешевого матраса.

Через некоторое время я перестаю смотреть в потолок и перевожу взгляд на стены, запоминая все искусственные трещины и сколы в блоках.

Затем снова смотрю наверх. На этот раз я разглядываю лампочки: две тонкие длинные флуоресцентные трубки за пластиковым щитком. Что будет, если они перегорят, пока я здесь? Пришлют человека с лестницей и новыми лампочками? Может, мне даже не позволят остаться рядом с ним. Слишком много всего, что можно использовать в качестве оружия: стекло лампочек, отвертка, без которой не снять щиток, металлические перекладины лестницы, не говоря уже о самой лестнице. Меня придется вывести из палаты, пускай всего лишь в коридор.

Шаги. Открывается дверь. Мне даже не нужно отводить взгляд от потолка: я и так знаю, что это доктор Легконожка шаркает своими балетками. А вот и Стивен в тяжелых черных ботинках, теплых не по погоде (хотя не сказать, что я нынче часто бываю на улице), которые выглядывают из-под штанин. Я привыкла к ритму шагов их обоих: они заглядывают ко мне каждое утро, а потом возвращаются после обеда для очередного «сеанса», как Легконожка называет наши беседы.

Но теперь я слышу еще и третьи шаги. Шлеп-шлеп-шлеп. Босые ноги.

Я поворачиваю голову, не поднимаясь с кровати. Матрас обтянут искусственной кожей, как в общежитии. Только здесь он еще тоньше, чем там.

Позади доктора Легконожки и Стивена стоит девушка. Обувь у нее забрали – видимо, из-за шнурков, – но «гражданскую» одежду оставили. Пока что. На ней прямые синие джинсы и белая футболка с круглым вырезом. На холодном линолеуме девушка поджимает смуглые пальцы ног. Длинные темные волосы пологом спадают вдоль лица, но я вижу, что глаза у нее почти черные, а по щекам, точно оспинки, раскиданы веснушки.

Девушка прижимает к груди сверток. Я не сразу понимаю, что это комплект такой же бумажной одежды, как у меня. Похоже, доктор Легконожка и Стивен ждут, когда девушка переоденется. Она дрожит, будто ей холодно, но верхняя губа усеяна капельками пота.

– Вижу, вас не особенно заботит личное пространство, – наконец бормочу я себе под нос.

– Что-что? – переспрашивает доктор Легконожка.

– Ничего.

Но девушка, видимо, меня расслышала и поняла, поскольку обходит вторую кровать с дальней стороны и поворачивается ко мне спиной. Но затем она, похоже, соображает, что стоит боком к доктору Легконожке и Стивену, и немножко отступает, чтобы нам было видно как можно меньше. Сначала она снимает футболку и тянется за бумажной рубахой, но не успевает ее натянуть: Стивен многозначительно покашливает.

Девушка медленно заводит руки за спину и расстегивает черный хлопковый бюстгальтер с косточками. Даже отсюда мне видно, что здешняя политика «никаких острых предметов» (включая косточки лифчиков) сулит новенькой куда больше проблем, чем мне. Она в форме, но «мягкие места» – грудь, живот, попа – у нее куда мягче (и больше) моих.

Я снова перевожу взгляд на потолок. Агнес тоже стеснялась, когда впервые переодевалась в моем присутствии. Позже мы только посмеивались, когда стало ясно, что нет никакого смысла стесняться собственной соседки.

– Ты что-то притихла, – замечает доктор Легконожка.

– Не люблю перемен, – отвечаю я, и доктор Легконожка пожимает плечами, будто говоря: «Ты же не рассчитывала, что навсегда останешься тут единственной хозяйкой? Зачем, по-твоему, вторая кровать?»

Я качаю головой. Я не останусь здесь навсегда.

Видимо, не так уж я и «опасна для себя и окружающих», раз ко мне подселили соседку. Если только она не является частью моего лечения. Или наказания. Зависит от того, почему я здесь.

– Мы сегодня еще заглянем, – обещает доктор Легконожка, будто я скучаю по ней в ее отсутствие. Так родители обещают малышам заглянуть попозже, выключая свет. Дверь автоматически закрывается со знакомым щелчком магнитного замка, к которому я уже почти привыкла. Никакого Стивена в дверях на тот случай, если я что-нибудь удумаю. Может, врачи сочли меня безобидной. Или новенькую им не так жалко, как доктора Легконожку.

А может, они просто хотят посмотреть, не кончится ли дело тем же, чем с Агнес.

Между прочим, девушка может оказаться испытанием. Допустим, она вообще не пациентка. Какой-нибудь интерн на практике. И ей надо научиться работать под прикрытием. Небось за нами прямо сейчас наблюдают, следят за моей реакцией.

Я сажусь и оглядываю палату. С тех пор, как я сюда попала, я успела проверить каждый уголок на предмет слежки: камеры, микрофоны, записывающее устройство под кроватью, как «жучки» в фильмах про шпионов. Я осматривала комнату несколько раз, но ничего не нашла. Казалось бы, в таком месте повсюду должны быть понатыканы камеры, чтобы за нами приглядывать. С другой стороны, администрация, наверное, не хочет рисковать: вдруг записи попадут в чужие руки и все узнают, как с нами тут обращаются. У врачей есть другие способы за нами следить: несколько раз за день очередная ассистентка, интерн или медсестра заглядывает к нам на «проверку». (Они так и говорят, когда открывают дверь, нараспев, невыносимо жизнерадостным голосом: «Проверка!»)

Новенькая осторожно присаживается на соседнюю кровать: спина прямая, осанка идеальная. Если смотреть от двери, ее кровать стоит в правой половине комнаты, прямо напротив входа. Кровать, на которой сплю я (я отказываюсь называть ее своей), находится с левой стороны. А если смотреть от окна, ее кровать придется на левую сторону, а та, где сплю я, на правую.

Скажем по-другому: если я правильно угадала местоположение океана по отношению к зданию, то кровать моей новой соседки на южной стороне палаты. И тут уже не важно, откуда смотреть.

– Меня зовут Ханна, – наконец говорю я.

Потом свешиваю ноги с кровати и отвожу плечи назад, чтобы сидеть так же прямо. Если мне устроили испытание, я буду настолько вежливой, что им придется поставить мне пятерку. (Я в жизни не получала оценок ниже четверки с плюсом.)

– Люси.

Такое милое имя. Куда лучше Ханны.

– А фамилия? – интересуюсь я.

– Кинтана, – отвечает она коротко.

– Голд, – в свою очередь говорю я, хотя она и не спрашивала. – Добро пожаловать в мою палату.

Я впервые назвала ее своей.

Когда мы только въехали в общежитие, еще в июне, Агнес заселилась раньше меня. Я вошла, а она уже сидела на одном из стульев.

До сих пор слышу голос Агнес, который произносит ее первые слова в мой адрес: «Ты, должно быть, Ханна».

Она встала и протянула мне ладонь для рукопожатия, но я вместо этого наклонилась обнять ее. Волосы у Агнес ровно спадали по спине, и при объятии я коснулась пальцами мягких прядей. Мои одноклассницы ради таких волос тратили тысячи долларов: окрашивание, выпрямление, утюжок, специальные гели и особые щетки. Потом я узнала, что Агнес моет голову шампунем «Джонсонс бэби», и больше никаких кондиционеров, бальзамов или масок. Она даже феном никогда не пользовалась. Волосы у Агнес от природы лежали идеально.

– Я еще не выбрала кровать, – сообщила тогда Агнес, указав на две голые узкие койки по обе стороны комнаты. Каждая из них стояла у огромного окна. Светило яркое солнце, так что Агнес даже не стала включать лампу. Окна были открыты нараспашку, потому что кондиционер в общежитии не предусматривался, и с улицы до нас доносились звуки и запахи кампуса: болтовня и возгласы наших будущих сокурсников, аромат эвкалиптов и крема от солнца.

– По-моему, нечестно выбирать первой только потому, что мои родители привезли меня раньше твоих, – добавила она.

– Меня не родители привезли. Я взяла такси от аэропорта.

– Ты прилетела одна?

Я пожала плечами, будто мне не впервой, но на Агнес явно произвела впечатление моя самостоятельность. Может, она раньше не летала. (Позже я узнала, что летала, но только дважды.) На Агнес тогда были джинсовые шорты и белая футболка. Кожа у нее была светлая, но с веснушками в неожиданных местах (не на щеках, как у Люси): россыпь на одной скуле, несколько штук на тыльной стороне левой руки и даже за ухом. Агнес накрасила губы розовым блеском – коралловый подошел бы ей больше, но у меня впереди была куча времени, чтобы ее просветить.

– На твое счастье, я уважаю правило «кто первый встал, того и тапки». Так что выбирай, какая кровать тебе больше нравится.

– Но так же нечестно! – Когда Агнес огорчалась, ее голубые глаза становились такими огромными, что выглядела она на семь лет, а не на семнадцать. – Давай хотя бы монетку бросим.

Я покачала головой, продолжая широко улыбаться. Я сразу решила, что Агнес станет моей новой лучшей подругой.

– Выбор за тобой.

Агнес все медлила, и в итоге я согласилась бросить монетку. Интересно, раскаивалась ли она позже в своей уступчивости.

Сейчас Люси поворачивается лицом к окну, хотя с ее стороны палаты из него видно еще меньше. Соседка сантиметров на двадцать ниже меня ростом. Пожалуй, даже на цыпочках ей не дотянуться до маленького квадратика стекла. Кровати привинчены к полу, и Люси даже не сможет подвинуть кровать к окну, чтобы, забравшись на нее, попытаться что-нибудь разглядеть.

Однажды я видела фильм, где действие происходило в тюрьме, и когда там появлялся новый заключенный, все собирались вокруг него в столовой и по очереди рассказывали, какое преступление совершили – или в чем их обвиняют. Говорили о своей жизни на воле. Совсем как новые соседки, которым хочется получше узнать друг друга. Совсем как мы с Агнес тогда.

Агнес села на кровать, которая нравилась ей меньше (когда мы бросали монетку, выиграла я), и сообщила, что она родом из маленького городка недалеко от Фарго в Северной Дакоте.

– В первый раз вижу человека из Северной Дакоты.

– А я думала, в Нью-Йорке полно народу из всех штатов.

Я покачала головой:

– Почему ты так решила? – Почти все мои знакомые родом из Нью-Йорка.

– Разве не туда съезжаются все те, кто стремится сбежать из родных мест?

Я улыбнулась и пожала плечами. Сама я не считала Нью-Йорк избавлением – в конце концов, я ведь там родилась, – но знала, что для многих он служит городом мечты.

Агнес спросила:

– И как там, в Нью-Йорке?

Я улыбнулась еще шире:

– А вот приедешь ко мне в гости, сама узнаешь.

– С чего ты взяла, что я к тебе приеду?

– Разве ты не видишь, что мы станем лучшими подругами?

– Да мы знакомы всего полчаса. Откуда такая уверенность?

Не успела я ответить, как Агнес уже засмеялась, будто заранее знала, что любая моя реплика покажется ей остроумной.

Прищурившись, я изучаю лицо Люси. Даже через завесу волос я вижу, что белки глаз у нее покраснели. Она, видимо, плакала, пока ее записывали в регистратуре. Может (в отличие от меня), она даже сопротивлялась, когда ее вели наверх.

шесть

Даже без всяких признаний в духе тюремных исповедей я довольно быстро понимаю, по какой причине Люси сюда поместили, – за нашей следующей трапезой. Не успеваю я приступить к обеду, как Люси молниеносно поглощает свою порцию, тут же засовывает два пальца в рот и выблевывает съеденное в утку, которую вытащила из-под кровати.

(Прощай, моя теория о подосланной практикантке.)

– А разве тебе не полагается скрывать такие поступки?

Люси вытирает рот. В утке виднеется почти не прожеванная хлебная корка.

– А какой смысл?

– Вряд ли их моют как следует, – замечаю я, пока она снова склоняется над уткой.

– С виду почище, чем туалет на заправке, где мы останавливались по дороге сюда. – Люси швыряет утку на скользкий линолеум, и часть рвоты выплескивается через край. Соседка тем временем кивает на крекеры в блестящей обертке, которые лежат у меня на подносе: – Будешь?

Я отрицательно качаю головой. Тут не дают еды, для которой нужны вилка или нож. Нас кормят только супом, хлопьями и бутербродами. Люси воровато хватает мои крекеры и, приподняв тощий матрас, засовывает их под него, на металлический корпус кровати. Видимо, на будущее.

Я оставляю на подносе больше половины сэндвича. Похоже, Люси глаз с него не сводит.

– Хочешь? – предлагаю я с улыбкой.

Она так медленно качает головой, что ей, кажется, даже больно.

«Пациентка может представлять опасность для себя и окружающих».

Мы складываем тарелки – жалкие, бесполезные, бумажные – у двери, чтобы их потом забрали. Люси оставляет свою утку там же, будто нарочно ждет вопросов.

Потом она вытягивается на кровати и таращится в потолок, отчего во мне просыпается собственнический инстинкт.

«Не глупи, Ханна. Задолго до тебя десятки девочек валялись на этих кроватях и запоминали каждую трещинку в потолке». В моем воображении голос разума принадлежит Агнес.

Люси рассказывает, что она из Оукленда и занимается балетом. (Это объясняет превосходную осанку.) Я гадаю, пыталась ли она морить себя голодом вдобавок к искусственно вызванной рвоте, но, разумеется, не спрашиваю из вежливости. (Я как-то читала книгу о девушке, которая чередовала анорексию с булимией. Может, и у Люси та же проблема.)

– Легконожка тебя, должно быть, с ума сводит своими чешками. – Я киваю на ноги.

Нам даже носки не полагаются. Выдают только тонюсенькие тряпичные тапочки. Я в них еле хожу. Приходится шаркать по полу, чтобы они не слетели. Я их надеваю, только если замерзну. А я всегда мерзну, поскольку кондиционер здесь настроен так, будто они боятся, что иначе мы протухнем.

Люси не отвечает. Она поворачивается ко мне спиной, сжимая в руках подушку.

Я встаю и начинаю ходить, считая шаги. Вряд ли помещения семь (шагов) на восемь (шагов) достаточно для двух человек. Наша с Агнес комната была примерно такого же размера, и что из этого вышло?

Кажется, что стены трясутся в такт всхлипам Люси (она не такая тихая и спокойная, как я), но мы в Калифорнии, краю землетрясений: здесь даже почве под ногами нельзя доверять. Я прижимаю пальцы к рвотно-зеленой стене (теперь цвет выглядит более уместным), пытаясь убедиться, что она стоит крепко. Но на ней столько искусственных трещин и выбоин, что ничего не понятно.

– Я скучаю по своему парню, – наконец говорит Люси, как будто я требовала объяснений.

По спине у меня пробегает дрожь.

Когда Джона впервые назвал Агнес своей девушкой, мы возвращались с лекции по истории Америки. Я предложила ему перекусить, а он сказал, что его ждет девушка.

– Если хочешь, давай с нами, – добавил он поспешно.

– Нет, спасибо, – ответила я. – Мне не подходит роль третьего лишнего.

Хотя тогда я уже знала, что они с Агнес вместе.

Джона усмехнулся. Он прекрасно понимал, что усмешка делает его неотразимым.

– Да, – согласился он, – ты не из таких.

Через неделю мы с ним впервые поцеловались.

Люси вытирает глаза:

– За какие заслуги тут разрешают пользоваться телефоном?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. – Легконожка ни слова не говорила ни о каких заслугах.

– Такие места все одинаковые.

– А ты во многих таких местах побывала?

Люси игнорирует последний вопрос и отчеканивает:

– Наберешь килограмм – получишь час онлайн. Наберешь два – получишь двадцать минут телефонных разговоров.

Она думает, что у меня тоже расстройство пищевого поведения? Я пересекаю палату и сажусь на свою кровать (проще называть ее так, раз уж теперь нас тут двое), выпрямив спину, как Люси:

– Вряд ли тут есть особые привилегии.

Если бы здесь поощряли хорошее поведение, я давно что-нибудь заработала бы своим спокойствием.

– Я не выживу, если не смогу звонить Хоакину. – Люси переворачивается на спину и грызет ногти, а затем смеется.

Должно быть, горло у нее раздражено многолетней привычкой вызывать рвоту, потому что я ни разу не слышала такого хриплого смеха.

– Естественно, тут все по-другому. – Слово «тут» она буквально выплевывает.

Очень хочется спросить, почему «естественно», но тогда Люси поймет, что я не знаю ответа. Вместо этого я ложусь на бок лицом к ней. Люси прижимает к себе подушку, будто это и есть ее парень. Чуть ли не целует. Будто кому-нибудь захочется с ней целоваться после того, как ее вырвало.

Господи Иисусе, мне подсунули реальную психопатку. Теперь не только Люси мечтает о телефоне. Я позвоню родителям и потребую отдельную палату. Мне нет восемнадцати. Врачи не могут запретить мне общаться с законными опекунами.

И тут впервые в голову закрадывается нотка сомнения: «Или могут?»

Прежде чем я сюда попала, мы с родителями разговаривали каждый божий день в течение семнадцати лет с лишним. Но родители не по своей воле отправили меня туда, где (видимо) мне придется заслужить привилегию разговора с ними.

Люси снова поворачивается ко мне спиной. Сквозь бумажную рубашку мне видны бугорки позвонков, и я смотрю, как мускулы – результат многолетних тренировок – перекатываются у нее под кожей при каждом движении.

Не особенно отличается от глядения в потолок.