Текст книги "Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной (СИ)"

Автор книги: Алина Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 99 страниц) [доступный отрывок для чтения: 35 страниц]

– У вампиров нет шерсти, – не понимает меня художница.

– Нет, – соглашаюсь я. – И без нее как-то справляются.

А ночью мне снится Анхен. Белый. Черный. Добрый. Злой. Любящий. Ненавидящий. Дарящий жизнь. Обещающий отнять. Мне снится запах его лилий, одуряющий, тошнотворно-сладкий запах лилий. Ну как может быть «чистым» цветок со столь невыносимым запахом? Какой вампир это выдумал? Страдавший насморком?

Просыпаюсь измученная, разбитая, с головной болью. В комнате душно, но лилиями не пахнет. И откуда взялся запах в моем сне? Собираюсь и еду в больницу. Суббота, чтоб ее. Уход за хирургами.

Ну а дальше – с разбегу, с размаху, сразу – встречаю его. Нет, сначала все так, тихо-мирно: одногруппники, лекция в стылом нашем подвальчике (блин, ну весна же, тепло на улице, солнышко, а здесь все так же холодно и промозгло, даже кофту из дома таскать приходится). А потом лестница, и мы поднимаемся по ней плотной толпой, болтая о своем, о девичьем. И тут снизу на нас накатывает, приближаясь, волна. Незримая волна вампирского обаяния, не ощутить которую – не возможно.

И разговоры сбиваются на полуслове, и даже шаг сбивается, не у меня, не у одной меня, у всех.

– Доброе утро, светлейшие студенты, – глаза светлы, улыбка лучезарна. Догнал. Нет, не спешил, не гнался, скользил, изящно и неторопливо, но так по-вампирски – быстрее всех.

– Доброе утро! Здравствуйте! – все рассыпаются в приветствиях, и взгляды их полны восторга и обожания. А я стою бледнее тени, и сердце почти не бьется, и вижу только пол под ногами. Пусть он уйдет! Ну бывают же в жизни чудеса! Я не прошу о многом, пусть просто уйдет, и все!

– Лариса, зайди ко мне, пожалуйста, – его голос спокоен и нейтрален, ни тепла ни холода, просто вежливость. Это не просьба и не предложение, просто сообщение о том, чем я буду заниматься прямо сейчас.

– Нет! – я в ужасе дергаюсь, наступаю кому-то на ноги, пытаясь пятится.

– Зайди, – он разворачивается и уходит, не вступая в дискуссию, не давя, не приказывая. Вампир. Никогда не сомневавшийся, что его слово – закон, а взмах ресниц – повод возмечтать о смерти.

Ноги ватные, сердце вот-вот вывалится из груди, в лице ни кровинки. Вот как я к нему пойду? Ага, а как я к нему НЕ пойду? Впаяет потом неповиновение его светлейшей вампирской воле и что делать будем? Помирать в страшных муках?

– Лариска, ты что стоишь, он же ждет! – нетерпеливо подтолкнула меня Олеська.

– Ты что, опять что-то натворила? – с подозрением косится Марийка, не забывшая еще, как я его высочайшим соизволением коридоры намывала.

Молчу. Он еще не ушел, он еще на лестнице. Выше нас на пару пролетов, но все еще может нас слышать. Молчу. Одногруппники смотрят неодобрительно. Во взгляде любого – зависть, от сильной до мимолетной. Их бы кто позвал, хоть какой вампир, хоть зачем. А впрочем, не сомневаюсь: вот конкретно этот вампир предпочтительней любого другого. С его-то вниманием, с его-то улыбкой. Они же не знают про шерстинки. Не знают, что белых лошадей не бывает.

Очень долго стою перед его дверью, собираясь с духом постучать и войти. Смешно, но постучать так и не получилось. Просто вошла.

Он сидел за столом, что-то читая и делая на полях пометки. Поднял на меня голову, взглянул спокойно, без эмоций.

– Присядь, – кивает на одно из кресел у противоположной от него стены и вновь углубляется в чтение.

Сажусь. Сердце колотится, в голове все смешалось – стыд, страх. Хотелось бы прибавить – гнев, ненависть, но это не так. Я чувствую себя слабой, раздавленной. Мне стыдно вспоминать, как я вела себя с ним при последней встрече. Как он заставил меня себя вести. И мне страшно: он действительно может сделать со мной все, совсем все. Захочет – заставит любить, захочет – заставит ненавидеть. Или бояться. Впрочем, бояться себя он уже меня научил.

Что ему нужно от меня теперь? Сидит, работает. Весь углубился в свои бумаги. Совсем-совсем обо мне забыл. Не верю, ни на грош. Жду. Ну он же умеет так ждать – камнем среди потока. Я не вампир, конечно, но почему бы и мне не научиться. Жду. Пытаюсь погасить дрожь в руках. Пытаюсь погасить дрожь в мыслях. Ни о чем не думать, ничего не вспоминать, ничего не бояться. Жду. Рассматриваю его лицо, слегка склоненное вниз. Оно казалось мне бесконечно красивым при нашей последней встрече. Он красив? Вот если объективно? Не знаю, не могу объективно. Лицо и лицо. Привычное. Родное.

Родное? Вот, бездна, родственничек нашелся! Понимаю, что он делает. Топит в своей дракосовой ауре. Ждет, когда захлебнусь, проникнусь и перестану трепыхаться.

– Что вы от меня хотите? – не выдерживаю.

Он поднимает лицо от бумаг, скользит по мне спокойным, чуть отрешенным даже взглядом.

– Ничего.

– Так я могу идти? – встаю и делаю шаг к двери.

– Нет, посиди.

– Зачем?! Что, так нравится меня мучить?

– Я ж еще и мучаю, – слегка пожимает плечами. – Слова не сказал, пальцем не тронул… Сама ж хотела меня видеть.

– Что-о? Да с чего вы взяли такое? Если вы о том, что творила со мной ваша кровь, то это подло. Я была тогда не в себе, и вы это знаете, – воспоминания жгут меня, и я пытаюсь отгородиться от него этим бесконечным «вы». От него и от себя, той себя, что как заведенная твердила «люблю». «Люблю тебя».

– Знаю. Я о другом. О том, что кто-то стоял у меня под дверью пару недель назад, не в силах ни войти, ни отойти.

Сажусь обратно, закрывая лицо руками. Ну конечно, могла бы и догадаться. Если я чувствую его… вернее, если люди могут чувствовать ауру вампиров не обладая при этом никакими особыми способностями, то уж вампиры-то, со своей способностью чувствовать даже эмоции, да что там – питаться этими эмоциями…

– Мог бы и сказать… что-нибудь, – смущенно выдавила я, не в силах поднять на него глаза. – Раз все равно почуял.

– Не успел. Слишком быстро сбежала.

– Видимо, не слишком спешил.

– Совсем не спешил. Мне было приятно, что ты подошла. Не ожидал.

– Я не подходила, просто мимо шла. Я…

– Не надо. Я ведь потому и дверь тогда не открыл. Не хотел слушать, как ты оправдываешься, врешь себе самой и мне заодно. А эмоции твои были… искренние.

Я молчала. Не могла понять, что ему от меня надо. Чего он хочет? И это было не пару недель назад, кажется, месяц уже прошел. Он по-прежнему сидел за своим столом. Спокойный. Слишком спокойный. Ни эмоций, ни улыбки. Даже взгляд такой… не правильный, не его. В нем не было тепла. Но и холода в нем не было тоже. Ни интереса, ни равнодушия. Просто взгляд. Просто голос. Просто слова.

– Я бы хотела уйти, Анхенаридит, – назвать его Анхеном язык не повернулся. – И это абсолютно искренне. А вы обещали меня отпустить. Еще тогда, зимой, – меня невольно передернуло, когда я вспомнила зиму. – А сами обманули. Я не сделала ничего… Я не нарушала ваших запретов. Я просто живу. Как все. А вы… Вы заставили меня привязаться к вам. Потом заставили ненавидеть. Потом любить. Потом сгорать от стыда. Я понимаю, вам это забавно, вас развлекает, а мне… Может, просто скажете, что вы хотите сделать со мной теперь?

– Научить тебя жить, наверное.

– Что? – я аж поперхнулась. Такого ответа я не ждала. Нет, не правильно. Я вообще от него ответа не ждала. Вернее – просто не знала уже, чего ждать. Запуталась.

– Мне не нравится, как ты живешь.

– Как я живу?

– Никак не живешь. Уходишь в мир теней.

– Неправда. И не важно. И вам-то что за дело, светлейший куратор? Как это может оскорбить Великих вампиров и их обожателей?

– Никак. Это расстраивает лично меня.

– Что вам за дело? Отпустите меня, пожалуйста. Вы же обещали.

– Я не могу тебя отпустить, Лариса. Ты моя. И ты не справляешься, – его голос все так же спокоен. Все так же нейтрален.

– Я не ваша, – в горле возник комок, мешая говорить. Живот скрутило от страха. «Она не справляется» – говорил он о той крашеной блондинке, собираясь ее убивать. Вот так, все, поиграли?

– Ты моя. И я могу позволить тебе роскошь этого не признавать, не ощущать, не соглашаться. А вот себе я такой роскоши позволить не могу. Ты принадлежишь мне, а значит, я за тебя в ответе. Хотя, я полагаю, ты тоже это ощущаешь. Просто у тебя не хватает смелости это признать.

– Отпустите меня. Я не хочу. Я не буду, – почти шепчу, не особо понимая, что.

– Разве ж я держу? Я просто чувствую себя в ответе за тебя, глупая ты девочка. И пытаюсь помочь – там, где это необходимо.

– Помочь?! Так тогда, с ремнем – это помощь такая была?

– Ну а что, по-твоему, это было? – он чуть пожимает плечами. – Твое поведение становилось социально-опасным, надо было корректировать, пока ты сама себя до беды не довела.

– Вот так ты себя успокаиваешь? Корректировать? – разозлившись, я опять забыла все свои страхи. – А по-моему это был откровенный приступ садизма на фоне прогрессирующего безумия!

Его спокойно-нейтральное лицо чуть дрогнуло, и он прикрыл глаза. Помолчал. И у меня возникло чувство, что он мысленно считает до десяти. Затем вновь взглянул на меня. Все тем же спокойным, нейтральным взором. И ответил – совершенно спокойно:

– Боюсь, ты очень слабо представляешь себе, что же собственно такое «садизм» в исполнении вампира. Прости, рассказывать не стану. Подозреваю, твоя детская психика, да со столь развитым воображением, этого не переживет.

– Зато ты, вот уж не сомневаюсь, знаешь об этом не по рассказам!

– Нет, не по рассказам, – вот мы сейчас точно не о погоде разговариваем? А интонации примерно те же. – Было время, меня часто приглашали на подобного рода вечеринки. Меня такое не особо возбуждает, но если кому-то нравится – не думаю, что я вправе осуждать.

– Что ж тогда ходил, если «не возбуждает»?

– А смысл портить отношения из-за людей, которым все равно не жить? Они отдали свои жизни не мне, так не мне и решать, каким образом и как долго им умирать. Решает хозяин. Частная собственность у нас, знаешь ли, неприкосновенна.

– Ты чудовище! Ты хоть понимаешь, что ты мне сейчас рассказываешь?!

– Что? Милые картинки из жизни просвещенного вампирского общества, – он чуть передернул плечами, не в силах скрыть раздражения, встал и отошел к окну. – Абсолютная власть еще никого не сделала прекрасней. Она развращает, разрушает… Мы деградируем, Ларис, и не смеем признаться в этом даже самим себе. И почти ничего нельзя сделать.

– Можно хотя бы не ходить на те вечеринки.

– Я и не хожу. Уже сто лет, как. Что, ты думаешь, я живу здесь у вас практически безвылазно? Надоело на все это любоваться. А вы ужасно похожи на нас – таких, какими мы были… очень и очень давно. Не в мелочах, не в деталях – но похожи, – он не отрываясь смотрел в окно. Мне было так гораздо проще, чем когда он глядел на меня своим прозрачным взглядом. Да и ему, похоже, тоже. Голос перестал быть нейтральным, в нем уже угадывались какие-то интонации. Сожаление? Печаль? Я могла ошибаться. – Вашу страну создавали идеалисты. Мечтатели. По сути – лучшие из нашего народа. Ну, на мой глубоко предвзятый вкус. Те, кто помнит старые времена. Те, кому жаль, что они ушли.

– То есть, вот как ты себя видишь – идеалистом и мечтателем? Прости, что не соглашусь, но для мечтателя, идеалиста и, тем более, защитника, ты слишком жесток. Чудовищно, несоразмерно жесток.

– Да? И в чем ты видишь жестокость? Чрезмерную? Я только и делаю, что пытаюсь тебя спасти, причем порой ломая собственные планы, причем порой от твоей же собственной глупости, – бездна, ведь верит же в то, что говорит, до последнего слова верит.

– Ты. Меня. Избил. До крови, до потери сознания. За пару неудачных фраз. И это не жестокость? Не чрезмерная? Защита это такая была?!

– Я. До тебя. Донес. Простую, в общем-то мысль о том, что хамить вампирам опасно. Что идти против основ государственного устройства недопустимо. Жаль, что на тебя не действуют другие методы, но раз действует этот, то значит, он тоже годится. Важен был результат, а результата я добился.

– Какого? Что я боюсь тебя и ненавижу?

– Это побочный эффект, его я как-нибудь переживу.

– Бездна, да ты вообще понимаешь, о чем мы говорим? Ты причинил мне ужасную, чудовищную боль. Намеренно, хладнокровно. Мне было больно, ты хоть понимаешь это? Ты вообще знаешь, что такое боль? Ты боль вообще чувствуешь?

– Нет.

Простое такое слово. Короткое, категоричное, спокойное. Ответ на вопрос. Констатация факта. Ничего кроме.

– Что за чушь! Ты сам мне говорил о чем-то, что это больно. Ну, хорошо, ладно, пусть не физическую, пусть не свою, но как эмпат?

– Как эмпат чувствую, конечно, почему ж нет, тоже пища. Но твой вопрос ведь не об этом. Ты во мне со-чувствия ищешь. А вот чего нет, того нет. Так как боль я скорее вижу, чем чувствую: небо голубое, трава зеленая, боль… просто боль, бесцветная, чья-то, даже если моя. Я свое на эту тему отчувствовал уже. Вот потому она меня теперь и не возбуждает. Ни на какие эмоции – ни на желание, ни на отвращение, ни на сочувствие. Так что, по поводу той порки: я рад, что это подействовало. Мне жаль, что ты меня теперь ненавидишь. Все.

Он по-прежнему смотрел в окно. Я все так же сидела в кресле. Пыталась как-то осознать то, что он мне сказал. Выходило не особо. Всесильный и жестокий вампир, играющий моей судьбой, как бантиком на веревочке. Или инвалид, лишенный нормальных чувств и эмоций? Сочувствие чужой боли… Что надо пережить, чтобы его потерять?

Понимая, что делаю глупость, встала и подошла к нему. Чуть коснулась руки. Видимо, под воздействием его ауры, под воздействием старательно заложенной привычки, что если мы вместе, то он всегда совсем рядом, не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. Быть от него так долго на другом конце комнаты ощущалось неправильным. Я коснулась его руки, а он, не оборачиваясь, приобнял меня этой рукой за плечи.

Захотелось выдохнуть и расплакаться. Как это было просто там, в больнице, его любить. Ничего не знать, ни о чем не помнить. Его руки, его губы, его запах. «Но где-то между первым и вторым мы успеваем подарить вам еще и удовольствие, которое все искупает»… Удовольствие? Да, он умел. Но вот только – искупает ли? И как забыть – про первое и второе? Боль и смерть, кажется? Да, боль и смерть.

– Рассказать?

Я непонимающе вскинула на него глаза. Он чуть обернулся ко мне, по-прежнему удерживая за плечи.

– Что такое моя боль, Ларис. Последняя, которую я чувствовал.

Я кивнула. Зря я к нему подошла. Раньше было холодно и далеко. А теперь – слишком близко.

– Это было давно. Для людей. А для нас – не настолько, чтобы забыть. Тогда наш мир рухнул. Такой привычный, такой обыденный, может, даже не всеми любимый. Но он рухнул, погиб, рассыпался прахом вместе с тысячами тех, кто был нам дорог. А мы остались. Лежать ничком на черной ночной земле, выгибаясь в судорогах адской боли, пронзавшей наши тела, перестраивавшей каждую клетку в наших организмах. Наши зубы вжимались в десны, разрывая корнями неприспособленную для этого плоть. Невыносимая жажда, причины которой мы еще не осознавали, мешалась с невыносимой болью, лишала остатков разума, делая невозможным даже попытку самоконтроля. Целый народ, Лара, вернее – те жалкие крохи, что выжили, корчился на выжженной земле, задыхаясь от запредельной боли, не различая уже – своей или чужой. Ведь мы же эмпаты, Ларка, все как один, а боль была такой, что мы не могли закрыться, все щиты слетели, и каждый слышал всех. А самое страшное в этом хоре – один единственный детский крик. Один единственный выживший ребенок из многих тысяч наших детей. У нас прежде рождалось много детей, Лариса. Но ту ночь пережил только один. Кукольно-хрупкий, ему не было еще и пяти. Но он выжил, а даже те, кто были много его старше – нет. И он кричал, Лариса, так кричал, единственный из всех – в голос. Мы взрослые, мы сильные, мы извивались и орали молча. А он, наш единственный малыш, кричал в ту ночь за нас за всех. Долго и страшно, пока не сорвал связки, а потом только хрипел, но этот хрип тоже слышали все. А когда все-таки взошло солнце, мы увидели, что он стал седым. Весь.

Анхен немного помолчал, а потом закончил:

– Вот с тех пор я и не могу – сочувствовать. Любой боли. Не жалко. Никого, даже себя. Кто-то наоборот – ищет боль и пытается в ней утонуть, кто-то – создает и пытается в ней утопить. Кто-то пытается ее избегать – и для себя, и для других. Но никто не остался прежним – ни один из нас.

Увлеченная его рассказом, я не сразу почувствовала, что его рука сжимает мое плечо, пожалуй, слишком сильно. Но смотрит он при этом не на меня – куда-то вдаль, за горизонт, наверное – во тьму той ночи. Невольно повожу плечом, и Анхен, словно очнувшись, опускает руку.

– А тот малыш? Мальчик? Что стало с ним? – почему-то это было очень важно.

– Вырос.

– Вырос каким?

– Добрым. Светлым. Даже романтичным, я бы сказал.

Это почему-то обрадовало. Было бы жаль услышать, что несчастный мальчик вырос в самого кровавого и жестокого садиста в истории. Хотя, добрый и романтичный вампир – это вообще как? В каком смысле?

– Это не значит, что он не убивает, – ответил Анхен на незаданный вопрос. – Он вампир, как и все мы. Но он не ищет боли и не стремится ее причинять. Знаешь, его мать была жрицей Предвечного Светоча, и ей удалось сохранить свет в душе своего сына. Хотя он, конечно, скорее Новый, чем Древний. Из тех, кто срезает чужие розы, не слишком умея ценить жизнь…

Новый, Древний… Что-то он говорил уже об этом…

– Так это и было… «второе солнце»? А Древние – те, кто пережил ту ночь?

– А Новые – те, кто родился после, – подтвердил мою догадку Анхен. – Кто не знал иной жизни и иного мира. Дети Древних, рожденные на крови.

Мысленно прокручиваю в голове учебник истории, и не могу понять, с какими событиями можно соотнести его рассказ. Не выходит, никак. Да еще в пределах последних восьмисот лет.

– Мне кажется, или в учебниках об этом не пишут? – почти шепотом спросила его я.

– Не пишут, – тоже очень тихо согласился Анхен, поворачиваясь ко мне и глядя прямо в глаза. – А ты ведь у меня умная девочка, и понимаешь, что не все из того, что я тебе рассказываю, стоит пересказывать другим.

– А зачем ты рассказываешь об этом мне?

– А кому еще? Из всех людей ты единственная не питаешь излишних иллюзий. Ну подумаешь, сдерну еще одну. Думаешь, это так приятно – всегда и всем лгать? Всегда видеть вокруг глаза, затуманенные наведенной любовью?

Отстраняюсь.

– Тогда, в Пахомовке, тебе было неприятно? – говорить об этом очень стыдно, но не спросить я не могу.

– Не совсем правильное слово, – Анхен вновь отворачивается к окну, опираясь руками на подоконник. – Правда в том, что я к тебе привязался, Ларис. Ты стала мне дорога. В общем неудивительно. Сама подумай: со многими ли я могу позволить себе быть близок, зная чем оборачивается для человека близость с вампиром? Тех, кто становится мне дорог, я вынужден отталкивать, держать на расстоянии, прогонять навсегда. А с тобой – можно было просто быть, не опасаясь, что это тебя погубит. Это… неожиданно и приятно, хотя терпения на твои выходки у меня не всегда хватает. Ты все же – не слишком умная девочка, уж прости за прямоту. А в Пахомовке… Моя кровь – это как прививка, Ларис. Сначала прививается болезнь, а потом ты ее перебарываешь, и не болеешь уже никогда. Поэтому – да, твое поведение было типичным поведением человека, у которого выгорает мозг от слишком тесного общения с вампиром. И это не слишком приятно, ты нравишься мне живой. Но я знал, что это временно, это пройдет. А за возможность безнаказанно тебя целовать – можно и потерпеть, – он оборачивается ко мне и впервые улыбается – коварной улыбкой соблазнителя, и даже подмигивает. Но тут же вновь становится серьезным.

– Анхен, – наверное, надо спросить, раз уж он готов отвечать, раз уж он нынче белый и пушистый и готов уверять меня в своей искренней симпатии (знать бы еще, зачем ему это, опять привязать пытается?). Только спросить почему-то очень страшно, и я умолкаю.

– Что, Ларис? Уж лучше я отвечу, чем ты сама себе напридумываешь.

– Ты тогда просил у меня мою жизнь. Мою подпись под соответствующим документом. А потом – отговорился как-то, вроде и не нужна. Ты можешь сказать мне честно, что это было? Ты пошутил? Передумал? Или… я подписала, а теперь не помню, ты как-то память мне стер?

– Видишь ли, Лариса, – Анхен взял меня за руку, и отвел обратно в кресло. – Присядь.

Начало мне уже не понравилось. Вампир сел напротив, теперь нас разделял маленький стеклянный столик.

– Ты почти угадала, – продолжил он спокойно, а меня словно ледяной иглой в сердце кольнуло. – Одна проблема: я не могу стереть тебе память. Если бы мог – то сделал бы именно так, как ты предположила.

– Но это же… подло, – только и смогла выдохнуть я.

– Зато решило бы массу проблем, – он только пожал плечами. – Был еще вариант, проще. Подготовленный договор лежал у меня в машине. Ты подписала бы, не задумываясь. Залетели бы в юридическую контору по дороге, оформили все официально. И никаких манипуляций с памятью. Вот только… очнувшись, ты сошла бы с ума от ужаса, могла бы глупостей понаделать, в том числе непоправимых. Я и так-то за тебя опасался… Так что – нет, ты ничего не подписывала. И да – я хочу, чтобы ты этот документ подписала. Без всяких шуток.

Я смотрела на него расширившимися глазами. Вот и приплыли. Его искренняя привязанность и симпатия, рассказы о несчастных вампирах на заре времен, или как там они это называют… А ему просто жизнь моя нужна. Ни больше, ни меньше.

– И… что теперь? – еле выдавила из себя. – Будешь бить, пока не подпишу? «Добровольно»?

– Нет, бить не буду. Попробую объяснить. Хоть мы и говорим об одном документе, в виду мы имеем совершенно разное.

– Да, конечно. Я – смерть, а ты – «слияние».

– Не угадала. Я имею в виду рабство.

– Что-о??

– Не настолько страшно, как звучит. Ты отдаешь мне свою жизнь. Это не значит, что я тебя убиваю. Это значит, что твоей жизнью отныне распоряжаюсь я и только я.

– Да, я помню: не то в стада отдать, не то друзьям, не то горло перерезать. Ты рассказывал, спасибо.

– Я тогда говорил о критическом случае. О человеке, который сгорел и подлежал вывозу из Страны Людей. Тебе сгореть не грозит, и я говорю о другом.

– Кстати, что с ней стало? – перебила я его.

– С Аллой? Подарил.

– Ей жизнь?

– Ее приятелю. Жизнь для нее была уже невозможна. Ты выбираешь не те примеры. Контракт с ней заключался действительно «на смерть», по факту необходимости ее устранения. То, что я предлагаю тебе, называется «кабальный договор», и он заключается «на жизнь», просто за эту жизнь отныне отвечаю я. Этот контракт не подлежит оглашению, в твоей жизни ничего не меняется, ты живешь, как жила. Но, поскольку ты принадлежишь мне, ни один вампир без моего разрешения слова тебе сказать не в праве, не то, что делать с тобой что-то. Более того, ты выводишься и из-под действия человеческого законодательства. Становишься неподсудна. За любые правонарушения, от мелких до тягчайших. За тебя отвечаю я. А со мной, поверь, мало кто готов связываться. Даже среди вампиров. Ты теряешь избирательное право и возможность заниматься политикой, но вряд ли это твоя стезя. И все. Пойми, я просто хочу тебя защитить. С твоим дурацким характером и невоздержанностью на язык ты рано или поздно нарвешься. Я не собираюсь убивать тебя или ограничивать твою свободу, я просто страхую тебя от неприятностей, которые ты так умело огребаешь.

– Красиво. Складно. Вот только я не вещь и не рабыня, и становиться ей не собираюсь. Да, сейчас ты, возможно, не собираешься меня убивать, но где гарантии, что завтра тебе не сорвет крышу и ты не передумаешь? Я неподсудна для людей, но что позволит мне избежать твоих наказаний, а с их чудовищностью я уже успела ознакомиться? Без твоего слова ни один вампир меня не тронет, но что помешает тебе разрешить кому угодно сделать со мной что угодно? Какие ты даешь гарантии, предлагая мне все это?

– Мое слово.

– Маловато, ты не находишь? Мой ответ – нет. Что теперь, будешь пытать, пока не соглашусь?

– Да светоч меня упаси. Я бы хотел, чтобы ты подписала. Я буду рад, если ты передумаешь. На этом все. Настаивать я не стану. Расслабься, не надо так дрожать. Нет у меня на тебя никаких коварных планов.

– Если это все, я пойду?

– Посиди. Это все, что касается ответа на твой вопрос по поводу контракта на жизнь. А я собирался с тобой говорить совсем не об этом.

– Может быть, в другой раз? У меня практика сейчас идет.

– Так сиди и практикуйся. Общаться со мной без резких перепадов настроения. Да пойми ж ты наконец: я тебе не враг, я не собираюсь тебя убивать, я не хочу причинять тебе зло.

– Конечно, зачем убивать, интересней над живой издеваться…

– Да не издеваюсь я над тобой! И прежде не было, и в будущем не собирался! Что ты себе ерунды-то напридумывала? Помочь я тебе хочу, неужели так сложно в это поверить?

– После всего, что было? Представь себе, сложно. Тебя это удивляет?

– Да, удивляет, и весьма. Меня вообще удивляет в тебе способность все переворачивать с ног на голову. Послушай меня, пожалуйста. Я тебе простую вещь сейчас скажу, попробуй ее услышать.

– Ну?

– Перестань переживать свои отношения со мной. Какие б они ни были – пошли их в бездну и разгляди уже, наконец, людей вокруг себя. Не самые плохие люди тебя окружают, между прочим. Научись их любить. Начни уже интересоваться их делами, их чувствами, их интересами. Сама займись чем-нибудь для души, найди себе хобби, в конце концов… И переспи ты уже с Петькой, дракос тебя раздери!

– Че-го? – уже с самого начала его тирады челюсть у меня все сильнее тянуло вниз, а уж от последней его фразы я и вовсе выпала в глубокий нерастворимый осадок.

– Да вот то самое, что я всегда тебе говорил: тесное общение с вампирами плохо сказывается на человеческой психике. Даже если не брать в расчет наше подавляющее ментальное воздействие. Мы просто ярче. Любой из нас. Уже даже тем фактом, что принадлежим к более древнему, более могучему народу, что живем в разы дольше любого из вас. Поэтому, начиная общаться с вампиром – регулярно общаться, а наше с тобой общение вполне попадает в эту категорию – человек постепенно выпадает из мира людей. Нет, он живет вроде все там же и все так же, – но ему не интересно. Он словно отстраняется от жизни, все его мысли – о вампире, о вампирах, он уходит в мир снов и фантазий, и чем дальше – тем необратимей. И, несмотря на всю твою невосприимчивость к ментальному воздействию, сейчас это происходит с тобой.

– Нет! Это не правда, с чего ты взял? Я вовсе не думаю о тебе постоянно, можешь не надеяться! Просто ты обидел меня, оскорбил, такое трудно забыть, даже будь ты человеком, это не имеет никакого отношения…

– Пе-ре-стань, – он говорил спокойно и чуть устало, словно с упрямым ребенком, не желающим признать очевидное. – Разница сейчас какая, человек я или вампир, думаешь ты обо мне с любовью или из-за оскорбленного самолюбия? Я вижу результат. И он очень схож с тем, что бывает с людьми, не обладающими твоими способностями. Что происходит конкретно в твоей голове, как конкретно на тебя это все влияет, и какие отличия твоей ситуации от стандартной – я не знаю, у меня нет достаточного количества фактов и возможности их анализировать. Да и желания, если честно.

– А как же твоя диссертация? – не могла не поддеть я.

– Разберемся с диссертацией. Сначала с тобой, а потом и до остальных вопросов руки дойдут. Что касается тебя. Вполне готов с тобой согласиться: ты думаешь обо мне не более, чем о человеке, если бы этот человек сделал для тебя то же, что и я. Но эффект выходит ровно тот же самый, так что послушай моего совета. Поверь, вампиры этой проблемой занимались, ведь для нас это и в самом деле проблема. Если живешь среди людей – всегда бывают те, кто дорог, те, кому ты ни за что не захочешь причинять непоправимый вред. Да, вампиры в Стране Людей убивают, и ты это знаешь, и я этого никогда не скрывал. И я убиваю – без повода, вот просто так, под настроение. Но я никогда и никого не тронул в университете. Или в больнице, где я работаю. Или на улице, где я живу.

– Ну конечно, а как же Алла? – в больнице он не убивает.

– Вот далась тебе эта Алла! Алла – это вынужденная мера, а я сейчас говорю об убийстве без повода, об охоте, о жажде. Мы вампиры, мы можем притворяться кем угодно, но нам себя не одолеть. Так вот, любой вампир убьет случайного встречного, незнакомца. А тех, кто ему дорог, он будет стремиться защищать. В том числе, от себя самого. И потому давно уже выяснили, что самой лучшей защитой от стремления человека, увлеченного вампиром, уйти в мир теней являются сильные эмоциональные привязанности на человеческом плане. Дружба, любовь, страсть, интерес, увлечение – чем больше, разнообразнее, сильнее, тем лучше. Надо раскидывать крючки и цепляться, якорить себя, заставлять, если не выходит само. У людей очень слабая психика. Летит от малейшего сквозняка. Так что кончай хандрить и займись уже самовосстановлением. Неужели ты любишь меня больше, чем себя?

– Я тебя НЕ люблю!

– Вот и займись… делом. Заканчивай ходить по коридорам, как лунатик.

– Спасибо за ценный совет, светлейший куратор. Всенепременно им воспользуюсь. Теперь я могу идти?

– Иди, – отозвался он столь легко и равнодушно, что мне стало жаль уходить еще прежде, чем я дошла до двери. Впрочем, это не значит, что я остановилась.

Но его рука легла на дверь в тот же миг, что я потянула за ручку. Я изумленно обернулась. И тут же оказалась прижатой спиною к двери. Его руки крепко держали меня за плечи, а его темные очи цвета земных недр были так близко… Слишком близко. Как и губы.

Я не хотела, нет, я пыталась отстраниться, но я была щепкой, а он – лавиной, и его губы сметали все мои «нет» грубо, властно, требовательно. Я плавилась, я тонула, я погибала, а он целовал, целовал, целовал.

– Зачем ты… не надо… пусти…пожалуйста, – сбивчиво шептала я, пока его губы скользили поцелуями по моему беззащитному горлу, а руки сжимали мое тело, не позволяя отстраниться, сбежать, вырваться.

– Зачем ты не отдалась своему Петьке, глупая ты девчонка, – внезапно выдохнул он мне прямо в ухо, – зачем ты меня мучаешь?

– Я не… ты сам…. – сбивчиво шепчу в ответ, пытаясь собраться с мыслями. – И вообще, может я уже давным-давно ему отдалась, тебе откуда знать? – пытаюсь оттолкнуть его, но ничего не выходит.

– Смеешься? Девственная кровь – это не то, что можно не почуять или перепутать. И твоя еще не пролита.

– Да тебе-то что за дело? Пусти меня! – я отчаянно пытаюсь вырваться, но его руки бесстыдно скользят по моему телу, прожигая даже через одежду.

– Это хороший якорь, Лариса, поставь его, – бездна, ну как можно столь сладострастно лапать и при этом уговаривать отдаться другому? – Или я возьму все себе.